Банька

Банька

Рассказ

…Из забытья вывел своеобразный ушат холодной воды, доставший через открытое окно машины. Огромные, в человеческий рост, колёса трактора «К-700», бешено вращаясь перед самым моим носом, уверенно взбивали весенние лужи в мельчайшие капли. Однако вода от этого ни теплее, ни чище не становилась.

Несмотря на непрекращающийся писк тракторного клаксона и шум мотора, я слышал крик тракториста, называющего меня мудаком и другими, ещё более убедительными словами. Чиркнув правым зеркалом по колесу трактора, ушёл влево, чуть не задев встречный «газон». Взревев мотором, как раненый зверь, мой «москвичонок» рванулся вперёд сквозь дождь и ветер. И, как впоследствии оказалось, назад — сквозь время…

Проехав несколько километров, я почувствовал смертельную усталость, будто разгрузил в одиночку вагон леса. Будто не спал целую неделю. И правда, давно сплю урывками, по несколько часов. С полгода какая-то чертовщина в голове. Да и не только в голове. Вся жизнь наперекосяк.

Чем-то напоминает она вон ту, стоящую в стороне от дороги, церковь. Стены ещё крепкие, только кресты на куполах кому-то помешали да стёкла побиты. На первый взгляд всё терпимо. Бог его знает, сколько ещё простоит. А что там, за фасадом, всё тому же богу только и известно. В полукилометре пробегает мимо жизнь в виде оживлённой трассы. И никому, кажется, и дела-то нет ни до этой церкви, ни до расположенного рядом деревенского кладбища.

Замечаю стоящие на обочине «Жигули». Открытый капот и торчащий из моторного отделения зад, похоже, мужской. Останавливаюсь рядом. В любом другом случае проехал бы мимо. Зачем мне чужие проблемы? Но у меня закончились сигареты. А с мужиком проще вести переговоры на эту тему. Ба, да это знатный комбайнёр колхоза «Путь к развалу». Кстати, не я, а он его так называл. Слегка погуливающий муж красавицы-жены. И неплохой, если уж честно, мужик. Работяга и рубаха-парень. Несмотря на то, что за прошедшие пять лет осунулся и поседел, держится молодцом. Совершенно непроницаемое лицо. Пустые глаза. Что за этой завесой увидишь… Узнал ли он меня? Наверное, нет. Виноваты длинные волосы и окладистая борода, которую я отрастил непонятно зачем.

Возясь с мотором, поначалу не заметил, что у него в салоне один человек. Девочка примерно пяти лет качала на руках завёрнутого в детскую куртку котёнка. Откуда ребёнок? Детей у них тогда не было.

—А я с папой и Мурзиком ездила к маме на кладбище, — весело сообщила девочка, когда мы общими усилиями вдохнули жизнь
в мотор их машины.

Как пугающе и в то же время обыденно сообщила она мне эту новость! Так может сказать только ребёнок. Ребёнок, ни разу
в жизни не обласканный собственной матерью.

И защемило сердце от этих слов, словно ногой на него наступили. Как это — ездили на кладбище? Этого не может быть! Это шутка глупого ребёнка!

— С кладбища и едем, — мрачно подтвердил её слова отец, пристально наблюдавший за выражением моего мгновенно вытянувшегося лица. — Сегодня годовщина, как её нет. И дочери моей сегодня пять лет исполнилось.

На слове «моей» он сделал заметное ударение.

«И со мной повстречались, — подумал я. — Такое вот совпадение, твою дивизию!»

— Я её в роддом повёз, — продолжил комбайнер, — выпивши немного был. А куда деваться! Приспичило — и повёз. Не рожать же дома! Да и не я виноват был. А может, будь я не под градусом, и среагировал тогда по-другому. Может быть, и увернулся бы. До сих пор корю себя. Но теперь-то разве чего изменишь. На перекрёстке «ЗиЛ», прямо в правый бок. Куда летел? Я же по главной ехал… У меня два ребра. А она… — и заскрипел зубами, судорожно пытаясь сдержать накатившие слёзы, — успела спиной повернуться. Живот собой закрыла. В сознании была, когда умерла. Сказали ей, что ребёнок живой, — даже улыбалась.

Слушая его отрывистое признание, девочка тоже улыбалась. Не скоро ещё дойдёт до неё вся боль этих слов. Промокшие и растерянные, стояли мы под непрекращающимся дождём и молчали. Из оцепенения вывел голос дочери:

— Папа, ну папа! Поехали скорее домой. Я замёрзла совсем, Мурзик тоже кушать хочет!

Не сговариваясь, поехал следом за ними. Не знаю, зачем поехал. Не мог я тогда один остаться. Совершенно не представляя, как себя вести и что говорить, вошёл в осиротевший просторный деревенский дом. Несмотря на идеальную чистоту, сразу же бросилось в глаза отсутствие заботливой женской руки. Озираясь по сторонам, затоптался у порога. Стол, сервант, зеркало, диванчик, холодильник — как мне всё знакомо!

— Посидим, помянем, чем бог послал. После, если хочешь, баньку протопим, — вяло проговорил хозяин.

«Баньку истопим», — нарочно, что ли, так говорит? Пойти в эту баньку выше моих сил. Повинуясь знаку хозяина, прохожу за стол. Как себя вести, что в этой ситуации делать и говорить?

Спасло то, что, по русской традиции, поминают молча. Выпивают, не чокаясь, до дна налитую водку и сосредоточенно жуют, думая о своём. Лично я, не чувствуя вкуса пищи и сосредоточенно жуя, думал о жене сидящего напротив человека.

Думал и, пристально разглядывая девочку, пытался найти хотя бы малейшее подтверждение своей причастности к её появлению на свет. Искал, но не находил. Есть что-то моё, но не откровенно, полутоном, что ли. Впрочем, и его что-то есть. И её… что глаза, что улыбка.

— Просьба у меня к тебе есть, — проговорил хозяин, заметив, что я наблюдаю за девочкой. — Не ходи к ней на кладбище, пожалуйста. И сюда больше не приезжай. Подзабылось всё немного. Зачем бередить.

Он меня узнал! А как сутолочно и бестолково, хотя и безоблачно, началась вся эта история. Вместо того чтобы уйти в очередной отпуск и провести его со своей девушкой, загремел я в колхоз на всё лето: умудрился накануне испортить отношения с начальством. И там, совсем не желая этого, сразу же влип в историю…

…Не успели мы вывалиться из автобуса, вокруг уже замельтешили местные лоботрясы, повышающие свой говённый имидж путем унижения не знаю уж чем провинившихся городских. Сигаретами, конечно же, я одного по его просьбе угостил. Пожалуйста, если самому не на что купить. Но, думаю, и не скажи я этого вслух, всё равно нашлось бы, к чему придраться. Ну и получил под дых. Только не учёл он, что удары держать я давно научился, а вот обиду терпеть — нет. Прямым в харю заставил его поползать на четвереньках по заплёванному полу. Тут же нашлись защитники. Женщины принялись дружно вопить: «Убили, убили!» Но, убедившись, что, к сожалению, никого не убили, быстренько угомонились. Посрамлённый парень, пообещав встретиться вечером со мной в клубе, тоже ретировался.

Щас! Не за этим я сюда приехал, чтобы по клубам таскаться да разборками заниматься. Знаю я эти ваши: «Пойдём поговорим»! Выйдешь с одним, а там кодла с кольями. И будь ты хоть сам Мухаммед Али, так отходят — долго ещё кровью харкать будешь. И баб ваших задарма не надо. Молочка деревенского парного попить — это дело другое.

Но, по-видимому, правильность моих мыслей и искренность намерений никого не интересовали. Местный Робин Гуд с расквашенным носом мигом превратился из хама в мученика. А может, просто никому не хотелось брать меня на постой из опасения быть свидетелем последующих за инцидентом разборок. В общем, сижу я в конторе один-одинёшенек, и идти не к кому. Впору развернуться и отправиться обратно в город.

Наконец-то сообщили, что возьмёт меня Елена Васильевна. Мысленно представил дородную, неопределённого возраста тетку. Да какая мне разница, где жить! Скорее определиться да вздремнуть с полчасика. На подошедшую молодую женщину и внимания-то поначалу не обратил. Но после слов: «Здравствуйте, меня Леной зовут» — поднял глаза и обмер. Стоит она передо мной, а я её не вижу. Только глаза, и чувствую, что не могу отвести от них взгляда. «Не боитесь, — говорю, — хулигана на постой брать? Вам, наверное, меня уже охарактеризовали». — «Да уж, охарактеризовали. Вы сильно-то не воображайте. Если что, муж
быстренько объяснит, что хорошее, что не очень». — «Ну, раз муж есть, — говорю ей, — пошли!»

И пока добирались мы до её дома, пока объясняла она мне сложившуюся ситуацию, мол, не так я уж правильно поступил со своим геройством, и что в колхозе на тракторе работать некому, а то быстренько загремел бы в милицию при ином раскладе. Словечко, оказывается, она за меня замолвила. И на том спасибо, говорю!

И пока я плёлся сзади по огородам, невольно разглядывая её краешком глаза, к удивлению, обнаружил, что безнадёжно влюбился. И пусть учёные в один голос утверждают, что должно пройти не менее тридцати шести часов, прежде чем мужчина это почувствует. Врут они всё, бездельники!

Место мне определили в недостроенном приделе. Окна, двери и всё прочее есть, отопление только не подключено. Но какое отопление летом! И какая разница, где спать? За день так ухайдакаешься на тракторе — на голой земле уснёшь. Кормят в уборочную страду прилично. Колхозная столовая рядом, за полем подсолнухов. Своим присутствием Елену Васильевну, так я её сначала называл, обременять никто особо не собирался. А каким образом колхоз компенсирует материальные и моральные затраты этой семьи, меня совершенно не интересовало.

Сначала Елена Васильевна, потом стала Лена. И будто всю жизнь её знал. Будто на одной улице мы с ней выросли. А ей это нравилось. А мне нравилось наблюдать, как она по хозяйству суетится: кур кормит, интересные, оказывается, животные. Или бельё развешивает. Выгнется вся, встав на цыпочки.

Росточка-то она небольшого. Тянется к верёвке, а всё то, чем хвастаться не грешно, непроизвольно перед моими глазами демонстрируется. Не хочешь — залюбуешься. Правда, было это всего несколько раз за всё время, пока я жил в их доме. Летом в деревне некогда рассиживаться. Да и не за этим меня сюда за сотню вёрст привезли.

Хозяйка, хоть и работает, дом без внимания не оставляет. А я никогда не наглею. Дров там надо в баню нарубить или воды в ту же самую баню натаскать — никаких проблем! Однажды с ремонтом двигателя машины мужу ее помог. Я в автомобильных двигателях хорошо разбираюсь. Вот несколько часов и повозился. А там картошку время пришло мотыжить. Как не помочь хорошим людям! Прожил всю жизнь в городе, картошку отродясь не мотыжил. Но освоился быстро. И тяпкой посёк, видимо, я этой самой картошки немерено. Только и делал, что на Елену Васильевну таращился. Очень уж красиво, простите за каламбур, красивые женщины работают. Глаз не оторвёшь!

Времени-то, чтобы откровенно поговорить, в этот раз много было. Меня из вежливости похвалили. Я — алаверды, в ответ. Но только не из вежливости, а начистоту.

И так, исподволь, с полунамёков, вроде бы да как бы, перешли на личности. В глаза правду-матку про свои чувства леплю,
а сам за личину шута прячусь. «Где бы такую женщину, как вы, Елена Васильевна, отыскать? — говорю. — Я вам бы с большим удовольствием предложение сделал. Поедешь со мной? Нравишься ты мне очень». А она смотрит своими глазищами бездонными и загадочно так улыбается. «Поеду, — говорит. — Я тебе хорошей женой буду, да только ты сам этого не захочешь. — И смеётся: — Как тебя провести-то легко»! А у самой глаза на слезах — грустные-прегрустные. Такие вот шуточки!

От любой другой деревенской женщины узнал бы за пару секунд всю историю их семьи до седьмого колена. А эта помалкивает себе. Даже обидно.

Не заладилось у них с мужем что-то с самого начала. По одним слухам — муж погуливал, по другим — дети никак не получались. По третьим — замуж она вышла не девственницей. Но кто же это проверял! Верить слухам, сами понимаете, — дело неблагодарное.

Осень выдалась довольно-таки тёплой. Купались в речке почти до середины сентября. После работы вымоешься — и на боковую. Ещё на рыбалку с местными пацанами ходить повадился. А рыбалка у них там знатная. Особенно если с бредешком по омутам полазаешь. После одной особенно удачной рыбалки припёр домой с полмешка карасей, плотвы и краснопёрки. Хозяйка ухи наварила. Бутылочку почали. От сытной еды и водки подразморило немного. Языки развязались. Даже несколько песен акапелльно спели. Хозяину во вторую смену ячмень валить за речкой. Хоть и не сильно хотелось, но и мне пришлось уйти.

Сижу на крылечке. Дремота накатила. «Что это вы спать-то не идёте? — знакомый голос и лёгкий поцелуй в щеку. — Спасибо за рыбу». После выпитой водки расхрабрился. «Что это вы жадничаете? — говорю. — Поцелуй — это попытка двоих найти общий язык (умничаю). А какое взаимопонимание после вашего «чмока»? «Это как же ваши слова понимать?» — спрашивает. «А как хотите, так и понимайте», — говорю и целую её в губы.

А она обмякла вся, прижалась, словно лоза виноградная вокруг дерева обвилась. «Так и до греха недолго, — подумал. — Да и самое ли плохое в жизни такой грех?!»

И как ни старался я оградить себя от неизбежного, влечение к этой женщине пересилило. Крыша съехала окончательно.

И что же мне после этого делать? К председателю идти, когда не сегодня-завтра домой ехать? Бери, мол, меня на постой. Да только кто же меня после того, как узнает причину, возьмёт? У председателя самого жена молодая и красивая. Это во-первых. А во-вторых, не поймёт он меня, потому что тоже мужик. А в-третьих, всё село тут же узнает о моих переживаниях, председатель на язык — хуже любой бабы.

…Во второй половине сентября значительно похолодало. Пришлось воспользоваться предложением хозяев помыться в баньке.

Дождавшись, пока народ, желающий попарить свои телеса, немного рассосётся, направился к бане, стоящей за огородом на отшибе. Разделся прямо на улице. Оставив свою одежонку на скамеечке, приколоченной к срубу, прошлёпал босыми ногами по траве, уже успевшей покрыться холодной росой, в баню. На пар рассчитывать, конечно же, не приходилось. Но и без этого было довольно-таки тепло. Если не сказать жарко. Горячей воды — хоть улейся. Кого смущает отсутствие шампуня, когда стрижка под ноль? Хватит и хозяйственного мыла. Мочалки всех видов: и синтетические из сельмага, и самодельные из лыка.

И тут без малейшего скрипа раскрывается дверь. В полумраке лёгкой поступью в баньку вошёл человек. «Кто-то из наших механизаторов», — подумал. А как взглянул — застыл, будто меня окатили кипятком. И не снаружи, а внутри.

Вскочил на ноги, а дальше? Что делать с женщинами, я прекрасно знаю. Но не специально же она сюда пришла?! А впрочем, чем чёрт не шутит. Не знаю, чем бы это всё закончилось, но мой пыл охладил голос, доносящийся с огородов.

«Ленка-шалава! — вопила старуха во всё горло. — Ты чего не отвечаешь? Тут ваш квартирант шатается. Боюсь я его, не дай бог чего! Глазищами-то зыркает, как варнак какой». «Тебе-то, старой карге, чего бояться?» — проворчал, прежде чем пулей вылететь из бани.

«Уж не приснилось ли мне всё?» — подумал, утром увидев хозяйку, развешивающую бельё.

«Что это ты в омут-то, как ошпаренный, сиганул? В бане не жарко вроде бы было. Не боишься, что русалки защекочут?» — съехидничала Лена, глазищами сверкнула, как сваркой, и отвернулась. Будто и не было меня вовсе, принялась развешивать своё бельё.

Через мгновение в воротах появилась вчерашняя бабка, заинтересованно окинула меня взглядом с ног до головы. Разве можно такую фурию обмануть! Сегодня же всё село будет знать о вчерашнем происшествии, обросшем пикантными подробностями, известными, конечно же, только ей одной.

«Иди-иди, ирод!» — прошипела бабка, когда я бочком попытался прошмыгнуть между ней и сараем. И чем только я ей не угодил?

Купание в ледяной воде проявилось не сразу. Несколько дней дохал, как из пушки, а потом поднялась температура. С трудом доходил до работы; как во сне, управлял трактором, а вернувшись домой, проваливался в горячечный сон.

Поэтому появление у моей постели Лены воспринял как бред. Вот она подходит ко мне, наклоняется, трогает губами мой лоб. С трудом поднимаюсь, натягиваю брюки и ботинки. Лена берёт меня за руку, как ребёнка, и ведёт по направлению к бане.

Беспрекословно подчиняюсь. Не стесняясь, раздеваюсь и, повинуясь лёгкому толчку в спину, вваливаюсь в парилку. Никогда я не парился в деревенской бане. А теперь меня парили, причем двумя вениками сразу. Обнажённая и раскрасневшаяся Ленка — именно так после этого я стал называть её — яростно лупила меня, нисколько не стесняясь своей наготы. Да и что скрывать? Так получилось, что я уже всякую её видел. До её наготы ли было мне тогда? Хотя мужик есть мужик. Это я почувствовал, когда оказался в предбаннике. На это силы были, а вот дотащиться до дома уже не мог.

Немного отдышавшись и попив травяного настоя, вышел на улицу. Слабость во всём теле ещё чувствовалась, зато кашель почти прекратился.

«Ты чего это, падла, творишь?» — медленно проговорил неизвестно откуда вывалившийся муж.

Серьёзность его намерений подтверждал остро отточенный плотницкий топор. Моя рука непроизвольно потянулась к поленнице. Тягостное молчание прервала Лена, успевшая одеться и решительно вставшая перед разъярённым мужем: «Руби меня, никто меня в баню силком не тащил».

Запущенный со страшной силой топор вонзился глубоко в стену. Круто развернувшись и яростно матерясь, муж направился к «жигулёнку», припаркованному поодаль. И только теперь я понял, что он пьян. Нет, я не испугался. Видимо, и испугаться-то не успел.

«Хорошо ещё топором сразу не приложился — от него не убудет. По-трезвому рубаху последнюю отдаст. А выпьет, совсем чумовым становится. А теперь и совсем житья не будет», — Лена трясущимися руками вытерла пот со лба.

Понятно, почему так грустнели её глаза, когда заходил разговор о муже. Прихватив висящий в предбаннике полушубок, молча направились в противоположную от дома сторону.

Поле подсолнухов находилось сразу за огородами, в двадцати метрах от реки. Следящие за движением осеннего солнца подсолнухи лукаво повернули свои мордашки на мужчину и женщину. «Да и что это такое?» — покачали головами одни, повинуясь уговорам лёгкого ветерка. А другие дружно закивали в ответ: «Да-да-да»!

…Только что ярко светило солнце, а уже сумерки. В сентябре смеркается быстро.

Добравшись до реки, молча взгромоздились на корягу. Свесив ноги до самой воды, укрылись от ветра прихваченным полушубком, совершенно не думая о вероятности нашего «рассекречивания» случайными прохожими. Нежно, как-то по-матерински, прижала она меня к себе. «Не холодно? Осень на дворе, тебя бы ещё попарить». «Нет. Слишком большой риск», — говорю. И даже в сумерках заметил, как покраснела она, поняв, на какой риск я намекаю. Вдруг замечаю, что перестал кашлять. Да и взбодрился немного. От присутствия женщины, что ли, или ещё от чего, мрачные мысли куда-то делись.

Ниже по течению шлёпнула хвостом по воде большая рыба. «Сом охотится, — авторитетно нарушила молчание Лена. — Я сюда на рыбалку в детстве с большими мальчишками бегала. Картошки напечем. А они издеваются, страшилки мне рассказывают». «Где же теперь эти большие мальчишки бегают?» — спрашиваю. «Где-где, — задумалась Лена. — Один недавно с топором пробегал. Другой…» И она замялась, не находя нужные слова. Поняв, что слушать про то, что было со вторым, мне будет неприятно, перевёл разговор на другое. «Знаешь, — говорю, — я как-то неправильно испугался. Надо бы за себя, а мне за тебя страшно стало». «Я тоже неправильно испугалась», — засмеялась Лена. Вымученно как-то засмеялась. Словно о чём-то другом думала. И вдруг решительно схватила меня за руку: «Да что же это мы всё… рыбалка, страшилки…» — и, не договорив, потянула меня за собой.

И снова мы в бане. Будний день, мало желающих помыться. После нас здесь никого и не было. Уходя, мы даже не закрыли двери. Баня основательно выстыла. Но не париться же мы сюда пришли!

Не сговариваясь, на ходу сбрасывая одежду, кинулись друг к другу. Зачем слова, какие глупости?! Только одного хотелось нам и ничего другого. Только раствориться друг в друге. Только сжимать и сжимать такое желанное и податливое тело. Только чувствовать своими губами её полураскрытые, влажные губы. Только обладать этим сокровищем. Только… А там будь что будет. Как говорится, хоть на дыбу, хоть на плаху.

Закрываю вгрызающиеся в плечо зубы своими губами. Сжимаю царапающиеся руки в своих ладонях. Заброшенные на мою спину ноги то судорожно сжимаются, то расслабляются, заставляя меня двигаться со сладострастным упоением.

Чувствуя, что больше не выдержу, пытаюсь отстраниться. Зачем ей лишние заботы. После подобных оплошностей обычно дети рождаются. Не тут-то было! Словно стараясь целиком вдавить меня в себя, с глухим рычанием сжала она меня, аж кости захрустели. Раз так, не возражаю! Женщине виднее.

Одним мгновением пролетело время. Лихорадочно разыскиваем разбросанную одежду. Не возвращаться же полураздетыми! «Уезжай, ради бога уезжай, добром это не кончится», — жалобно зашептала она, когда мы разными путями оказались у её дома. А я молчал и целовал солёные от слёз губы, щёки, глаза. Гладил растрепавшиеся волосы. Вдыхал непередаваемый аромат желанного тела. Будто знал, что никогда больше её не увижу. Этой же ночью, собрав нехитрые пожитки и не сказав никому ни слова, ушёл на железнодорожную станцию. Едва-едва успел на последнюю электричку. И с первыми лучами солнца я уже был в городе.

Ключ от квартиры, как я и предполагал, находился под ковриком. Согласно договорённости с моей девушкой, именно там он и должен был находиться. Она у меня в стольном граде на журналистку учится. Каникулы же проводит в моих объятиях. Может, конечно, и на юга дикарём сгонять. С её-то данными никаких проблем. Но что-то ей в нашем союзе нравится. До свадьбы, видимо, никогда не дойдёт. Сама же говорит, что это всё лишь для здоровья. Видно, уж чего-чего, а здоровья я прибавил ей основательно.

По намалёванному губной помадой на зеркале сердцу понял, что дела у неё обстоят прекрасно. И не потому, что сердце напоминает перевёрнутую задницу. Изобилие пустых пивных бутылок и забитые окурками пепельницы говорили, нет, просто кричали о том, что времечко она провела весело и плодотворно. Пустой холодильник, разорённая постель и незакрытая балконная дверь — да бог бы с ними. Отдохнула девочка на славу, и ладно. Она же не виновата в том, что я по колхозам раскатываю в самое неподходящее время.

Всю ночь снилась Ленка. Уж как я её только не обнимал. Как я её только не любил. В каких только немыслимых позах мы с ней не застывали. Проснулся совершенно измученным и опустошённым, с твёрдым намерением сию же секунду сесть в машину и мчаться обратно в деревню. Любыми путями увезти её с собой. Нет, не шутила она, когда просила забрать её хоть на край света. Совсем не до шуток ей, видимо, было.

Но в эту самую секунду и раздался настойчивый звонок.

С криком «Десант непобедим!» в дверь ввалился армейский приятель. У Лёхи если уж проблема, то всем проблемам проблема. А к кому идти с проблемами, как не ко мне.

Сегодняшними проблемами были две фигуристые девчонки. Не делиться же ими с первым встречным. Их шикарный вид совершенно исключал малейший намек на подобный сюжет.
Глупости какие, когда есть я и совершенно пустая холостяцкая квартира. Пришлось отменить поездку…

Вот и вернулся я к этой теме только спустя пять лет. И вот как всё обернулось! Но подсуетился, видимо, кто-то там на небе. Не просто же так уткнулся я носом в огромные тракторные колёса. Делись же куда-то мои сигареты. Не само же по себе обесточилось реле стартера их машины. Вот и сошлись вместе и в одно время. Вот и расставились сами собой все точки над «i».

А журналисточка моя в Египет уехала. Приезжала пару раз. А в последний прямо с порога заявила, что замуж за араба выходит. Сказала, а сама мнётся. Думает, отговаривать кинусь. Или сам чего предложу. Выходи, говорю, дело хорошее. У них там, слышал, тепло. Помялась-помялась и уехала.

Лёха тоже женился. Моя холостяцкая квартира ему теперь без надобности. Встречаемся всё реже и реже. Молча попьём где-нибудь пива и разбежимся.

С завода я уволился ещё той зимой. Устроился в автохозяйство на дальние рейсы. Мебель вожу из Прибалтики. Люблю ездить по ночам. Врублю шансон погромче и еду. О Ленке думаю не переставая. А усну — сразу в баньке той её вижу. Стоит молча в дверях и улыбается своей ведьмячьей улыбкой. За дочь теперь голова болит. Из рейса игрушки ворохами везу. Всю квартиру завалил — а как передашь? В глаза посмотреть нет сил. Какой я ей отец — одно название.

Обещание, данное мужу Лены, я не выполнил. И к ребёнку приезжал. Общаться, конечно же, не общался. А так, на расстоянии, как вор. И на кладбище постоянно заезжаю. Еду откуда — топлю, как сумасшедший. Припаркую машину за церковью, чтобы с дороги не видно было. А потом сижу у погоста целый день — разговариваю. А она мне с барельефа на памятнике улыбается. И так мне тоскливо иногда становится! Поставлю бутылку на столик — и в два глотка. А водка-то не берёт меня. Пью, а сам как стёклышко.

Прошлый раз не на шутку испугался. Разговор завёл о том, что надо бы экспертизу ДНК провести и подтвердить отцовство. Пока распинался, дождь пошёл. И, не поверите, потемнел барельеф. За несколько секунд в негатив превратился. Куда улыбка делась?! Начал её успокаивать. Будто рехнулся. И в это время дождь прекратился. И опять стала фотография нормальной. Ну, думаю, допился до чёртиков. Оказывается, это свойство мраморных памятников.

Со временем стал замечать за собой способность, присущую детям в раннем возрасте. Способность представлять свои мечты как реальность.

Задумаюсь иногда, глядя на барельеф памятника. И появляется откуда-то сзади Лена. Целует меня, как тогда, на крылечке их дома. Потом протирает своё изображение на памятнике. А потом я беру её за руку и веду к своей машине. Мы садимся в кабину. Запускаем мотор и едем по широкой и гладкой дороге. Точно такой же, как в старых американских фильмах. Забираем дочь. Я сажаю их на свои колени. Управлять машиной не надо, она сама едет по селу. А село всё не кончается и не кончается. Стоящие на обочине люди рады за нас. Они улыбаются и машут нам вслед руками…

Голгофа Козьмы Семижильного

Рассказ

Да будет слово ваше: да, да; нет, нет;
а что сверх этого, то от лукавого.
Евангелие от Матфея, стих 37.

В день, когда освящали вновь отстроенную церковь Параскевы Пятницы села Покровка, что в ста верстах южнее уездного города Спасска находится, обвенчали две пары молодоженов и окрестили двоих детишек-близнецов Маруськи Зитевой. В тот же день отпели двух усопших накануне покойников. Восьмидесятипятилетнюю повивальную бабку Лукерью, через заботливые руки которой прошло все здравствующее на тот момент население Покровки. Кстати, и младенцев, крещенных в день открытия церкви, всего-то несколько месяцев назад, во время родов принимала она же. Она, она, не сомневайтесь.

Не могла она такого мимо себя пропустить. И еще одного события не могла она пропустить. Семь лет ждала, не помирала, пока свою церковь Козьма Семижильный, ее приемный сын, замаливающий смертный грех, достроит. А еще в этот день отпевали и самого Козьму, изорвавшего на строительстве церкви все свои семь неубиваемых жил…

Лет за двадцать до этих событий и случилось то, о чем никак нельзя умолчать в этой странной истории. Возвращалась повивальная бабка и знахарка Лукерья из соседней деревни от роженицы. Накануне выпал снег, запорошив тонким слоем хорошо наезженную санную дорогу. Полная луна, словно живая, с самой верхотуры неба ехидно ухмыляется. Светло — словно днем. Впору подбирать иголки для шитья. Легкий морозец. А тишина-то какая! Спешит Лукерья: дома скотина не кормлена, не поена. Да и у самой весь день маковой росинки во рту не было. Утром, провозившись по хозяйству, не успела, а у роженицы перекусить постеснялась. Детей у нее семеро по лавкам, мужик хворый, а достаток в семье не шибко какой. Пусть уж лучше детишкам лишний кусочек перепадет. Роженица — в чем душа, худющая, скелет скелетом, а принесла богатыря! Еле разродилась. Не только сама до смерти замучилась, но и с Лукерьи семь потов сошло, пока ребенка в свои добрые руки приняла да пуповину суровой ниткой накрепко перевязала. Давно Лукерья таких бутузов не принимала. Отрадно, когда здоровые дети рождаются. Скольким младенцам помогла на свет Божий появиться — теперь уже и не вспомнишь! Но те, хоть и ангельские создания, однако дети чужие! А вот своих — мальчика или девочку, чтобы всю жизнь около тебя, в печали и радости были, такого нет. Рожать-то она рожала, только всех их Господь прибрал еще маленькими. А недавно и мужик помер. Одна-одинешенька Лукерья на всем белом свете!

Минувший год был неурожайным. Впрочем, когда они, урожайные годы, в их местах, на солонцах и в подлесках, были? Зерна только-только на семена наскребли. А самим что осталось? Мякина пополам с лебедой, постные щи из перекисшей квашеной капусты, без хлеба, да овсяная каша с квасом. Хорошо еще, овес удался. Иначе — ложись и помирай. Гляди, ближе к весне потянутся по заметенным деревенским улицам толпы голодных нищих. Хотя когда это было такое, чтобы на российских дорогах нищих-то не было? А чего им подавать? У самих — мышь в амбарушке с горя, того и гляди, повесится. Но тут дело такое — сам с голоду пухни, а нищим подай! Пусть последнее, но отдай. Так испокон века ведется. Еще и волчьи следы, увиденные ею у заросшего лесом оврага, ее озадачили. Сильных морозов не было, а волки почти вплотную подходят к деревне.

К чему бы это? Так дальше пойдет, и в овчарню через соломенную крышу заберутся, аспиды!

И слышится ей: из старой копны на обочине вроде бы как собака скулит. Жалобно так и почти не слышно. Хорошо еще, слухом ее Господь не обидел, иначе ничего и не услышала бы. Пригляделась: следы человеческие, полузаметенные. Вроде бы как взрослый человек прошел и ребенок. Понятно, почему это волки всполошились!

Позвала, но никто ей не ответил. Однако скулеж прекратился. Подошла Лукерья к копне, солому разгребла, и волосы у нее встали дыбом. Одетый в лохмотья мальчик, прижимающийся к изможденному, успевшему уже окоченеть мужчине. Так и есть, слепой с мальчиком-поводырем. Видела она их накануне, даже козьим молоком со свежеиспеченным хлебом угостила.

Тогда и посетовал ей слепой нищий на свое несладкое житье-бытье. Нечего Бога гневить, сам-то пожил. Всякого в жизни
навидался. А вот за цыганенка, поводыря, душа болит. Пропадет без взрослого присмотра. Как есть пропадет. Худенький, большеглазый цыганенок прибился к слепому нищему нежданно-негаданно. Забрел слепой в запрятанную среди болот лесную деревеньку совершенно случайно. А там холера свирепствует. Местный народец помирал почти поголовно. Там же нашел свое последнее пристанище приблудный цыганский табор. Осталось в живых из жителей деревни несколько немощных стариков, которым и без того не сегодня-завтра помирать, да девочка малолетняя. У цыган выжил мальчик. Пришлось забирать с собой обоих — и мальчика, и девочку. Стали побираться вместе. Но такой оравой одними подаяниями разве прокормишься? Некоторое время спустя девочку пристроил у одной немолодой уже, бездетной супружеской четы. Цыганенка, как только тот немного подрастет, задумал отдать в обучение к знакомому мельнику. Работенка — не мед какая, мешки таскать целыми днями, но хотя бы сыт будет. А там жизнь покажет. «Живем вместе с жизнью, не торопимся. Иначе беду догоним. Но и, по возможности, не отстаем, иначе беда догонит нас», — закончил слепой, сильно занемогший даже от неспешного разговора.

Повздыхала, повздыхала Лукерья, слушая рассказ нищего, даже в свой засаленный передник украдкой всплакнуть ухитрилась. Да что толку-то от ее вздохов? И тогда еще по внешнему виду слепого определила, что постоянно кашляющий и сплевывающий кровью мужчина — не жилец. Тут даже ее лекарские познания не помогут. Чахотка, она никого не щадит. Только заболей! И вон оно как все скоро обернулось! Жизнь, как всегда, распорядилась по-своему.

Ослабленный организм больного мужчины не выдержал ночевки в чистом поле.

Еле растормошила Лукерья посиневшего от холода мальчика. «Как звать-то тебя, горюшко ты мое?» «Кокккозьма», — отбил чечетку своими белоснежными зубами еле живой цыганенок. Завернула Лукерья почти невесомого от постоянного недоедания мальчика в свою видавшую виды пуховую шаль, подхватила на руки и чуть ли не бегом припустилась домой. Накормила чем было. Напоила горячим молоком с барсучьим салом. Жарко протопила печь и пропарила в ней иззябшего мальчика. Не дай бог застудить легкие или почки. Спать улеглись на той же печи, где и парились, укрывшись пуховой шалью. Мальчик сильно пропотел, но утром даже не кашлянул. Всю ночь не спала Лукерья, прижимая к себе нежданно-негаданно свалившееся на нее счастье. И сколько еще потом было таких бессонных ночей, не упомнишь.

Рос востроглазый Козьма добрым, ласковым, а вырос — непутевым. Слишком баловала, наверное, Лукерья своего найденыша, появившегося у нее на старости лет. Вдобавок ко всему Козьма подружился с таким же, как он, оторвягой, уроженцем соседнего села Антипой Зитевым. Сначала в чужих садах и огородах промышляли. Сколько Лукерья за это упреков выслушала! Сколько пучков крапивы об его тощую задницу пообхлестала! А подросли — и того хуже!

Стали вместе с такими же, как они, непутевыми промышлять на большой дороге. Смертоубийства не допускали. Так, влегкую. То купчишку какого без товара оставят. То помещика спесивого на чистую воду выведут. То «петуха красного» к чьему-то богатенькому дому, предварительно его обчистив, подпустят.

Понятное дело, что никто специально свою мошну напоказ выставлять не будет. Бывало, все возы перетрясут ватажники, а денег и золотишка нет. Божатся купцы и приказчики, да и простые люди тоже поддакивают: «Последнее отдали, рады добавить, да где же взять! Сами в большом накладе от неудачной торговли находимся». А бабы — вопят, причитают, слезы горькие ушатами льют. Посмотришь, не знамши, — поверишь, что по-настоящему убиваются. А по сытым харям и богатой одежонке видно: нагло врут. Да и еще измываются над неопытными разбойниками, видя их растерянность. Потирают купцы ручки, довольно ухмыляются в сивые бороды: шарьте, мол, копайтесь во всяком хламе, а до деньжонок никогда не доберетесь! Пошарят, пошарят лихие люди в купеческих повозках, товар и вещи перетрясут да и уберутся восвояси несолоно хлебавши. Вернее, сделают вид, что убираются. В тот момент, когда обрадованные «счастливчики» расслабляются и теряют бдительность, некоторые из них уже пытаются своих пухлых баб за мягкое место ущипнуть (вот, мол, мы какие, нам и сам черт не брат!), именно в этот момент и появляется глазастый и черноволосый Козьма в начищенных до зеркального блеска сапогах, красной, как у кота, рубахе и с серьгой в одном ухе.

Гибкий, жилистый, не идет, а словно парит по воздуху, исполняя диковинный восточный танец. Глазищи блестят страшным лихорадочным блеском. И, конечно же, огромный, остро отточенный топор сверкает в руке у Козьмы. Как же в этом деле без топора-то обойтись! И сразу же всем, особенно бабам, становится ясно: вот он, наиглавнейший мокрушник и убивец всех времен и народов! А Козьма еще для пущей страсти делает вид, что сию же минуту и начнет свое гнусное дело. Такого страха напустит! Снова крики ужаса и плач. Только на этот раз не напускные, а настоящие — смех и грех! Так перепугаются, что сами же гуманки свои, деньгами набитые, и суют Козьме в руки: «Все забирай, только не убивай!» А кто их, собственно говоря, убивать-то собирался?

Лукерья, вроде бы и не говорил никто, но первой прознала про проделки Козьмы и его подельников. Кричит Лукерья, своими маленькими кулачками перед носом Козьмы размахивает. Да кто ее больно-то слушает. Наказывай дитятко, пока оно поперек лавки умещается, а когда дитятко во всю длину растянулся, поздно наказывать, да крапивой сечь, да кулачками перед носом размахивать!

Ватажники тем временем деньгу немалую в «кубышке» общими усилиями скопили. И никакие уговоры и посулы Лукерьи не помогали. И какие могут быть уговоры и посулы, когда такими деньжищами запахло… А тут еще побывал Козьма дружкой на свадьбе у своего закадычного друга Антипы, привезшего откуда-то из-под Карачаевска молодую жену. И уж лучше бы Кузьму в рекруты забрали. Или сгинул он где-нибудь, промышляя на большой дороге. Или утоп в проруби, на рыбной ловле. Или просто от холеры помер. Потому что так запала молодая жена Антипы в сердце Козьмы, что случилось непоправимое. Куда ни пойдет Козьма, куда ни поедет, какими делами ни займется, а все из рук валится. Стоит Маруська, жена Антипы, перед глазами, и никакими молитвами от этого наваждения не избавиться. Еще и час от часу не легче: узнал Козьма в Маруське ту самую девочку, вместе с которой и подобрал его слепой нищий в почти вымершей лесной деревеньке. Признала его и Маруська. Вроде бы как брата единоутробного вновь обрела. Какая уж после этого любовь! Затаил Козьма на своего лучшего друга лютую злобу. Впору запить или, чего доброго, руки на себя наложить. А дьявол, почуяв неладное, подзуживает и на нехорошее подталкивает.

И такой случай представился. Пошли они с Антипой — Рождественским постом дело было — на медведя. Неделей ранее приметил Козьма в дубняке за Моховым болотом по характерным признакам берлогу. Быстро сговорились, приготовили рогатины, веревки, ножи. Волокушу, чтобы медведя в село тащить, изготовили заранее. Дурная примета. Как в народе говорят: шкуру неубитого медведя поделили.

Словно чувствовала Лукерья, что нехорошим закончится молодецкая забава бесшабашных друзей. Уж так отговаривала, так упрашивала, можно сказать, умоляла: «На кой столько мяса в пост! А ежели солить его, одной соли половиной пуда не обойдешься. Соль нонча вон какая дорогая!» Так кто же матерей больно-то слушает! Смеются оторвяги: «Хватит, Лукерья, кудахтать да тоску нагонять. В первый раз, что ли, за медведем идем? Одного сала нутряного пуда два, если не больше, в медведе — лечи больных, не хочу. Мы тебе соли сколько хочешь купить можем. Да что там какая-то соль! Мы тебе из шкуры медвежьей шубу сошьем и рысака с резными санками впридачу подкатим. Будешь как боярыня какая по своим роженицам разъезжать». — «Не нужны мне ваши санки с рысаками и шубами. И соли, на деньги неправедные купленной, тоже не нужно», — отмахнулась от их шуток расстроенная Лукерья.

Рогатины готовил Козьма. Маленький такой сучочек, древоточцем подточенный, сразу и не углядишь. Козьма углядел, но промолчал. И сколько ни пытался потом достучаться до собственной совести, однозначного ответа — мол, специально не заметил или же на авось понадеялся — так и не получил. Но честно рассудил: раз так сильно этого хотел, значит, виноват в гибели друга, чего уж Бога зря гневить!»

Вон как оно все получилось! Разъяренного медведя, выскочившего из берлоги, подхватил на рогатину стоящий впереди, более рослый и сильный Антипа. Умелым движением всадил грозное оружие под медвежьи ребра, по самую развилку. Медведь повис всей тяжестью своей многопудовой туши на рогатине. Задохнулся от внезапно охватившей его боли и натужно заревел. Еще несколько мгновений, и с ним будет покончено. Будь Антипа хотя бы немного поосмотрительнее и не торопился бы, может быть, все бы и обошлось.

Нет, решил покрасоваться, ускорив события. Вот, мол, мы какие! Что нам какой-то там медведь! Приподнял рогатину, чтобы уж наверняка завалить «хозяина». А рогатина возьми да и хрустни от усилия. Почитай, по тому месту, где тот злополучный сучочек и находился. Был у Козьмы шанс — помочь другу. Когда медведь сгреб кожу на голове Антипы вместе с волосами на лицо, мог Козьма точным ударом в сердце своим заголенищным ножом прикончить несговорчивого топтыгина. Мог, да не успел. А может, и не успел потому, что не сильно этого хотел. Словно орех, расколол медведь своей лапищей череп Антипы, довершив страшное дело. Антипа даже вскрикнуть не успел.

И как оно в жизни бывает, только помри, а там схоронят и некоторое время, пока помнят, поминать будут регулярно. Потом все реже и реже. А потом, глядишь, и вовсе позабудут. А как известно, сколько человека помнят, столько он и жив в памяти. По всем христианским канонам Антипу поминали несколько раз.

В день похорон, на девятый и двадцатый день блины разнесли. Душу безвременно усопшего всей деревней проводили на сороковой день. Не скупились.

Тут уж и сам Козьма, и другие подельники Антипы раскошелились. Хоть и сказывают: ватажником был и похабником слыл грешный, однако слова плохого о нем ни у кого язык не повернулся сказать. И стало это событие потихонечку отходить на второй план. Прочих забот в деревне непочатый край. Стал забываться и Козьма. Поразмыслив, решил, что его специального умысла в этом деле нет. Сучочек, видите ли, на рогатине был! Да сколько этих сучочков на дереве. За каждым разве усмотришь! Подумал так Козьма, и вроде бы полегче стало. Но куда там! На Троицу снится ему сон. Будто пришел к ним рано утром, еще скотину на пастбище не выгоняли, Антипка. Веселый такой. Присел на скамейку под образами. От предложенных щей отмахнулся: «Да какие там, Козьма, щи! Мысль у меня давно уже в голове витает. Хочу церковь на Лысой горе, что возле речки Камышовки находится, построить. Негоже как-то получается. Деревня у нас большая, дворов под двести, а церкви с испокон века никогда не было. Да теперь не суждено будет моим мыслям сбыться. Вона как все повернулось. Сыночков Маруськиных, не рожденных еще, хотелось бы именами Антип и Козьма окрестить». «А сыночки-то у вас с Маруськой откуда? Если бы что намечалось, Лукерья давно бы подметила», — хотел спросить Козьма, но не спросил.

Сидит Антипа на лавке, а Лукерья у печи хлопочет. И ничего из сказанного Антипой не слышит. Прямо как оглохла. Да и самого Антипы не видит. Не похоже на Лукерью, что притворяется. И тут что-то отвлекло внимание Козьмы. То ли мышь в подпечке пискнула, то ли муха на окне громче обычного зажужжала, то ли еще что, он потом никак вспомнить не мог. Только смотрит Козьма, а Антипы уже нет. Нет и Лукерьи. Она ему уже со двора кричит: «Смотри, Козьма, что деется! Что деется! Поглядь, поглядь! Над Лысой горой сразу три радуги, одна в другой, расположились. Никогда такого не видела. А солнышко-то как играет, словно на Пасху. В честь пресвятой Троицы, стало быть!»

Вот тогда и рассказал все Козьма Лукерье. А ей и рассказывать ничего не нужно. Давно бы уж нужно было задуматься Козьме,
с чего это она за последнее время так поседела и сгорбилась.

И решил тогда Козьма сам построить Антипину церковь. Охотников помочь в его начинании что-то не находилось. Подельники по прошлым ватажным делам тоже не торопились пустить часть неправедно нажитого на замаливание грехов. Все, к кому ни обращался Козьма за помощью, делали страшные глаза и отмахивались от него, как от надоедливой мухи: «Да ты чего это, Козьма, удумал! Мелешь невесть что, словно белены объелся! Церковь — это тебе не избу или светёлку построить. Церковь — это такое! К этому делу просто так, с кондачка, не подступишься! Одного строевого леса на тыщи рублей нужно. А петли и прочие скобяные изделия? А жесть на кровлю? А стекло? А лак и краска…»

И принимались яростно загибать пальцы. В его затею не верил никто. Похоже, что переставал верить и сам. Хотя в начале строительства большие деньги и не требовались, потому что сруб Козьма планировал рубить из доступной осины, которой в окрестных казенных лесах прорва непочатая. Строевым лесом обленившийся народец печи круглый год топит. А так все лучше, чем на корню сгниет или сгорит при лесном пожаре.

Прошло полгода со дня смерти Антипа, год миновал, а Козьма так и не отважился переступить порог Маруськиной избенки.
И чем больше проходило времени, тем задача эта становилась непосильнее. Подкараулил ее как-то вечером возле родника, неуклюже облапал. Сережки с бирюзой попытался всучить. Про любовь свою давнюю что-то бормотал невразумительное. Бесполезно. «Ничего мне больше на этом свете без Антипушки моего не нужно, — говорит Маруська, — свободная я, он еще об прошлом лете вольную мне выхлопотал. Будешь настаивать, вообще в монастырь уйду. Да и чего ты во мне нашел? Мало ли девок на деревне незамужних? За тебя любая с радостью пойдет».

И решил тогда Козьма отложить свое сватовство до завершения строительства церкви. Вот только до завершения строительства было ой как далеко.

Но, как говорят в народе, глаза боятся, а руки делают. Да уж по первости любопытных глаз было очень много, а руки были одни.

Начал Козьма со своеобразного поста. Слышал где-то, что богомазы, прежде чем принимаются за написание святого образа, сорок дён постятся.

Странный это был пост. Ровно сорок дней не выходил Козьма из своей ветхой избенки. Никого к себе не пускал, пил горькую и ничего при этом не ел. Любопытные мальчишки рассказывали, что плачет Козьма. Плачет и горькой свои слезы запивает.

На сороковой день запряг свою лошаденку и уехал в лес. К обеду привез два первых хлыста. Немного отдышался и ближе к вечеру приволок еще. Так и пошло. Сам деревья валит, от сучков освобождает, грузит и везет. Что ни день, то два, а то и целых шесть деревьев. В любой день без исключения, включая ненастные и праздничные дни. Каждый день с рассвета и до заката. Тогда же и прилепилось к Козьме прозвище — Семижильный. И ведь как в воду смотрели.

Ровно семь лет строил Козьма свою церковь. Осенью начал, глубокой осенью и закончил. И по истечении очередного года рвалось внутри у него по одной жиле. Церковь росла. Незаметно для постороннего глаза, но росла. А сил оставалось все меньше и меньше. Козьма возил хлысты. Шкурил, прорубал продольные пазы. Рубил замки. Нумеровал и снова, с утроенным усердием, принимался возить хлысты. Но прошло еще долгих три года, прежде чем в его начинание поверил народ. Да и как не поверить: огромный сруб — вот он, его даже руками потрогать можно. Мужики трогали, крестились и принимались за дело. Валили лес, шкурили бревна, распускали цельные стволы деревьев на доски. Одинокому топору Козьмы отчетливо поддакивали топоры добровольных помощников. Повизгивали пилы на импровизированной пилораме. Скоро нужно будет вязать оконные рамы, двери… А сколько досок нужно на стропила крыши и внутреннее обустройство…
В нестройном хоре мужских голосов четко прослеживались и женские. То повечерять мужьям и детям принесут, то последними новостями поделятся, то щепок для растопки печи наберут, то просто так лишний раз на людях покрасуются.

Две лошади не выдержали, сдохли от непосильного труда, а Козьма возил, возил, возил и возил…

Всего несколько дней отсутствовал он на стройке. Но об этом разговор особый. После того как Маруську, занимающуюся вместо покойного Антипа извозом, в одной из поездок ссильничали, коней и поклажу отобрали, Козьма краюху хлеба за пазуху запихал, плотницкий топор за пояс заткнул, наказал мальчишкам, чтобы лошаденку его кормили, и, как был без обувки, ушел в лес.

Всего лишь неделю отсутствовал на стройке. А жители Покровки уже забеспокоились — это как же без Козьмы церковь-то достраивать будем! Кому такая тяжесть по плечу? Но горевали совершенно напрасно, Козьма вернулся. Утром шестого дня едва живым приплелся. Его, грешным делом, и не признали. Еще больше поседел и осунулся, а совсем еще нестарое лицо Козьмы густо испещрили глубокие проталины морщин. Глаза же Козьмы, такие открытые и выразительные раньше, погасли окончательно, словно никогда и не горели. Нелегко, видать, пришлось Козьме в этой непредвиденной отлучке.

Следом на окраине Покровки, у копны сена, нашли пропавших Маруськиных коней. Даже свидетели нашлись, которые видели, как коней пригнали цыгане. Чудно это как-то, дивились сельчане. Цыгане все больше коней крадут, а тут глядишь ты — сами пригнали! Действительно чудно!

В тот же день полицейский чин с уездным следователем прикатили. Нашли, говорят, на тракте двоих известных в этих местах молодцев. Чем-то очень острым порешенных. Возможно, саблей или косой, а скорее всего, плотницким топором, потому что волосы на раскроенных головах у них не вмяты, а словно бритвой срезаны. Следы коней и повозки говорят о том, что убиенные не пешком туда пришли. А куда эта повозка подевалась и кто совершил злодейство — одному богу известно. Никаких улик и вещественных доказательств. Странные следы босых ног, идущие из глубины леса, и все. Дело темное и простому вразумлению неподвластное.

Покумекали, покумекали мужики, слушая рассказ полицейских, и решили Козьму не выдавать. Вызвали старосту. Тот помялся, помялся, но на вопрос, отлучался ли в это время кто-либо из деревни, затряс головой: «Нет, никто не отлучался!» И даже сделал попытку перекреститься. Однако креститься, видя, что дознаватели отвлеклись, не стал.

Полицейский чин со следователем поехали к Маруське Зитевой. Насильников она по описанию и особым приметам опознала. А вот причастность к этому делу Козьмы отмела заявлением, что все дни он провел в ее избе, никуда не отлучаясь. Похмыкали дознаватели, похмыкали, осматривая ладную фигуру Маруськи, но ничего не сказали. Такой поворот устраивал всех, в том числе и самих дознавателей.

Сруб с горем пополам Козьма еще срубил и на приготовленный фундамент уложил. На большее его познаний в строительстве не хватало. Не было знающих людей и среди добровольных помощников. Помаялся, помаялся Козьма и, вконец измучившись, стал подумывать: а не бросить ли ему свою затею?

Но в любом благом начинании должен быть выход. Обязательно должен быть выход!

На вторую седмицу после Пасхи — а Пасха в этот год была ранняя, по утрам сильно примораживало — забрел нечаянно
в деревню облаченный в дырявую рясу и разбитые лапти, гремя полупустой кружкой для сбора милостыни на строительство храма, тощий и седовласый монах Лукашка. Подивился на сложенный под самую кровлю сруб. Присел, вытянув изможденные ноги, на ошкуренное бревно. Покряхтел, подавил кашель, перекрестился. Выслушал сетования Козьмы.

«Это как же, мил человек, изволишь говорить — придется прекращать строительство? Это как же подсказать некому! А я тебе на что? Да знаешь ли ты, сколь я таких вот церквушек-лебедушек на своем веку-то поставил! Считать будешь — пальцев на руках не хватит. Всю жизнь, с малых лет, горбатился. Теперича силы не те. Только и живу, что Божьей милостью и людскими подаяниями. Лет пятьдесят назад нам с тобой повстречаться нужно было. Да ты тогда, поди, еще и не родился. А по внешнему виду сразу и не поймешь, сколько годков тебе кукушка откуковала. Веры бы тебе, мил человек, побольше. Веры тебе не хватает. А умение и опыт со временем придут. В этом можешь на меня рассчитывать. Да и чего уж тут разговоры разговаривать попусту, твои дела — теперь мои дела. Глядишь, общими усилиями церкву твою до ума и доведем. Главное, не помереть нам с тобой раньше времени».

Монах потряс своей кружкой, закрыв сморщенной ладошкой прорезь. Да так уверенно и сноровисто. Видно, этот фокус монах проделывал много раз. «На-ка, мил человек, копеечку да пошли кого-нибудь в шинок за чекушкой. Сейчас душу погреем и твои горемычные дела, кхе, кхе, кхе, — зашелся в сухом кашле монах, — обкашляем». Впервые после смерти Антипа улыбнулся Козьма. «Обмозгуем, — поправил монах. — Шуточки шутить будем, когда церкву срубим. И вот еще чего разумею — не спрашивай, откуда я знаю, будем считать, что сорока на хвосте принесла, — плохое дело ты совершил, порешив насильников. Сказывают, они по пьяному делу над Маруськой Зитевой надругались. А ты их без покаяния прямо в геенну огненную отправил. Совсем это не по-божески — без покаяния-то. Сколько разбойников и татей великих, приняв покаяние, в святости и молитвах смертный час встретили. Теперича их тяжкий грех — наш с тобой грех. Попробуем к нашей красавице четыре новых венца подрубить. А над крышей, думаю, немного нужно покумекать. И чтобы луковки колоколен непременно к небу тянулись, а не висели, будто репы, кипятком ошпаренные». «Да, непременно чтобы тянулись»,— поддакнул Козьма. Вроде бы и не каялся Козьма, так, вскользь, упомянул о своем новом грехе. Даже не упомянул, а согласился, но дело пошло. Все внутренние и внешние цепи, опутывающие Козьму, словно сами собой осыпались.

И снова исподволь, не торопясь, хлыст за хлыстом Козьма подвозил бревна, шкурил, прорубал пазы и замки. Общими усилиями обтесанные бревна укладывались на самую верхотуру стен. А стены, в свою очередь, незаметно для постороннего глаза росли, росли и росли. Но на беду, нашлись люди, посчитавшие дело Козьмы неправедным. Мало того, наносящим немалый вред не только уездной, но и губернской казне. Поскитавшись по властным структурам, бумага, описывающая все «безобразия», творимые Козьмой, прочно осела в одном из кабинетов уездного начальника. Козьма как раз вез очередные два бревна, когда пролетка с сидящими в ней щеголеватыми франтами перегородила дорогу. Озадаченный Козьма передернул веревочные вожжи и попытался объехать нечаянное препятствие. Тощая лошаденка жалобно заржала и заскользила нековаными копытами по дну необъятной лужи. Дроги затрещали и накренились, всеми четырьмя колесами провалившись в настоявшуюся грязь.

Делая неимоверные усилия, заморенная лошаденка попыталась выбраться из колдобины. Но ее усилий было явно недостаточно. Козьма схватил толстенную веревку, привязанную к телеге, перекинул ее через плечо и принялся тянуть, помогая лошади. От церкви, завидев неладное, бежали мужики, напутствуемые криками яростно жестикулирующего руками, сгорбленного седовласого монаха, облаченного в давно не стиранную ветхую рясу. И тут случилось что-то уж совсем непонятное. Чиновники спрыгнули прямо в грязь и принялись выталкивать телегу. Общими усилиями дроги с бревнами были водворены на сухой участок дороги. На лошаденку и Козьму было страшно смотреть. И человек, и лошадь дышали словно загнанные. Впрочем, как еще можно назвать состояние вконец вымученных бедолаг. Но прошло несколько томительных минут, и повозка снова завизжала плохо смазанными осями, а Козьма, так и не проронив ни слова, зашагал рядом.

Старший из чиновников вынул из внутреннего кармана сюртука сложенную пополам бумагу и нервно порвал на несколько частей. Клочки жалобы четко забелели на дегтярно-черной грязи.

Чиновники обтерли сапоги пучками соломы, перекрестились на уже четко обозначившиеся купола строящейся церкви и понуро укатили в направлении уездного города.

«Господи, — вздыхали и молились про себя люди, — да и кому это на ум пришло такому делу препоны чинить! Совсем это не по-божески, святому делу препятствовать. Грех-то какой, прости Господи!» В ту, последнюю ночь Козьма не спал. Не спала и Лукерья. Впрочем, они не спали уже много-много ночей кряду. Лукерья, боясь пошевелиться и чем-то потревожить тихую дрему постоянно вскакивающего с лавки и принимающегося лихорадочно подтачивать и шлифовать церковный крест, молилась одними губами. «Свят, свят, свят! Боже праведный! Пресвятая заступница, Матерь Божья, дайте Козьме силы, помогите достроить церковь, грехи свои смертные святым делом замолить». Рассвело, а Козьма, словно настраиваясь на что-то доселе ему не подвластное, все медлил. Не решался совершить самый важный в своей жизни шаг.

Предвещая грядущую непогодь, солнце прожигало вершину холма, плавясь в нем, словно в гигантском горне. Огромное, багряно-лиловое, апокалипсическое, вещее. Вот оно зависло точно над серединой холма и строящейся церковью. Самое время помолиться на восход солнца. Однако никто из взиравших на него с берегов речки Камышовки и с улиц Покровки не бросил работы, не отказался от повседневных помыслов. Не встал на колени и не осенил себя быстрым движением руки. Народ ждал.

«Ну, мать Лукерья, мне пора», — проговорил Козьма неожиданно твердым и бодрым голосом. «И откуда только силы у него берутся? — подумала Лукерья. — Который день ничего не ест и не спит».

Козьма в последний раз осмотрел крест. Протер чистой тряпкой, сдул несуществующую пыль. С трудом поднял и прислонил к стене избенки. Скинул рубаху и лапти, от них одна помеха — чего доброго, не выдержат и порвутся. Крепко подвязал порты мочальной веревкой, а другую, пеньковую, неоднократно проверенную, продел под прожилины креста. Присел, крякнул и попер свой крест, громко чавкая босыми ногами по настоявшейся грязи, в направлении гордо возвышающейся на вершине холма церкви. Его, великого грешника Козьмы, церкви. Но силы были уже не те. Не пройдя и половины дороги, Козьма поскользнулся и плашмя упал в грязь, придавленный тяжестью креста. Лукерья страшно закричала и принялась вытирать лицо приподнявшегося на четвереньки мученика. И вдруг она отпрянула. На нее смотрели горящие как прежде, огромные глаза Козьмы. Крест Козьма донес. Правда, с помощью других, но поднял на самую верхотуру. И даже закрепил в заранее срубленный замок, в самой высокой части купола. А вот на все остальное, даже на то, чтобы спуститься вниз, сил уже не было.

Козьма огляделся. Как же хорошо все-таки отсюда все видно! Самые дальние дворы деревни, оба пруда, казенный лес. А народу-то, народу сколько собралось! Варька! Так ты же в половодье утопла! Как хорошо, что не утопла! Знай, я на тебя совсем не обижаюсь за то, что Лукерье на меня ябедничала, а она меня крапивой секла. Ты же не по злобе, а по глупости. Да и я тоже хорош, посоветовал веснушки дегтем выводить. А совсем рядом слепой с двумя маленькими детьми, смешливой Маруськой и цыганенком Кузькой. Тут же взрослая Маруська с двумя младенцами. Как тогда в нее Лукерья-то поленом запустила, когда Маруська попросила от ненавистного семени ее избавить! Чего уж, Лукерья старуха карахтерная. Вон и сыночки у Маруськи на руках, про которых Антипа упоминал. Здесь же и сам Антипа, совсем медведем не задранный. А вон Лукерья, молодая, красивая, мальчишку какого-то за руку держит. Наверное, это ее сыночек, который от «глотошной» помер. Сказывала Лукерья, что был у нее сыночек. А вон и те двое, с большой дороги, что Маруську ссильничали.

Ни на кого не смотрят, стыдно им, иродам. И кого только нет в огромной толпе, запрудившей все пространство перед площадью! Видно, день сегодня такой — особенный, всепрощенческий. И только одного человека не находил Козьма в толпе, как ни старался. Нигде не было монаха Лукашки. Да оно и немудрено.

Монах Лукашка был уже далеко. Лишь только Козьма, забравшись на колокольню, водрузил там крест, пользуясь всеобщей суматохой, монах Лукашка подоткнул полы никогда не стиранной рясы под веревочный поясок, поправил кружку для сбора милостыни и снова замесил грязь бесконечных дорог босыми ногами. Сколько еще церквей непостроенных по матушке-Руси! А Козьме теперь помощники не нужны. Он теперь и сам справится! Это уже какая-то нечеловеческая усталость, вместе с которой приходит безразличие к жизни.

Козьма выпустил из рук конец пеньковой веревки и выпрямился во весь рост. Смотрящие снизу видели, как Козьма, подобно ангелу небесному, шагнул и полетел… Вернее, душа его рванулась вверх к высыпавшим, уже необычайно крупным и ярким звездам, а ставшее бесполезным и совершенно ненужным по этой причине тело глухо ударилось о землю.

«Сыночек мой, Козьма! Да как же это, Господи», — прошептала Лукерья потерянным голосом, прижимая к обвислой старческой груди голову Козьмы. Бездыханного Козьмы…

Никто ее «Господи» не услышал, потому что ее полувозглас-полушепот потонул в общем крике ужаса.

Почти сто лет простояла эта церковь в селе Покровка, что ста верстами южнее города Спасска находится. По преданию, построил ее Козьма Семижильный, замаливающий свой смертный грех. И кому помешала! После прихода новой власти церковь передали «обновленцам», а потом и вовсе закрыли.

Пустующее строение определили под склад. В одну из грозовых ночей, чтобы скрыть хищение зерна, церковь подпалили. Но не тут-то было! Ливень хлынул такой, что наружный огонь тут же погас. Потоки воды через давно не чиненную кровлю хлынули внутрь, загасив пламя и внутри. И сказывали люди, что видели, как с одной грозовой тучи на другую перешагивал седовласый и босой Козьма Семижильный. Сгорбленный и изможденный, но такой грозный и непокорный, что у видевших это волосы на головах поднимались. Тучи при этом прогибались и проливались потоками дождя прямо в огонь. Правда, сам никто из утверждавших это Козьмы не видел. Но ведь кто-то же все-таки видел! Зря люди говорить не будут!

За любовь

(новогодняя история)

Сегодня тридцать первое декабря. Одиннадцать часов вечера. И ещё совсем немного минут. В нашей квартире вкусно пахнет уткой, запекаемой в духовке. И ещё много чем вкусным пахнет. На кухне суетится наша мама. Нам же с папой, несмотря на сильное желание стибрить что-либо повкуснее, вход туда закрыт. Потому что мы непременно должны что-то опрокинуть или залезть не в ту тарелку. Какие глупости!

Красивое-прекрасивое платье висит на плечиках, рядом, на полочке, красуются туфельки, как у Золушки. А так хочется всё примерить! Хорошо ещё, в косички заплетены банты, о которых мечтала весь год. В противном случае дискриминация была бы полнейшая. Я уже совершенно взрослая. Мне шесть лет, и в следующем году я пойду в школу. Бабушка говорит, что я «размазня» и поэтому меня в школу не возьмут. Ха-ха-ха! Сама очки вечно теряет. А ещё все говорят, что я очень похожа на маму. Прямо одно лицо. Только она серьёзная, а я вертушка. Ничего подобного, я похожа сама на себя.

И кто это придумал — есть вкусности за столом, да ещё и под бой каких-то там курантов? Торт, например, намного вкуснее, когда его ешь сидя на полу. Мысли — одна грустнее другой. Поэтому я забираюсь на колени к папе, и он рассказывает мне предновогоднюю историю. Я эту историю знаю наизусть. Но всё равно слушаю. Потому что эта история про любовь. Знаете, как девочки любят слушать истории про любовь? А дело было так…

Семь лет назад, как раз накануне Нового года, возвращался один молодой человек из дальнего рейса. И осталось ему проехать совсем немного — всего-то километров пятьсот. Но, как назло, у машины застучал двигатель. Я не знаю, как он стучит, но двигатель застучал.

Хорошо ещё, это случилось рядом с городом, правда, с другим, до нашего оставалось ещё много километров. Поэтому пришлось оставить машину у поста ГАИ и дальше добираться на перекладных. Молодой человек сильно спешил, потому что у него было назначено свидание на фонтанной площади. Ни адреса, ни телефона девушки он не знал. Потому что не было ни адреса, ни телефона. Она была иногородняя. А ещё девушка была, как и я, слепой (у нас с мамой это наследственное). Она приехала погостить на каникулы к подруге и случайно познакомилась с молодым человеком, который и добирался теперь на перекладных.

Слово-то какое смешное — «на перекладных»! Но не до смеха было молодому человеку. Времени остаётся совсем немного, а у него неприятность за неприятностью. Несмотря ни на что, добрался он до вокзала. И билет на поезд купить успел. А вот на сам поезд уже не успевал — тот отправлялся через три минуты, да ещё и с третьей платформы. Если даже очень быстро бежать через подземный переход, всё равно не успеешь. Ну, а если напрямую, через пути? Так в чём же дело! И молодой человек бежит. Отправление объявлено. И он видит этот поезд. Но перед ним стоит другой поезд. И молодому человеку всё ещё везёт: он пытается открыть дверь тамбура. И дверь, конечно же, открывается. Молодой человек забирается в тамбур. И тут везение заканчивается. Вторая дверь закрыта на ключ. Впору смириться и опустить руки. Все обстоятельства против молодого человека. Не случайно, наверное, сказала его девушка при расставании: «Всё будет против нашей встречи. У вас сломается машина. Вы внезапно заболеете ветрянкой. Марсиане нападут на Землю, в конце концов, будут тысячи отговорок, но вы не приедете. Я же слепая!» И именно по этой причине молодой человек продолжает свою странную гонку. Он пытается пробежать по вагону в соседний тамбур. Но именно в это время оба поезда почти одновременно отправляются. Только в противоположные стороны. Но не всё ещё потеряно! Молодой человек прибавляет ходу. Выскакивает в тамбур. И, как назло, налетает на двух сотрудников дорожной милиции. Он не знает, кто они, потому что на них гражданская одежда. А они, в свою очередь, думают, что это преступник, стащивший в вагоне сумку и пытающийся скрыться. Зачем ещё заскакивать почти на ходу в вагон и тут же из него выпрыгивать?!

Поясняю: сумка его собственная. И всего-то в ней — две бутылки шампанского да ещё кое-какие мелочи. Очень не хотелось бы папе рассказывать, как молодого человека пытались задержать, используя специальные приёмчики. А он, используя другие приёмчики, вырывался. Я же говорила: он не знал, что это милиционеры. Наконец, недоразумение улажено. Стороны вежливо извинились и обменялись рукопожатиями.

Но поезд везёт его с нарастающей скоростью, да к тому же в противоположную сторону. В этом городе пересекаются две
железнодорожные ветки под прямым углом. Молодой человек всё ещё пытается выпрыгнуть на ходу. Но его не пускают, потому что выпрыгивать на ходу очень опасно.

На следующей станции он выходит на перрон. С неба огромными хлопьями валит снег. Но его этот снег не радует. Он по этому снегу прогуливается. Негде ему больше «прогуливаться»! Пока ещё не всё потеряно. Ещё есть время, но нет поезда, который бы довёз его до той станции, на которой он пересядет на другой поезд. И тогда успеет на свидание со своей девушкой.

По путям маленькой станции раскатывается маневровый тепловоз. И у молодого человека возникает дерзкая мысль:
«А вдруг…» Он забирается по лестнице к машинисту тепловоза. Тот страшно ругается и собирается выкинуть его вместе с предлагаемыми деньгами. Молодой человек, заикаясь и сбиваясь, рассказывает свою историю. А ночь-то предновогодняя! И как же в такую ночь без чудес? Машинист соглашается отвезти его на соседнюю станцию, потому что у него последний рабочий день перед уходом на пенсию. И когда-то давным-давно не дождалась его девушка. Вернее, задержали его в армии по не зависящим от него причинам. А девушка, не поверив в это, вышла замуж за другого.

И вот по бескрайнему полю, засыпанному только что выпавшим кипенно-белым снегом, мчится тепловоз с единственным вагоном. В боковые окна весело таращатся огромные звёзды. И кажется, что тепловоз едет не по колее, а прямиком по полю, ослепительно светя своим прожектором. Гудят рельсы, суетятся колёса, устало урчит мотор.

На этом самом месте папа отворачивается и украдкой смахивает слезинку. Почему он отворачивается, когда я всё равно ничего не вижу? Какие вы непонятливые! Всё очень просто. Когда папа рассказывал эту историю в самый первый раз, на мою ладошку, именно в этом месте, упала крупная слезинка. Но я уже большая, я всё понимаю. И поэтому делаю вид, что ничего не заметила. Пусть попереживает! А потом папа обязательно закончит свой рассказ словами: «Я всё ещё успеваю. Тепловоз уверенно мчит меня на встречу с моей судьбой. А мы с машинистом пьём шампанское прямо из горлышка. И во весь голос орём песню, не помню, как она называется, но там есть прекрасные слова: «Выпьем за любовь!»

Расскажи мне про солнце

Рассказ

Познакомились они глупо! В подземном переходе, соединяющем черноморский санаторий с морем. Не всем же знакомиться на побережье Индийского океана. Иногда знакомятся именно так. Правда, не всегда с таким шумом и грохотом, но что поделаешь?

Столкнулись два одиночества, будто небесные тела, мчащиеся с постоянно возрастающим ускорением и с совершенно безразличной целью движения. Он шёл не торопясь по переходу. Куда спешить? А главное, зачем? Она, как и положено женщине, шпарила по встречке. Столкновение не было роковым, даже носов никто не расквасил. Но шума было произведено предостаточно для последующего ехидного обсуждения во время ужина в столовой, за соседним столиком. Оказывается, даже в столовой они сидели почти рядом. И тот столик, за которым им «промывали косточки», оказался как раз между ними. Но это не важно. Важно то, что она уж так возмущалась, так возмущалась!

И путался-то он у неё специально под ногами. И шёл-то он совершенно не туда, куда надо, и самое главное — не там. И что она никогда в жизни не встречала умных мужчин.

И что обязательно пожалуется мужу. Но это не помешало им, после того как она замолчала, обменяться телефонами. А самые вездесущие языки санатория утверждали, что видели их потом только вместе. Курортный роман, понимаете ли! Да какой там роман! Они даже ни разу не поцеловались.

Так и ходили по территории санатория, взявшись за руки. Но и в этом, возможно, был свой резон. Гид во время морской прогулки пошутил было: «Женщина, да отпустите вы своего ненаглядного. Ничего ему не угрожает. Русалки в море не водятся. По крайней мере, их здесь давно не встречали!» Но море слишком сильно шумело, и шутка повисла в воздухе.

Не знаю, что заставляло их держаться вместе. Может быть, общая беда. Были они слепыми. А может, и ещё что, кто знает!

Она не видела с рождения. Редкое генетическое заболевание женщин, передающееся по материнской линии и напрочь перечёркивающее всякую надежду. Но она давно уже смирилась и даже не представляла, что это такое — видеть.

Он ослеп в результате автомобильной аварии. Гонял раздолбанные автомобили из стран бывшего соцлагеря. Дело спорилось. Да и что в этом сложного? Пригнал — продал. Главное — купить подешевле да продать подороже. Браткам отстегнуть не забыть. Монтировка всегда под рукой, справа от сиденья, так ведь на ствол-то не полезешь! Но, несмотря на все подводные камни, дела потихонечку шли. И ничто не предвещало беды…

В конце лета пришлось гнать машину из Прибалтики. Вполне приличная «шестёрка». Мода на иномарки ещё не пришла.

Не доезжая до города километров двести, остановился на обочине, размял затёкшее тело. Масло, тормозуха, тосол — все нормально. Впереди со скрежетом притормозил мотоцикл. Двое пацанов, лет этак по четырнадцать, в трусах и, конечно же, без шлемов, мотоцикл без глушителя. Ревёт как гоночный. Вот девчонки, наверное, млеют! Сам такой был. Захлопнул капот и с места рванул, ну не так, как сейчас модно, с пробуксовкой всех четырёх. Но торопиться надо! Посмотрел в боковое зеркало, перевёл взгляд вперёд. И скорее интуитивно почувствовал, чем увидел, как мотоцикл, взревев подобно раненому зверю, устремился наперерез. Машинально вдавил педаль тормоза до упора. Неприятно запахло жжёной резиной. В каких-то миллиметрах разминулся с мотоциклом. А со встречным «КамАЗом» разминуться уже не успел. Страшным ударом машину швырнуло в овраг. Очнулся явно не в машине, на чем-то твёрдом. Боли не чувствовал. Сильно звенело в ушах. Небо уплывало куда-то в сторону. И огромные чёрные капли катились то ли перед глазами, то ли внутри самих глаз. Попробовал смахнуть. Почувствовал резкую боль в животе. Капли покатились ещё быстрее. Медленно навалилась пустота. Вой сирен реанимационного автомобиля он уже не слышал.

Не видел и не слышал ещё многое. И как всем гаражом приехали ребята, с предыдущего места работы, сдавать кровь. И как делали операцию. И как говорили родственникам: «Готовьтесь, шансов никаких». Но один-единственный шанс, уж не знаю из скольких тысяч, всё же нашёлся.

…Очнулся Андрей внезапно, будто от долгого и кошмарного сна освободился.

Какой ещё Андрей? Да обыкновенный! Называть его обезличенно, после второго рождения — не совсем хорошо.

Сильно чесался послеоперационный шов, и нестерпимо хотелось пить. «Ну вот мы и проснулись». «Очень приятный женский голос. Прямо ангельский какой-то, — подумал, — наверное, специально содержат в штате докторш с такими голосами, чтобы пациенты влюблялись и скорее выздоравливали». Внутренне улыбнулся своей мысли и почувствовал, что даже от этой мысли страшно устал. Хотел ещё что-то подумать, но не успел. Провалился в беспокойный, горячечный сон. Он снова за рулём той злополучной «шестёрки». Снова останавливается перед перекрёстком. Снова выкатывается мотоцикл с возбуждёнными пацанами. И снова он пытается уйти от столкновения. Снова и снова…

Не знаю, то ли медицина сегодня почти всесильна, то ли и впрямь ангельский голос докторши сказался чудодейственным образом. А скорее всего, здоровый организм взял своё, только пошёл Андрей на поправку. Правда, когда во второй раз очнулся
и понял, что не видит, твёрдо решил: «Жить не буду! Жить слепым — извините!» Но время — самый хороший доктор…

Рассказал Андрей историю своего второго рождения. Никому этого не рассказывал. Да и не сильно хотелось.

А ей сны не снились. Да и что может сниться человеку, родившемуся слепым. Даже солнца она не видела ни разу в жизни. Не представляла, что это такое. Нет, конечно же, она не просидела всю свою жизнь в тёмной сырой темнице. И солнечный свет кожей ощущала. А вот представить всё это в виде зрительного образа не могла. И почему-то стыдилась этого. Старалась не заводить разговор на эту тему. Конечно же, ей объясняли, что синий цвет — холодный, жёлтый — тёплый, снег — белый, ночь — чёрная. Но в её далеко не глупой голове как-то это не складывалось. Не складывалось — и всё тут! Даже объёмы хотя и осознавались, но не снились, будь они неладны!

Потрогаешь наяву ладонью — какое-то ощущение и во сне есть. Ощущение есть, а пересказать его потом не может. А вот со звуком всё в порядке.

Порою не сон, а аудиокнига какая-то.

Однажды, попав в больницу, в первый же день налетела на ведро, оставленное уборщицей, в дверном проёме. До крови разбила ногу. И не столько больно было, сколько обидно. Но взяла себя в руки. Улеглась ничком на кровать, закрыла лицо подушкой и восприняла обвинительные крики уборщицы и сестры-хозяйки как очень противный, но неизбежный сон. Представила, как швабра гоняется за больными по коридору. Они смешно уворачиваются от лупящей по спинам тряпки. Сшибают стулья и вёдра. Сама не заметила, как расхохоталась. Очнулась от возгласа уборщицы: «Чокнутая какая-то! Пойдём, а то ещё набросится!»

Обменялись они своими сновидениями, будто верительными грамотами.

И, конечно же, не увидели — почувствовали, как рушатся стены, непонятно кем и когда возведённые между ними. Как сами собой возводятся мосты на реках, доселе их разъединяющих. Непреодолимую силу, влекущую их навстречу друг другу, почувствовали.

И сам не зная зачем, Андрей рассказал ей про солнце. Всё-всё-всё, что знал сам, всё, что читал и слышал, всё, что ещё помнил и надеялся снова увидеть. Вот уже и ворота санатория остались далеко позади, и жилой квартал, и оживлённая магистраль, пересечь которую они умудрились, не заметив присутствия этой самой магистрали.

Редкие прохожие оборачивались вслед, разглядывая двух странных людей, идущих, взявшись за руки, оживлённо разговаривающих. А может, и не было никаких встречных прохожих. Потому что шли они в крутых облаках, поднявшись высоко в горы. А может, это был густой утренний туман, и шли они по нескошенному предгорному лугу.

Да, всё это может быть, когда ты влюблён, когда на всём белом свете нет никого, кроме любимого человека. А потом он подхватил её на руки и понёс. «Какой он сильный и надёжный», — подумала она. «Какая она лёгкая и желанная», — подумал он. А потом они зацепились за какие-то корни и покатились вниз по склону — непонятно каким образом оказавшись на берегу моря. Не забирались они, оказывается, на гору, а кружили в течение всей ночи, продираясь через заросли колючей ежевики, натыкаясь на стволы деревьев, по прилегающему к санаторию лесу. А поняв это, долго хохотали, сами не зная почему.

«А у тебя были?..» — начала было она и замолчала, испугавшись своего же так и не прозвучавшего вопроса. А вдруг он начнёт врать, а вдруг всё, что происходит между ними, банальное времяпровождение, а вдруг у него уже кто-то есть. «У меня есть ты!» — сказал он так просто и в то же время так искренне, что ничего больше говорить не было и нужно. Да если бы кто-то из них и захотел что-то сказать, всё равно бы ничего не получилось. Слившиеся воедино губы сами задавали вопросы, сами на них
отвечали и сами же при всём этом не допускали никаких вопросов и никаких ответов…

И вот оно — ослепительное осеннее солнце, весело выглядывающее из-за домов восточного мыса. Изумрудное море, несколько недель до этого крушившее всё, что доступно его взбалмошным валам, а теперь притаившееся. Будто боящееся шелохнуться и чем-то помешать двум бесконечно счастливым людям. И ни единой живой души за многие километры.

Нет, вру. Было ещё одно существо, внимательно наблюдавшее за всем этим действом из своего убежища. Это огромный бродячий кот бело-серого цвета. Причём сам кот был белоснежным. А уши и хвост серые. Прелюбопытнейшее создание, уверяю вас! Необычайного любопытства и почти такой же наглости.

«Шляются тут всякие», — подумал, наверное, кот, но, увидев, что они давно уже не шляются, а сидят на выброшенной морем огромной коряге, крепко прижавшись друг к другу, решил ничего больше не думать.

Через несколько дней Андрей уехал, срок путёвки закончился. Она в день их исторического столкновения только приехала.

Курортный роман закончился? Да что вы говорите?! Только начался.

Не успела она переступить порог дома, сумки ещё стояли на лестничной площадке, а в прихожей вовсю заливался телефон. Она не сомневалась. Это он, кто же ещё! Разговаривали они часами, случалось, ночи напролёт. А иногда просто молчали в трубку. И в эти минуты было как-то по-особенному тепло и уютно. Да пусть валится весь мир хоть в тартарары! Лишь бы знать, что он на другом конце провода, что она его слушает.

А однажды, после такого долгого молчания, понял, что она заснула. Такое сладкое посапывание доносилось. Он положил трубку и, как впоследствии оказалось, совершенно напрасно это сделал. Когда на следующий день позвонил снова, ему никто не ответил. Конечно, трубку сняли, но слишком уж отчетливо слышалось хлюпанье носом. И было совершенно очевидно, что там не только хлюпают носом, но и поджимают губы, и надувают щёки. Причём делают это одновременно. А потом и вовсе заревели. И совсем-то она не спала. Просто немного задремала. А он плохой, плохой, плохой!

Правда, через несколько минут они уже весело болтали, вспоминая, как столкнулись тогда в переходе. Но он никак не мог вспомнить, успел ли он вставить хоть слово во время её бурного выражения эмоций. К общему знаменателю так и не пришли. Да и что уж тут особенно интересного?! Обычная воркотня двух влюблённых, скажете — и будете совершенно правы.

И самое бы время назвать имя нашей героини. Но тут сам собой возникнет вопрос. А мне-то откуда это всё известно? Вот по этой самой причине не буду называть этого имени.

А вот о супружеской обременённости наших героев всё же расскажу. Потому что не было никакой обременённости. Андрей, несмотря на то, что уже далеко не мальчик и проблем особых с женщинами не было, так и не женился. Да видно, не судьба.

Она несколько лет назад вроде бы обрела своё счастье. Таким безоблачным оно поначалу ей казалось. Но только поначалу. Потом все куда-то исчезло. Даже ребёнком осчастливить не удосужилось.

Судьба родителей зачастую передается детям. Ее мать тоже была слепой от рождения. И тоже была любовь, в результате которой она и появилась на свет — как в последнее время стала она догадываться. Многое осознается с годами. Для кого это мать так настойчиво включала свет в квартире? Наверное, чтобы кому-то было приятно его видеть, и грустно сама себя поправляла: а может, и не очень!

В один из дней внезапно начавшейся (впрочем, как и всё в этой стране) осени, выпала ей то ли честь, то ли очередная обязаловка поехать со слепыми детьми на конкурс детского творчества. Пообещала вернуться в среду и сразу же позвонить. «В первый раз сама звонить буду! Так и хочется это событие после отметить, — смеётся, — правда, очень хочется! Но, может быть, скоро встретимся. Осень наступила. Наш сезон. Путёвку в Геленджик обещали».

Итак, квартира одинокой женщины, только что вернувшейся из поездки. Всюду разбросаны ещё не разобранные вещи. Ярко горит многорожковая люстра. Постоянно включать ненужный, казалось бы, свет — привычка, перенятая от умершей матери. Она тянется к трубке, набирает несложную комбинацию цифр. И вздрагивает от громкого звонка. Звонят в дверь — вернулось так трусливо сбежавшее однажды счастье. Женское сердце отходчиво. Не осознавая, что делает, бросилась в объятия к закружившему её мужчине. Крик истосковавшегося тела. Может быть, всё вернётся. Нет, так не бывает! Предали раз, предадут ещё и ещё. Жаль, что понимаем мы это с большим опозданием. Она поняла это утром, когда проснувшееся «счастье» затормошило её за плечо. «Извини, мне пора! Не хочу проблем с женой…»

Звонка Андрей так и не дождался. «Она, наверное, ещё не приехала, поэтому и не звонит, пройдусь немного, да и продукты в холодильнике давно закончились, не способствует жизнь холостяцкая правильному питанию».

Погода установилась не по-осеннему тёплой. Бабье лето. Целую неделю было сухо. Лишь сегодня к вечеру немного поморосил дождь. Да и то робко как-то, не по-осеннему.

Порадовался тому, что на днях установили новый светофор со звуковой индикацией. Все-таки по две полосы в обоих направлениях. Ступил на «зебру», сделал несколько шагов. Услышал нарастающий рёв приближающегося автомобиля. Успел подумать: «Копейка», двигатель делать надо, зажигание регулировать обязательно. Да и глушак поменять не мешало бы…» А больше ничего подумать не успел. Страшным ударом его отбросило на встречную полосу. Под колёса огромного джипа…

Стоп! Хватит! Я устал от негатива. Мне надоели повторы: слепой, слепой, слепой…

А чем слепые отличаются от нас с вами? Забираю несколько напечатанных листов, тщательно мну и отправляю в корзину.

Итак, жаркий летний день. Вальяжный плеск волн ласкового южного моря и детский голос, доносящийся со стороны перехода, ведущего к пляжу: «Мама, мама, расскажи мне про солнце!»

И такой знакомый голос молодой женщины: «Про солнце лучше всех рассказывает папа…»

Мамин крестик

(плач)

Светлой памяти воина, Евгения Родионова,
уроженца Пензенской земли, посвящаю.

Матерью крестик в руку положен —
«Женечка, Женя!
Может, поможет?»
Может, обойдётся?
Может быть, как знать!
Как свою судьбинушку
Можно опознать?
Господи же Боже,
Как всё это сложно.
Как всё это матери
Пережить-то можно!
Ну, скажи солдатская
Мать, Россия-мать,
И когда ж не будут дети умирать?
За чужую правду,
На чужом похмелье…
Позднее застолье…
Только нет веселья!
На два года сына
Провожает мать.
Будет ждать потерянно,
Ждать и снова ждать.
Кто-то откупился,
Кто-то «откосил».
«Ты, не плачь, пожалуйста», —
Только и просил.
А она ослушалась,
Не хватило сил.
Слёзы сами капали,
Дождик моросил.
Странные какие-то
На Руси дожди.
Капелька за капелькой —
Жди, надейся, жди…
Провожают матери на войну сынов.
Покидают мальчики
Свой родимый кров.
И земли далёкой реки
Своей кровью тёплой поят.
Видно, жизни человечьи
Ничего уже не стоят!
И кого оно волнует —
Ну, обучен, не обучен?
Всё, вперёд, под пули,
Раз приказ получен.
И змеёй дороги
Будут виться, виться!
И дожди холодные
Будут литься, литься!
И ветра колючие
Прямо в лица, в лица!
На привалах девушки
Будут сниться, сниться!
А в краю родимом
Матери не спится.
Выплакала глазоньки,
Помутнели очи.
Эх вы, дни-денёшеньки!
Эх вы, ночи-ночи!
Тяжело в горнило сына провожать.
Воевать несладко,
Тяжелее ждать!
Мачехой неласковой
Парня горы встретили.
Не спросил он их — за что?
Они и не ответили.
А правда-то на свете
У каждого своя.
Моя, быть может, правильней,
А может быть, твоя?
И каждый свою правду
Другим под нос в бою.
Свою моля о помощи,
Ругаясь в «мать твою».
И спор этот, наверное,
Как мир крещеный стар.
Что правильней? Распятие?
Или «Аллах акбар»?
Не любят эти крестики
Злые пули-дуры.
Что со смертью лютой
Водят шуры-муры.
Невесомы крестики,
Мизер — жалкий грамм.
Пули тяжелее крестиков от мам.
«Снимай, служивый, крестик,
А мы на видик снимем!
Молить ты будешь жалобно,
А мы на смех поднимем.
Иначе изувечим,
Иначе будешь мучиться!» —
«Не троньте мамин крестик!
Вот с этим не получится!»
Крестики от мамы
На граните даты.
Не грустите, мальчики!
Всё же мы солдаты.
Может быть, и свидимся,
Может, не придётся.
Не снимайте крестиков!
Может, обойдётся…

Об авторе:

Владимир Рогожкин, уроженец Пензенской области, Рогожкин Владимир Иванович, окончил в 1978 году сельхозакадемию по специальности «инженер-механик».

В 1996 году в силу обстоятельств стал инвалидом первой группы. Жена помогла найти силы жить дальше. Любимый литературный жанр — рассказ.

Печатался в журналах: «Сура», «Наша жизнь», «Странник». Лауреат конкурса «СТИХиЯ Пегаса» в 2014 и 2015 годах (первое место
в номинациях «Поэзия» и «Проза»).

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 1-2 2016.
Размещено на сайте 21.03.2016 в 17:06.