Тризна
Пусть бы выдумал это сочинитель, –
знатоки народной жизни и критики тотчас же
крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно
фактов поучаетесь русской действительности.
Ф. М. Достоевский
Володьку хоронили ранней стылой весной. Умер он, как и жил, странно и нелепо: нашли его в разгромленной, распахнутой настежь квартире. С кем-то он всю ночь пьянствовал, потом, по обыкновению, учинил мордобой, вышиб дорогих гостей за порог, упал, уснул, а к утру прихватило сердце.
Уголовного дела возбуждать не стали.
Говорят, талантливый был бизнесмен. Словосочетание, конечно, диковатое. Хотя много ли нынче осталось таких, кому оно покажется диковатым? Да и талант Володькин, по слухам, проявлялся лишь во время вынужденных завязок и блистал до первой серьезной прибыли. То есть до первой рюмки. Дальше весь бизнес шел прахом.
Привезли его прямо из морга, в квартиру не поднимали, поставили гроб на пару табуреток перед подъездом, не потрудившись даже прикрыть задние дверцы катафалка. Все равно потом обратно заносить.
Володька лежал упрямый, недовольный. Казалось, просто не хотел ни на что смотреть. Желтовато-серое лицо его в морге подгримировали, умастили, припудрили.
«Некрокосмы, – вспомнилось Ордынцеву. – Украшающие труп».
Он подошел поближе и, скорбно склонив голову, простоял возле гроба дольше, чем собирался.
Сначала решил, что померещилось, но нет: на мертвом лице медленно и неотвратимо, с каждой минутой ясней и ясней, проступали тщательно замазанные ссадины, кровоподтеки – словом, все то, что могло послужить поводом к возбуждению никому не нужного уголовного дела. Причиной, видимо, явился резкий перепад температуры, когда тело вынесли из относительно теплого нутра катафалка в ледяную мартовскую стынь.
В гробу, заваленный цветами до подбородка, лежал забитый насмерть человек.
Самое печальное, остальные тоже это видели. Видели и молчали. Что тут скажешь?
– Убили… – еле слышно охнула мать.
Ордынцев не выдержал и отошел.
На кладбище не поехал. Вернувшись домой, достал из холодильника сильно початую бутылку водки, сел к столу.
– Ну вот и еще один… – бессмысленно бормотал он. – Вот и еще…
За тусклым кухонным окном чернел влажный весенний двор с наплывами льда под деревьями. По плоской крыше девятиэтажки, что напротив, ходили рабочие, временами собираясь в подобия скульптурных групп.
На службу сегодня можно было не возвращаться. Глава фирмы Даня Галкин тоже когда-то учился с Володькой на одном курсе, сам вырваться на похороны не смог и, видимо, чтобы хоть как-то оправдать свое отсутствие, отпустил Ордынцева на весь остаток дня.
Что ж, спасибо, Даня.
Ордынцев криво усмехнулся наполненной стопке. Вспомнилось, как кто-то из его знакомых недавно жаловался на бессмысленность жизни. Идиот. Он бы еще на отменное здоровье пожаловался. Или на избыток денег. Смысл ему подавай! Да знаешь ли ты, насколько он страшен, этот смысл?
Исход дня был предрешен. Первую стопку – за Володьку. Вторую – за прочих убиенных. А там, глядишь, и на себя пара капель останется.
Главное – удержаться и не сходить за новой бутылкой.
– Земля пухом, – глухо сказал неверующий Ордынцев и медленно перекрестился.
Тронул стопку, тут же отдернул пальцы. Нет. Не так. Не сразу. Иначе мысли спутаются, останутся одни всхлипы.
Странную эту привычку учинять время от времени досмотр и опись потерям Ордынцев приобрел к сорока пяти годам. После того как Миньку Дьякова нашли на железнодорожных путях с перебитым шейным позвонком и пустыми карманами. Несчастный случай.
– Ну, ты тоже не прав, – возразил знакомый Ордынцева (отставной опер), с которым он поделился своим возмущением. – Вечно вам убийства мерещатся! Почему не предположить самое простое? Шел по шпалам. Ночью. Наверняка поддатый. Споткнулся, сломал шею. Потом какой-нибудь прохожий… Видит: труп. Что ж он, карманы не обшарит?
И все бы звучало убедительно, не повторяйся каждый раз одно и то же. Либо от несчастного случая, либо с сердечной недостаточностью. Что бы ни стряслось.
Редкое исключение: Саня Коваленко. Добрейшей души человек, румяный увалень с виноватой улыбкой. Был впервые в жизни задержан, а в отделении, не зная порядков, вступился, по слухам, за избиваемого. Вот тут уже ничего замять не смогли. Две милицейские версии. Первая: подобран на улице. Инфаркт. Вторая: в вытрезвителе упал с табуретки, повредил череп. Независимая экспертиза установила, что череп поврежден в двух местах. То есть Саня, выходит, падал с табуретки дважды. И оба раза со смертельным исходом. Потом был суд. Виновный сотрудник милиции отправился на зону, где и погиб год спустя. Правда, поговаривали, что осудили не того.
А случилось это аккурат за пять лет до Миньки Дьякова.
Когда Ордынцеву сказали о Миньке (через неделю после похорон), он купил бутылку и, запершись, решил помянуть всех своих знакомых, умерших, как выразились бы на Корсике, злой смертью. Чтобы не надраться, поставил условие: поминать только тех, кого знал лично. О ком слышал – те не в счет.
И все равно надрался.
Уже после первой стопки с удивлением обнаружил, что до девяносто первого года убитых всего двое: лирический поэт Юрий Рябинин да Сережа Куцый. Рябинина застрелил сумасшедший дезертир-пограничник. Ехали они втроем выступать на какую-то заставу в горах Копетдага: Рябинин, кто-то из классиков туркменской литературы и местный секретарь ЦК. Дезертир выпустил в их машину два рожка. Не уцелел никто.
Сережу нашли повесившимся в московском подъезде. Как он очутился в столице, непонятно. Да и причин особых свести счеты с жизнью у него вроде не было. А главное – шапка. В шапке не вешаются. Тем не менее официальная версия – самоубийство. Не иначе опять какой-нибудь прохожий… Видит: висит человек, а шапка валяется. Непорядок. Поднял, водрузил, поправил. И никакого тебе состава преступления.
Неужели за тридцать восемь лет, прожитых Ордынцевым при Советской власти, всего двое убитых? Да, получается, всего двое.
Потом – перестройка, девяносто первый. И началось…
Стоп! Список. В прошлый раз он начал составлять список. А потом куда-то его дел. Поди теперь отыщи, если было это полгода назад! Сразу как проводили Миленку. Художница. Связалась, дурочка, с черными риелторами – и вскоре якобы отравилась. То же самое, короче, что и с Борей Колозоровым, – этого подобрали уже окоченевшим где-то под Нарофоминском. Продал квартиру и быстренько траванулся. Денег при нем, понятное дело, не обнаружили. Не иначе пропил. За три дня.
Да бог с ним, со списком. Можно подумать, и так не помнишь!
Ордынцев незряче смотрел в стену и шевелил губами, перебирая имена и фамилии.
Федор Сидоров. Рассказывали, будто жена похмелиться не дала – вот и помер. А потом выяснилось, что за день до смерти крепко Феденьку потоптали. Продал несколько картин за рубеж, а делиться не захотел. Грибков – застрелен. Жильцов – взорван. Толик Куприянов упал посреди улицы – инфаркт. Какой инфаркт? Он на сердце-то никогда не жаловался. Стас Волошин – то же самое. Владел книжным складом – хоть одна сволочь поинтересовалась, кому потом достался этот книжный склад? Радик Томилин найден на рельсах с отрезанной головой. Слава богу, экспертиза показала, что под поезд его сунули уже мертвого. Леня Шорохов принял смерть, как было сказано в протоколе, от удара твердым упругим предметом.
Горестный перечень был прерван «Прощанием славянки». Ордынцев достал сотовый телефон. Звонил Даня. Друг и начальник.
– Говорить можешь?
– Да я дома. На поминки не пошел. Сам вот сижу поминаю…
– Как там? – помолчав, отрывисто спросил Даня.
– Н-ну… Примерно то же самое, что с Федей Сидоровым.
– А что с Сидоровым? – встревожился Даня.
Ордынцев несколько даже оторопел.
– Да схоронили вообще-то… Семь лет назад…
– А… – с облегчением отозвался друг и начальник. – Ты об этом…
Закончив разговор, Ордынцев хмыкнул, положил трубку на стол рядом со стопкой и снова оцепенел в раздумье.
Олежка – не в счет. Сбит пьяным водителем джипа. Неумышленно. И Ваня Демидов – не в счет: замерз возле вокзала, куда его, ясное дело, не пустили. Домой идти побоялся. Жена предупредила: еще раз заявишься пьяным – развод.
А были ведь в списке и самоубийцы. Филин, Кравченко, Иноземцев – повесились в один год. В одна тысяча девятьсот девяносто пятый год. Хабибуллин и Ромка – несколько лет спустя. Нина вскрыла вены. Прописи. Ма-ма мы-ла ра-му. Ни-на вскры-ла ве-ны. Столовым ножом. И опять темная история. Вены – столовым ножом? За месяц до защиты диссертации?
Теперь вот Володька.
Хотелось взвыть в потолок: «Да убивают же нас! Убивают!»
Ну вот, еще не выпил, а уже всхлипываешь.
Кто убивает?
В том-то и дело: кто? Государство – чистенькое, вон даже смертную казнь отменило. Никто из знакомых Ордынцева не погиб ни в Афганистане, ни в Чечне, никто не взорван террористами. Кто убийцы? Менты? Когда бы так! Твари, конечно, им бы только лишнего дела не возбуждать, но, честно-то говоря, даже Саню Коваленко на них не спихнешь. Все честь по чести: закон вступился, покарал. Пусть даже, говорят, не того покарал – и тем не менее.
Сколько было народу на Саниных похоронах? Да около сотни! Рабочие на кладбище, помнится, осведомлялись уважительным шепотом, кого хоронят. А Володьку пришло провожать от силы человек двадцать.
Все, что осталось от тех ста?
Ордынцев встал и прошелся по кухне, злобно усмехаясь и покручивая головой.
Кто убивает, говоришь? Да такие же, как мы, и убивают. Простые российские граждане. Жизнь такая, мил человек, жизнь такая…
Помнится, некая пенсионерка взвизгнула как-то с экрана: «Дайте нам умереть естественной жизнью!»
Не дадут.
Странный ты человек, Ордынцев. Там, где другой выпьет, всплакнет и забудет, вечно с тобой такая вот сухая, бесслезная истерика. Истерика мысли, с позволения сказать. Хотя всяк выкручивается как может. Всеволод Михайлович Гаршин, спасаясь от безумия, тоже вон, пишут, все пересчитывал.
Что же это за напасть нашла на твоих знакомых?!
А на незнакомых? Только и слышишь на каждом шагу: эту замучили, тому пальнули в спину из травматика, позвоночник перебили. Да и отставной опер не раз поминал с горечью, будто тридцать убийств по области за год в восьмидесятых считалось ЧП, а теперь и четыреста не диво.
По ящику передали, якобы население страны за десять лет уменьшилось на шесть миллионов. Между прочим, очень похоже на правду.
А кто жертвы? Ну-ка, давай вспомним еще раз. Во-первых, все почему-то с высшим образованием. Впрочем, это как раз понятно: компания-то была студенческая… Миленка, Сидоров, Хабибуллин – художники. Иноземцев, Коваленко, Филин – тихие журналисты. Во всяком случае, не из этих, не из разоблачителей. Леня Шорохов – тот и вовсе литератор. Хотя тоже подрабатывал в газете. Боря Колозоров – безработный. Минька Дьяков, Володька, Стас Волошин – мелкий бизнес на грани банкротства. Толик Куприянов – средний. Грибков, поговаривали, причастен к крупному. Жильцов – политик. Вот, пожалуй, эти двое да еще обезглавленный Радик Томилин могли и сами при жизни кого-нибудь на тот свет спровадить. Остальные – так, лохи.
Чем утешиться? Тем, что большинству ушедших все-
таки удалось умереть «естественной жизнью», как выразилась та телевизионная бабушка?
– Естественный отбор… – ядовито выговорил Ордынцев и, внезапно обессилев, снова подсел к столу.
Мысль была не нова. Не далее как на прошлой неделе он сильно повздорил на эту тему с подружкой жены Раисой.
– Ты путаешь естественный отбор с социальным! – кричала она.
– А в чем разница?
– Да в том, что при социальном отборе человек теряет статус! Статус, понимаешь? И только! Но не жизнь!
Как же это не теряет, Раисочка? Именно что теряет. Стань бомжом – и кого взволнует твоя кончина? Не зря ведь говаривал Иван Алексеевич Бунин: «Нет, видно, никогда не откажется человек пришибить человека, если только с рук сойдет».
Естественный отбор. Анекдот! Пока поклонялись естественному отбору, пальцем друг друга тронуть не смели. А стоило объявить Дарвина врагом рода людского, тут же принялись уничтожать ближних своих. Ничего не попишешь: борьба за выживание.
Потому и нападают на дарвинизм, что правда глаза колет.
– Репрессии… – бормотал Ордынцев. – Подумаешь, репрессии…
ГУЛАГа он, разумеется, не застал, поскольку родился в пятьдесят третьем. К страшилкам Солженицына и Шаламова относился с откровенным скепсисом. Сами виноваты: чем сильнее сгущаешь краски, тем меньше тебе веры. Куда правдоподобнее звучали рассказы отца. Особенно запомнилось про лифты. В те времена их на ночь отключали. И если после ноля часов раздавался гул поднимающегося лифта, это означало, что пустили его по особому случаю. И подъезд просыпался, и каждый ждал, замирая: кого едут брать? На каком этаже остановятся?
Да, такого не придумаешь.
А ведь это тоже был отбор. Искусственный отбор…
Ордынцев выпрямился. Потом и вовсе встал.
Искусственный отбор. Выведение новой породы человека. «Я многих развожу и многих вешаю». Чьи слова? Какого-нибудь собаковода, селекционера, наверняка уничтожившего куда больше псов, чем любой живодер.
«И в итоге вывели нас, – потерянно думал Ордынцев, – простодырых бессребреников, не способных выжить в дикой природе. Людей, заточенных под светлое будущее. Которое так и не настало…»
Вот тебе и ответ.
Выводили-выводили, вешали-вешали – и все, получается, зря. Махнули рукой, отворили клетки и выпустили на волю самого страшного хищника, имя которому – человек. Ни войны, ни репрессий, а шесть миллионов как корова языком слизнула. Да какие шесть? Люди-то за эти десять лет рождались, приезжали… ордами… из-за ближних рубежей…
Сколько же нас погибло на самом деле?
– Ну? – хрипло спросил Ордынцев, с ненавистью уставясь в потолок. – Где ты там?..
Приди. Запрети нам убивать друг друга. Знаю. Будешь убивать сам. Но стольких ты не убьешь. Не получится.
Тиран может и пощадить. Естественный отбор – никогда.
К кому он обращался: к Сталину или к Богу? Трудно сказать…
Ордынцев подошел к зеркалу, взглянул на искривленное серое лицо с больными запавшими глазами. Погляди, Ордынцев, погляди. Скоро таких совсем не останется. Ваше будущее в прошлом, ребята.
– Легче стало? – съязвил он из последних сил.
Ссутулился, вернулся к столу, взял стопку.
– Земля тебе пухом, Володька…
Волгоград,
март 2009 г.
Саранча
Саранча летит железная, звеня.
Семь патронов в барабане у меня.
Мария Галина
Господи, есть же на свете счастливцы, которые от боли теряют сознание! Я не из их числа. Каждый раз одна-единственная мысль: застрелиться. И застрелился бы, ей-богу, застрелился, но, во-первых, из охотничьего ружья поди застрелись: руки коротки, а спустить курок большим пальцем ноги – разуться надо сперва! Во-вторых, чем стреляться-то, если оба ствола уже разряжены дуплетом в эту летающую мерзость? А в-третьих, перестаешь от боли понимать, где у тебя рука, где нога… Хорошо бы еще и оглохнуть, чтобы не слышать собственный мерзкий визг.
Лет пять назад, когда нас еще не угораздило стать горячей точкой, загремел я в больницу с сотрясением мозга, и кололи мне там какую-то дрянь – магнезию, кажется. Вот что-то слегка похожее. Словно выжигают тебя изнутри: кости ломит, вены вздуваются – того и гляди лопнут. Однако по сравнению с тем, как жалят эти твари… Колите магнезию!
Гуманность. Хороша гуманность! Чем такое нелетальное оружие, лучше бы уж сразу убивали…
Как я ненавидел правительственные войска! Фашисты, мародеры, дальнобойной артиллерией весь квартал развалили, но хотя бы в перестрелку вступать не боялись. Они садят в нас, мы в них – все по-честному. А американцы – уроды! Натравили механическую погань, сами не показываются – сидят себе по каким-нибудь центрам управления… Но, с другой стороны, они ж не наобум в чужую драку влезли – пригласили…
Зато я знаю теперь, что такое рай. Это когда нет боли.
А коли так, то я, считайте, второй день обитаю в раю.
***
Рай невелик – тесный полуподвальчик с кирпичными голыми стенами и зарешеченным оконцем под потолком. Внутренняя дверь не запирается – проушины вывернуты вместе с навесным замочком (сам, кстати, и выворачивал с помощью арматурины). Тем не менее каземат мой, смею надеяться, неприступен. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть дверь и выглянуть наружу.
В полумраке (поскольку зарешеченное оконце за спиной – единственный источник света) обозначится короткий поперечный коридорчик. Четыре шага вправо, четыре шага влево. В правом тупичке – пять бетонных ступенек. Поднявшись по ним, упрешься в тронутую ржавчиной плиту на чудовищных петлях и, ощупав железную задвижку, еще раз убедишься, что снаружи такое без бронебойного снаряда не взломать. Мое счастье, что пару дней назад страшилище это было распахнуто настежь.
В левом тупичке дверь похлипче, но окована жестью и тоже заперта наглухо. По всей видимости, ведет она в бывший продуктовый магазинчик, куда, полагаю, лучше не соваться, – витрины, скорее всего, выбиты. Есть и третья дверь, узкая, фанерная, и располагается за ней, вы не поверите, туалет с настоящим действующим унитазом. Бачок, правда, не работает, зато из стены торчит кран, откуда можно набрать воды в пластиковое ведерко. Ни на что иное, как на смыв, она не годится. Уж не знаю, чем траванули, но горькая, сволочь! Как хина. Как полынь.
Да и на здоровье! Все равно пить ее я больше не стану – одного глотка хватило. Вернемся-ка лучше в райское мое гнездышко с кирпичными белеными стенами и зарешеченной амбразурой под потолком. В левом дальнем углу, обратите внимание, восемь картонных коробок, и в каждой по двадцать банок зеленого горошка. Нет, вру, в одной уже не двадцать, а тринадцать. Но суть не в этом. Суть в том, что мутноватая шершавая жидкость из банок вполне пригодна для питья. А сам горошек – для еды. Когда кончится вся эта заваруха (ну ведь кончится же она когда-нибудь!), долго, ох, долго не смогу я смотреть на бобовые консервы. А было время – любил…
Кирпич вокруг оконца со вчерашнего дня выщерблен картечью – после того как я пальнул с перепугу в прекрасное женское лицо, припавшее извне к решетке.
***
Арсенал мой по нашим временам скромен: тульская двустволка да опустошенный на треть патронташ. Нет, можно, конечно, рискнуть – сделать вылазку, попробовать разжиться чем-нибудь посолиднее (брошенного оружия, как я понимаю, снаружи хватает), но, во-первых, наверняка жиганут, а во-вторых, какой смысл?! Ну раздобудешь тарахтелку – и что с ней делать? Даже если короткими очередями, гарантированно промажешь – верткие, суки! Моргнуть не успеешь – голливудская улыбочка уже рядом. Приходится шарашить навскидку, почти в упор. А значит, лучше залпа крупной дробью ничего не придумаешь. Хотя какая разница! По-моему, ни одного дрона мне так подбить и не удалось. Броня у них, что ли…
Главное неудобство – длинные стволы. И нет инструментов, чтобы соорудить из тулки обрез. Да если бы даже и были! Навыки иметь надо, иначе и пробовать не стоит. Ну сделаешь напильником насечку, ну пальнешь в ведро с водой… А не дай бог разорвет? Останешься ни с чем, искалечишься вдобавок…
Никогда не понимал людей, влюбленных в оружие. Хотя, говорят, для мужчины такая страсть вполне естественна. Стало быть, я извращенец. Ничего себе романтика – держишь в руках человечью смерть, да и не одну! И при таких-то вот убеждениях сижу теперь в кирпичном полуподвальчике, готовый в любой момент спустить курки…
А ведь уклонялся как мог: не дожидаясь призыва, в санитары пошел добровольцем, лишь бы ни в кого не стрелять. Хорошо еще жену с дочерью успел переправить через границу, а знай я все наперед – сам бы за ними подался. Вроде добрались благополучно, сейчас в Саратове у родни… Как будто год назад их проводил, а на самом-то деле и месяца не прошло!
Впрочем, месяц нынче идет за год. Вовремя, вовремя я их сплавил. Самые тут у нас страхи начались, чистый апокалипсис: земля тряслась, солнце в дыму, луна – мутно-красная… А ночные бомбардировки! Начальство по бункерам пряталось, кто попроще – по щелям да подвалам…
Потом, правда, на время все приутихло, а там опять по новой. Шандарахнули «Градом», от взрывов целый холм в реку ополз, наводнение было, автобусы по улицам плыли…
И все равно они с нами не сладили, раз американцев пришлось на помощь звать!
Вроде бы решетка в оконце достаточно прочная и частая, никакой дрон сквозь нее не протиснется, но если хоть одна летучая дрянь с личиком Мэрилин Монро (вот ведь додумались, янки хреновы!) еще раз попробует заглянуть ко мне с улицы – гадом буду! – садану опять из обоих стволов, причем с огромным наслаждением!
***
Выпустили их на нас, сам видел, на рассвете. Чиркнуло по небу что-то наподобие метеора, а взрыва не было, один только дым заклубился. Я уж подумал: «Все, братва! Химическое оружие применили…» Ни черта подобного! Дым рассеялся – и налетела на нас эта погань. Сколько раз меня в тот день уязвило, даже и не скажу. Раз восемь, наверное… Восемь раз умирал и воскресал.
Собственно, дроны по сути своей – летающие шокеры. Издали не бьют. И на том спасибо – иначе бы меня и подвальчик не выручил: стекло-то в окошке выбито, одна решетка осталась…
Да уж, помню, выдался денек! Но что до сих пор непонятно: как они, поганки, нас от своих отличают? Не по обмундированию же! Я, например, когда первый раз тяпнули, был в камуфле и без погон, только медицинские эмблемки в петлицах да повязка с красным крестом на рукаве. Повязку потом сорвал, эмблемки – тоже. Без разницы, все равно чкалят! Наверное, выдали они там у себя каждому охранный радиомаячок, а больше мне что-то ничего в голову не приходит…
А Россия нас, по-моему, опять слила. Обещали ведь выручить, если что. Ну и где она, эта их выручка?
***
Как я не жахнул сгоряча дуплетом – ума не приложу. Не было счастья – несчастье помогло: полуподвальчик тесный, ружье неуклюжее, да и сам я далеко не спецназовец. Словом, пока вскидывал двустволку, сообразил, что женское лицо, возникшее по ту сторону решетки, явно не принадлежит прекрасной Мэрилин и не короновано золотым венцом с зубчиками. Кроме того, та, снаружи, ухватилась одной рукой за железный прут. Рукой! Вот чего у дронов отродясь не было, так это рук.
– Во двор беги! – опомнившись, заорал я. – Там дверь! Открою!
Лицо исчезло, я же бросился в коридорчик, споткнулся о бетонную ступеньку, чуть в броню лбом не впечатался, сдвинул со скрежетом тяжелый засов. Судя по всему, опоздал: за дверью послышалась заполошно долгая автоматная очередь, потом полоснул женский визг. И оборвался.
Все-таки с сообразительностью дела у меня по-прежнему обстоят из рук вон плохо. Ясно же: раз открыла огонь – значит, атаковали, раз завопила – значит, жиганули, раз замолчала – значит, отключилась. Ну так выжди пару минут, пока дрон свалит подальше! Нет, растворил дверь настежь! А если самого жиганут? А если эта тварь влетит в укрытие? Куда тогда?
Но уж больно меня взбесило, что они, сволочи, оказывается, и женщин жалят! Хотя, если вдуматься, какая им разница: мужчина, женщина…
Слава богу, обошлось. В воздухе, кроме ворон, никого. Дворик пуст, а в десятке шагов от меня неподвижно скорчилось облаченное в камуфлу тело. Оставил ружье у порога, кинулся к лежащей. Тетенька лет сорока и весит прилично. Ну да не привыкать – сколько я их потаскал за последний месяц, тел! И на носилках, и на закорках… Любопытно, но коротенький свой автомат, в просторечии именуемый «сучкой», она, даже лишившись чувств, не выпустила. Да и потом, в подвальчике, еле руку ей разжал.
***
Застонала, сморщилась. Приподнял под мышки, прислонил спиной к беленой кирпичной стенке, вскрыл банку с горошком, перелил жидкость в другую, пустую банку. Выпила залпом.
– Еще… – хрипло потребовала она.
Вскрыл другую. Ахнула залпом и эту.
– Спасибо… – уставила на меня мутные от страдания глаза, вернула жестянку. – С утра ничего не пила… – виновато выдохнула она. – Вода везде горькая… пить невозможно… А минералка в бутылке кончилась… утром еще…
Тут глаза ее прояснились. Оглянулась со страхом.
– Вот, – сказал я, подавая ей «сучку».
Вцепилась, выхватила из рук, принялась судорожно перезаряжать. Кое-как открепила опустошенный магазин, полезла в кармашек так называемого армейского лифчика, но тут дело застопорилось. В отличие от настоящих лифчиков брезентовое хранилище боеприпасов не предназначено для ношения на груди восьмого размера. Магазин тыкался в плечо и упорно не желал извлекаться. Стало быть, гостья моя тоже из гражданских, к оружию привычки нет.
Похожее на валун лицо, тяжеловатый подбородок, широкий лоб, встрепанные волосы до плеч. В прошлом мелированные.
Перезарядила наконец.
– Да вы не бойтесь, – ободрил я. – Сюда они не пролезут. К решетке только подходить не надо – из окна могут достать…
Опасливо оглядела убогое мое укрытие.
– Давно вы здесь?
– Второй день.
Обессиленно уронила плечи.
– Боже… Как больно…
– Ну все, все… – заверил я. – От окна только подальше…
В следующий миг зрачки незнакомки расширились, и она сделала попытку вскинуть ствол. Я оглянулся. За оконной решеткой сидел и бесцеремонно разглядывал нас уличный котяра с мордой вышедшего в тираж боксера-
профессионала: нос проломлен, верхняя губа насмешливо вздернута. Уши, естественно, рваные. Налюбовавшись, неспешно встал, пометил с особым цинизмом левую боковину окна и сгинул. Снизошел на асфальт.
– Вот кому все пофиг… – позавидовал я. – Кошек-то, наверное, не трогают…
– Не трогают… – сдавленно подтвердила она. – Ни кошек, ни собак, ни ворон… Только нас…
И разрыдалась. Пришлось вскрыть еще одну банку. Этак она в два счета все мои запасы выглохтит.
– Подлюки… – всхлипывала она. – Какие подлюки… Тамара…
– Как? – не понял я.
– Меня зовут Тамара… – не разжимая зубов, пояснила она.
– А отчество?
Всхлипы смолкли. Слез как не было. Гостья ожгла меня изумленно-злобным взглядом.
– Я так плохо выгляжу?
Честно говоря, выглядела она и впрямь неважно. Да и как иначе?! День, а то и два прятаться по развалинам от дронов! Рваный пропылившийся комбинезон, по лицу размазаны то ли остатки косметики, то ли просто грязь. Да и само лицо… Говорят, женщины лучше нас переносят боль, но что толку: каким бы ты терпеливым ни был, ужалят пару раз – и нет тебя. Ни ума, ни памяти. Вмиг вытравлено все, кроме ненависти и страха. Сам вон второй день сижу в подвале, а дрожь не проходит.
Так что на комплименты меня не хватило.
– Анатолий, – неловко представился я.
Настолько, видимо, неловко, что Тамару накрыло опять.
– Бандиты, бандиты… – взахлеб заговорила она, и, должен сказать, я вполне разделял ее чувства. – Представляешь, им каждому чип вживили – вот дроны их и не трогают…
– Точно не трогают?
– Сама слышала!
Интересно, от кого?
– Чип… – усомнился я. – Н-ну, это вряд ли… Чип вживить! Это ж целая операция, наверно… Так, маячок какой-нибудь на шею повесят – и все…
– Да хоть бы и маячок!.. – бросила она. – А Америка-то какой тварью оказалась, а?..
Я хмыкнул. Оказалась! Надо же: оказалась… Кто б мог подумать! Вот ведь неожиданность…
– Грозила-то, грозила!.. – навзрыд продолжала гостья. – А до дела дошло – нет ее!.. Какую-то Рашку сраную испугалась…
– Кого? – не смикитил я поначалу.
Через миг сообразил.
– Погоди… – с угрозой прервал я Тамару. – А ты за кого вообще?..
***
Идиот! Идиотом был – идиотом остался. С искаженным лицом и обезумевшими глазами спасенная мною гостья медленно поднималась с бетонного пола, и в руках у нее была только что перезаряженная «сучка». Держала она ее неумело, но меня это не утешало ничуть, поскольку верная моя двустволка стояла в углу, и сделать хотя бы шаг в ту сторону означало, скорее всего, расстаться с жизнью.
– Гад… – страшным шепотом выговорила Тамара. – Сепаратист…
Я попятился. Даже если в тесном, замкнутом помещении ее саму побьет рикошетами, легче мне от этого не станет. С двух метров не промахнешься.
– Ишь, прикинулся… – зловеще продолжала она. – А ну-ка, чип сюда… Быстро!
– Какой чип?.. – Губы не слушались. Кого же я, дурак, впустил в свое убежище? Уж лучше бы дрону дверь открыл!
– Маячок! Что у тебя там на шее висит?
– Да крестик это! Православный крест! Вот, смотри…
– Медленно снял и положил на пол!.. – приказала она.
Лопатки уперлись в кирпичную стену. Дальше пятиться было некуда. Я взялся обеими руками за тонкую цепочку, собираясь медленно ее снять и положить на пол, когда меня жиганули сквозь решетку. В аккурат между затылком и шеей.
Бились когда-нибудь в агонии? Нет? Ну, стало быть, ничего не поймете…
Меня выжигало изнутри, крошились кости и косточки, вены лопались. Я катался по полу, а барабанные перепонки сверлил мой собственный мерзкий визг. И одна-
единственная мысль: «Да нажми же на спуск, дура! Больно же!..»
***
Удивительно, но на этот раз повезло: пусть не сразу, но сознание я все-таки потерял. Говорю с полной уверенностью, поскольку очнулся оттого, что в лицо мне плеснули водой. Облизнулся, закашлялся. Губы, язык, носоглотку опалило невыносимой горечью. Надо полагать, Тамара набрала воды из-под крана. А больше, кстати, неоткуда…
Зрение возвращалось. Я уже различал ее чумазое заплаканное лицо, очертаниями похожее на валун. Она стояла надо мной на коленях и трясла за щеки.
– Господи… – причитала она. – Ну нельзя же так шутить… Я же тебя взаправду за сепаратиста приняла… Я же тебя могла…
Автомат валялся в шаге от нас. Вот пусть там и валяется. Не то что протянуть руку – пальцем шевельнуть не было сил. Боль уходила, и я наслаждался этим восхитительным чувством.
– Какие… шутки?.. – выдохнул я, глупый и счастливый. – Я и есть… сепаратист… санитар…
На вранье тоже сил не оставалось.
Гостья скривилась в недоверчивой улыбке, отерла мокрый от слез подбородок.
– Ну да, сепаратист… Сепаратистов не жалят…
– Еще как!.. Дроны-то – американские…
– Это русские дроны! – возразила она, и лицо ее вновь стало тревожным и растерянным.
Я сделал над собой усилие и сел. Переждал нахлынувшую слабость. Боже, как хорошо…
– Ага… – сипло сказал я. – Русские… С личиком Мэрилин Монро! Да русские бы там скорее Спаса Нерукотворного изобразили…
– А вдруг это Богородица?
– Распокрытая? Ты что, с ума сошла?..
– Но меня же… тоже ужалили… – беспомощно произнесла она.
Уставились друг на друга.
– Ты лучше, знаешь что… Ты это… банку вскрой…
Поднялась, достала банку, вскрыла. Сделал пару-тройку глотков, поперхнулся горошиной, закашлялся. Тамара взглянула вдруг на меня с прежним подозрением и, ухватив за цевье беспечно брошенную «сучку», отложила подальше. На всякий случай.
***
Пришла ночь – опасная, тихая. Настолько опасная и тихая, что я бы предпочел артобстрел. Кстати, с тех пор, как прекратились бомбардировки, воздух снова отстоялся, сделался прозрачен – в зарешеченное оконце светили редкие крупные звезды. Такое впечатление, будто их стало меньше как минимум на треть. Не иначе посбивали.
Изредка снаружи приходил звук, подобный отдаленному топоту многих ног. Или копыт. Должно быть, дроны.
– Слушай, Толик… – позвала из темноты Тамара (на ночлег она расположилась в противоположном углу – подальше и от меня, и от оконца). – Но если не американские и не русские… Чьи тогда?
Я не знал, что ответить. Поправил скатанный бушлатик, служивший мне подушкой, вздохнул и ничего не сказал.
– Толик… – снова позвала она. – А что, если…
– Вот только про инопланетян не надо, – хмуро предупредил я.
– Почему?
– Инопланетяне Библию не читают, – буркнул я. – А дроны – сама видишь – чистая саранча из «Апокалипсиса»… Это ж не случайно, правда? Нарочно так разрисовали…
– А вдруг в самом деле апокалипсис? – тихо спросила она.
Меня аж передернуло, но скорее от раздражения, чем от страха.
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что саранча – это Божья кара. Тогда бы они одних только вас и жалили…
– Или одних только вас! – огрызнулась она.
Замолчали. Впрочем, ненадолго.
– А как ты сюда попала вообще? – полюбопытствовал я. – Ты ж вроде не военнообязанная… – прикинул, догадался. – А-а… Сын здесь воюет?
– Я – бездетная, – сухо сообщила она.
– Но замужем? – зачем-то уточнил я.
– Была замужем. Сейчас в разводе… Я – певица, – хрипловато добавила она.
Певица? Мне казалось, у певиц голоса должны быть нежнее.
– Приехала с концертной группой…
Ну правильно! Побомбят-побомбят – концерт послушают. И опять бомбить…
Потом уснули. Ружьецо свое вместе с патронташем я от греха подальше разместил возле стеночки. Не ложися на краю… И то ли приснилось мне, то ли проснулся я на минутку, но, кажется, Тамара бормотала какую-то молитву.
***
– Горе, горе, горе живущим…
Ни черта себе пробуждение!
Сел рывком, схватил двустволку. Снаружи было позднее утро. В противоположном углу, в точности повторяя мое движение, вскинулась Тамара. Несколько секунд оба сидели неподвижно, уставив стволы в сторону оконца, откуда доносились эти причитания. Впрочем, причитания ли? Как-то слишком уж ликующе они звучали.
– Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны…
По возможности бесшумно поднялись, подступили к решетке, стараясь, впрочем, не слишком к ней приближаться, привстали на цыпочки. По улице брел босиком некто в белом балахоне и с веточкой в правой руке.
– Имя ему по-еврейски – Аваддон, а по-гречески – Аполлион… – в упоении выкликал он нараспев.
– Чокнулся? – шепотом спросила Тамара.
– Похоже…
– Может, покричать ему? Его ж жиганут сейчас…
Я нахмурился и не ответил. Можно подумать, у меня тут теремок. Приют. А сам я – мать Тереза…
Вдалеке возник звук треплющегося на сильном ветру флага. Или отдаленного топота. Легки на помине.
Затем произошло невероятное. Дрон спикировал на босоногого и завис перед ним подобно огромной жужелице. Обычно они атакуют молниеносно, а тут я впервые смог рассмотреть летающего нелетала во всех подробностях. По бокам – то ли пропеллеры, то ли стремительно
бьющиеся полупрозрачные крылышки. Металлически поблескивающее туловище, скорпионий хвост. Ну и, понятно, мордашка Мэрилин, увенчанная золотой коронкой.
Ненормальный в белом балахоне (а может, это саван на нем?) приостановился и замолчал, с умильной улыбочкой глядя на апокалиптическую тварь. А потом – я глазам своим не поверил! – ласково отогнал ее веточкой. Лети, дескать, лети…
– Ах, черт… – потрясенно вымолвила Тамара. – Да они ж, наверное, только тех бьют, кто с оружием…
– Нет, – угрюмо отозвался я. – Первый раз, когда меня ударили, я без оружия был…
Умолкла, соображая.
– Но тогда…
Я обернулся и увидел, как тяжелое лицо ее темнеет от прихлынувшей крови, становится беспощадным. Точно таким же было оно, когда, узнав о моей принадлежности к сепаратистам, эта психопатка собиралась выпустить в меня весь боезапас.
– Так вот они чьи…
– Чьи?
– Не знаю, – глухо отозвалась она. – Но сейчас узнаю…
И устремилась прочь из укрытия.
– Куда?! – запоздало рявкнул я. – Стоять!..
В коридорчике лязгнуло дверное железо.
***
Что мне оставалось делать? Закрыть за ней внешнюю дверь и задвинуть засов? Уверен, многие бы так и поступили. Я же, как сказано выше, дураком был – дураком останусь. Кинулся, короче, следом…
Асфальт посреди лежащей в развалинах улицы был глубоко промят, словно бы пяткой некоего исполина. Разумеется, вдавлина эта возникла не от попадания бомбы или снаряда – скорее всего, во время наводнения вымыло каверну, и покрытие потом просто в нее просело. И рядом с этим оттиском гигантской пятки стояли двое: он и она.
– Ты кто такой?.. – с пеной у рта вопрошала певица – и ствол «сучки» ходил ходуном. – Почему они тебя не жалят?..
Блаженное, чтобы не сказать придурковатое, лицо озарилось неземной радостью. А на лбу, между прочим, нарисован крест. Как у смертника.
– Доколе, Владыка Святый и Истинный, – громким бесстрашным голосом возгласил он, – не судишь и не мстишь живущим на земле…
– Я тебе покажу Владыку!.. – взвыла Тамара. – Ты у меня сейчас узнаешь Владыку!..
– Узнáю… – благоговейно подтвердил тот и вознес глаза к небу.
– Хорош базлать! – завопил я. – В укрытие! Быстро!..
Придурок тем временем повернулся и, больше не обращая на нас внимания, двинулся вприпляску по улице.
– И не раскаялись они в убийствах своих, – возвещал он нараспев руинам и деревьям, – ни в чародействах своих… ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем…
– Сука!..
Точно говорю: не ухвати я ствол и не отведи в сторону, вдрызг бы Тамара этого психа разнесла – вместе с веточкой и балахоном.
***
Все-таки я тормоз. Прозреть следовало гораздо раньше – хотя бы в тот момент, когда он ласково отогнал саранчу прутиком.
Вообще-то я человек не шибко верующий, хотя и крещеный, но все равно – как будто свет в глаза ударил! Какая Америка? Какая Россия? Какие, к чертям, инопланетяне?.. Божьи это дроны! Божьи…
Как зачарованный, я смотрел на удаляющегося праведника в белых одеждах, на омытую позавчерашним дождем листву – и то ли слышал, то ли само всплывало в памяти нечто давно читанное и благополучно забытое: «…не делайте вреда ни земле, ни морю, ни деревам, доколе не положим печати на челах рабов Бога нашего…»
Все детали, все подробности сложились вдруг воедино – и стало по-настоящему жутко. Тамара была права: это и впрямь Апокалипсис. Тот самый. С большой буквы.
Кроме шуток, я готов был уже бросить двустволку и стать на колени прямо посреди искалеченной улицы, когда в небе возникла точка.
***
Ну все! Приплыли… До укрытия не добежать.
– Ложись!..
Спрыгнули в глубокую асфальтовую вмятину. Залегли, выставив стволы навстречу приближающейся боли. Не знаю почему, однако на этот раз тварь шла на нас очень медленно. Или так казалось от страха.
«Что же мы делаем? – в панике успел подумать я. – С кем собираемся воевать? С Божьей волей? С Богом?..»
Но тут справа всхлипнула Тамара – и, мигом припомнив, что нас сейчас ожидает, я решительно взвел курки.
Только бы не выстрелить раньше времени, только бы не потратить заряд впустую… Мир отступил от нас. Прекрасное женское лицо, увенчанное золотой коронкой, становилось яснее, яснее…
И не было рядом иного друга. И не было впереди иного врага.
Бакалда – Волгоград,
июль 2016 г.
Двое на пустыре
Ибо каким судом судите, таким будете судимы;
и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.
Мф. 7:2
Двое брели через пустырь к останкам кирпичной стены. Тот, что плелся первым, оступился, ругнулся.
– Слышь, – устало бросил он через плечо. – Ты дорогу-то выбирай! Нарочно, что ли, по колдобинам ведешь?
– Можно подумать, меня ты по тротуарам вел! – хмуро огрызнулся второй, поправляя ремень автомата.
– Да уж во всяком случае не по ямам…
Добрались до развалин.
– Становись давай… – буркнул тот, что с автоматом.
Конвоируемый, осторожно переступая через обломки, подошел вплотную к исклеванной пулями кирпичной кладке, привалился спиной. Отдыхал. Второй полез в карман.
– Может, ну его на фиг, это курево? – без особой надежды в голосе спросил прислонившийся. – В горле уже першит…
– Да положено вроде… – Второй достал пачку сигарет, зажигалку.
– Давай и ты тогда, – предложил первый. – А то что ж я один да один дымлю… как дурак…
Закурили.
– Ну и на хрен тебе это было надо? – молвил в сердцах конвоир.
Притулившийся у стенки затянулся, поморщился.
– Мне! – язвительно передразнил он. – Приказали…
– Приказали ему…
Докурили, огляделись с тоской. Замусоренный пустырь простирался до горизонта. Кроме кирпичной руины, возле которой они остановились, ни строения нигде, ни бугорка. Вместо неба над окрестностями висело тусклое серое ничто.
– Все, хорош! – проворчал стоящий у стены, бросая окурок. – Работай давай…
Второй с отвращением передернул затвор, поднял ствол. Тусклый, словно бы набрякший серым полусветом воздух был разорван длинной оглушительной очередью. Брызнули кирпичные осколки. Грудь стоящего зашевелилась, обращаясь в окровавленные лохмотья, и он повалился мешком на усеянную мусором землю.
Стрелявший, не глядя на убитого, присел на снесенный почти до фундамента простенок, вынул швейцарский нож, откинул пилку, сделал очередную отметку на цевье. Затем открепил магазин и больше по привычке, чем из любопытства, убедился, что тот по-прежнему снаряжен под завязку. Извлек заодно и пачку. В ней опять-таки насчитывалось ровно двенадцать сигарет. Как тогда.
Через некоторое время лежащий шевельнулся. Встал. Обтер грудь, хотя ни рваных дыр, ни крови на ней уже не было. Подошел, сел рядом.
– Больно? – спросил с сочувствием расстрелявший.
– Да нет, нормально, – нехотя отозвался тот. – Так. Пыхнуло, обожгло… Вот первые разы – да. Ты ж тогда к оружию не привык еще… мазал…
Помолчали.
– А я вот чего не пойму, – снова заговорил подсевший. – Расстрелял я тебя там… в той жизни… За это меня здесь теперь… в наказание… Согласен! А ты-то за что маешься? Тоже ведь приятного мало – в человека палить…
– Да как… – Стрелявший покряхтел. – Когда ты в меня там прицелился… страшно было. А потом вдруг такая ненависть… в последний момент. Тебя бы, думаю, самого грохнуть! Рука бы не дрогнула…
Расстрелянный понимающе покивал:
– А-а… предсмертное желание отрабатываешь?
Стрелявший сокрушенно вздохнул:
– Как бы да… наверное…
Снова примолкли.
– Ты зарубки-то хоть делаешь? А то я со счета сбился уже…
– Делаю… – Стрелявший предъявил автомат.
– А как думаешь, долго еще нам тут?
– Не знаю. Наверное, пока места на цевье не останется…
Оба взглянули на цевье. Места на нем было еще предостаточно.
– Короче, как медным котелкам… Слушай! А честно скажи! Ты меня тут как… с удовольствием мочил поначалу?..
– Поначалу? – Стрелявший озадачился. – Н-ну… разве что в первый раз…
Посидели, покачали головами. Вечные тусклые сумерки висели над пустырем.
– Ну что, земляк, на исходный рубеж?
Расстрелянный невесело усмехнулся. Исходным рубежом они именовали условно линию горизонта. А если повернешь назад до того, как стена исчезнет из виду, обязательно затвор заклинит. Два раза проверяли.
– Ладно, пошли…
Оба встали и вновь побрели через пустырь – прочь от одиноко торчащих останков кирпичной стены.
Волгоград,
январь 2017 г.
Об авторе:
Родился 5 марта 1950 года в Оренбурге. Выпускник Волгоградского педагогического института (1972). С 1992 – член СП России. До 1996 работал в соавторстве с Любовью Лукиной. Автор семидесяти двух книг. Часть из них вышли в Германии, Польше, Болгарии. Специальность: стихи и проза (в основном фантастическая). Обладатель многих литературных премий («Аэлита», «Странник», «Бронзовая улитка», «АБС-премия», премия им. Н. С. Гумилева и проч.). В 2015 Европейское Общество Фантастов (SESF) удостоило его почетного звания «Гранд-мастер
Европы». Живет в Волгограде.
