Мой Моэм
Тихая и задумчивая пора – осень. Бредёшь, глядя по сторонам да прислушиваясь к шелесту тополей, и невольно думаешь о том, что перед тобой – материал для прелестного очерка. Низенькие дома, словно поникшие к осени, стоят, отступя от мостовой, а впереди – узкая полоска чахлой травы, придающая улице фальшивый деревенский вид. Названная, подобно многим другим, именем революционного деятеля, она усиливает и без того глубокое ощущение истории, в котором патриархальное прошлое мучительно уживается с настоящим.
В этих домах, хранящих память от ушедшего века, есть нечто неоднозначное, сиротливое и тягостное, почти диккенсовское, подсказывающее, что жизнь их обитателей – клубок сплошных противоречий: тайной мечты и несостоявшихся иллюзий. Что они ищут – радость или праздность? Увы, человек вообще редко получает то, что желает. Легче жить, ничего не требуя от людей и жизни, чтобы потом с благодарностью принять то, что получил больше, чем мог мечтать, и обрадоваться не столько тому, что обрёл, а, сколько свершению мечты.
Проходя мимо старых домов, я успеваю в короткий миг объять глазами жильцов у подъезда и уловить крупицу их судьбы: хитросплетение случая и рока, трепетных мгновений и монотонности безымянных дней, сияющей радости и усталого оцепенения, увядающей плоти и навязчивых обрывочных воспоминаний. И я вкушаю впечатления, рождающие поток связанных с ними ассоциаций. Среди этих поникших от возраста домов, столь притягательных для чувств, хочется жить лишь духовной жизнью.
Мне и прежде случалось надолго погружаться в их созерцание. Я по-прежнему нахожу их прекрасными, но уже не такими, как прежде. Где-то наверняка существуют более совершенные прообразы этих увядших копий. И в душе нарастает смутная тоска по тому, неувиденному. Может, от потребности к перемене?
Я возвращаюсь в свой старый дом, поднимаюсь по лестнице и слышу, как в пустых этажах гулко отдаются звуки моих шагов. Дом объят густым безмолвием, и живительную встряску порождают мои собственные мысли. Какое это счастье – слушать тишину, внимая мыслям, которые плавно текут в сознании. За этим занятием кроется независимость, дарующая внутреннюю свободу. Я чувствую себя хозяйкой своей души. Не нужно притворяться, что не замечаешь дурного, не брать на себя чужую вину, а самой определять пристрастия, пока смыкающаяся вокруг пустота не потребует заполнения. Душа неизменно нуждается в пище – любимой книге, способной переплавить в работу ума все впечатления от жизни.
Это познание себя началось более двадцати лет назад, когда я стала одно за другим перечитывать произведения Сомерсета Моэма: художественные, включающие около полутора десятка романов, ряд пьес, четыре тома рассказов, и эссе, среди которых одно из лучших его творений – исповедальная книга «Подводя итоги». Упиваясь ими дома, в уединении и тишине, я обретала себя и окуналась в привычную духовную атмосферу. Я перенимала его любовь к одиночеству и литературе, ставшей для меня и отдыхом, и потребностью. И я радовалась этому общению, опосредованной связи с человеком того же настроя чувств, что и у меня. В итоге они окрасились радужными воспоминаниями того времени. И это прибавило им достоинств. Но не умалило главного: что может сделать писатель и до каких высот подняться, благодаря трудолюбию да здравому смыслу. Поиск его побуждений, выливающихся в конкретные действия, стал для меня увлекательным занятием.
Меня восхищала его сила духа, не сломившаяся под грузом обрушившихся на него в отрочестве проблем, его умение строить жизненные планы исходя не из того, что должно или хотелось бы, а из того, что выполнимо при данных обстоятельствах. Я следовала его призыву поступать сообразно со своей природой и со своим делом, не пытаясь подавить своё несогласие с общепринятыми стандартами в поведении и вкусах, а изучая себя, чтобы прожить отпущенное мне время в соответствии с тем, как создала меня природа.
Мне казалось, будто он многое угадал во мне и людях, и особенно что-то такое, что будоражило меня, выбивало из колеи неизвестно почему, словно я подсмотрела то, что не предназначалось моему взору. Мою деятельность всё время ограничивают претензии других? Ранит пренебрежение чувствами? Резкий выпад против простейших условностей, который кажется чудовищным попиранием прав?
Огорошенная, я склоняла голову без ответа. И что такое сказать? Вопросы эти неразрешимые. Пока я думала о них, они так отчетливо, так повелительно виделись мне, но стоило взяться за их решение – и куда всё девалось?
Борясь с незадачей, я неожиданно находила подтверждение ей на печатной странице томика Моэма и потом возвращалась к ней подкреплённая, подбодрённая. Действительно, что за бред – сочинять несоответствия? Все эти споры, несовпадения взглядов, – куда от них денешься? Закрыть на них глаза невозможно, а сетовать – бессмысленно. Их нужно принять как неотъемлемую часть существования, не ломая себе над ними голову. И эти доводы словно отбивали такт жизни, предупреждали посреди домашности и круговерти, что всё зыбко, кроме моих собственных установок.
Постепенно Моэм, чьи произведения предстали для меня во всем своем объёме и значительности, стал личным другом, который не наскучит. Новый смысл обрели старые слова и мысли, почерпнутые из его книг и хранимые в душе, словно открылась тайна, ревниво оберегаемая от посторонних глаз.
К концу выяснилось, что мне удалось обобщить многие противоречия своей жизни, казавшиеся неразрешимыми. Автор занимательных и изящных сюжетов, собственная судьба которого стала любопытной композицией, Моэм научил меня терпимости и вере в лучшее, которая смягчила боль горьких утрат.
Мое «я» стало крепнуть, словно придавая филигрань основе, вместившей всё пережитое. Душу наполнило чувство уверенности и полной ответственности за себя. Перебирая воспоминания, относящиеся к юности, я заново переживала их и порой даже задавалась вопросом: а существует ли вообще время? Я прежняя, но изменился мой способ восприятия действительности. И я мысленно радуюсь, что мне столько лет, сколько есть.
Я живу многообразной жизнью его персонажей: актрисы, философа, писателя, художника, врача, просто добрых и милых людей, которая кажется мне богаче моей собственной. Я ощущаю себя вездесущей и многоликой, и это ощущение дарует мне радость и покой. Из него будто складывается всё бытие: воля к жизни, работа, любовь. Не потому ли, что автор вложил в свои произведения всю силу своего духа? А моё доверие – состояние души, полезное и плодотворное. И я вновь и вновь возвращаюсь к его героям, повинуясь мысли прозаика о том, что единственная неистощимая тема – это человек, не принимая обращённый к нему упрёк в чрезмерном увлечении поведением отдельного из них.
Да, Моэм не был равнодушен к человеку, когда выбирал профессию медика и когда отказался от неё же ради изучения его психологии, посвятив себя литературе. Но разве можно технически вычислить эту грань, за которой присутствие персонажа в произведении определяется размером?
Из отдельных высказываний писателя утвердился также миф о Моэме как прозаике банальном, скользящем по поверхности явлений и избегающем постановки важных проблем. Однако ни в жизни, ни в литературе общечеловеческое не существует в чистом виде, оно всегда принимает конкретно-исторические формы. А его мечта свести в стройный и прекрасный узор бессчётные явления жизни оказалась самым простым узором человеческой жизни – человек рождается, трудится, влюбляется, создаёт себе подобных и умирает – и самым совершенным. В этом, по-моему, и заключается «парадокс» Моэма: умение в ёмкой форме выразить то, что многократно передумано. И что ещё может так утешить, развязать жизненный узел, как не это простое знание? Оттого я ликую в точности так же, как если бы вот сейчас разрешила научную проблему, доказала нечто неоспоримое.
Можно рассмеяться при мысли о том, как может один писатель царственно вершить судьбы. Но потом наткнуться в ответ на его серьёзное, высказанное в традиционной для него ироничной манере мнение, непререкаемую уверенность в том, что «сердце у человека правильное, а голова никуда не годится».
Что это? Мудрость? Знание? Или в этой фразе сокрыт секрет, на котором и зиждется судьба человечества? Да, в наших покоях сердца и ума упрятаны тайные начертания, которые, если их разглядеть, многому бы научили, но их так и не раскрывают, не прочитывают. И как же узнаешь людей, спрашивал себя прозаик, если они опечатаны? Кружа над ними, как пчела, и пленяясь недоступным для видимого глаза пониманием? А обретя его, полагал Моэм, почему не открыть?
Но доверить постороннему взгляду опыт десятков лет, осадок всех пережитых дней, замешанный на чём-то тайном, – настоящая пытка. И волнующее переживание. Это трудно объяснить. Отвлечённость, отуманенный взгляд, словно ты ничего не воспринимаешь без ручки и листа бумаги, все эти впечатления подчиняя чему-то более важному, отдаваясь во власть тому, что так ясно видишь посреди улицы, домов, в людях – своему произведению. Задача была для него в том, как объединить всё это? Достигает ли его дух? Или сердце? Ведь не столько знание нужно или начертания, а понимание, сознание общности проблем, которое и есть знание. Вот уж поистине, мудрость и знания хранятся у него именно в сердце. И его простота проникает в то, в чём путаются, обманываясь, умники.
У каждого из нас свой Моэм. Мой – обнаруживает себя в презрении к условностям, в отсутствии заведомо готовых ответов на всё, в чувстве новизны, возникающем всякий раз, когда перечитываешь произведения классика. Я восхищаюсь его безупречным чувством формы, умением выражать мысли с предельной ясностью. Как человек пишущий, понимаю, что простота – не врождённое свойство, тем более для человека, творящего на английском, вычурном языке. Она невозможна без воспитанности, упорядочивающей манеру письма, и благозвучия, зависящего от тонкости слуха. Я восторгаюсь его умением писать ясно, с живостью, в манере своего времени, не теряя при этом убедительности.
Меня манят его произведения, выросшие из самой жизни. Они вносят упорядоченность в мой душевный мир, пленяя законченностью. В них – осень жизни, как и моей собственной. Поэтому мы неразлучны.
Есть в осени тихая и тайная мудрость. Она приходит неприметно, встречаешь её как данность, не связывая с ней особых надежд, и уходит мигом, как некий свершившийся факт. Время, стало быть, идёт своим чередом, а это и есть главное: одно прошло, другое ждёт впереди. Дороги, город, пейзаж – всё видится мне теперь иным. Посерели дома. Обнажились скелеты деревьев. На дворе посвежело и стало легче дышать.
Я всей душой влекусь к золотисто-красной листве, и мне приятно видеть её въяве. Я благоговейно шествую по ней, радуясь, что дорожки в парке пустеют, становясь почти безлюдными. Пустынно вокруг и уныло. Скучают мои нерастраченные чувства. Что-то начинает мучить меня, словно я уклоняюсь от какого-то долга. Я точно слышу собственные мысли и кажется, будто между мной и природой существует телепатическая связь. Это общение не ранит, не изнуряет меня. И я охотно возвращаюсь в прошлое, к моим раздумьям.
Извечная привычка переплавлять всё пережитое в прозу даёт выход моему избытку впечатлений. Многое из происходящего кажется преднамеренным действием, разыгрываемым исключительно для меня, а всё написанное за прошедшие месяцы – фрагментами одной и той же нескончаемой исповеди, название которой мне подсказала эта осень – «Душа».
В унисон поре прощания с теплом в голове проходят картины из книг Моэма, не смазываясь, как в жизни, когда новые впечатления лишают их отчётливости, а оставаясь вполне определёнными, как фон к ним, тщательно выписанный художником. То, что более двух десятков лет назад нравилось инстинктивно, теперь выдержало испытание временем для меня – читательницы и критика. В итоге две разные темы: проза Моэма и осень, осмысленные в уединении, сплелись в моём сознании воедино. Связав их между собой, воображение соткало этот очерк. Может быть, он позволит мне заключить безмолвный дружеский союз с теми, кто, как и я, любит творчество писателя?
В этой осенней поре, располагающей к раздумьям, есть временный итог, как в точке с запятой – излюбленном знаке Моэма, искусного стилиста, остроумного и находчивого. В ней, как и в его прозе, – осознание иллюзии свободы. Уклончивая сдержанность и вечная забота о мелочах. Сгусток тоски и усталости. Лишь весна прогонит её и принесёт свежее дуновение жизни.
