Краеугольные вопросы
Краеугольные вопросы
…По ходу чтения «Российской матрицы» В. Никонова.
«У славян как народа земледельческого и оседлого соседские связи оказались сильнее родственных, которые больше характерны для народов кочевых, скотоводческих и разбойных».
Вячеслав Никонов. «Российская матрица».
Однотомник Вячеслава Никонова «Российская матрица» — краеугольный камень в бесконечно угловатую стену нашего самопознания. И по весу тома, и по объёму. Около тысячи страниц изрядного формата (24 на 17) и убористого шрифта (80 печатных листов). Плюс 36 страниц примечаний (две с половиной сотни ссылок на авторитеты исторического знания всех времён и народов) — огромное количество цитат, подтверждающих или развивающих точку зрения автора, уже ставшего знаменитым в читательских кругах.
О чём речь?
О том, к какому типу цивилизации отнести Россию. О том, как российская цивилизация менялась на протяжении тысячелетия. О том, откуда она взялась. И куда денется.
20 глав собраны в три части: I — Россия; II — Советский Союз; III — Российская Федерация. Все 20 глав не перечисляю; выборочно: «Империя и нация», «Война и мы», «Россия и западная система», «СССР и западная система», «Россия в мире» («Мягкая сила» и «Русский мир»).
Чтение захватывающее, утверждающее, озадачивающее. С первых же страниц.
На первых страницах (на первой сотне страниц) речь идёт о том, почему российская матрица должна была возникнуть в данной географической среде и исторической судьбе.
Среда и Судьба
Сначала о среде.
Безграничье пространств, отсутствие чётких границ. Холод…
«Россия — самая северная и самая холодная страна в мире. Две трети её территории покрыты снегом две трети года… Москва — весьма тёплое место по российским меркам — является самой холодной столицей мира (соревнуясь за этот титул с Оттавой и Улан-Батором)… На широте Москвы, скажем, в Канаде почти никто не живёт: все крупные города южнее. Континентальный климат предопределяет огромные перепады температур…»
Как сказывается на характере жителей «вызов дождей и морозов»?
Надо быть готовыми к неожиданным броскам в пространстве — соответственно броскам климата.
Есть куда бросаться? То ли это спасение, то ли проклятье.
«Расстояния — наше проклятье» (Александр I).
«Только расстояния и существуют в России» (Кюстин).
«Из-за мороза в России мало кому хотелось задержаться, а тем более жить» (Клаузевиц).
«Беспредельность среды обитания порождала такие черты русского национального типа, суть которого передаётся трудноопределимыми понятиями: «неуёмность», «бескрайность», «неподатливость», «своевольность»… Необъятность русской земли, отсутствие границ и пределов выразились в строении русской души. Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли: та же безграничность, бесформенность, устремлённость в бесконечность, широта» (Бердяев).
Всё точно, не поспоришь.
Другой сюжет, подстерегающий русского человека в его немерянном пространстве, — коварство земли, точнее, почвы, ещё точнее — пашни.
«Считается, что цивилизация начинается тогда, когда зерно воспроизводит себя как минимум пятикратно, тогда значительная часть населения может освободиться от необходимости производить продовольствие и обратиться к другим занятиям»… Например, в Англии. Но не у нас. «У нас короткое время полевых работ не оставляло места для новаторства и экспериментов: один неверный шаг, потеря нескольких дней — и впереди маячит голод… Хозяйство русских крестьян базировалось на сжатом цикле полевых работ, предполагало способность к тяжёлому и героическому труду, в течение короткого сельскохозяйственного сезона, когда крестьянам приходилось работать на износ… Возможно, именно от страды и произошло слово «страдание»…
А после страды?
«Шесть-семь месяцев в году земледелие невозможно из-за погодных условий. Крестьяне мастерили мебель и домашнюю утварь, пряли, шили одежду, заготавливали дрова, ходили за скотиной, что создавало тип разносторонне развитого, выносливого, энергичного, но необязательно готового к постоянному труду человека…»
«Россияне действительно способны на кратковременные героические усилия больше, чем на систематический труд».
«Умелому и трудолюбивому человеку с «золотыми руками» прощалось и пьянство, и непорядочность, и даже воровство».
«Загульные формы релаксации — и в минуты, и в долгие зимние месяцы отдыха…»
«Исключительная стойкость к ударам судьбы: люди веками одинаково готовы и к подаркам природы, и к бедствиям. И готовы, как Феникс, восставать из пепла».
Абсолютно точная парадигма! Согласен с каждым словом. По этим сюжетам российского самоосознания у меня нет вопросов. Вопрос есть по третьему сюжету, который связан с государственным и культурным устроением этой земли.
Русь — на стыке Европы и Азии — в этом «проходном дворе» человечества (охотно подхватываю у Никонова этот образ).
Строить что-нибудь на проходном дворе — значит откуда угодно ожидать «прохожих», в том числе и незваных. Спасение от них — наши огромные расстояния и плохие коммуникации, а также леса и болота — с севера, с запада. Хуже дело обстояло с южными рубежами. Там «на равнинах, тянущихся от Монголии до Карпат, безраздельно властвовали воинственные кочевые племена… Кочевники были исключительно хорошо подготовленной и приспособленной к любым трудностям кавалерией», и им никто не мог противостоять на поле боя. «Борьба с кочевником, половчанином, злым татарином — самое тяжёлое историческое воспоминание российского народа…»
Первое, что хочется сделать, читая эту экспозицию, — уравновесить мотивы сторон. То есть выслушать и другую сторону. Что такое «тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом» (Ключевский) — мы знаем. Но какой представлялась этим азиатам попадавшаяся на их пути череда оседлых городов — знаем ли? не поискать ли ответа у Льва Гумилёва?
Так вот мои вопросы Вячеславу Никонову: а мы, нынешние россияне, — не потомки ли также и тех кочевников? Поскреби нашего пахаря — не сидит ли в нём казак? И как оказалось соседство сильнее кочевого разбоя в истории нашего Отечества? И как соседские связи перешли в связи родственные?
Ищу ответа на четвёртой странице обложки книги, где дана краткая и яркая авторская аннотация того, что в ней изложено.
«У нашего Отечества великое прошлое, — пишет Никонов. — Ветвь арийского племени спустилась с Карпатских гор, мирно заселила Великую Русскую Равнину, Сибирь, самую холодную часть планеты, дошла до Тихого океана, основала Форт Росс, впитала в себя соки богатейших культур Византии, Европы, Азии, разгромила страшнейшего врага человечества — нацизм, проложила человечеству дорогу в космос…»
Подписываюсь под каждым мотивом этой симфонии. Безоговорочно — почти под каждым. Потому что под первым мотивом — с оговоркой.
Да, ветвь арийского племени, спустившаяся с Карпатских гор, достойна памяти. Но где другие ветви? Другие племена, оказавшиеся на «проходном дворе» и вошедшие в общий «сплав» — в многоэтничное единое целое? Иногда в ходе борьбы, но чаще добровольно. Где казаки-бродники южных степей — Причерноморской, Приазовской, Прикаспийской? Где породнившиеся с «прохожими» насельники Северного Кавказа? Где родные наши челдоны, родные волжане, родные уральцы, вжившиеся в наш общий сплав? Где все наши родичи, хранившие общие думы во глубине сибирских руд? Они что, так и не входят в российскую матрицу?
Какая мы империя
В книге Вячеслава Никонова глава «Империя и нация» — одна из самых интересных. Не только по причине исчерпывающей обильности и плотности материала (в этом смысле в книге все главы замечательны), а по тому, какой злободневностью пропитались эти два слова на переломе от проклятого XX века к загадочному XXI. И «империя». И «нация».
Мир въехал в горячку национальных проблем, граничащих с этнобесием. Понятие империи становится пугалом. Изначальное значение латинского термина («законная власть», «суверенное право») никого не убеждает, а то и не интересует. Какое там «право»! Вы сначала спросите у испанцев, куда делись «величайшие цивилизации» ацтеков и инков, вполне достойные ранга «империй», пока их не сбросили в океан более «достойные»…
Кстати, о воде. Одно дело — приобретать колонии за морями и океанами и выкачивать оттуда что можно, и другое дело — строить на окружающих землях деревянные крепости, а потом соединять их железными дорогами, чтобы вкачивать в эти земли новые и новые средства…
Вопрос, который сразу возникает применительно к Руси: как нам разъехаться (словесно) с империей Чингиза, то есть с Ордой, в состав которой въехала (против воли) древняя Русь?
Ответ Никонова: в период Ордынского господства Русь не была империей, но стала частью империи Чингизидов, то есть узнала, что это такое. Выдержала дорогой ценой, но и научилась многому, в том числе умению заполнять геополитический вакуум, что определило её собственный путь по осколкам распавшейся Орды.
Теперь самый острый вопрос: этот путь Руси к империи был ли изначально окрашен этнически в какой-нибудь определённый цвет?
Чем стала Россия: империей или национальным государством?
Никонов на такие вопросы отвечает со взвешенной осторожностью: «И тем, и другим».
Вот и посмотрим, чем конкретно-исторически наполняется то и другое.
Если отвлечься от того, какие обострённые эмоции вызывает сегодня национальный вопрос, — были ли в истории, вообще говоря, этнически заряженные империи, или «суверенное право» собирало людей в империи независимо от состава крови?
В принципе — независимо. В конкретных случаях — иногда зависимо. Как в империи Карла Великого, строившего государство именно для франков, а не для «человеков вообще». Да мало ли примеров в истории, когда империи оказывались практически мононациональными, хотя в замыслах вовсе не были таковыми. Немцы (между прочим, потомки франков) довели этот вопрос до последней ясности, перехватив для начала Священную Римскую империю для германской нации, а потом доведя эксперимент до чудовищного гитлеровского финала.
Российский эксперимент — диаметрально противоположен по смыслу, то есть по замыслу и исполнению.
Русь изначально — не этнос. Русь — место. Дружина. Общее дело. (Никонов употребляет термин «плавильный котёл», я предпочитаю «многожильный провод»). А суть такая: проделав поход-другой (пограбив греков в Византии), дружинники возвращались в родные места уже не кривичанами, словенами или мерей, а — русами. Прослужив несколько лет в единой культурной среде, они входили, врастали, вживались в новую общерусскую народность, корни которой — славянские, финские, тюркские — уточнил впоследствии Ключевский, но крона со времён грозных Иоаннов и ко временам матушки Екатерины сделалась самоочевидна.
Два авторитетных свидетельства о том, как складывалось это полиэтническое целое.
Матушка Екатерина: «Мы взяли только своё».
Внук её, Николай Первый: «Оставьте финнов в покое».
Что есть правда? «И то, и другое».
А истина, окончательная? Ни там, ни тут.
С финнами у Николая действительно не было проблем: они в его государстве не бунтовали. Но три эпохи спустя, попав в ловушку «зимней войны», проявили характер, и вообще в ХХ веке больше симпатизировали не России (сталинской), а Германии (гитлеровской).
Вот и стань самим собой, оказавшись меж жерновов. Но и характер вырабатывается крепкий. Характер народа — иногда камень преткновения. Башкирам предлагались «земли для распашки», но они настолько привержены были традиционному скотоводству, что поддержали пугачёвское восстание… впрочем, потом примирились — с московской властью, одержавшей верх.
А украинский характер! Екатерина (немка, между прочим), говоря о «своём», имела в виду польские земли (после разделов), но настолько врезала в сознание «малороссов» слово «Новороссия», и оно по сей день кровоточит. Со времён Мазепы — «постоянные кровавые схватки между искателями гетманской булавы, метания казаков между Россией, Польшей, Крымом и Османской империей» и вообще — «казачья простота» украинского душевного настроя — всё это было настолько противно государственным понятиям и Петра, и наследницы его Екатерины (и он, она — Великие в сознании русских), что «колонизация» Украины Россией — это просто абсурд.
Так что это было? Что предлагали русские тем, кого втягивали в свою империю (в том числе и украинцам, братьям по этнокорню)?
Не ассимиляцию! А готовность обеспечить «аккультурацию и лояльность» окружавших Русь пространств, где не было прочных национальных государств (лишь осколки Орды), а было относительно мирное этническое чресполосье на малоосвоенных полупустых территориях, пересекаемых кочевыми тропами.
Никакого насильственного обрусения — только добровольное! Смешанные браки! Мирное сосуществование и взаимосмешение на почве экономической выгоды (ясак — «мягкое золото») в обмен на служилое сотрудничество. Как только местные царьки после первых схваток убеждались в превосходстве ружья над луком и стрелами, они прекращали вооружённое сопротивление и сразу получали от московской власти ощутимые социальные привилегии — при неприкосновенности старых верований и обычаев, родоплеменных и инославных.
Что же до «эксплуатации трудового народа» родимыми захребетниками, то русский мужик ощущал этот хомут покруче, чем местные жители, которые быстро оценивали преимущества нового этапа цивилизации и богатели быстрее окрестьянившихся казаков-пришельцев.
Опять-таки, две, три эпохи спустя, при расцвете, а потом при распаде Советского Союза русские повторяли, что национальные окраины (республики) кормятся за их счёт!
Кто кого кормит — вопрос для экономистов, а этнокультурное взаимодействие в рамках «империи» — факт. Факт огромной значимости. Подкреплённый историей России. Тем, например, что российское дворянство было уникально по этносоставу: знатные фамилии — татарские, польские, остзейские, немецкие, украинские… И тем, что эта традиция при Ленине и Сталине переходит через все социальные перевороты и превращается в официальную идеологию интернационализма. Потому что отвечает характеру русских, которые при всех режимах чувствуют себя не столько «отдельной нацией», сколько «авангардом человечества» и «единением народов».
Как потом ни пытались переназвать это явление! «Лоскутная империя». «Исторический эксперимент мировой значимости». И т.д. в оба края.
Дойдя до краёв евразийского «воспринимающего пространства», упёрлась Российская империя в естественные рубежи. Тут уж хватило и слёз, и крови. Буряты, например, «без особого сопротивления приняли российское подданство», а потом взбунтовались из-за самодурства русского атамана, которого и имя-то мало кто теперь помнит. Зато польское упорство на западных границах империи помнят все. И «крымский ужас». И веками сохраняющееся непокорство «черкесо-адыгских племён», заставившее Россию «увязнуть» на Кавказе, да и теперь не иссякшее.
Края поставили пределы. Но добровольное обрусение означило для народов империи великое цивилизационное благо. А для характера русских, как этот характер складывался по ходу общего единения, — подтверждением и развитием нашей уникальной «всеотзывчивости».
Раем или адом должно показаться это шествие империи по крутоярам Истории?
«И тем, и другим», — ответил бы Никонов.
Будем хранить историческую память, чтобы не путать одно с другим.
«Жить спокойно»?
Что существенно: Никонов, высказываясь в поддержку или против излагаемых им концепций (по части истории России), всегда сдержан и взвешен в своём мнении. «Склонен согласиться», «Всё-таки не соглашусь» — вот крайние степени его оценок. Зато, как правило, источники он цитирует обильно. И эта щедрость знаменательна для историка: читая приводимые им суждения авторитетов (иногда часто цитируемые, но чаще уникальные), он выходит далеко за пределы общеизвестных фрагментов и позволяет нынешнему читателю самому взвесить доводы сторон.
Так, он обильно цитирует работу Карамзина «О древней и новой России в её политическом и гражданском отношении», где великий историк объясняет своим современникам смысл Великой Французской революции. Там много откровений для нынешнего читателя («Власть порядка есть для народов не тиранство, а защита от тиранства»), но одно место из этого карамзинского текста поставило меня перед вопросом, на который я не нахожу лёгкого ответа:
— А как мы, по милости истории подпадающие то под одну, то под другую «власть порядка», должны, попросту говоря… жить?
Карамзин отвечает: «Мы, частные люди (читается как «честные» — Л.А.), должны жить спокойно, повиноваться охотно и делать всё возможное добро вокруг себя».
Ну, и как? А если безумная эпоха так скрутит, что «вокруг себя» сделать что-нибудь доброе невозможно, — что тогда? Хорошо жить спокойно в мирное время, охотно повинуясь разумным правилам, а если выпадет время катастрофическое? И ты никуда не можешь деться от своего народа, в смертельную круговерть попавшего: и бросить его не можешь, и броситься от него некуда — везде тотальный ужас. Мы такие ситуации знаем не только из книг, мы их сами переживали. И, боюсь, ещё будем переживать. Что делать, если ты не можешь предать свой народ (свою страну, свою нацию, свою партию, наконец!) и должен оставаться в этой тотальной системе?
Оставаться и делать то, что вынужден, но невынужденного зла! А делать добро там и так, как это только возможно.
Предчувствовал, что ли, Карамзин то, что было уготовано нам историей в эпоху мировых войн и тотальных диктатур?
Наверное, предчувствовал…
А Чаадаев? Скандальные его «Философические письма» Никонов цитирует обильно (а также и широко известный ответ Пушкина: «ни за что на свете» нельзя «переменить Отечество и иметь другую историю»).
Отношение Вячеслава Никонова к этому достославному спору просвечивает в обороте «головокружительный вираж», который годы спустя совершил Чаадаев, признав право России следовать собственным путём (а не западным).
Меня в этом общеизвестном головокружении озадачивает опять-таки косвенное замечание Чаадаева в процитированном фрагменте «Писем»:
«Мы растем, но не зреем; идем вперед, но по какому-то косвенному направлению, не ведущему к цели… Мы принадлежим к нациям, которые, кажется, не составляют еще необходимой части человечества, а существуют для того, чтобы со временем преподать какой-нибудь великий урок миру».
Ну, каково? Преподали-таки урок сто лет спустя после этого пророчества! А дальше что? Собирать силы для очередного подвига, от которого то ли воодушевится, то ли отшатнётся «всё человечество»? И это — наше роковое предназначение? А может, всё-таки сменит история непонятный гнев на непонятную милость, и попробуем мы жить бестрепетно и безропотно, то есть счастливо в каком-то сказочном смысле? Вынесем ли мы такое? Или это будем уже не мы?
А мы — как должны жить, имея за спиной такие виражи?
«Арзамасец» Сергей Уваров, ставший министром просвещения, оставил нам в наследство (и в поучение) знаменательную триаду. Вот из какого «затруднительного положения» он думал нас спасти:
«Мы, то есть люди девятнадцатого века, в затруднительном положении: мы живем средь бурь и волнений политических… Народы меняют свой быт, обновляются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить её юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система… Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно».
Он-то умер спокойно, да вот нам как смотреть в глаза детям и внукам, которым предстоит то ли продлевать юность страны (навечно?), то ли преодолевать эту юность (какой ценой?).
Уваровскую спасительную триаду Никонов расшифровывает с помощью историка Степана Шевырёва: «древнее религиозное чувство», «государственное единство», «сознание нашей народности», — имея в виду, что «всякое образование может у нас тогда только пустить прочный корень, когда усвоится нашим народным чувством и скажется народною мыслию и словом».
Мыслию и словом пытаюсь освоить эту шевырёвско-уваровскую триаду с учётом нынешнего опыта и моих воззрений.
Православие? Да! Но не в узко-конфессиональном смысле, а в ощущении общей истины, которая охватит нашу историю, нашу страну, нашу жизнь и укрепит наше единство.
Единство — духовное, а не религиозно-церковное, то есть с пониманием неизбежно разных способов взаимодействия с Высшим началом, включая и мой, неизменно-атеистический (с вечным толстовским вопросом: если Бога нет, то что есть?)
Самодержавие? Сомнительно. Власть должна непрерывно и разумно обновляться не в САМО-удержании, а в зависимости от народного выбора. Выбор этот — в меняющейся исторической обстановке должен быть своевременным и рациональным. Ибо неразумно ожидать разумности от бесконечно меняющейся исторической обстановки. Надо вносить в неё разумность — насколько возможно. Самодержавие не ограждено от «самости» очередного невольника, вознесённого наверх не волей народа, а неволей наследования. Поэтому мне ближе Единодержавие. Кто делает выбор, тот и «хавает» выбранное. То есть народ.
Вот, наконец, народ! «Народность». Это что? Всенародное Единство, общая судьба Отечества, общий смысл его Бытия — с непременным сохранением этнического своеобразия составивших его народов. Никакого «стирания» этнограней — этого нет и не будет! А будет (должно быть!) добровольное и при всей остроте несхожести! Эта несхожесть — признак неисчерпаемой природной живучести. И залог её.
При таком доосмыслении я с уваровской триадой согласен примириться (или, в стиле Никонова, — склонен согласиться).
Смущает другое: то, что эта триада (Православие, Самодержавие, Народность) надолго стала «символом очернительного консерватизма (формулирует Никонов — Л.А.), что являлось синонимом мракобесия для многих поколений либералов и революционеров».
Соглашаясь с этой формулировкой (выдержанной на этот раз не в стиле острожной взвешенности, а в стиле агрессивной решительности), я задаю последний невыносимый вопрос: а такое крушение любой разумно взвешенной программы и переход в яростную атаку на то или иное очередное «мракобесие» — тоже неизбежность нашего русского стиля и характера?
Если так, то — повиноваться (неохотно) и постараться (спокойно) делать возможное добро вокруг себя…
«Спокойно»?
Не думаю. Покой нам только снится. Герцен вон спал спокойно, да декабристы разбудили его для таких дел, что на всех хватило. И «вокруг себя», и на урок «всему миру».
Точка невозврата?
Интереснейшая глава в книге Вячеслава Никонова! Называется «Россия и западная система». Посвящена вековому роковому вопросу о том, что же помешало России стать полноценной Европой.
В свете нынешнего обострения этого сюжета — из-за дележа земель в Донбассе — исторический аспект становится не менее актуальным, чем «санкции», с помощью которых Запад хочет нас вразумить.
Никонов прослеживает эту историю не только с присущей ему скрупулёзностью, но с ощущением сюжетного действа, которое втягивает читателя в почти детективное сопереживание: состоится ли? сорвётся единение Руси с Европой? А вдруг загадочный ход истории отвернёт нас к Востоку?
Разница менталитетов, как они сложились за истекшее тысячелетие, обозначена у Никонова (с опорой на многочисленные публикации предшественников) экономно и глубоко: Запад — это коммерческий космополитизм, представительное правительство и философский рационализм.
На Руси, соответственно, — я вижу коммерческий изоляционизм, правительство Божьей милостью, философствование не от ума, а от души…
Далее — акты драматического расчленения, срывы общения, крах контактов и — точка невозврата, «исторический водораздел», датируемый 1527 годом: поездкой Еремея Трусова к папе, которого, как на грех, прогнал с места бурбон Шарль (он же, уточню, Карл — герцог, коннетабль и прочая).
Это уже финал драмы. А до того — в XIII веке — срыв сближения: наши необозримые равнины поглощают силы монголов (смотри знаменитое письмо Пушкина), монголы остаются в Орде терзать Русь — Европа спасена, Русь обречена…
Далее — прозрение Александра Невского, почувствовавшего, что латинство для нас опаснее, чем монгольство, ибо Восток несёт рабство только телу, а Запад претендует поработить душу (формулировки Вернадского). Поняв это, Русь повернулась от Запада к Востоку.
«Папские послания Александр получил с большим опозданием — в то время он находился в Монголии, и, похоже, это путешествие определило его выбор, который был основан не только на соображениях вероисповедания. Как замечал его биограф Алексей Карпов, «увиденное на пути от Владимира к Сараю и Каракоруму и обратно произвело на Александра сильное впечатление: он убедился в несокрушимой мощи Монгольской империи и невозможности разоренной и ослабленной Руси противиться власти татарских «царей»… Известно, что в Орде с крайним подозрением относились к любым контактам русских князей с правителями Запада, — наверное, нежелание раздражать татар тоже повлияло на выбор князя». Продемонстрировав перед присланными к нему кардиналами Галдой и Гемонтом завидное знание Священного Писания, Александр Невский заявил: «от вас учения не принимаем».
Александр Невский не принял. Даниил Галицкий — принял. Принял корону из рук легатов папы, принял условия унии, принял власть папы (не над телом, а над душой). Баскак Куремса потребовал, чтобы Даниил «срыл укрепления», — тот не срыл. Отдал Галицко-Волынскую отчизну в рабство Западу. И расхватали отчизну соседи: угры, поляки и литовцы (формулировки Вернадского).
Киев — «мать городов русских» — осквернили ордынцы и прихватили латинцы; Новгород — «отец российских городов» — остался защищать честь и своеобразие Руси…
То ли Руси, то ли Скифии, то ли Сарматии… а в конце концов — Московии, появление которой после того как Орда отступилась от Руси, — изумило Европу. Особенно же — германскую Европу, которая, в отличие от Европы британской (и французской, и испанской), не участвовала в открытии Нового Света и потому приняла в качестве вектора своей геополитической воли — «Дранг нах Остен». (Мы этот дранг получили на свою голову в 1941 году).
Могло ли быть иначе? — думаю я, читая Никонова.
Ах, если бы… Тут опять Восток врывается в действие: османы и сельджуки превращают Византию в Турцию. Что лучше — Орда или Порта, выясняется не сразу. Византия больше не мешает Европе приручать Русь, зато мешают турки. В результате «Московия попадает в разряд открываемых европейцами регионов, наряду, скажем, с Америкой».
К концу XVI века всё кончено. Последняя попытка папы обрести дружество Московии — визит дипломатической троицы, в числе коей надо отметить знаменитого (впоследствии) Сигизмунда Герберштейна. Василий III от унии уклоняется; ответный визит от нас к папе год спустя срывается из-за «конфуза»: папа Климент VII спасается от бурбона Шарля, и говорить не с кем: контакты Руси и Европы оборваны.
«Это был тот исторический водораздел, когда прекратились попытки вовлечь Россию в западную систему в качестве вассала, и началось общение с ней как с противником, создание ее образа — неизменного до настоящего времени — как варварского, дикого, безбожного, отсталого, враждебного…»
Сигизмунд Герберштейн через пару десятков лет (уже при Грозном, но до опричнины) публикует свои замечательные «Записки о Московии» (до конца века — 22 издания!), где о нас сказано, что религиозность наша — еретическая, власть — рабская и жестокая, нравы — дикие…
Финал — по всем законам драматургии — озвучен Иваном Грозным, имя Лютера он предлагает читать по-русски — как «лютый»…
Мой вопрос по ходу чтения этой увлекательнейшей драмы: произошедшее неизбежно? И если какой-то там бурбон не сорвал бы нам переговоры с папой — точка невозврата не обозначилась бы с такой непоправимостью? И нам не пришлось бы — в противовес европейскому презрению — вырабатывать у себя «комплекс самоизоляции» как реакцию на постоянные угрозы Запада?
Я склонен отвечать на этот вопрос скорее отрицательно, чем положительно (формулирую с осторожностью, как и Никонов). Я думаю, что наше геополитическое соотнесение с Европой зависело не от бурбона Шарля, баскака Куремсы и даже Грозного царя, — хотя в конкретных условиях исторического действа и от них тоже, — глобально зависело это несхождение России и Европы от тысячелетнего расхождения условий жизни. Как, впрочем, и несхождение наше с Востоком. Мы возникли между этими «жерновами» по причинам, от бурбонов и баскаков не зависящим.
Это, во-первых, географическая среда — безграничье Евразийской равнины, непредсказуемый диалог леса и степи. Во-вторых, пёстрый состав племён, обречённых сживаться на этой равнине. В-третьих — тысячелетний опыт драматичного сживания под общей крышей — опыт неотменимый.
Исследование Никонова в целом имеет предметом именно эту многоуровневую матрицу нашего самоосознания.
Конкретно же: в оценках европейского рая и азиатского ада можно быть пессимистом или оптимистом, западником или славянофилом, потрясователем или охранителем. Я в эти фракции не вхож. Потому что — фаталист.
Если суждено русскому медведю поворачиваться между крутыми соседями, то это фатально. Стоит медведю (то есть нам) повернуться к Востоку, как с Запада вцепляются в его зад (то есть наш) вчерашние цивилизаторы: вдруг какими-нибудь «санкциями» удастся что-то урвать?
Закрываю главу никоновской «Матрицы» с читательской благодарностью. Бог если с нами, то Майдан пусть будет с ними.
Об авторе:
Лев Аннинский, родился 7 апреля 1934 года в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Выбора профессии не было — был выбор специальности, каковою стала русская литература. Еще в 8-м классе, с первых сочинений, Лев решил заниматься ею и только ею.
Как ни странно, первая его собственная публикация оказалась в жанре карикатуры. Рисунки были напечатаны в университетской многотиражке и в газете «Московский комсомолец». Первый текст, прошедший в печать, появился в той же университетской многотиражке осенью 1956 года. Это была рецензия на знаменитую публикацию того времени — роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Дальше последовала череда «редакционных коллективов» и изматывающая тяжба за каждое слово в каждой публикации. С тех пор у Л. Аннинского вышло порядка двух десятков книг и тысяч пять (!) статей. Однако наиболее значимым из всего написанного он считает тринадцатитомное «Родословие», составленное для дочерей и не предназначенное для печати.
Перу Льва Анненского принадлежат книги: «Ядро ореха. Критические очерки» (1965), «Обрученный с идеей. («Как закалялась сталь» Николая Островского)» (1971), «Василий Шукшин» (1976), «Тридцатые-семидесятые; литературно-критические статьи» (1977), «Охота на Льва (Лев Толстой и кинематограф)» (1980, 1998), «Лесковское ожерелье» (1982, 1986), «Контакты» (1982), «Михаил Луконин» (1982), «Солнце в ветвях (Очерки литовской фотографии)» (1984), «Николай Губенко» (1986), «Три еретика. Повести о Писемском, Мельникове-Печерском, Лескове» (1988), «Culture’s tapesty» («Гобелен культуры») (1991), «Локти и крылья. Литература 80-х: надежды, реальность, парадоксы» (1989), «Билет в рай. Размышления у театральных подъездов» (1989), «Отлетающий занавес. Литературно-критические статьи о Грузии» (1990), «Шестидесятники и мы. Кинематограф, ставший и не ставший историей» (1991), «Серебро и чернь. Русское, советское, славянское, всемирное в поэзии Серебряного века» (1997), «Барды» (1999) и другие, а также циклы статей в периодической печати, программы на радио.
Лев Александрович — знаток литературы, признанный критик, изучает процесс во всем его многоликом единстве.
