Т. Кибиров и А. С. Пушкин: роман в стихах
Обращение к пушкинской традиции естественно для русской поэзии. Даже принципиально отрицавшие предыдущую культурную традицию футуристы начала XX века никуда не смогли деться от наследия и подспудного влияния своего великого поэтического предшественника. Будучи принципиальными новаторами в области языка и художественной формы, русские футуристы шли именно за ним – революционером поэзии XIX века. Современная же поэзия постмодернизма и не думает отрекаться от каких-либо традиций, никого и ничего не призывает выбрасывать за борт культурного лайнера. Напротив, она, как известно, открыто и декларативно «делает себя» из чужого эстетического опыта. В рамках интертекстуальности различного рода тексты (конкретные, жизни, личности, творчества и т. д.) осваиваются и перечитываются в ином контексте иного текста.
А. С. Пушкин давно стал, как сейчас модно говорить, культовой фигурой современной российской культуры. Его творчество звучит и текстуально, и подтекстуально во многих произведениях различных авторов. Делается эта субцитация по-разному. И пушкинский текст звучит в ней очень мощно.
Поэзия Т. Кибирова, близкого к постмодернистской эстетике, с точки зрения аккумуляции подтекстов – явление выдающееся даже для постмодернизма. В его стихах самым поразительным и чаще всего неожиданным образом перемешаны реалии (или псевдореалии) различных – и по времени, и по месту существования – культур: образы, темы и мотивы из разных мифологических систем, имена деятелей искусства, литературных героев, имитация различных литературных манер и стилей, парафразы на строки известных стихов, предпосланные эпиграфы, намеки на известные события из жизни тех или иных деятелей культуры и т. д. Составленные во многом по музыкальному принципу лейтмотивности, стихотворные книги Кибирова часто обнаруживают последовательное повторение одних и тех же скрытых цитат, различного рода аллюзий, перефразирований, вариаций на тему и пр. «Суть поэзии Кибирова в том, что он всегда умел распознавать в окружающей действительности «вечные образцы». Гражданские смуты и домашний уют, любовь и ненависть, пьяный загул и похмельная тоска, дождь и листопад, модные интеллектуальные доктрины и дебиловатая казарма, «общие места» и далекая звезда, старая добрая Англия и хвастливо вольтерьянская Франция, денежные проблемы и взыскание абсолюта, природа, история, Россия, мир Божий говорят с Кибировым (а через него – с нами) только на одном языке – гибком и привольном, яростном и нежном, бранном и сюсюкающем, песенном и ораторском, темном и светлом, блаженно бессмысленном и предельно точном языке русской поэзии. Всегда новом и всегда помнящем о Ломоносове, Державине, Лермонтове, Некрасове, Ходасевиче, Мандельштаме, Пастернаке. И – что поделать – Баратынском, Хомякове, Блоке, Маяковском. Не говоря уж о Пушкине», – пишет о Кибирове А. Немзер [Немзер, 2009: 9].
И, на наш взгляд, именно пушкинская традиция особенно сильно, последовательно и, главное, концептуально проявляется в творчестве Т. Кибирова. При этом вариативность включения пушкинского подтекста в стихи Кибирова воистину впечатляет. Приведем и интерпретируем лишь некоторые примеры подобного рода вариантов.
Многие циклы и сборники Кибирова формируются путем активного использования субтекстуальных компонентов, в том числе – эпиграфов. Так, в частности, сделан сборник 1990 года «Послания Ленке и другие сочинения». Все стихотворения сборника предваряются эпиграфами из пушкинских «Повестей Белкина» (преимущественно из «Капитанской дочки»), при этом они в целом являют собой последовательное рассуждение о судьбах России и о состоянии российской культуры на рубеже XX–XXI столетий. Пушкин же в этом контексте является не просто прямо и косвенно цитируемым там и тут автором, а индикатором современного состояния отечественной культуры – расхищенной и искаженной наследниками классического золотого века, но сохранившей здоровые корни где-то в глубине нынешнего культурного опыта. При этом филологически подкованный в области пратекстов и по-постмодернистски многоголосый лирический герой Кибирова с горечью замечает:
Пойдем-ка по библиотекам!
<…>
Там под духовностью пудовой
затих навек вертлявый Пушкин,
поник он головой садовой –
ни моря, ни степей, ни кружки.
Он ужимается в эпиграф,
забит, замызган, зафарцован,
не помесь обезьяны с тигром,
а смесь Самойлова с Рубцовым.
[Кибиров, 2009: 99]
Это камень в огород литературоведов вроде нас, обращающихся к проблеме интертекста и, с точки зрения кибировского лирического героя, своими научными изысканиями убивающих истинный смысл поэзии. Недаром позже Кибиров напишет стихотворение «За чтением „Нового литературного обозрения“»:
Нет, ты только погляди,
как они куражатся!
Лучше нам их обойти,
эту молодежь!
Отынтерпретируют –
мало не покажется!
Так деконструируют –
костей не соберешь!
[Кибиров, 2009: 421]
При этом, иронически относясь к филологическим поискам смыслов поэтического текста, герой Кибирова сам интерпретирует пушкинскую традицию внутри собственных стихов. Точнее, он предлагает новые прочтения старых смыслов.
Часто, например, можно наблюдать в стихотворениях Т. Кибирова переработку пушкинских тем и сюжетов. Это, конечно же, переработка постмодернистского типа, то есть в первую очередь ироническая. Пример:
«Все мое», – сказала скука.
«Все мое», – ответил страх.
«Все возьму», – сказала скука.
«Нет, не все», – ответил страх.
[Кибиров, 2009: 320]
Эта переделка пушкинского разговора золота и булата, но в конце первого же четверостишья она меняет тональность. Дальнейший диалог скуки и страха приводит их к консенсусу и признанию того, что мир вокруг – ничто, а поэтому и спорить не о чем:
<…>
Ах, какое ничего –
Нет пощады от него.
Ну а коли нет пощады –
Так и рыпаться не надо.
[Кибиров, 2009: 321]
Эта переделка Пушкина похожа на констатацию факта рокового изменения действительности, в результате которого не только злато и булат остаются в нынешнем мире не у дел, но даже скука и страх лишаются своей жизненной платформы и основания в мире бессмысленности. Сплин кибировского лирического героя происходит не от врéменного, а от окончательного разочарования в сущем мире, который выродился в общество потребителей. И Пушкин, поэт, поэзия в этом мире вещей перестали пророчить и жечь глаголом. Отсюда и ирония по отношению к этим категориям культуры. Она не столько деконструирующая, сколько горькая.
В ряде кибировских стихотворений даются аллюзии на пушкинского «Пророка» и некоторые другие стихи Пушкина, в центре внимания которых стоят также темы поэта, поэзии, творчества. По большей части Кибиров это делает с применением той же горькой иронии, при этом понятие «творчество» соотносится у него с понятием «товар», миссия поэта низводится до сомнительного статуса обслуживающего общество потребителей полубалаганного действия:
Нет денег ни хрена! Товар, производимый
в восторгах сладостных, в тоске неизъяснимой,
рифмованных словес заветные столбцы
все падают в цене, и книгопродавцы
с поэтом разговор уже не затевают.
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»). [Кибиров, 2009: 186–187]
Лира, лира моя, бас-гитара.
Аполлонишка, сукин ты сын!
(«Литературная секция»). [Кибиров, 2009: 135]
Пророки, с точки зрения лирического героя Кибирова, в современном мире никем не будут услышаны, их даже не станут изгонять, как у Лермонтова в одноименном стихотворении, они просто не состоятся за обескураживающей ненадобностью. Поэтому рождается следующее антиподное «Пророку» Пушкина стихотворение, содержащее в то же время аллюзию на стихотворение В. Брюсова о творце и высокой сути творчества:
Юноша бледный, в печать выходящий.
Дать я хочу тебе два-три совета.
Первое дело – живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это.
И поклоняться Искусству не надо.
Это уж вовсе последнее дело!
Экзюпери и Батая с де Садом,
перечитав, можешь выбросить смело.
[Кибиров, 2009: 380].
Смешение цитат и аллюзий, постановка в один литературный ряд разновеликих и разноликих авторов – это традиция постмодернизма; горько-ироническая «подстежка» классических текстов о миссии поэта – характерное для Кибирова рубежа веков явление. При этом Россию его лирический герой любит не меньше Пушкина, и именно творчеством она для него освещена и потому дорога. Пушкин во многих случаях становится в кибировских стихах одним из важнейших в ряду прочих оправданий России и самого лирического героя Кибирова:
Это Родина. Она
неказиста, грязновата,
в отдаленье от Арбата
развалилась и лежит,
чушь и ересь городит.
Так себе страна. Однако
здесь вольготно петь и плакать,
сочинять и хохотать,
музам горестным внимать,
ждать и веровать, поскольку
здесь лежала треуголка
и какой-то том Парни…
[Кибиров, 2009: 307]
В более позднем стихотворении эта мысль высказывается еще определеннее:
Эфир струит поток цитат,
Ведущий чушь несет,
Поскольку двести лет назад
Родилось наше все!
«Неужто все?!» – безумец рек.
Но я ответил: «Да!»
«Навек?» – «Как минимум – на век,
Но лучше бы на два».
<…>
Архивны юноши кривят
Брезгливые уста,
Уже два века норовят
Сместить его с поста.
Мне ж Мандельштам нейдет на ум
И Бродский нехорош,
Лишь он моих властитель дум
И чувствований тож.
Пусть он не написал «Муму»,
Пускай промазал он,
И все же памятник ему
Над нами вознесен!
Оспорить трудно дурака,
А убедить нельзя…
Но славен будет он, пока
Живу хотя бы я.
[Кибиров, 2009: 599]
В данном случае мы имеем дело с иронией, отнюдь не развенчивающей основной пратекст (пушкинского «Пророка» и «Памятник») и прочие реминисценции. Вспомним, что постмодернистская ирония чаще всего не направлена на развенчание источника. Она стремится либо к остранению, либо к переработке темы на другом уровне (временном, событийном, контекстуальном и т. д.). В итоге во всех вышеприведенных примерах она развенчивает время настоящее, а Пушкин является для этого развенчания высшим мерилом.
Именно в преломлении к современности Кибировым перерабатываются в ироническом ключе другие пушкинские темы и сюжеты. Например, тема любви при явных аллюзиях на Пушкина решается прямо противоположно, ставя кибировского лирического героя на пушкинский уровень только накалом страстей:
Я Вас любил. Люблю. И буду впредь.
Не дай Вам бог любимой быть другими!
[Кибиров, 2009: 553]
Часто Кибиров допускает напрямую стебушную цитацию разнообразных поэтов, в том числе и Пушкина, когда берется конкретное стихотворение, почти дословно цитируется, но смысл его оказывается совершенно перевернут за счет специально извращаемых его вставок. Иногда ничего практически не меняется, кроме одной-единственной буковки, но получается, например, следующее: «Ты, Моцарт, – лох, и сам того не знаешь!» [Кибиров, 2009: 531]. Далее в стихотворении идет цитация похожим образом измененных пушкинских строк из разных мест, что вместе приводит к ироническому изменению облика Моцарта из «Маленьких трагедий». Из страдающего гения он превращен в гения довольно злого из-за обреченности на одиночество. Это наводит на мысль, что в наши времена злодейство и гений уже совместимы.
Смеховой эффект у Кибирова может достигаться за счет иронической стилизации либо аллюзии внутри совершенно «чужого» для конкретных пушкинских произведений текста. Особенно нагляден в этой связи пример стихотворения «История села Перхурова (компиляция)». В нем на различном стилистическом материале, с применением разновременных литературных этикетов (от фольклорного до самого современного) рассказывается история Евгения Онегина – асоциальной личности, склонной к нонконформистскому поведению. Каждый использованный стилистический материал дает Кибирову «своего» Онегина и «свою» историю его жизни. В былинном стихе он – богатырь, в стилистической традиции романтизма – бунтарь, в онегинской строфе – Онегин. Когда же текст «переливается» в современность, Кибиров избирает стиль блатной дворовой песни, почти шансона:
В Питере жил парень-паренек – эх, паренек! –
Симпатичный паренек фартовый,
Крупную валюту зашибал он – и водил
Девушек по кабакам портовым!
Женщин как перчатки он менял – всегда менял! –
Кайфовал без горя и печали.
И шампанским в потолок стрелял – эх, стрелял! –
В ресторанах Женьку узнавали!
[Кибиров, 2009: 300]
Далее появляются Вован молодой, Оля и Танюша, а дело заканчивается перестрелкой друзей. Так «Евгений Онегин» переводится на «народный» язык современной популярной культуры – разумеется, иронически по отношению к культуре, а не к Пушкину или его произведению.
Таким образом, мы видим, что дело А. С. Пушкина живет и процветает в современной литературе, в том числе и посредством творчества пиита Кибирова, а личность его по-прежнему бессмертна.
Литература
Кибиров Т. Стихи о любви. – М.: Время, 2009.
Немзер А. Читателям Тимура Кибирова // Кибиров Т. Стихи о любви. – М.: Время, 2009. С. 5–10.
«Свое» и «чужое» в «Парафразисе»
Т. Кибирова
Творчество Т. Кибирова в последнее десятилетие вызывает все больший интерес среди исследователей русской литературы. Как правило, Кибирова относят к числу постмодернистских поэтов[1]. Действительно, на всех этапах своего творчества он был и остается по многим формальным признакам весьма близок эстетике постмодернизма. Так, для его стихов характерны стремление к «гипертекстуальности» (к огромному количеству подтекстов, затекстовых явлений и пр.), коллажность, фрагментарность, сконструированность, отрицание иерархичности, авторитетов, официоза, ироничность, стремление к пародии и самопародии, фантасмагоричность, усиленный автобиографизм и т. д.[2] Однако при этом по ряду позиций Кибиров совершенно осознанно противопоставляет себя постмодернизму (кстати, иронически называя его «пост-шик-модерном»[3]), и, на наш взгляд, вполне небезосновательно противопоставляет. С этой точки зрения интересно рассмотреть, как именно сочетаются в стихах Кибирова различные культурные концепты, образцы разного рода эстетик, литературные традиции, конкретные чужие тексты и т. д.
Подобные сочетания (так называемая коллажность) являются универсальной приметой постмодернизма как такового, с его принципиальной (если в случае постмодернизма вообще можно говорить о какой-либо принципиальной позиции) установкой на то, что в культуре уже давным-давно все изобретено и ничего нового придумать невозможно. Поэтому автор постмодернизма «играет» в художественный текст, как в калейдоскоп, конструктор или мозаику, как бы создавая из фрагментов чужих эстетик «новую картинку». Недаром многие исследователи обвиняют постмодернизм в вызывающей вторичности.
В своих стихах Т. Кибиров актуализирует широчайший культурный контекст, причем далеко не только литературный. Весьма своеобразно внедряются и обыгрываются поэтом разного рода подтексты, затекстовые явления[4]. Все их формально можно разделить по оппозиции:
«свое» ↔ «чужое».
Что же является «своим», а что «чужим» в поэтическом мире Т. Кибирова? Если эти понятия рассматривать на уровне концептов, то одно, а если на уровне воспринятых, пусть и адаптированных, явлений культуры – то другое. И взаимодействие «своего» и «чужого» в кибировских текстах выглядит по-разному. Это может быть:
1) стремление к культурному универсуму;
2) адаптация «чужого» («чужое» = «свое»);
3) отчуждение «своего» («свое» = «чужое»);
4) противопоставление «своего» и «чужого».
Рассмотрим подробнее два последних варианта этого взаимодействия[5].
Отчуждение «своего» («свое» = «чужое»)
Сборник стихов Т. Кибирова «Парафразис» начинается предисловием автора, в котором читаем: «Надо, впрочем, признаться, что полностью воплотить свой замысел автору не удалось – так, не была дописана поэма «Мистер Пиквик в России», которая должна была занять место между сонетами и «Историей села Перхурова» и, являясь стилистическим и идеологическим столкновением Диккенса с создателем «Мертвых душ», дала бы возможность и русофобам, и русофилам лишний раз убедиться в собственной правоте»[6]. Автор книги начинает ее с типично постмодернистского иронического парадокса: с одной стороны, он противопоставляет миры Диккенса и Гоголя (читай: английский = нерусский и русский), с другой – ухитряется объединить позиции русофобов и русофилов, то есть фактически вышеназванные миры, стремясь к общекультурному универсуму. «Парафразис» является во многом воплощением такого универсума: в собранных под этим названием стихах самым поразительным и чаще всего неожиданным образом перемешаны реалии (или псевдореалии) различных – и по времени, и по месту существования – культур: образы, темы и мотивы из разных мифологических систем, имена деятелей искусства, литературных героев, имитация различных литературных манер и стилей, парафразы на строки известных стихов, предпосланные эпиграфы, намеки на известные события из жизни тех или иных деятелей культуры и т. д. Причем читатель заранее предупрежден об этом названием книги. Как известно, парафразис (в переводе с греческого «пересказ», в нашей лингвистической традиции слово звучит как «парафраз (а)») – это 1) передача своими словами, пересказ чужих текстов, мыслей и т. п.; 2) инструментальная пьеса виртуозного характера, написанная обычно на несколько оперных тем или народных мелодий[7]. Кибировские стихи (в том числе и из других его сборников) вполне соответствуют обоим значениям слова «парафразис». Составленные во многом по музыкальному принципу лейтмотивности, стихотворные книги Кибирова часто обнаруживают последовательное повторение одних и тех же скрытых цитат, различного рода аллюзий, перефразирований, вариаций на тему и т. д. По тому же принципу переплетается в «Парафразисе» «свое» и «чужое», часто представляя собой своеобразное взаимное перетекание. «Чужое» становится «своим», как правило, на уровне подтекста, иногда – контекста. «Свое» трансформируется в «чужое» на затекстовом уровне, отражающем, в частности, трансформацию национальных культурных концептов. В том же авторском предисловии читаем: «Злосчастная склонность автора даже в сугубо лирических текстах откликаться на злобу дня привела к тому, что некоторые стихотворения, вошедшие в книгу, производят впечатление нелепого размахивания кулаками после драки»[8]. Именно в подобных стихах встречаем, например, следующее:
Нет денег ни хрена! Товар, производимый
в восторгах сладостных, в тоске неизъяснимой,
рифмованных словес заветные столбцы
все падают в цене, и книгопродавцы
с поэтом разговор уже не затевают.
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»)[9]
Пушкинская цитата обыгрывается автором таким образом, чтобы подчеркивалось искажение современного литературного мира, который из «своего» (пушкинского) превращается в «чужой» (рыночный):
Литературочка все более забавна
и непристойна.
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»)[10]
Лирический герой Кибирова постоянно и с сожалением следит за изменяющимся в потоке времени миром, в котором все бренно и, следовательно, смертно. Тема бренности, преходящести – одна из центральных в сборнике. Взаимопереход «своего» и «чужого» есть для лирического героя «Парафразиса» нормальная примета неумолимого течения времени, вечных изменений в большом и малом:
Из жареной курятины когда-то
любил я ножки, ножки лишь одне!
И что ж? Промчались годы без возврата,
и ножки эти безразличны мне.
<…>
Опять-таки портвейн! Иль, скажем, пиво!
Где ж та любовь? Чюрленис где и Блок?
Года проходят тяжко и спесиво,
как оккупанта кованый сапог.
(«Вечернее размышление»)[11]
Подобного рода размышления не радуют героя, так как связаны с темой смерти. «Свое» меняется и становится «чужим», в иных случаях даже чуждым.
Подобного рода восприятие характерно для так называемых социальных текстов Т. Кибирова, которые условно можно поделить на «исторические» и «современные». Пример первого – вошедший в «Парафразис» цикл «Исторический романс», в котором изложены размышления о многоликости России, о мучительном несовпадении сущностей, составляющих понятия родина, нация. Первое стихотворение цикла представляет собой сплошную череду аллюзий практически на всю русскую литературу XIX – начала XX веков (от Пушкина и Л. Толстого до Белого и Есенина), одной из главных задач которой была попытка решения извечных российских вопросов, описание «хождения в народ». Данная проблема решается героем Кибирова вполне определенно: подобное хождение не может принести интеллигенции ничего, кроме зла. При ближайшем знакомстве, казалось бы, «свой» народ обернется «чужим», враждебным – по мировосприятию, жизненным устоям, крайне негативному отношению к пришлым чужакам:
Что ж напялил ты косоворотку,
полюбуйся, mon cher, на себя!
Эта водка сожжет тебе глотку,
оплетет и задушит тебя.
<…>
Что топорщится за голенищем?
Что так странно и страшно он свищет?
Он зовет себя Третьим Петром.
Твой тулупчик разлезся на нем.
(«Исторический романс»)[12]
Два лика одной нации остаются несоединимыми и в современном для героя мире. Причем выяснилось, что более жизнеспособным оказался именно тот, что носит за голенищем топор и не травит свой организм интеллигентскими мыслями о судьбах России:
За рулем ее дубина.
Носит он златую цепь,
Слушает веселый рэп.
Что ж, наверно, это дилер,
Или киллер, Саша, или
Силовых структур боец,
Или на дуде игрец,
Словом, кто-нибудь из этих,
Отмороженных, прогретых
Жаром нынешних свобод.
(«Возвращение из Шилькова в Коньково»)[13]
Так торжествует «свое», оказавшееся «чужим». А герою остается:
Спрятаться, скорчиться, змейкой скользнуть в траву.
Ниточкой тонкой вплестись в чужую канву.
(«Из цикла «Памяти Державина»)[14]
Противопоставление «своего» и «чужого»
Подобного рода противопоставление происходит тогда, когда лирический герой кибировского «Парафразиса» пытается восстановить разрушающиеся антиномии окружающего мира. Большая часть стихотворений сборника была написана в первой половине 90-х годов XX века. В них отражены постперестроечные реалии стремительно либерализирующегося общества, духовные, экономические, общекультурные издержки этого процесса. Относясь к «дивному новому миру» и к себе в нем с явной постмодернистской иронией, герой Кибирова явно пытается создать собственный космос и отгородиться с его помощью от стремительно нарастающего хаоса. А космос – это конкретные ценности, табу и твердые антиномии. Все это и оформляется через противопоставление «своего» и «чужого». Хаос нынешней жизни осознается и преодолевается через это противопоставление, через соотнесенность самого себя с пусть не идеальным, но своим прошлым, с позицией представителей этого прошлого:
Шишков в своем гробу не раз перевернулся
от мэрий, префектур, секс-шопов…
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»)[15]
Герой Кибирова – поэт – с ироническим недоумением говорит о современной ему торжествующей литературе (литературе, которая всегда была совестью русской нации, высоким искусством):
Чтоб рукопись могла перешагнуть границу,
необходимо дать поболее того,
что сытых бюргеров расшевелит. Всего
и надо-то, мой друг, описывать пиписьки,
минет, оргазм, инцест, эрекцию и сиськи,
лесбийскую любовь или любовь педрил,
героем должен быть, конечно, некрофил,
в финале не забыть про поеданье трупа.
А чтобы это все не выглядело глупо,
аллюзиями текст напичкать. Вот рецепт.
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»[16])
Эта «чужая» теперь литература противопоставляется «своему»:
Не получается. Ох, дикость наша, Игорь,
ох, бескультурье, бля! Ведь сказано – нет книги
безнравственной, а есть талантливая иль
не очень – голубой британец так учил.
Я ж это понимал еще в девятом классе!
А нынче не пойму. Отточенные лясы
все тщусь я прицепить и к Правде, и к Добру.
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»)[17]
Но литература (искусство вообще) – всегда отражение действительности. Однако она же, по мнению лирического героя «Парафразиса», должна не только отражать действительность, но и остранять ее, интерпретировать, воспитывать нравы. В этом видит поэт свое (традиционное) призвание: отделять «свое» от «чужого»:
<…>
и все же, как тогда от мрази густобровой,
запремся, милый друг, от душки Борового!
Бог ему в помощь! Пусть народ он одарит
«Макдональдсом». Дай Бог. Он пищу в нем варит.
И нам достанется…
Это – «чужое», волею судьбы и исторического процесса становящееся «своим»:
И все же – для того ли
уж полтораста лет твердят – «покой и воля» –
пииты русские – «свобода и покой!» –
чтоб я теперь их предал? За душой
есть золотой запас, незыблемая скала…
(«Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»)[18]
Поэт традиционно представляет собой совесть русской нации, принимает духовные мучения за нее:
Великая, Малая, Белая Мама
и прочая Родина-Мать!
Теперь-то, наверно, не имешь ты сраму,
а я продолжаю имать.
(«Исторический романс»)[19]
Миссия поэта, по Кибирову, быть не над, а внутри жизни, вместе со всеми, принимать действительность и быть в ответе за нее:
Кому-то действительно мерзкая,
Но мне-то – сестра моя жизнь!
(«Из цикла «Памяти Державина»)[20]
Именно творчество для лирического героя «Парафразиса» является тем символистским «ковчегом души», который способен преодолеть хаос. Только нужно помнить о гармонии мира, которая заключается в его антиномичности. В частности, в четком осознании и противопоставлении «своего» и «чужого»:
Не отклоняйся, стой прямее,
а то нарушится баланс,
и хрустнет под ногой твоею
сей Божий мир, сей тонкий наст,
а то нарушишь равновесье –
и рухнет в бездны дивный шар!
Держись, душа, гремучей смесью
блаженств и ужасов дыша.
(«Из цикла «Памяти Державина»)[21]
[1] См.: Зайцев В. А. Творческие поиски молодых поэтов 80-х годов // Вестник Московского университета. Сер. 9. Филология. 1990. № 5;
Зайцев В. А. Традиция и эксперимент: о путях русской поэзии на рубеже ХХ–XXI веков // Филологические науки. 2001. № 2. С. 10–12; и др.
[2] См. об этом, например: Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. – М.: Интрада, 1996. С. 199–235;
Затонский Д. Постмодернизм в историческом интерьере // Вопросы литературы. – 1996. – Вып. 3. С. 188–189, 190; и т. д.
[3] Кибиров Т. Парафразис. – СПб.: Пушкинский фонд, 1997. С. 9.
[4] О контексте, подтексте и затексте см.: Баевский В. С. Онтология текста // Художественный текст и культура: тезисы докладов на международной конференции. – Владимир, 1997. С. 7.
[5] Результаты исследования двух первых вариантов были изложены нами в докладе на международной конференции «Национально-
государственное и общечеловеческое в русской и западной литературах XIX–XX веков (к проблеме взаимодействия «своего» и «чужого»)», состоявшейся в Воронежском государственном университете 1–3 октября 2002 года.
[6] Кибиров Т. Указ. соч. С. 5.
[7] См.: Локшина С. М. Краткий словарь иностранных слов. – М.: Русский язык, 1988. С. 355–356.
[8] Кибиров Т. Парафразис. С. 5.
[9] Там же. С. 7.
[10] Там же. С. 7.
[11] Там же. С. 23–24.
[12] Там же. С. 27.
[13] Там же. С. 101.
[14] Там же. С. 51.
[15] Там же. С. 7.
[16] Там же. С. 10.
[17] Там же. С. 10.
[18] Там же. С. 13.
[19] Там же. С. 30.
[20] Там же. С. 49.
[21] Там же. С. 47.
Об авторе:
Родилась в 1969 году в г. Березники Пермской области. Детство и юность прошли на Кубани в учительской семье. В 1990 году окончила Борисоглебский государственный педагогический институт, осталась работать в родном вузе преподавателем русской, зарубежной литературы, древних культур. В 2000 году защитила кандидатскую диссертацию на тему «Роман А. Белого „Крещеный китаец“ в контексте русской литературы ХХ века», получила звание доцента. Сейчас работает в Борисоглебском филиале Воронежского государственного университета на технолого-педагогическом факультете доцентом кафедры гуманитарных дисциплин. Опубликовала 5 книг, а также более 80 научных и научно-критических статей по творчеству модернистов и постмодернистов, в частности А. Белого, Н. Гумилева, Ф. Сологуба, И. Бунина, Л. Андреева, Е. Замятина, В. Высоцкого, Т. Кибирова, Д. А. Пригова, по рок-поэзии, ироническому фэнтези и др.
