НАКАНУНЕ

Евгений ЧЕБАЛИН | Драматургия

Квазиморда из Парижской богоматери

(главы из романа «НАНО-SAPIENS»)

Сиамский двухголовец в бешенстве раздрая (на изломе 1989-го).

Ворота в бетонной ограде были распахнуты настежь. Сквозь них отчётливо просматривалась членистоногая толпа – около сотни особей. Она клубилась вокруг здания Штази, источая азарт зверя, закогтившего добычу. Из оконных проёмов, ощерившихся стеклянными клыками, валил чёрный дым. Его пронизывали багряные языки пламени. Людской рёв нападавших прорезывал треск бутылок, разлетавшихся шрапнелью стекла. По стене, по окнам, куда влипали «коктейли Молотова», расплёскивались багряные протуберанцы пламени. Огонь хищно лизал сгущавшийся вечерний полусумрак.

Отсюда, из их особняка, до Дрезденского штаба контрразведки Штази, освещённого мертвенной люминесценцией фонарей и огненными факелами, было не более полусотни метров.

В вибрирующей массе толпы явственно различалось ядро заводил человек в десять. Оно то втягивалось в эпицентр толпы, то рассасывалось по её периферии, увлекая нападавших за собой. Ядро диктовало, начинало действие: ломало молодые деревца, выкорчёвывало скамейки, отдирало штакетник от изгороди вокруг спортплощадки. И толпа с остервенелой энергией повторяла за ними, расплёскивая погром по всему двору.

Клаус Цаундик, вжавшись горячим плечом в пятнистый, обтянутый камуфляжем бок Панина, подрагивал в нервных приступах: толпа громила его Штази. Здание горело уже со всех сторон. Из выбитых дверей волоком тащили сотрудников – офицеров разведки, оставленных охранять особняк и не решившихся открыть огонь на поражение. Швыряли избитых в грязь, замешанную на талом снеге. Запрыгивали на тела, били ногами в безумии азарта, вдавливали лица в ледяную жижу.

Клаус вышёптывал сквозь стиснутые зубы:

– Виктор… готовь пулемёт на третьем этаже… это зверьё скоро повернёт сюда!

Панин молчал, пронизывал полутьму сухими, до рези суженными глазами, фиксируя в сознании явную управляемость толпы. На миг обожгла и тут же пропала воспалённая мыслишка о Цаундике: «Пришёл за полчаса до погрома… какой-то встрёпанный… знал, что ли?»

Толпа, явно повинуясь приказу, отхлынула от горящего особняка. Оставив в грязи неподвижные тела, стала всасываться в распахнутые ворота, устремляясь остриём в сторону их особняка. Позади толпы взрычал, пустил сизую струю выхлопа, тронулся за людьми грузовик.

– Я же говорил… повернули сюда! Надо стрелять по этому стаду! – надсаживая голос, крикнул Цаундик.

И Панин обострившимся рефлексом самосохранения вдруг ощутил в соседе по подъезду, соратнику по Штази, партнёру по агентурной работе некую чужеродность, хищный выплеск классовой ненависти, доселе никогда не проявлявшейся.

Так и не ответив на него, он ринулся вниз со второго этажа. За распахнутой дверью кабинета связи горбился связист у рации, гнал в решетчатое рыльце микрофона одно и то же заклинание:

– Прима… Прима … ответьте Кордебалету… я Кордебалет!

Уткнулся в Панина затравленным взглядом, выстонал:

– Не отвечает, товарищ подполковник… два часа нет связи.

В стальные трёхметровые ворота бухнул таран. Ворота содрогнулись, но выстояли. Бухнуло ещё и ещё раз, хлестнуло лязгом металла по слуху. Всё замолкло. Офицеры, столпившись у окон, влипали с муками в ползущую от ворот калёную магму тишины. Скручивались в напряге мышцы, цепенели хребты.

Приглушённо взревел грузовик, Наращивая рёв, стал приближаться. Сокрушительный удар железа по железу хлестнул по слуху, дёрнулись стояки ворот, сорвались с петель, рухнули створки ворот. Тупое рыло грузовика всунулось во двор, заверещало скатами по металлу. Остановилось. Толпа ворвалась в воротную брешь, сгрудилась вокруг крыльца.

– Руссише швайне! Аус гейт! – Прорезав гул, стилетом высверкнул из толпы хлёсткий фальцет. Спустя секунды в зарешеченное окно полетела бутылка с зажигательной смесью, разбилась о решётку. Заполыхала рама. Толпа взревела, стала рассыпаться вдоль фасада и по двору. Вывернув скамейку из земли, четверо, наращивая скорость, взбежали на крыльцо, ударили тупым торцом в железо. Дверь дрогнула.

…Панин над радистом, связавшимся с воинской частью дрезденского советского контингента, бросал шипастые фразы в микрофон:

– Товарищ генерал, здесь подполковник Панин из КГБ: прошу помощи. Толпа разгромила особняк Штази и ломится сюда. Двери долго не выдержат.

– Всё понимаю, Виктор Владимирович. Но без приказа не имею права никого выпускать за пределы гарнизона.

– Какой, к чёрту, приказ?! Если я открою огонь на поражение без вашей помощи – полетят обе наши головы!

– О моей я сам позабочусь. Думай о своей, подполковник. Выпутывайся сам.

Радист, белея меловым лицом, выслушал приговор. Панин, ощерившись, выцедил:

– Сопли не распускать! Ещё раз пробуй… Москву давай! Дай мне Москву, Тархов!

Радист переключился. Били в виски секунды. В глазах радиста густел пещерный ужас:

– Она отключилась… «Прима» отключилась, товарищ подполковник… они нас бросили!

«Нас бросили». Слова радиста рухнули на Панина, рассекли его жизнь на «до» и «после». «До» овевало уютным лоском быта, неуемной нежностью жены и очарованием дочерей, роскошной, по меркам СССР, зарплатой, впрыскивала адреналин неистовым азартом вербовочной, аналитической, агентурной, работы, двумя новыми звёздами на погонах за два года работы. А главное – медалью «Национальной, народной армии» из рук самого Маркуса Вольфа – начальника Штази.

«После» только что обрушилось на головы предательством Москвы, отрёкшейся от них. Они все – прокажённые социализма, изолированные на чужбине. И уже нет надёжного плота под ними – некогда всесильной Конторы. Разрушена стена меж ГДР и ФРГ, лопнули скрепы, распались по волнам те брёвна, которые держали их на плаву в бушующей стихии бытия.

Ныне цепенели в ней тела в предсмертном ожидании атаки зверя-толпы, в которую пока запрещено стрелять – нравственным законом внутри него.

«Здесь так не будет!» – закаменело в отрешённой готовности всё его существо. Там выгорел страх и выжег все сомнения. Он надел шлем:

– Приготовиться к огневой защите!

Отдал команду и ощутил, как сдвинулась и поползла, ускоряясь, событийная лавина. Выдернул из рук Клауса Цаундика взведённый макаров, выдернул из кобуры своего стечкина. Отодвинул задвижку на створке двери. Ударом ноги распахнул её. Отброшенные стальным полотнищем, упали, скатились по ступеням двое нападавших. Панин прыгнул в зияющий предсмертием проём, встал на краю крыльца. Фонари на заборе, горящая рама окна оконтурили оранжевым мерцанием готовую к бою фигуру в пятнистом комбинезоне армейского спецназа – с двумя пистолетами в руках. Опал людской рёв, рухнул на головы тишиной. В ней трещала, рассыпала искры горящая рама.

– Здесь двадцать пуль! – калёным, вибрирующим голосом оповестил толпу Панин. – И мне нужно восемь секунд, чтобы взять девятнадцать ваших жизней! Двадцатая пуля – для меня! Кто ступит на крыльцо или бросит ещё одну бутылку, будет убит! Я русский офицер и выполню свой долг. Ну, начинайте!

Висело набрякшее страхом и ненавистью безмолвие. Панин развернулся, пошёл к двери. Мозг прожёг видеоклип: из сердцевины толпы вылетает пуля, входит под лопатку, ломает ребро и застревает в лёгком. Малый кружок под лопаткой, куда «вошёл» свинцовый окатыш, немел. Развернувшись у двери, Панин задохнулся, с хлюпом втянул воздух: он не дышал уже больше минуты. Толпа всё так же молчала.

– Уходите! – уже спокойно скомандовал Панин. – Мы не стреляем в спины.

Ощутил: оружие в руках и готовность спустить с цепи смерть сработали как шприц в руках у анестезиолога.

Ядро толпы возбудилось: лёгким гулом растеклась команда. Толпа отступала к воротам, втягивалась в них как в горло бутылки, таяла в сумерках улицы. Двор пустел – чтобы стать сосудом, в коем, спустя десятилетия, взбурлит туристическим шампанским легенда – как русский с пистолетами усмирил озверелую толпу. Это магнитом привлекало туристические толпы.

…Поставив у квадратной дыры в заборе двух часовых с автоматами, вложив стечкин в кобуру и спрятав в боковой карман оружие Цаундика, Панин зашёл в свой кабинет. Позвонил домой. Врезался в слёзную истерику жены (молва о разгроме Штази и КГБ уже разлетелась по Дрездену):

– Людочка, у нас все живы. Слушай внимательно. Собери лишь самое необходимое в чемоданы. Утром, скорее всего, уезжаем.

– Куда?! – выстонала жена.

– Не знаю. Я заночую здесь, много работы. Всё.

Он положил трубку, отпустил сотрудников на два часа домой – готовиться к эвакуации. Затем вернуться в Контору и до утра сортировать, уничтожать и паковать оставшиеся документы в отделах. Цаундик неотступно маячил рядом, видение разгромленного Штази сидело в памяти зазубренным штырём. Затем пошёл домой со всеми – забыв про пистолет.

Телефоны по-прежнему молчали. Не отвечала ни Москва, ни консульство в Дрездене, ни посольство в Берлине…

Он сел за стол, положив оружие рядом. Застыл на несколько минут, ощущая зияющий пролом в груди.

За спиной зашелестела и открылась дверь. Панин рывком развернулся, вскинул пистолет. У порога высился седовласый, под притолоку мужчина с кейсом, в сером свитере под пиджаком.

– Какого чёрта?! Как вы сюда попали? – спросил, не опуская пистолета, Панин.

– Предельно просто. Вошёл в дыру в заборе, поднялся в кабинет.

Гость шагнул к окну, сел в кресло. Закинул ногу на ногу, положил кейс на колени. Необъяснимо властную эманацию источали его облик, голос. В кресле восседал дикий, полный сил котище, с едва приметным любопытством отслеживая суету Панина-мыши. Панин пошёл к двери. Крикнул в её проём:

– Зуев, ко мне!

Часовой от ворот рысцой взбежал на крыльцо:

– Слушаю, товарищ подполковник.

– Сдать оружие. В подвал под арест до утра.

– За что?! – Лейтенант, поставив автомат у стены, с перекошенным лицом расстёгивал пояс с пистолетом.

– На территорию советской части проходит мимо вас чужой. Вы не остановили его, не подняли тревоги.

– Какой чужой… кого остановить?! – Потрясение корёжило лейтенанта.

– Виктор Владимирович, верните Зуева на место. Он никого не видел, – раздалось из кабинета.

Панин вдруг понял: часовые действительно никого не видели.

– Вернитесь на пост, – скомандовал гость, – при любой попытке проникнуть во двор – предупредительный выстрел. Затем огонь на поражение. Выполнять!

– Так точно! – Зуев опрометью сбежал с крыльца. Панин ощутил: свинцово-тяжкой трещиной надламывается затылок. Дикость произошедшего распирала голову своей нереальностью: его подчинёнными командует пришлый фантом?! Он вошёл в кабинет.

– Присядьте, Виктор Владимирович, – попросил пришелец.

– Кто вы? – Панин стоял.

– Это пока неважно. Для вас важнее творение Саундика, его аналитическая сага. Точнее – её малая часть. Прочтите. – Гость достал из кейса с десяток листов, исписанных убористым и аккуратным почерком, протянул Панину.

Панин сел, положил пистолет на стол, стал читать. Это были агентурные донесения семейного друга, коллеги по Штази: подробное описание его, Панина, привычек, пристрастий, любви к электронной аппаратуре, высказывания о партийной гнили внутри социализма, об утопичности марксизма-ленинизма, о философской глубине Эммануила Канта, о маразме политдедов в ЦК, о ядовито-склизкой сути Горбачёва, о трусости председателя КГБ Крючкова. А главное – о завербованных им, Паниным, агентах в ГДР и ФРГ, сведениями о которых он поделился с Клаусом Цаундиком.

– Как это к вам попало? – спросил он, унимая дрожь яростного омерзения внутри. Саундик расчленил и препарировал его, он описал достаточно точно процесс, происходивший в головах мыслящей силовой элиты СССР.

– Стандартным путём. Майор Штази Цаундик счёл подарком судьбы предложение работать на нас – на БНД. Я его куратор.

– Вы из БНД…

– Вы удивительно прозорливы, Виктор Владимирович, – опять с едва заметным вальяжным пиететом выпустил и снова вобрал усмешливые «когти» гость. Неторопливо наклонившись, взял пистолет Панина со стола. И Панин, дёрнувшись к оружию, с болезненным изумлением осознал: не успевает – пропущенный через него стопорящий ток чужой воли сковал реакцию мышц.

– Что дальше?! – спросил Панин, уже не хозяин кабинета – подопытный объект, в котором, вызревая, клокотала ярость.

– Всё просто. Как с вашей вербовкой Райнхарда и Георга Серхио. Вы загнали их в угол: Райнхард – пара девок в его постели и фотографии их порнооргии. С Георгом ещё проще: покер, крупный проигрыш. В итоге два наших второстепенных сотрудника в вашем вербовочном активе. И вы стали майором.

– Как к вам обращаться?

– Зовите меня Отс. Я, как и ваш прибалт, умею петь баритональным басом. И подыгрывать себе на фортепьяно.

– Райнхард и Серхио…

– Они сознались в своей вербовке. И стали нашей подставой в игре с КГБ. Как и многое другое.

– Что именно? Чтобы окончательно загнать крысу в угол, добавьте что-нибудь весомое.

– Логично.

– Я могу встать? Ноги затекли…

– Конечно. Пройдитесь, герр подполковник. К окну.

Панин встал, подошёл к окну. Не поворачиваясь, продолжил:

– Провал с Райнхардом и Серхио. Что ещё?

– Ваш визит в Баварию, в Бад-Тёльц близ военной базы США. Вы виртуозно оборудовали в развилке дерева кинокамеру с месячным ресурсом в режиме наблюдения. Браво. Она фиксировала все признаки готовящегося ядерного удара по СССР. Американцам пришлось переформатировать режим работы и техноатрибутику базы – с учётом вашей камеры. Но вы за это получили подполковника.

– И если всё узнает наш Крючков…

– С вашей характеристикой его как труса …

– То мне не позавидуешь.

– И кое-что на десерт.

– Что именно?

– Связь с экстремалами – реформаторами СЕПГ – Модроу и Берхофером, плюс самое активное участие в операции Лубянки «Луч»: подготовка свержения ставшего неуправляемым Хонеккера. Всё на записи, на фотоснимках. Вы безрассудно шлялись по заминированному партийному полю, совали нос в запретные политотсеки ГДР. Всё еще живая Штази, плюс служба безопасности Хонеккера не выпустят вас из этого особняка и тихо, в одночасье оторвут вам голову. Жена и дочери сгниют в тюрьме. Поэтому садитесь и пишите, Панин.

– Какая форма писанины вас устроит? – Панин всё ещё стоял спиной к гостю, не вынимая из карманов руки.

 

– Всё простенько, но со вкусом. В вас накопилась родственная страсть к всесильной БНД. Особенно к её зарплатам и образу жизни в ФРГ – на фоне нищеты, номенклатурного кретинизма в ГДР. Которую вы ненавидите. Как десятки тысяч восточных немцев, пытавшихся перелезть к нам под пулями. Плюс – ваша смешная социалистическая зарплата в 1800 марок. В итоге – обязательство работать на нас до конца жизни в любых структурах, куда забросит служба. И приложение – все данные о завербованных у нас Райнхарде и Серхио, о кинокамере в развилке дерева в Бад-Тёльце. Вы приползёте к нам на четвереньках и с агентурным подношением в зубах.

– Вам нужен слизняк без чести офицера, без присяги Родине…

– В вас некая ушибленность социализмом, Виктор Владимирович. Ваш друг Цаундик давно избавился от этой шелухи: честь, присяга… какая, к чёрту, честь у примитивного, периферийного шпиона? Какая Родина? Трухлявое бревно СССР, изъеденное червями нашей агентуры в самом ЦК.

– В ЦК?!

– Не тратьте время, Панин. Садитесь и пишите.

«Всё, мне пора!» – неистовым напрягом воли Ичкер включил процессы расслоения: ДУХ, обособившись в структурно-плазменную автономию, терял земное притяжение, выскальзывая из объятий телесной гравитации – готовился к слиянью с ноосферой. Пустеющая плоть в преддверии Духовного Исхода вершила последние слова и действия.

– И у меня нет выбора? – размеренно и как-то необычно спросил Панин.

– Есть. Застрелиться, – сказал остаток бездуховной уже плоти Ичкера. ДУХ воспарял над ней.

– Да нет, герр Отс. Полезней пристрелить тебя.

Панин, выдернув из кармана пистолет Цаундика, стоял и целился в гостя.

– Честь офицера и присяга – шелуха? Мне жаль Германию, если её возглавят выродки, подобные тебе. Сколько живу здесь, всё больше поражаюсь патологии контрастов: Гёте и Геббельс, Бисмарк и Гитлер, Маркус Вольф и биоробот наподобие тебя. Прощай, Отс… или как тебя там.

Он выстрелил. Потом ещё раз. Пришелец уронил голову на грудь. Обмяк, застыл в грузной недвижимости.

…Панин, взвалив пришельца на плечо, шатаясь, тащил на пригибающихся ногах вялую тушу к туалету. Услышал позади себя два лёгких цокота о паркет. Надсаженно, зло выцедил сквозь зубы:

– Каб-бан… наел мяса.

Он усадил тело на унитаз. Вышел из туалета, захлопнул и закрыл на ключ дверь. Сел в кресло, расслабился, отходя от непомерной, мёртвой тяжести на плечах. Сидел, выдавливая из воспалённо саднящей памяти видение: два пистолетных грохота… дважды содрогнувшаяся плоть пришельца.

Он разжёг камин. Перебирая, просматривая груду папок, откладывал некоторые в сторону. Таких, подлежащих уничтожению, набралось пять – пять агентов высочайшего класса, внедрённых в НАТО ФРГ ещё его предшественником. Зашифровал, переписал шифрованные данные из папок в записную книжку, встал. Взял папки, понёс к горящему камину.

– Не надо этого делать, Виктор Владимирович, – хлестнул по слуху голос из туалета. Панин вздрогнул, застыл, на темени игольчатым морозом стянуло кожу – там поднимался редкий волос. Дверная ручка туалета дёрнулась вниз, вернулась назад. Дёрнулась ещё раз.

Тупой, буйволиной силы удар изнутри сорвал её с петель. Дверь грохнулась на пол. В проёме показался, перешагнул порог «мертвец» – голый по пояс. Свисали с рук, мели паркет пиджак и свитер. На выпукло-бугристом торсе, облепленном клубками мышц, отблёскивал пластинчатым металлом бронежилет. Оживший шёл к столу. Не доходя, нагнулся и поднял с паркета два свинцовых катышка, расплющенных о металл его бронежилета.

– Это ваш пропуск в иное измерение, – сказал гость. – Вот это, плюс сохранённые понятия «честь офицера» и «присяга Родине».

– Ты знал, что я буду стрелять?

– Предвидел. Вы оправдали ожидание.

– Что дальше?

– Папки тяжёлые. Не напрягайтесь, Виктор Владимирович, кладите их на стол. Они нужны нам целыми, не обгоревшими.

– Для чего?

Гость молча распялил на руках свитер с двумя дырами на груди, сунул в них пальцы. Перевернул, надел целой стороной вперед. Накинул пиджак на плечи. Сел в кресло.

– Садитесь, геноссе подполковник. Наш разговор и обстоятельный и долгий. Вы вправе прерывать меня и задавать вопросы.

– Так для чего нам папки? – переспросил Панин. Тоже сел.

– О них позже. Сначала о России. СССР практически разрушен изнутри функционерами ЦК и Политбюро, завербованными ФБР и ЦРУ.

– Эту бредятину я уже слышал.

– Прочтите. – Гость протянул листок с печатным текстом. Панин взял его. Сидящий в кресле пояснил:

– Информация из США.

Панин читал. Сотрудник протокольно сжатым языком описывал встречу главы ЦРУ Уильяма Уэбстера с тремя сенаторами в своём кабинете. Уэбстер показал сенаторам четыре досье на завербованных функционеров Политбюро ЦК: Яковлева, Горбачёва, Шеварднадзе, Андропова. Ещё двое были из спецслужб – высшая элита КГБ.

– Могу я узнать, откуда эта информация? – Панин глотнул пересохшим горлом, подрагивая в ознобе.

– От резидента в Сенате США. Главе нашей внешней разведки Михайлову.

– Вы доверяете мне имена?

– Две пули в меня, в защиту вашей чести офицера и присяги – ваш пропуск на иной уровень доверия. СССР предали его главари, он обречён. Месяц назад новый президент США Джордж Буш встретился на Мальте на теплоходе «Максим Горький» с Горбачёвым. Они обговорили окончательные сроки развала СССР, объединение Германии и дивиденды в виде «Горбачёв-Фонда»: иудины сребреники за разгром государства. Есть запись их беседы.

– Её можно прочесть?

– Конечно. Немного позже. Нас поджимает время.

– Это… развал социализма?

– Разгром, Виктор Владимирович. Мы с вами профукали партийное гнильё внутри него и отмываться за это будем не одно десятилетие. Грядёт тайфун приватизации. Гиганты индустрии перейдут в частную собственность банды ворюг – за копейки. Туда назначены смотрящими паханами Зюбайс и Валашин. При них диктаторами два ЦРУшника: Андрей Шлейфер и Джонатан Хэй, работают на штатное агентство ЦРУ USAID.

– Варшавский договор?

– Идёт его распад. Литва и Латвия приняли на Верховных советах декларацию о полном отделении от СССР. Правительство Венгрии провозгласило независимость и открыло границу с Австрией. Все наши азиаты и прибалты, жравшие от нас в три горла, орут на митингах: «СССР – тюрьма народов». Компартия Чехословакии раздавлена народным бунтом, ушла в отставку. Расстреляно в Румынии семейство Чаушеску. Оскалилась, в который раз готова оторваться от России Польша.

– Господин Отс! – угрюмо, загнанно смотрел на гостя Панин. – Я смертельно устал. Вы сотворили со мной расчленёнку, как с трупом в прозекторской. Но я больше жив, чем мёртв, хотя уже не знаю, где буду завтра ночевать и чем кормить жену с детьми. Что значит весь этот спектакль?

– Вы правы. Время для главного. Задавайте вопросы.

– Цель вашего прихода?

– Сделать из вас ЖАБО-SAPIENS.

– Кого?

– Зоологический гибрид. В нём будут слиты воедино амфибийность жабы, которая способна выжить в двух несовместимых средах. Хватка бульдога. И нерассуждающая целеустремлённость гестаповца, зацикленного на идее.

– И это получится?

– Я в этом убедился.

– Когда?

– Когда вы волокли меня в сортир, я временно отсутствовал, зондировал вашу карму в Информополе, то бишь в Тайджасси.

– Вы прошвырнулись в будущее телепатом и проследили там мои телодвижения.

– С вероятностью в семьдесят пять процентов.

– А почему не сто?

– Грядущее вариативно. В него могут вноситься коррективы в настоящем.

– И где я в будущем?

– В Кремле.

– Герр Отс… или как вас… я атеист. Прошу прощенья, мне наш разговор напоминает диалог двух шизофреников.

Панин подрагивал в усмешливом ознобе. Всмотрелся в холодное, спокойное лицо гостя. На нём не было и тени розыгрыша или насмешки. Отс не ответил. Ждал.

– И кто же меня пустит в… Кремль?

– Вы абсолютно точно обозначили процесс. Туда субъекта пропускают после тотального отбора и отсева.

– Кто делает отбор? Он что, ведётся сейчас?

– Адептов на континентах несколько. Один из них в Европе – я, начальник агентурного отдела БНД, куратор Дрезденского проекта DREI-THREE, то есть «Третий».

– Подробней можно?

– Планетарный социум сползает к катастрофе. Его разрушает парадигма потребительства, навязанная человечеству рептилоидами, их щупальца – Госдеп США, Бильдерберги и весь фининтерн. Необратимо истощаются энергетические и морально-нравственные ресурсы человечества.

В России эти процессы кратно заторможены, резерв во многом сохранился. И проект «Третий» создан, чтобы продлить существование паразитарных ТНК и финансовых пузырей за счёт этого резерва. Поэтому возникли поиски ЖАБО-SAPIENSа Третьего, который возглавит Россию.

– Почему «Третьего»?

– Первый – Горбачёв, отработанный шлак. Он сделал своё дело, СССР практически разрушен. Второй – Ельцин, распнёт Россию для изнасилования олигархатом. И через семь-восемь лет издохнет во всеобщей ненависти: сработает дебильная наследственность пьяницы и самодура. Поэтому уже сейчас ведётся поиск «Третьего» – ему на смену.

– И много претендентов?

– Проект ведут ЦРУ, Моссад, МИ-6 и наша БНД. Испытываются восемнадцать русских кадров из посольств и консульств: на генетическое соответствие, на психофизическую устойчивость и на готовность идти по трупам к цели. Отбор ведётся в Лондоне, Нью-Йорке, Вашингтоне. И Дрездене, где я куратор.

– Вы решили, что я стоящая кандидатура?

– Решать буду не я. Я предложу вас как одного из самых перспективных, пропущенного через нынешнюю агрессию толпы и усмирившего её.

– Так это вы устроили разгром Штази?!

– В толпе работало моё ядро. Мы отключили вас от посольства, консульства. И от Лубянки.

– Твою м-мать! Мы оказались куклами в твоём спектакле?! Ты видел, что сотворило с офицерами Штази это зверьё?

– Нормальный минимум. Погиб всего один и трое в госпитале.

– Это нормально?! Ты что, сбесился?

– А вы? Были готовы угробить из макарова и стечкина двадцать жизней. Это был блеф?

Панин, нещадно сдёрнутый с настоящего в противостояние с толпозверем, раздавленно молчал.

– Вы блефовали на крыльце? – воткнул в него вторично лезвие вопроса двуликий гость.

– Нет, – обессиленно обмяк подопытный.

– Мы это знали. При первом выстреле к вам, на Ангелика-штрассе, ворвался бы отряд штурмовиков для разгона толпы. Они были в готовности в соседнем дворе. Аналогичные сценарии в Нью-Йорке, Вашингтоне, Лондоне прошли куда грязнее.

– Там больше крови?

– В Америке – двенадцать трупов. В Лондоне – четыре.

– Цель оправдывает средства…

– Если эта цель – вымирающая в геноциде зомби-Россия – в качестве энергетического донора. С карманным вожаком, или ЖАБО-SAPIENSом Третьим. То есть – с вами.

Панин потрясённо молчал, осмысливая трёхмерное, нещадно слепящее панно, с которого сдёрнул покрывало его хамелеонно изменяющийся гость. Панно пульсировало, сочилось реками сукровицы, горем, страданиями миллионов. Его трясли конвульсии локальных войн, этнической вражды.

– На роль козла, ведущего российских баранов к бойне, отобрано из восемнадцати – три кандидата. Вы из них лучший, – продолжил гость.

– Чем?

– Везением. Нам крупно повезло. Читайте.

Он протянул Панину листы с немецким текстом. Текст был за его, подполковника Панина, подписью, сдающего в БНД агентурную сеть КГБ в Западном Берлине – в количестве пятнадцати агентов-нелегалов. Панин выплывал из шока:

– Моих здесь всего двое: Райнхард и Георг. Я не знаю остальных!

– Их сдали нам Калугин и Бакатин. Они работают на БНД уже два года.

– Калугин и Бакатин?! – Трещала, рушилась в его сознании гниющая конструкция разведсистемы, которой он служил, присягал, будучи плоть от плоти её.

– Калугин завербовал невозвращенца Кука, он же Анатолий Кудашкин, работавшего в химическом концерне «Теокол» над секретами твёрдого топлива для ракет. Это была подстава АНБ и ЦРУ для ускорения карьеры Калугина. В итоге он стал начальником отдела Академии наук – обеспечивал вместе с Бакатиным работу контрразведки и был допущен к стратегическим секретам государства. Их прикрывает Яковлев в Политбюро.

– И они сдали вам всю сеть?

– В моём докладе сдали не они, а вы. Доклад будет готов к утру. Калугин и Бакатин – два кабинетных бздуна. Их не ошпаривала, не протыкала и не растягивала на разрыв реальность нелегальщины – как вас. Вы – резидент, вы создавали эту сеть, вы рисковали жизнью. Теперь передаёте вашу «плетёнку» нам.

– В итоге я для вас нехилый кадр.

– Плюс– ваша фотокамера в развилке дерева в Бад-Тёльце.

– Но вы же её нейтрализовали!

– Камера работает. Теперь она в вашем активе. Вместе с агентурной сетью.

– Как вы сказали, я приползу к вам, держа в зубах жирный подарок…

– Вы распахнёте дверь БНД левой ногой, с роскошным, королевским подношением, в статусе аналитического живоглота, готового идти по трупам к цели – тем самым ТРЕТЬИМ ЖАБО-SAPIENSом. Сосредоточьтесь, Виктор Владимирович. Я изложу программу и стратегию для достижения цели.

– Я слушаю.

– СССР, а в скором будущем просто Россию, готовят к расчленению. Сначала ЦРУ и НАТО, МИ-6 и БНД совместно с Соросом, Бжезинским и под диктовку Бильдербергов запустят суицид приватизации. Заводы, фабрики, весь ВПК лишатся господдержки и финансов. Повымирают, уйдут в торговлю специалисты экстра-класса. Затем весь этот кровоточащий обрубок от страны бросят бизнес-шакалам. Раздирая его на куски, уничтожая технологии, не вкладываясь в модернизацию, они станут паразитарным классом миллиардеров, или новым биовидом двуногих хищников. Вся власть окажется в их лапах.

– Моя роль в этом процессе? – Панин подрагивал в ознобе. Апокалипсис предстоящего жёг мозг кислотой.

– Мы вас запустим в стаю тех шакалов. В Питере. И вы начнёте карьеру бизнесмена.

– Я в ней не смыслю ни черта!

– Освоите! Поможем! – Стальная, прессующая воля вдавилась в Панина. – Вы с нашей помощью станете таким же, как они, такого же окраса, экстерьера. Но только на порядок кровожаднее, хитрее, злее, дальновиднее. Мы будем уводить вас из-под расследований, гасить уголовные дела и обеспечивать СМИ-защиту.

– Стать вожаком на трупах и разрухе…

– …чтобы, протиснувшись во власть и обретя свою команду, очистить государство от ворья и паразитов. Создать в России то, что не удалось ни Кампанелле, ни Фурье. И вам придётся нередко принимать решения, которые воспримутся толпами как трусость и предательство. Но надо всё перетерпеть во имя великой цели.

– Вы… всё это увидели? Меня в самом деле запустят в Кремль? Надолго?

– Детали этого трудно различить. Но в нём отчётливо пульсирует и припекает драма раздвоения. Для вас это мучительный процесс. Для нас – непредсказуемый.

– В чём его суть?

– Вы станете мутантом Двухголовым, с единым туловом, где у каждой головы своя программа, ценности, пристрастия, менталитет. И головы – враждебны в своей сути, они непримиримы в бешенстве раздрая.

– Непримиримость богача и нищего, паразита и трудяги, хама и эстета в одной плоти…

– …свихнувшегося в похоти педераста и любящего семьянина. Для вашей левой головы, пропитанной высокомерной спесью олигарха, любой социум будет всего лишь в роли тела для вампира, чтобы высасывать из него кровь, плазму, костный мозг нефтересурсов, ископаемых. Для правой, офицерской головы Россия – Родина, Отчизна, усыпана костями предков, полита кровью родового эгрегора, овеянная гордостью за дедов, прадедов и матерей, где каждая травинка, лепесток, цветок вам шепчут о родстве.

И это будет неутихающая схватка двух голов на одной плоти, которые не в состоянии ни разойтись, ни отключить друг друга. И чем закончится их драка – мы не знаем.

– И тем не менее рискуете делать из меня ЖАБО-SAPIENSа Третьего?

– У нас нет выбора, Виктор Владимирович! – отчаянным и горьким шёпотом прорвалось из Ичкера. Он, наклонившись к Панину, сверлил его глазами. – Единственное, что даёт надежду: две ваших пули в меня, наглого агента БНД, и воспалённая честь офицера, давшего присягу. Во что мне остаётся верить: вы присягали не вождям, а Родине – России. И я вверяю мою будущую судьбу в ваши руки. Как вы должны вверить мне свою.

 ***

Тупорылый зверь пожирал ночную трассу. КамАЗ был новый, но уже обкатанный. Столбы света сверлили тьму над пустынной лентою асфальта, триста лошадей, впаянные в мотор, утробно рычали под подошвами дальнобойщика, наматывая на колёса по сотне километров в час. Уютно посапывал на поворотах гидроусилитель руля.

Свезло Степану Гмыре. Напарник как-то непонятно не прошёл медицинский барьер перед рейсом. А значит, рейсовый прибавочный навар стечёт в один карман – Гмырин. Само собой, тысчонку за риск завгару: запретный выпуск в рейс без напарника сулил приключения его отважному заду.

Не ведал Степан подлинной причины подобной отваги. С неделю назад просочилась в завгаровский кабинет серая личность и настоятельно посоветовала взломать каноны. То есть пускать в рейсы по одному. Более того, брать по дороге пассажиров и скачивать с них деньгу. Но с условием: после рейса отправлять дальнобойщика в их контору – для приятной и ласковой беседы. С тем и растворился спецпосланник в липкой непонятности визита.

Рейс завершался и был для Гмыри пока, тьфу-тьфу, фартовым. Полторы тысячи километров от Волги до Крыма, разгрузка дизельных агрегатов на керченский паром, полторы тысячи – обратно. Делов всего-то на пять дней – и двадцатник в кармане. Гаишники за три остановки отсосали пока две тысячи, а впереди глухая, стерильная от ментовских сосунов ночь и последние часы до дома.

Хромой, обросший дремучим власяным мохом дед с бельмом на глазу запросился в пассажиры на стоянке у Саратова.

– Тебе куда? – готовя отказ, хмуро выцедил водила. Нечто громоздко-лысое, затёртое до дыр, опущенное бытием до бомжового плинтуса стояло перед ним, источая тошнотный запах тлена и давно не мытого тела. Оно держало под мышкой ободранный, пузатый, явно со свалки получемодан-полупортфель. Широченные внизу, обтёрханные до бахромы штанины напрочь закрывали обувь. Зуб на холодец, там вросли в земной прах родичи портфеля – стоптанные кроссовки с той же свалки.

Старик поднял на Гмырю бельмо глаза. Второй пиратски сверкнул из-под белёсого, надорванного века – как из засады. Дальнобойщик дернулся: в голове будто спицей ковырнули:

«Ё-о-о, моё-ё-о-о… что с мозгами?! Приеду – сразу же под томограф».

Ещё раз ощупал взглядом старика, зябко пожал плечами:

«А чтоб тебя… прямо Квазиморда… из какой-то богоматери».

– Из Парижской, – тускло подсказал дед.

– Чего-о? – ошарашенно озадачился Гмыря.

– Подброшишь до места? – шепеляво свернул к делу кандидат в пассажиры.

– Мы не богадельня. – Вызрел в шофёре окончательный отлуп. – Гаишники оборзели, за пассажира обдирают до костей. Таксу нашу рисковую знаешь? Тебе куда?

– Куда и тебе, ваше превошходительство, – прогундосил старик и стукнул костяшками пальцев по региону на номерном знаке – «163».

– Это ты мне? – не понял шофёр «вашего превосходительства».

«Во сука… издевается, что ли, ископаемый дурик?!»

– Как вы могли такое подумать, ваше шиятельство? – опростался скорбной укоризной проситель.

Гмыря свирепел. Свирепость выдала несусветное:

– До Самары, говоришь? Готовь две тыщи, – жахнул дикой цифирью, что молотом по лбу, полагая оглушить и отпихнуть старика с его заскоками и жалкими грошами.

Бомж сунул два пальца в карман, достал красненький пятитысячник. Согнул напополам и опустил деньгу в карманную щель комбинезона водителя.

Гмыря остолбенел, но быстро прикинул: два куба обрезной доски и оцинковка на крышу дачи – в кармане. О таком и не мечталось.

– Чего стоим, дедуля? – растёкся уважением по приблудному Рокфеллеру «его шиятельство». – Лезем в кабиночку, портфельчик под ноги и кайфуем часов пять. За жизнь в нашем раздолбанно-восемнадцатом году культурно побеседуем. Отчаливаем через десять минут.

Не испытанный доселе холодок опасности вползал в Гмырю: чем-то нездешним, какой-то властью не от мира сего тянуло от пассажира – как ледяным сквозняком из щелястой форточки в лютую зиму. Но грела душу красненькая бумажка в кармане – не отказываться же от такого согрева из-за опасений.

***

Не идите за тьмой, а идите за светом, ибо идущие за тьмой сгинут в той же тьме безвременно и память Родов отвергнет их.

Сантии Веды Перуна

– Здравствуйте, Георгий! – сказали по-русски.

Hello, Michael, – ответил собеседник на английском. – I should say that – have never seen you in such condition. You insisted on speaking from here from this secret bunker. I had to unlock it and to get the whole team act under emergency. It is extremely risky.*

– Мы продавили вас в правительство именно для таких рискованных действий. И к чёрту ваш дурной английский. Мой русский не хуже вашего. Этот канал защищён надежно?

– Он защищён на сто процентов.

– Стопроцентной защиты не существует в принципе. Мы тратим время на болтовню. У вас его нет.

– Что случилось, Майкл?

– Несколько вопросов. Вы в бункере для них.

– Слушаю вас.

 

– Два дня назад я просил вас поднять досье бывшего агента ГРУ Ичкера.

– Я это сделал.

– Как он попал в 5-й отдел КГБ к Бобкову?

————————————————————————————————————-

(*Здравствуйте Майкл. Признаться, я не помню вас в таком состоянии. Вы настояли на связи отсюда, из запасного бункера. Мне пришлось расконсервировать его и задействовать спецкоманду в аварийных условиях. Это рискованно.)

—————————————————————————————————-

– До 1990 года он был резидентом ГРУ в западногерманской БНД, имел какие-то контакты со Штази. Чем он конкретно там занимался – нам неизвестно. После развала КГБ Бакатин и Калугин сдали БНД резидентскую сеть в Германии. Генерал Пономарёв отзывает Ичкера в Москву, в аппарат ГРУ. Оно тоже дышало на ладан, но Ельцин не решился ликвидировать окончательно.

– Что делал Ичкер в конторе Пономарёва под Аверьяном Бадмаевым?

– Курировал работу главных бухгалтеров нескольких столичных банков, их валютные операции. В том числе в «Мосте» Гусинского. В итоге там стали пропадать крупные суммы валюты. Они переводились в офшоры, откуда бесследно исчезали. Расследование служб безопасности банков ни к чему не привели.

– Какие суммы?

– От пяти миллионов долларов.

– Дальше.

– Когда подобное произошло в «Мосте», у Гусинского, он взбеленился, поднял на уши весь еврейский конгресс, Березовского и привлёк к расследованию Бобкова. Тот задействовал экстрасенсов, телепатов. Они прокачали гипнозом и полиграфом главного бухгалтера. В итоге всплыл Ичкер. Он загонял бухгалтеров в транс и те переводили валюту на продиктованные счета в офшоры. Выходящие из транса ничего не помнили.

– Дальше.

– Аверьян, гуру Ичкера, потребовал от генерала самой жёсткой кары. Пономарёв арестовал майора, сорвал с него погоны и отдал под трибунал. А сам слёг с инсультом. Но арестованный Ичкер так и не назвал счета, куда исчезала валюта.

– Сколько времени его прессовали?

– Трое суток. Гусинский с зампредом Совета безопасности Березовским вытащили полутруп Ичкера из внутренней тюрьмы ГРУ через три дня. Вылечили. И передали его в 5-й отдел КГБ.

– Продолжайте.

– Там он сразу, добровольно, назвал Бобкову валютные счета Гусинского. Но остальные называть отказался. Привёл дикие аргументы: по еврейским законам Галахоя он имел право обдирать гоев на ничейных территориях. Территория считается ничейной, если не принадлежит еврею.

– Ичкер – не иудей по крови.

– Да. Но в статусе идеального шабес-гоя знал иврит, Тору, Талмуд, законы Галахоя, Шульхан-Арух и их толкования лучше многих раввинов. И поэтому к нему прилип горячим вниманием Гусинский.

– Что дальше?

– Бобков требовал от Ичкера остальные счета, где были и его деньги. Но его посылали… В допросе задействовали первую ступень дознания.

– Что за ступень?

– Иглы под ногти и так далее. В итоге все гойские суммы в офшорах были названы, а потом стараниями того же Ичкера перетекли в «Мост» Гусинского. Все истерики остальных пострадавших тихо спустили в сортир.

– Чем всё закончилось?

– Гусинский через Еврейский конгресс надавил на Березовского в Совбезе. Ичкера реабилитировали вопреки категорическим протестам Аверьяна и Пономарёва. Вернули погоны, звание и зачислили вторым замом в 5-й отдел – дублировать Отари Аршбу и фиксировать все тайные телодвижения Бобкова.

– Насколько помню, Ичкер вписался туда без зазоров.

– Он работал за гранью всех агентурных возможностей, высший пилотаж с применением экстрасенсорики, парапсихологии, и отдел Бобкова стал главным в Конторе. В конечном итоге по настоянию Гусинского Ичкера сдали «в аренду» израильскому Моссаду, а тот, вместо Ичкера, прислал трёх своих.

– Ичкера выдернуло из Моссада в Вашингтон, как лучшего агента, ЦРУ. И он делал у нас в Америке своё дело больше десяти лет под шкурой обозревателя «Вашингтон Пост». Теперь мне ясна вся схема. Из неё торчат наши ослиные уши. Мы все безмозглые ослы, а вы – в первую очередь.

– Что стряслось?

– Пономарёв с Ичкером сделали вас шестёрками у разведпараши.

– Ичкер… двойной агент?!

– Он не двойной. Он гроссмейстер вашей Рашки, перерос своего наставника Аверьяна. Покойники Зорге с кинофантомом Штирлицем не годятся ему в подмётки.

– Когда это стало известно?

– Когда мы прокачали его вербовку Сноудена и Ассанжа из «Викиликс».

– Это состряпал Ичкер?!

– Мы до сих пор не поймём, как можно завербовать такого дубового патриота, как Сноуден. Госдеп год тявкал на Кремль, но так и не добился возврата предателя. Мы хотим знать: когда вы до него доберётесь?

– Может быть, тогда, когда вы доберётесь до Ассанжа в Шведском посольстве. У нас Сноуден под колпаком президента и ГРУ, к нему не подступиться. Мы даже не знаем, где он.

– Президент… президент… этот серый мышонок непредсказуемо разбух! Мы стали разрабатывать его на дальнюю перспективу по программе «Tретий», кормить с рук Клауса Цаундика в Дрезденской БНД! Обеспечивали жирной «панамой» под Собчаком в Питере. Там он заполучил свой первые миллионы на нефтепродуктах, «ножках Буша» и рейдерских налётах… мы встраивали его в олигархат России, воспаляли в нём рефлексы хапка, чтобы посадить на кресло президента в надёжном наморднике. И что имеем в итоге? Мышонок стал матёрой крысой! И она вдруг оскалилась на нас! Наш главный стратегический проект «Крым» протух, стал «Крымнашим» и воняет славянской портянкой! А главная наша цель – крымский завод «Фиолент» – клепает жуткую для нас электронику для ракет 6-го поколения и искусственного интеллекта вместе с германским Гроссманом и его РУССой! А эта кр-р-р-рыса…

– Пока мы удерживаем его от кадровой чистки. А она всё реальнее в кремлёвской схватке силовиков и либералов. Но это становится всё труднее: президент бредит чисткой. Майкл… вербовка Сноудена и Ассанджа – действительно работа Ичкера? Вы в этом уверены?

– Это лишь цветочки в его активе. Ягодки страшнее. Три дня назад Ичкер бесследно исчез.

– Что значит исчез?!

– После него обнаружились взломанные серверы, файлы и сейфы в Пентагоне и ЦРУ. Он утащил все разработки и размещения ПРО в Европе! Планетарную сеть и функциональные задачи HААRP-ов в предстоящем конце света – «Блю Беа»! И чекистский наглец из Кремля всё чаще оперирует на переговорах и загоняет нас в угол именно этой фактурой. С Ичкером утекли к вам чертежи и конструкторские решения ядерно-ракетного и фотонного двигателей для вашей программы «Марс»! Засветилась в мировой прессе наша акция внедрения в Россию бацилл Тея – Сакса, ZiK и лихорадки Эбола в Африку и Европу! Нам удалось оставить под нашим управлением лишь проект бандеровских «Укропов» с Порошенко и Зеленским! И это всё!

– Чёрная фантастика, кошмар…

– Два года назад Гроссман непонятно, нагло отказался от предложения Пентагона испытывать своего биоробота РУССу на их полигоне! Он смылся и не полетел в Англию к королеве и её Виндзорам. Стало известно, что перед этим с ним встречался в Давосе Ичкер! Но самое омерзительное – Гроссман воспаляет германскую бизнес-элиту, та давит на Меркель и она всё чаще поворачивается к нам своим плоским задом! И Эрдоган туда же! Мы вздрючили неофашистов, те сцепились с исламистами в погромах. Бардак в Ганновере, в Берлине, во Франкфурте-на Майне, потоки эмигрантов через Турцию… Европа задыхается в эмиграции. Но всё наглее огрызается на нас, вцепилась намертво в «Северный поток-2» и тащит под себя всю Украину!

– За этим маячит тень Ичкера?.. Твою мать… сучонок!

– Он не сучонок! Он волкодав с паранормальными клыками. На нём вы все бездарно лопухнулись!

– Когда? Когда это произошло?!

– Десять лет назад. Когда Гусинский одурел от жадности и повёлся на валюту, которую вернул ему телепат Ичкер. И на его познания в Талмуде и Торе. Он вообразил себе, что вручит Моссаду идеального агента-гоя! Моссад заглотил эту наживку – а вслед за евреями и мы!

– Но Ичкер сломался у Бобкова и вернул деньги после пыток!

– Сломался?! Вам полагается знать по долгу службы, сэр, с гвоздем в башке, что любые допросы для агентов Пономарёва и Аверьяна – всего лишь игра в рефлексы! Они сами вгоняют себе иголки под ногти с профессиональным любопытством, поскольку перед этим отключают у себя болевой синдром.

– Это сложно представить…

– Ещё сложней представить, как увянет твоя старость под нашими санкциями в раздолбанной России, без виллы и яхты в Вирджинии!

– Майкл, я это уже слышал! Ичкер, волчара ГРУ, вышел у вас на стратегические блоки информации в овечьей шкуре обозревателя «Вашингтон Пост»! Выходит, вы тоже его профукали?! Как, позвольте спросить?

– Здесь наш прокол. Сначала он затащил в постель старую шлюху Хиллари. Потом её сменила Псаки. Он ковырялся в их мозгах и делал из них янки-дур на всеобщую потеху. Он делал своё дело и параллельно издевался над Госдепом! А две эти шмары помогали ему добывать документы и просачиваться на сверхсекретные объекты. Мы до сих пор не знаем полностью методу их обработки и где они успели побывать. Этими трясогузками занимается сенатская комиссия. Обама вопил о сокрушительности санкций для России, о её экономике, разодранной в клочья, Трамп под нашим нажимом пытается это сделать практически, а Россия всё больше наглеет! Торгует с Египтом рублями, стряпает с Китаем и Индией общий банк, и это только начало антидолларовой лавины… мы терпим от России оплеуху за оплеухой, реальным кошмаром становится ось: «Берлин – Москва – Пекин – Дели».

– Что будем делать, Майкл?

– Мы делаем! По нашей разработке турки должны были полезть в Сирию, чтобы долбать курдов, должны стравить Азербайджан с Арменией, а Зеленский начнёт тотально долбить Донбасс! Но и здесь эта серая кремлёвская крыса умудрилась нагадить: Эрдоган после контактов с ним сейчас практически неуправляем, выламывает Турцию из НАТО! Плюс ко всему Ичкер каким-то образом развернул к нам задом Гроссмана с его РУССой, на которых мы сделали ставку – смылись от нас и сейчас работают на Россию! Ну и что будешь делать ты? Это главный вопрос для тебя.

– Для нас обоих!

– Для тебя. Потому что Ичкер умудрился залезть в наши агентурные архивы. Не исключено, что вместе с ним сейчас плывёт в Россию флешка с переговорами и письменным обязательством: твоим и наших друзей.

– Почему «плывёт»?

– Мы перекрыли все аэропорты в Штатах, но не хватило возможностей для трёх морских портов. Он, скорее всего, просочится к вам морем – в любом обличье, под любой фамилией. Единственные приметы: рост под метр девяносто и возраст под семьдесят… хотя, как выяснилось из досье, он может каким-то диким образом выглядеть моложе лет на двадцать.

– Что нам делать?

– Немедленно заблокируйте с ФСБ все подступы к базам ГРУ: Поволжье, Крым, Мурманск, границу Дагестана с азерами. Пономарёв вдруг исчез из Москвы, исчез с Аверьяном, из их «аквариума». Узнай где они, на какой базе. Ичкер будет прорываться на эту базу к Пономарёву и Аверьяну, скорее всего автостопом. Возможно, они уже условились о встрече. Я не желаю удачи, а требую её от вашей зажиревшей компашки, мы слишком обильно вас прикармливаем.

– Я отдам распоряжение перекрыть все тропы к базам. И фильтровать водителей через полиграф.

 

Заботливый зыбун Ювеналки

 Трое пришли поздно вечером под маскировочным покровом тьмы. Они предъявили предписание от региональной общины «Школьный дозор», утверждённое муниципальным суперинтендантом. По этому предписанию троим надлежало изъять из семьи двенадцатилетнего школьника Ваню и передать его в приёмную семью Сари Ханхинен. Причиной для исполнения предписания была предъявлена жалоба соседей о жестоком обращении с ребёнком – здесь издеваются и мучают его: отбирают планшет с американскими мультфильмами и истязают тренировками на дворовом катке.

…Этот крик, сверлящий сердце вопль их ребёнка, будет сидеть зазубренным осколком в её памяти до конца жизни:

– Ма-а-а… па-а-а-а… не отдавайте меня! Не хочу с ними-и-и-и!

Трое забиравших Ванечку, дёргаясь от недетских рывков, продолжали тащить его к двери с каменными мордомасками. Одна из них, не закалённая такими акциями, подёргивалась в тике.

– Бабу-у-ля-а-а-а… спаси-и-и-и! – Это был уже не крик – визг маленького зверька, которого тащит из норы чужая клыкастая пасть. У матери – Хельги, вжавшейся в стену, подломились ноги. Теряя сознание, она сползла на пол, упала, раскинув руки.

В голове у Виолетты что-то лопнуло, хлестнуло краснотою по глазам. Меловое лицо сына Романа, плоть коего скованно дрожала в капкане виртуальных соцсетей и финского закона, распластанное крутобёдрое тело золовки у стены – всё это вдруг размылось, отпрыгнуло в небытие, в чёрный мушиный рой.

Скакнул в глаза резной квадратик выдвижного ящика в серванте. Она покрыла расстояние до него одним летучим прыжком, рванула ящик на себя и выхватила пистолет. Рывком наставила его на старшего карателя, предъявившего предписание. Нажала курок. Выныривая из хлёсткого, разодравшего воздух грохота, отметила ледяным прикидом замедленную вязкость вражеской руки у второго, выдиравшего пистолет из кобуры.

Чуть передвинув ствол, послала ещё пулю. Первый на подломившихся коленях оседал на пол с продырявленной шеей. Второй, изумлённо скособочившись, тянул скрюченную ладонь к грудине, из коей тычками бил красный пульсарик.

Третий схватил под мышки Ванечку и вздёрнул вверх, загораживаясь от пистолета. Роман наконец выломился из ступора, ринулся к сыну. Схватил родное тельце, потянул к себе. Каратель, дёрнувшись, не отдавал. Глядя в гипсовую морду финского живодёра, Роман сказал:

– Отпусти, тебя не будем убивать, только свяжем.

Финн понял. Но оцепеневшие в судороге руки не разжались. Роман коротким крюком, в который свинцово влились ненависть со страхом, впечатал кулак в его скулу. Голова финна откинулась, он оседал, глаза закатывались. Сын выпал из ослабевшего зажима, ринулся к лежащей Хельге:

– Ма-а, вста-ань!! Ма-а-а!..

Роман перевернул на спину первого, с продырявленной шеей. Его затылок тупо стукнул о пол, плеснув брызгой из кровяной лужи. Под надбровными дугами известково светились бельма глаз. Второй лежал на животе, подогнув под него руки. Выходное отверстие от пули под левой лопаткой всё ещё сочилось багряной сукровицей. Третий, наглухо выключенный нокаутом, не шевелился.

Виолетта разжала пальцы. Пистолет глухо брякнул о пол. Роман поднялся, пошёл к ней, сотрясаясь в ознобе. Приблизив обескровленное лицо, стал выпускать сквозь сцепленные челюсти короткое рваньё слов:

– Что ж ты натворила… мать… три наших жизни угробила… не считая двух трупов… теперь спасай Ваньку! За углом на Маннергейма «Ямаха»… вот ключ… машину из гаража не выводи… сейчас здесь будет полиция.

– Куда я с ним?! – простонала Виолетта.

– К Пяйве, он ещё на работе. Он сможет отправить вас своей фурой в Питер. Я позвоню. Быстрей!

Она смотрела на сына, напитываясь тоскливым ужасом. Ледяной итог свершившегося рухнул лавиной – они видятся в последний раз:

– Как же вы-ы-ы?!

– Раньше надо было думать! Ваньку спасай! – сын почти выкрикнул это, приблизив искажённое болью лицо.

– Сынок, прости-и-и! – Она обняла Романа, вжалась в него, сотрясаясь в рыданиях. Отточенная заноза впивалась в сердце: что-то неправильное произошло, не так должно быть!

– Скорей! Хватит нюнить! – Он расцепил её руки на шее. Виолетта разворачивалась к окну. За непроницаемой бездной стёкол, пронизывая дворовую тьму, вспыхивали, протыкали её огни соседей, выпустивших к олбудсменам мстительную гадюку доноса – не было слаще кары, чем отъём дитёныша у русских дикарей натуралов. Виолетта ощущала воспалённым мозгом рубленые щелчки секунд. Ринулась к внуку, оторвала его от пола, от лежащей матери:

– Идём, Ванечка. Идем, милый!

– Па-а! – Сын кинулся к отцу. Роман упал на колени, обнял, прижал к себе родную плоть:

– Иди с ней, сын… держись, ты же спортсмен, мужчина… в отличие от меня. Всё будет хорошо, мы скоро приедем.

Виолетту магнитом притягивало окно. Там разгорался приглушённый расстоянием гомон. Где-то далеко, в цветасто-неоновой пульсирующей утробе мегаполиса зарождался пульсарный визг полицейской сирены.

…Они бегом завернули за угол. Тёмно-синяя двухколёсная «Ямаха» у стены дома, сливаясь с волглой полутьмой, зазывно блеснула стеклом фары. И вдруг открылась суть терзавшей её неправильности: не она, старуха, русская ведьма, должна была вершить возмездие, защищая внука, а сын! Мужчина! Почему Роман этого не сделал?! Когда и где его выхолостила чужбина?! Что она упустила, не впрыснула в его детство, пустила в жизнь незащищённого и не бойца… и он в итоге влип в зомби-компьютерную паутину мира со сгнившей сердцевиной. Здесь за мужские дела, брезгливо отпихнув бесполых самцов, цепкой хваткой брались бабы, здесь двуногие орды патлатых и размалёванных яйценосителей сбивались в агрессивные стада, чтобы поливать остальных собственным «превосходством» и склещиваться в экстазе скотоложства, ибо давно стали запрограммированными скотами в своём равнодушии к чужой боли, чужой вере и морали. И эта чума, поначалу ограниченно-очаговая, всё стремительнее расползалась по Европе, заражая всё большие массы.

———————————————————————————————————————

Не пейте много пития хмельного, знайте меру свою в питье, ибо кто много хмельного пьёт и дурманом себя ублажает, теряет вид человеческий и звание человеческое. Не отвергайте незнаемое и необъяснимое, но постарайтесь незнаемое познать, а необъяснимое объяснить, ибо Боги помогают таким обретать мудрость.

Сантии Веды Перуна

***

Трасса вползала крутым извивом в развал леса. Дремучие стволы вздымались в бездонность тьмы с обеих сторон. Свет фар выхлёстывал из ночи белёсую пятнистость берёз, медные свечи сосен. Гмыря истекал возбуждением: вздрючивали приварок в нагрудном кармане и жуткая аура обступившего бора. Пассажир-бомж, прихватив с собой беременный портфель, то затихал, то ворочался сзади, за занавесками в спальнике, кряхтел, взмыкивал, что-то шепеляво бубнил. В свой спальник, эту священную обитель, дальнобойщики пассажиров никогда не пускали. Тем более – таких. Но дед будто вырвал эту привилегию из водительского горла – не смог Гмыря отказать, более того, сам предложил. Была причина. Полез он перед этим в житейскую суть пассажира:

– Дед, а можно нескромный вопрос? Откуда такие тугрики? Чем промышляешь?

Старик полез в портфель, достал флейту. Приложил к губам. Маслянисто-острый звуковой стилет вошёл в сердце водилы. Флейта пронизывала насквозь, ластилась, бережливо и нежно обволакивая воспалённые уродства дальнобойного бытия: изводящую ревность к похотливой, как дворовая кошка, жене, наглый нахрап гаишников на дорогах, банды дорожных «чистильщиков», предметно знающих, что везёт фура, надорванные кишки при сменах проколотых скатов, дикая усталость и хронические недосыпы на ночных трассах. Гмыря обмякал, отпотевая душой, когда-то изгнанной из домашнего рая.

Старик спрятал дивный инструмент в портфель и окончательно закрыл нестыковку между обликом бомжа и обильной деньгой в карманах:

– Пока тепло, мотаюсь по городам, даю концерты на вокзалах, в переходах, у филармоний. Туда мне, лауреату, доступа нет. Дочь с зятем квартиру отсудили, меня на улицу выставили, в бомжи. Подают прилично… к этому ещё бы ночёвки помягче… на вокзалах отлежал бока… самое паскудное – менты житья не дают.

Водитель сглотнул комок в горле:

– Разбередил ты меня, дед… давно так не сиропился… слышь, полезай в наш спальник, пара часов есть, покемаришь по-человечески.

Через час дед заворочался – пробудился.

Гмыря, тараща глаза, сбрасывал ярмо сонной одури. Прервал тишину ошмётками баек, коими набряк лес, облапивший трассу мёртвой хваткой.

– Товарищ лауреат, ты что-нибудь про этот бор слыхал?

То ли стон, то ли всхлип высочился из спальника за спиной:

– По…де…ли-ись.

«Твою дивизию… ещё окочурится, бедолага, раньше времени… скорей бы город».

– Так я про эту чащу. Раньше сюда батя с маманей за грибами, ягодами снаряжались. Этого добра здесь навалом, полные багажники привозили. А лет десять назад то ли вояки, то ли эфэсбэшная спецуха в самой глубине обосновалась: колючка, стенки из шиповника, заградсистемы, следовая полоса и всё такое… а года два назад в лесу звериный дурдом образовался. Теперь в эти места никого калачом не заманишь.

– Что так?

«Вроде бы оклемался маэстро».

– Да уж маленько полегчало, поспал, – согласился дед за спиной. – Так что там за дурдом образовался?

Зябким ознобом крылась спина у дальнобойщика – шарил в его голове пассажир с какой-то нечеловеческой лёгкостью, как в своём холодильнике. Чуя затылком истекающее от старика излучение, продолжил:

– Дикая тварь расплодилась такая, что не дай бог в одиночку встретить. Вороны – с баклана размером, по-кошачьи орут… поросята рогатые бегают, Тимоха Зуев клянётся: сам видел. А в болоте вообще жуть сатанинская. Что про это думаешь, дед?

Сзади не ответили. Сменилось молчание шипением руля на долгом, минуты на две, левом повороте, где били в глаза пучки фар от встречных фур. Поворот всосал и оттянул всё внимание Гмыри.

– И сколько Тимоха в лесу на грудь принял? – густым рыком спросил кто-то справа.

Гмыря повернул голову. Шарахнулся к дверце, крутанув руль. Под ногами истошно взверещали скаты, КамАЗ повело юзом, затрясло в зубодробительной лихорадке. Пассажир перехватил, с силой вывернул руль и выровнял машину. Хозяин кабины, влипнув в дверцу, затравленно смаргивал, переваривал в полуобморочном ступоре катаклизму, от коей свернуло набекрень мозги. Рядом высился, смотрел на него цепким зраком неизвестно как проросший в кабине иссиня-бритый битюг лет пятидесяти. Над защитного цвета комбинезоном кольцевал бычью шею чёрный обруч свитера. Седая шевелюра над крутым лбом торчала дыбом.

– Ай-яй-яй, – озабоченно рокотнул гость, не отпуская руля, – поистрепались нервишки, Степан Изотыч. Дорулился в одиночку до чертей в глазах. Ну-ка, тормозни.

– Ты… вы кто?! – выцедил сквозь горловой спазм Гмыря, сворачивая на обочину.

– Некорректный вопрос. В ваш век материализма и эмпириокритицизма, точнее – век двуногих шакалов, на него не отвечают. Или отвечают, но трупу, который не проболтается.

– Какому… т-трупу…?! – Крылась спина водилы ледяными мурашками.

– Мёртвому. Вам, Степан Изотыч, отвечу как трупу живому. Я шпион.

– А где … дед? – мучительно выламывался из махрово и грозно цветущей чертовщины Гмыря, скособочив голову, пытаясь заглянуть в спальник за спиной.

– Где ему быть. Притомился старец, фортуной ушибленный, опять отключился, пребывает в объятьях Морфея.

Пассажир развернулся, раздвинул занавески перед спальником. Гмыря узрел в полутьме деда, ставшего вдруг неимоверно драгоценным, сердечно уютным в своей бомжовой реальности. Старик лежал на боку, скрючив громоздкое тело, укрывшись с головой одеялом.

– А ты… вы откуда? – Мелкая ледяная дрожь, зародившаяся в груди, расползалась по телу дальнобойщика.

– Второй некорректный вопрос. Но продолжим исключение: я из Америки. Если суммировать два конфиденциальных мегабайта – в этой кабине нагло материализовался и морочит вам голову американский шпион, прохиндей не от мира сего.

Шофёр цепенел в накатывающемся обмороке.

– Э-э, милейший, да ты совсем раскис. Глуши мотор, выключай фары, аккумулятор посадишь.

Гмыря повернул ключ. В провальной тиши потянулся к панели. Пальцы елозили по клавишам, не находя выключателя фар. Пришелец прицелился, ткнул клавишу. Столбы света перед машиной, упиравшиеся в ствольную чащобу, рухнули. В обвалившейся на машину тьме, настоянной на утробном безмолвии, возбудился ветряной посвист. Ветрило шнырял за герметичным мирком кабины, егозливо посвистывал в железных щелях КамАЗа. Планета, как обгрызаемый финансовыми крысами полутруп в космической прозекторской, корчилась в наползающем небытие.

– Время итогов, шеф. Ваша работоспособность как водителя – ноль целых пшик десятых. Ваши дальнейшие действия логически неизбежны: тотальный отдых со всей привальной атрибутикой. – Возник в сознании Гмыри голос.

Два сбесившихся желания буйствовали в голове шофёра: домо-ой, где много ледяной водки! И чтобы испарился кошмар, облепивший его удушливым коконом.

– Ехать надо… до дома час остался! – простонал подопытный, вжимаясь в железную, реальную и надёжную дверь.

Пришелец закинул ногу на ногу, задумчиво усомнился:

– Надо ли рогатому домой? Вот вопрос всех времён и народов. Воспользуйтесь советом, Степан Изотыч, я их даю нечасто на бытовом уровне, вне чертовщины и сайентологии. Вам домой категорически не нужно.

– Надо! – упёрся рогами Гмыря. «Домо-о-ой! Водки!!!»

Пришелец вздохнул. Вытянул губы трубочкой, засвистал арию Герцога из «Риголетто»:

– Как знаете, дражайший… я предупредил. Теперь вскрываем ситуацию хирургическим скальпелем. Это больно, но целебно. Вас не ждут дома, шеф. Людмилу Марковну от мерихлюндии и одиночества утешает сосед Вася Зюкин. Утешает, в отличие от вас, напористо и мастеровито. Зачем вам убыточный мордобой Зюкина? Вася занял у вас пять тысяч. Так не отдаст ведь, подлец, вашим мордобоем оскорблённый. Ку-ку… шеф… вы меня слышите?

Гмыря не слышал. Его глаза, налитые всклень болотным ужасом, впились в ногу гостя, заброшенную на ногу. Из-под штанины взблёскивало лаковой чернотой раздвоенное, здоровенное копыто. Пришелец проследил взгляд водилы, согласно покивал головой:

– Да-да, кошмарит с непривычки. Но, милейший Степан Изотыч, согласитесь, подобная обувь несравнимо практичнее вашей. Не изнашивается, не требует ремонта и универсальна для всяческих природных безобразий: от дождя и слякоти на земле до трескучих морозов во время прогулок в стратосфере. Прошу прощения, заболтал вас. Ваша дальнобойная сущность оглушительно вопиет о потребности выпить. Почему бы и нет перед сном?

Пассажир сунул руку за спину, достал бутыль беленькой, протянул её изнывшему в грозной маете Степану:

– Вот она, радость ненаглядная. Примите от души. И всё затянет розовым туманом. Проспитесь и – домой, в абсолютном одиночестве, к заждавшейся супруге.

Гмыря глотал из горла, в глотке булькало, зубы стучали о стекло. Гость озабоченно фиксировал стремительно падающий уровень пойла. Остановил процесс на последней четверти.

– Стоп! Настоятельно советую прерваться, утром промилле зашкалит до безобразия. Вам жутко хочется спать, товарищ гой. И ещё одного хочется: уйти с работы. Не болтая лишнего, исчезнуть из города и разводить пчёлок в соседней Калиновке, на пару с закадычным друганом Заболотным. Милейшее дело, уверяю вас, и куда более доходное, чем вертеть баранку. А теперь спать!

Отнял бутылку, завинтил пробку, положил рядом. Чугунная тяжесть неодолимо смыкала веки дальнобойщика. Он дал им волю, закрыл глаза, откинул голову на подголовник. Чёрный, стерильный от всяческих переживаний эфир втёк и заполнил всё тело. Мир съёжился в булавочную головку, затем в игольное острие и исчез в бездонной тьме. Пришелец приподнял веко соседа: он спал мертвецким сном. Пассажир раздвинул занавески спальника. Сдёрнул одеяло с куклы «старика», сложил в портфель бомжовую одежду, заправил постель. Затем сунул пальцы в карман Гмыри, выудил пятитысячник. Стащил с ног копыта, сунул их в портфель – там лежало ещё два таких же. Дело было сделано.

Пассажир вышел из кабины в ночь. Лесная чащоба – гигантское и родное до боли чудище, где ему когда-то заботливо втыкали лезвие ножа в ладони и рвали кожу шиповником – это чудище зазывно дышало в него материнской лаской и негой.

 

СЮРПРИЗЫ АЛЬМА-МАТЕР

Сохраняйте мудрость Божию и иночеловечью, спущенные вам с небес, делитесь ею с разумным ближним в меру сил своих. Не делитесь с язычником мудростью тайной, могущество умножающей, ибо станет она отточенным клинком в руках младенца, ещё не вызревшего в знании и ЛАДЕ.

Заповеди Бога Сварога

Ичкер, оставивший водителя на трассе, знал, что зарезервировал себе «чёртовым вкраплением» в кабине у водителя несколько часов. Он шёл – скользил, лаская подошвами листвяную прель тропы. Она была единственной, ведущей вглубь лесного полигона, нафаршированная жёсткими сторожевыми сюрпризами. Тропа была своя, надёжная до боли, топтаная-перетоптанная прежде. Она бесшумно принимала, гасила в листвяной перине бесчисленность сторожких лап, копыт, людских ступней.

Прохладный, невесомый полог тьмы, её накрывший, пронизан был грибницей приглушённых звуков. Лесной оркестр из сверчковых трелей и шорохов листвы, истомной исповеди «сплюшек» звучал нежнейшим пианиссимо. В него лишь изредка вульгарным форте: «У-ух-х!» – втыкался филин.

Всё было прежним, кроме стволового обрамленья. Десятилетие назад лесные прутики по сторонам, отчаянно, на цыпках тянувшиеся к свету и простору, взматерели. Ольховый и берёзовый подрост раздался в толщину. Уже не прежний хилый табунок, трепещущий в шальных ветрилах, теснился по краям: вздымалась к небу стволовая рать берёз, ольхи и клёнов в мужскую ногу толщиной.

В нём пробудился и кольнул протуберанец любопытства: межстволье, промежутки те же?

Отвернул борт куртки, нащупал овальный бугорок на металлической пластине, вшитой в сукно, сдавил пальцы. Чуть слышно хрустнуло. Из отворота белесой спицей вырвался луч света в мизинец толщиной, вонзился в чёрный прогал меж двух деревьев, уткнулся в перехлёст лозин, усеянных загнутыми шипами. Ичкер щелкнул кнопкой вторично: не скис ли за дорогу его спасатель и оруженосец, надёжный взломщик всех препятствий? Луч накалился плазменным сияньем. Его конец, упёршийся в шипастый прут, пульсируя, застыл. Лозина, полыхнув алмазной вспышкой, дёрнулась, сломалась. Всё правильно и всё как прежде. Прогалы меж стволами непроницаемо и грозно щетинились шиповником: тропа не отпускала от себя ни зверя, ни человека.

Пронизывая крючьями шипов листву, лозина рухнула на куст. Тот вдруг всполошённо взорвался. Из-под него с прострельным треском выпорскнул зверёк. Попал под дымящуюся спицу луча. Под ним тотчас полыхнул в шерсти огненный фонтанчик на боку, спаливший мясо до кости.

Истошно, по-дитячьи взверещав, метнулась малая скотинка к берёзовому стволу, скакнула на него. Цепляясь за кору когтями в обезумевших скачках, взлетела раненая тварь в развилину, застыла.

Ичкер отбросил луч от белого ствола, уткнул его в листвяную прель. Втянул сквозь зубы воздух, дрогнул: страдание зверька вонзилось в мозг. Под слепящей спицей на тропе разгоралась листва. Ичкер затоптал огонь, нажал на кнопку в третий раз, вновь преобразуя лазер в свет. Поднял его к берёзовой развилке. Зверёк дрожал всем тельцем, сочилась сукровица из ранки. Лупастые гляделки полыхали изумрудами, короткий куцый хвост всполошённо метался метрономом. Поблёскивала слюна на двух клычках, подёргивались на лопатках два лежачих уха, когтистые лапки вцепились в древесную кору. Неведомый гибрид из зайца с кошкой дрожал в мертельном ужасе.

Ичкер вбирал уродца в память. Беспокойно и гулко частило сердце: здесь поработал Гроссман? Состоялся симбиоз двух величайших профи, который он так тщательно готовил?

…Тропа текла за спину. Глаза, привыкнув к темноте, выхватывали из неё знакомые извивы и приметы: две берёзовых белоснежных близняшки, раздавшиеся в толщину, справа. Дубовая коряга тянула к человеку крюки сучьев – слева. На ней – квадратная желтушная таблица:

«Стой! Запретная зона! Проход воспрещён».

Ещё пять-шесть шагов – и первая «таможня» для разделения двуногих и четвероногих. Ичкер всмотрелся в тьму кустов, прошитых намертво шипованной лозой. Едва приметным сизым светлячком мерцал в их глубине глазок сторожевого индикатора. Здесь было всё на месте. Тогда – вперёд, к «таможне». Он сделал несколько шагов, сжимая расстояние до дуба. В его огромном, в два обхвата, тулове зиял овал дупла.

Ичкер, готовясь, напружинив торс, переступил контрольную границу. Но, даже приготовленный, едва успел пригнуться: из черноты дупла с визгливым воплем: «Кр-р-ряз-з-зь!!» – метнулась чёрная крылатая химера. Матёрый крючконосый филин просвистел над головой, слегка задев удушливой струёй паралитического газа. Свершив разбойный выпад, механокукла ринулась обратно, спружинив, исчезла в логовище.

Упавший на тропу двуногий – посвящённый, чихнул и усмехнулся. Представил ситуацию с приблудным чужаком: удар в лицо когтями и вброс удушливого газа в ноздри. Нахальный любознатец, проигнорировав запретную таблицу, истерзанный соплями, кашлем, рвотой, уже не сунется сюда вторично. Тех, кто осмелится на продвиженье дальше, ждала стрела из арбалета, затем пули. И, наконец, трясинное болото, куда уткнётся и где утонет тропа.

Ичкер вернулся. Все выходящие из Зоны имели пульт, которым выключали индикатор. После чего «свой» проходил без приключений, без обстрелов.

Нынешний двуногий такого пульта не имел. Сел на тропу, чихнул ещё раз. Засмеялся. Система примитивна, устарела, из прошлого столетия, но всё ещё работала. С разнеженным, глубинным наслажденьем Ичкер втянул в себя, отсмаковал озоновый нектар Отеческого бора. Он наконец был дома – пока в его прихожке. В сам дом непрошеных двуногих не пускали.

Что ж, надо стать четвероногим. Он вытащил из портфеля четыре трубчатых копыта. Приладил их к рукам, ногам. И двинулся размеренным лосиным шагом по тропе. Бесстрастный примитивный глаз «считалки»-индикатора, пересчитав квартетность ног, столь же бесстрастно пропустил его, оставив без оповещенья в своих гнёздах бандитофилина, и арбалетную стрелу, и пули автомата.

***

Тропа, блистая алмазной россыпью предутренней росы, уткнулась в ядовито-зелёную болотную щетину. Бесследно утонула в ней. Ичкер поднялся с четверенек, встал на ноги, стянул с конечностей копыта, которые помогли пройти лазерный контроль перед тропой. Срезал лозину. Отмерил три шага вправо от тропы. Ткнул палкой в трясинную жижу и ощутил под ней твердь дюралевого настила. И здесь всё осталось прежним. Ступил на твердь, пошёл по ней, утопая в ряске по щиколотки. Луч фонаря выхватывал из волглой тьмы ориентиры: уродливость разлапистых коряг, семейство высохших осин.

Метрах в пяти в ночи нечто глубинно, тяжко чавкнуло, зашлёпало навстречу. Ичкер метнулся пальцами к пластине на груди, нащупал кнопку, готовясь преобразовать фонарный луч в нещадность лазерной шпаги. В крови вскипал адреналин: неведомая плоть источала явно ощутимую эманацию разума. Нащупал фонарём источник звука, вгляделся, фиксируя в болотном разливе некое исчадье из трясины.

Облитая лучом, задышливо хрипя, цепляясь брюхом за коряги, к нему ползла пятнистая кикимора размером с бультерьера. На жабьей морде пучились, горели краснотой три глаза, торчали из губастой пасти два клыка. Свалявшаяся шерсть вперемешку с гроздьями пиявок свисала клочьями с хребта. Жабособака приближалась, выхрипывая дикоречевую мешанину. В ней всё разборчивее креп смысловой стержень:

– Х-р-рто-о-оя…хте-е-е-я-я…

Кикимора нащупала настил под ряской. С тяжеловесной грацией взгромоздилась на него. Застыла в трёх шагах перед Ичкером. Фонарный луч бил ей в глаза. И круглые чёрные зрачки в них лениво сузились в три вертикальных щели. Под жабьей мордой свисали с зобастой шеи пять пиявок. Перед мордой всполошённо плясала в фонарном луче стайка потревоженных стрекоз. Из рта гибридного мутанта выстрелил белесый трубчатый язык, ухватисто поймал липучим кончиком крылатое тельце стрекозы и вместе с ней, свернувшись, втянулся в красный хищный зев. Из ряски вывернулась гибкая спираль ужа, метнулась вверх овальною головкой и с хрустом оторвала пиявку от шеи. Заглатывая чёрный хвостик, змея шлёпнулась в воду, плеснув ряской, и исчезла. Мутанта передёрнуло, зоб жабосуки часто заколыхался.

– При встрече полагается приветствовать друг друга! – Ичкер присел на корточки. – Рад видеть вас, красотка. Ну здравствуй. Гутен таг. Хелоу. Салам алейкум. Svaagata M Kar. («Приветствую твое появление». – санскрит)

– Др-р-расту-у-у…ху-у-т-т-тен-та-а-ах, – пронизанное человечьей речью, содрогнулось всем телом зоосущество, выуживая из памяти заложенные туда приветствия.

– Предпочитаешь русский и немецкий. Ну умница, ну полиглотка. Благодарю за весть, ты подтвердила окончательно: здесь куролесил Гроссман, твой творец, наместник Бога на земле! Спасибо, лапочка, иль данке шён.

– Паси-и-и-по-о-о… танке шё-ё-о-о-он!!– Переступила лапами, подняла тулово над ряской ночная собеседница. Общенье с новым богом, облившим её светом, дарило неизведанный ещё восторг.

– В тебе рефлексы говорящего попугая или зачатки разума? Не понимаешь? Ты жабо-сапиенс иль попугай болотный? Чего ты хочешь?

– Хоче-е-еш-ш-ш… хочу-у-у… хочу-у-у хр-ртоя-я-а-а-а… хде-е-е-я-я-а-а?

– Что-что? Ещё раз.

– Хр-р-р-т-о-о-о я-я-яа-а-а… хде-е-е-я-яа-а-а, хр-то-о я-яа… хде-е я-я-а-а!! – Сжигало неистовое возбужденье первобытный разум, он требовал ответа: кто он, вдруг осознавший сам себя? Где он? И почему один? Зачем вокруг зелёная трясина, бесчисленная хищность присосок, болезненно впивающихся в кожу? И кто эти проворные жгуты, которые выпрыгивают из воды и отдирают их?

Ичкер с пронизывающей лёгкостью вошёл под жабий череп. И сострадательно ощутил неистовое трепыханье мысли. От необъятного могущества Вселенной, от главного вселенского пульсара – Разума – бесцеремонно оторвали малую частицу и заточили в костяную клетку, где по-хозяйски нагло верховодили рефлексы и инстинкты. Теперь этот детёныш истерзан среди них, он обозлён и рвётся к материнской сути ноосферы. Ему здесь, в клетке, страшно, одиноко.

Ичкер поднялся, возвысился пришельцем-богом, дарующим блага.

– Итак, кто ты и где ты. Ты здесь хозяйка. Вокруг твои владенья. Здесь твой дом, – сказал он, вминая истину в податливый и воспалённо-первобытный разум, созданный дойч-творцом. – Ты поняла меня?

– Йа-Йа! – Смотрела на бога жабо-сапиенс тремя глазными щелями. Их буйно раздвигал экстаз.

– «Я-я» – «да-да» по-русски?

– Йа-йя.. хос-с-сяйка-а-а…их би-ин ха-аус-фра-а-ау! Здье-есь мой то-о-ом… дас ист маин ха-а-аусс!!

– Зер гут, очаровашка. Мы подтверждаем нашей милостью: ты здесь хозяйка дома. И в доме надо наводить порядок, орднунг: кошмарно расплодились пиявки-паразиты. Это найн-орднунг. Вы, немцы, любите порядок наводить?

– Йа-я! Майн хаус-с-с должен имеет-ть ор-ртнунх! – Раздула зоб в неистовом восторге тварь, всё лучше понимая бога, дарующего ей владения для наведения порядка.

– Ну вот и ладно. Мы заболтались. Мне пора. До встречи, ауфидерзейн, прелестное созданье.

– Найн, хер-р!! Най-и-ин…! Нато-о-о х-ховорить! Мно-хо-о-о ховорить… хово-ри-и-и со мной-й! Шнель! – Поднялась на дыбы, сжала лапы по бокам в твердеющем протесте жабособака с первобытным разумом.

– Я же сказал: нет времени, – уходил Ичкер. На пол-оборота повернул голову: стальные ноты в голосе мутанта – это что-то новое.

– Ихь би-и-н фрау хаус-с-с… здесь мой до-ом! Над-то выполнять прик-хас!!

– Кикимора, мне не до трёпа. Счастливо оставаться, наводить тут порядок и телом не хилять!

– Те-телом не хиля-я-а-а-ть… торщ-щать хак палька ху хру-си-на…

– Что?!– Он остановился, обернулся. – «Не бздеть! И телом не хилять! Торчать как палка у грузина?» Ты выдала вот этот опус?

– Не б-б-з-з-е-еть… тор-щ-щ-щать хак палька ху хрузи-и-ина!

– Ну что ты будешь делать! В геномо-инженерные процессы и в речевое обученье к Гроссману по-хулигански втёрся генерал. Учту. Пока, чучундра.

Он обогнул болотное исчадье. Расплёскивая ряску, куроча и сшибая зелёно-листвяные блины, заскользил к суше, встававшей впереди чёрной стволовой чащей.

– Хальт! – скрежещущий шмоток приказа ткнулся в спину. – Ихь би-ин хос-с-сяйка! Прикхас-сы-ваю х-х-ховорить со мной!

Тяжёлые шлепки за спиной приближались. Человек развернулся. К нему скакало, оскалившись, клыкастое чудище. Перед прыжком, разинув пасть, сложилось, напружинилось, толкнулось о настил. Ичкер, отпрянув в сторону, поддел ногой под брюхо летящий мимо кожаный мешок. Мутант перевернулся, шлёпнулся на спину в ряску, обдав фонтаном зелёной жижи. Задёргался в неистовых попытках встать на лапы.

Ичкер в брезгливом удивлении смотрел: барахталось мутантное изделие с рудиментарным мозгом, именуемое в системах рабства «фашио». Цепь трансформаций «приказ – отказ – агрессия» в таком мозгу единообразна и стара как мир: при нарушении (неисполнении приказа) в «орднунге» одно возмездье – смерть. Сплюнул, зашагал к суше.

Луч фонаря выхватывал из мрака кипенно-белое мерцанье болотных лилий. За спиной слабело, удалялось озлобленно-хрипатое бессилье:

– Нато х-х-ово-ри-и-ить… щ-щелове-ек… я хос-с-сяйка… прикас-с-сываю хо-во-ри-и-ить!

Аж две свечи за здравие МЭРа и вице-мэра

…Они догнали нарушителей километров через двадцать бешеной гонки с воем сирены и мигалкой, где патрульная «Ауди» Приходько, завывая в запредельном режиме, едва держалась в полусотне метров от кроваво-красных стоп-сигналов уходящих. Минут через пятнадцать гонки два преследуемых джипа резко свернули к обочине. Застыли у широкой полосы щебёнки, уползавшей в лес. Номера заляпаны серой слизью грязи – не разглядеть. Приходько, выдёргивая пистолет из кобуры, ринулся к первой машине. За ним – водитель Рогов. Пригнувшись к зеркально-чёрному оконному стеклу, перекипая в гоночном азарте, выхаркнул майор из себя привычный, без всякой вежливо-сопливой ГАИ-смазки запрос:

– Ваши документы!

Стекло неторопливо поползло вниз. Над ним просунулась рука с двумя забранным в целлофан квадратиками. Выдернув их и даже не взглянув, сунул Приходько водительское удостоверение и техталон в нагрудный карман. После чего, обляпанный грязью с ног до головы, подрагивая в пароксизме возмездия, стал проводить сладостный обряд обретения бабла:

– Выйти из машины!

Текли минуты. Приказ влип в надменную чернь «Ленд Ровера» и сполз по его дверце бессильной слизью. Майор отступил на два шага и взвёл затвор пистолета.

– Повторяю: выйти из машины! В случае отказа стреляем на поражение!

Рогов синхронно скопировал начальство: отступил и взвёл затвор. Первая машина всё так же недвижимо отблескивала тьмой. Но вдруг ожила вторая. Распахнулись все четыре двери. Из них неторопливо полезли камуфляжные мужики в масках, с калашами наперевес. Приподняли стволы. Пять чёрных дыр, в коих сгустился могильный приговор, смотрели в животы Приходько и Рогова. Приходько отступал. Холодели хребет и промежность, где жалко закапала, скукоживаясь в нечто постыдное, висюлька меж ног.

Боясь повернуться, потерять из вида стволы, майор скособочился, ища взглядом, может быть, последнюю в жизни опору – генерала. Услышал зверино обострившимся слухом долгожданное:

– Стволы на землю! Перед вами генерал Тимкин, начальник Службы безопасности ГУВД! Я связался с оперативниками. Через пятнадцать минут здесь будет группа захвата!

Прожигая полутьму пурпурными лампасами на штанах, излучая всемогущие флюиды власти, надвигалась сзади ментовская легенда во плоти по кличке Штопор, которого, по опасливым слухам, опекал московский Резус и, даже говорили – САМ.

Штопор ввинтился в милицейское бытие в лихие 90-е. Взматерев, дождался миллениума и перевалил в ХХI век в полном порядке. Сумев пережить все чистки и переаттестации, он последовательно и виртуозно превращал свои должности в валютоносную драгу. Черпая из неё каждой третьей лопатой (вторая отсыпалась мэрии, третья – Москве), Тимкин однажды с суеверным восторгом отметил золотую зависимость между количеством «лопат», отсыпанных в мэрию и Москву, звёздами на погонах и миллионами «зелени» на своём счету в Лондонском банке.

Он начинал карьеру под Собчаком-капитаном, начальником охранной фирмы «Балтик-секьюрити», выколачивая деньги для мэрии, нередко с кровавой брызгой, из игорного бизнеса казино «Конти». Отвечал за силовое и юридическое сопровождение приватизационных акций «ХХ Трест»: Балтийского морского пароходства, гостиниц «Астория» и «Прибалтийская». Весь этот бурлеск принес ему на лебединых крыльях майорскую звезду и первые десять миллионов зелени. В тот ослепительный день, когда пришло подтверждение об этой сумме, появившейся на его счету, Семён Маркович, по согласованию с персональным Яхве в своей душе, час простоял на утренней службе в Исакии (не стал озадачивать своей пустячностью синагогу) и поставил две средние (по полусотенке) свечки за здравие мэра Питера и его вице-мэра Панина.

Уже будучи подполковником, Тимкин организовал охрану и силовое сопровождение за рубеж кораблей военно-морской базы через порт «Ломоносов». Туда же под крылом Тимкина десятками сплавлялось «живое мясо»: дети из Детского дома Центрального района – и уплывали подводные лодки из Ленинградского Адмиралтейства.

В итоге Тимкин в звании полковника стал обладателем счёта в двадцать миллионов долларов и пересел в кресло замначальника собственной службы безопасности питерского ГУВД. На этот раз Исакий и его небесные кураторы заполучили в благодарность от Семёна Марковича аж две толстые свечи – по двести «деревянных» за каждую. Квартирующий в душе Тимкина Яхве, кажется, сказал по этому поводу: «За это им таки хватит, больше будет жирно».

Нынешний генерал Тимкин – ломился в жизнь во всей красе. Сорокалетний мачо с изящным греческим носом и щёточкой усов под ним был непредсказуемым гибридом ублюдопрохиндея и Пророка с «соображалкой» бритвенной заточки и собачьим нюхом. За плечами этого уникального рейдер-экземпляра с его бешеной карьерой мерцали, отблескивали золотом, сто пятьдесят тысяч тонн сплавленных за бугор нефтепродуктов в обмен на продовольствие, которое Питер так и не увидел; чеки «Урожай 90», булькнувшие в несколько потайных карманов; редкоземельные металлы для фирмы «Джикоп» с роскошными откатами…

С месячишко назад Семён Маркович пышно отметил заветные сто лимонов на счетах Лондон-Сити. Это был его Рубикон, за которым в страшной дали замаячил статус миллиардера. Но расстояния и бешеные затраты энергии генерала давно уже не пугали. Пугало ныне единственное: замолчавший московский куратор. Только к нему шла информация о бизнес-процессах и жирные стоки навара от них. Вот уже третий день Семён Маркович отгонял и не мог отогнать интуитивную птичку колибри над головой, которая ледяным сквознячком опасности овевала его темя. В конце концов, что из того молчания, шоб оно сдохло? Даже если каким-то диким образом «спалился» Резус, чего не может быть по определению, то несгибаемо высился в Кремле САМ. Главный. За которого Семён Маркович вместе с Приходько не раз и не два тащили на себе в питерский период всю чернуху.

За всё время лишь однажды, набравшись наглости, цепенея в обморочном ужасе, обратился Тимкин к Самому за помощью. Получил её, но с тухло-склизким довеском: сидеть в своём за…том гнезде и больше не чирикать по бздюшному поводу через голову куратора.

Но это было и сплыло. А сейчас Тимкин, успевший вызвать опергруппу, властно таранил расстояние своим брюшком, греческим носом и усиками, приближаясь к двум «Ленд Роверам». Выпрастывая из кобуры пистолет, повторил трубно и вибрирующе, окутанный набрякшей атмосферой непредсказуемости:

– Я сказал: стволы на землю!

Окно в первой машине опустилось ниже, и шагающий к ней на ватных ногах генерал услышал добродушное, какое-то бархатное увещевание из квадратной утробы:

– Да спрячьте вашу пукалку, Семён Маркович. Она ж тут совсем лишняя.

Тимкин подошёл к призывной оголённости окна. Знобкая оцепенелость в спине и ногах рассасывалась – в голосе спрессованно бугрилась мягкая, но непререкаемая власть. Под её тяжестью картонно расплющивалась вся окружающая кошмарность: команды выйти, их пистолеты в дрожащих руках. И даже, кажется, прущая сюда во весь мах стая оперативников.

Генерал подошёл к окну. В шаге от него остановился, заложил руки за спину:

– Выйдите из машины. Кто вы?

– Палыч, выйди, раз просит человек, – покладисто согласился тот же голос, – и затолкай пятёрку с калашами назад. Повылезали, моджахеды хреновы, без команды… иди-иди, Палыч. И сделай нам консенсус.

Водитель вылез из «Ленд Ровера», пошёл ко второй машине. Вполголоса скомандовал бойцам. Автоматчики, всё так же молча, полезли внутрь. Захлопнули за собой двери.

– Семён Маркович, ви устроили за нами бешеную погоню, чтобы иметь результат. Я не ошибся? Так ви его получите, – совсем уже по-родственному – по-одесски, опросталось тёмное нутро. – Прошу ко мне в машину. Мамой клянусь, такого результата ви не имели за всю жизнь.

Что-то горячее толкнулось в сердце генерала: там, в машине, был вековечный, свой. Туда лезть было можно и нужно. И Тимкин сел в «Ленд Ровер» на заднее сиденье.

– Устраивайтесь поудобнее, – предложил хозяин машины, смутно белея лицом в метре от гостя. – Я собирался к вам завтра. Но вы вдруг сделали нам погоню и вылупились здесь и сейчас. Какая встреча, Семён Маркович, Остап Бендер сказал бы про неё: уголовно-историческая.

– Представьтесь, – сухо попросил Тимкин. – И зачем собирались ко мне?

– Вы Семён Маркович, а я совсем наоборот: Марк Семёнович. Когда встречаются два семита, у них всегда найдётся, за что сцепиться языками.

– Может хватит валять дурака? – Опавшая внутри Тимкина квашня опасности вновь стала разбухать – Какого чёрта вы не остановились по требованию Приходько? Давайте ближе к делу.

– Насчёт «ближе к делу» – давно пора. Но ваше дело совсем не близкое. И не одно, а три, по которым вы проходили.

– Что за бред? – ощерился генерал.

– Это совсем не бред. Первое дело № 18/238 278 – 95 – о строительной корпорации «ХХ Трест» и убийстве Маневича. Совместное дело Генеральной прокуратуры, МВД и ФСБ о коррупции и убийствах, предъявленное питерской МЭРИИ, которая их заказывала. А вы исполняли. Помните? Вёл замначальника следственного управления Генпрокуратуры Леонид Трошкин.

– Вы кто?! – Лавой наползая, обжигал генерала животный страх.

– Так я ж назвался: Марк Семёныч. Второе дело № 14 41 28 – о приватизации Балтийского пароходства, спиртзавода «Самтрест» и гостиницы «Астория». Его объединили вместе с производством порнофильмов компании «Русвидео» – со Старовойтовой во всех операциях. Всё это вёл важняк из Москвы Ванюшин. Вспоминайте, Сёма, вспоминайте. И третье дело – убийство заместителя генерального директора Ленинградского адмиралтейского объединения Кротова – за отказ продавать англосаксам подводные лодки.

Во всех трёх цветут и пахнут генерал Тимкин и майор Приходько. Который никак не опустит свою пукалку. Скажите этому болвану за его дурь, Семён Маркович. И мы спокойно поговорим за ваши остальные дела.

Тимкин, выплывая из шока, с хрипом всосал воздух. Мирно-ласковый мажордом машины, заманив его внутрь, вдруг подло распахнул заваленный хламом, затянутый паутиной, накрепко заколоченный шкаф в его биографии. И там заворочались, брякая костями, прошлые скелеты.

– Ты хоть понимаешь… куда сунул свой нос? – Выстонал сквозь стиснутую глотку генерал.

– Я вас умоляю, коллега, мой огнеупорный нос совался и не в такие дела. Например, в дела вашего куратора из столицы Резуса. Этот пиндос вдруг потерял голос и не ответил на ваши последние шесть звонков. Это ж сплошная нервотрёпка для вашего кайфового быта. Вам это надо? Но вы таки можете у меня спросить – почему он заткнулся.

– Поделись. – Тимкина с нарастающей скоростью несло в бездонную сосущую пропасть, шарахая о бугристые стены. Ибо субъект, назвавший «пиндосом» московского небожителя, никогда не раскрыл бы пасть, не получив команды «фас!» Что стряслось в России?!

– А он молчит, потому что ему не до питерского клопа Тимкина.

Из машины исчез местечково-одесский оборотень. Рядом восседал холодный, как собачий нос, государственный обвинитель с прокурорской лексикой.

– И Резус занят возвратом полутора миллиардов долларов из Лондона и переводом их на наши, российские счета. По банковским схемам, ему продиктованным.

– Вы блефуете… как вас там… Марк Семёнович … тех дел нет! Их собирал и сжигал в Питере и Испании лично Батрушин! Они горели при нас, я это видел с Резусом!

– Горели «куклы», Тимкин. Хорошо сделанные копии. Неужели вы думаете, что подполковник КГБ, которого тащили в президенты четыре разведки: ЦРУ, Моссад, БНД и МИ-6, – что этот субъект спалит подлинный компромат на своих карманных бандитов?

– Он сдал нас с потрохами… зачем?!

– Особо жирных баранов надо периодически стричь и резать для пользы государства. Это элементарный закон любой геополитики. У вас, конечно, нет времени на чтение аналитики?

– Какой именно?

– Банковской и экономической.

– Я читаю нужное.

– Тогда вы должны вспомнить, что Кремль объявил полтора года назад амнистию на возврат капиталов из-за бугра. И Госдума приняла закон об этом.

– Замануха для идиотов.

– Которую обсмеяли умники вроде вас.

– И не только…

– Так вот. Вы, умники, про…ли хороший шанс оставить себе почти половину из награбленного, поскольку не знали, что вам готовит Европа. А она готовила вам крупную подлянку, поскольку умеет стричь российских баранов куда лучше нас. И тупо ненавидит президента Рашки, который взбунтовался. В английской палате лордов, в Конгрессе США и парламенте Испании банкиры продавили закон о юридически чистом происхождении счетов и недвижимости из России. Без этого подтверждения счета и недвижимость изымаются. Закон вступил в силу. У вас не так много времени, генерал. Верните награбленное, пока три ваших дела не всплыли в СМИ и банках Лондона. Они всплывут там немедленно при первой попытке перевести деньги в другую страну – без нашего ведома. И сделают вам «тю-тю» англо-саксонской ручкой.

– Тогда какая разница, где хапнут мою зелень – за бугром или в России?

– Нам неразумно загонять крысу в угол: она бросается на загонщика. И он вынужден давить её.

– Как Березовского. Иль Ходорковского. Или Собчака?

– Без комментариев. Из ваших ста десяти миллионов ещё месяц назад у вас остались бы пятьдесят. Сейчас вам будут оставлены двадцать – если вы возвратите валюту в Россию по этим схемам. Поторопитесь.

В руку Тимкина всунулась бумажка. В генерале отмирало нечто твёрдое, большое. Жёсткий, сталистый стержень в нём, державший его несгибаемо под ударами враждебной Рашки, – деформировался, змеился трещинами. Распад был страшен. И хозяин «Ленд Ровера» буквально физически ощущал его.

– И многих взяли за глотку, таких как я и Резус?

– Сделайте финансовый срез ситуации, генерал, и всё поймёте. Цена на нефть упала втрое, рубль рухнул. Но Россия подняла и держит на своём хребте Крым и Новороссию. Мы раздолбали укров под Дебальцево, кормим Донбасс с Луганском и начинаем строить самый длинный в мире мост через Керченский пролив. Мы вцепились бурильными когтями в Арктику и нейтрализуем Турцию наращиванием нашей базы в Сирии. Вливаем миллиарды в Дальний Восток. В оборонку поставляются на триллионы новые ракеты, корабли, подлодки, мы нагло шухарим ракетоносцами в Средиземном море вместе с Китаем. Откуда бабки, Тимкин, когда целы резервный и стабфонд?

Вливайся в процесс возврата, генерал, пока не поздно, пока тебе оставляют двадцать процентов. Скоро их станет десять.

Хозяин джипа замолчал: придвинувшись рывком почти вплотную, маячил меловым лицом генерал рядом с ним, осатанело, исступлённо вышёптывал:

– Я понял – лучше не рыпаться… но Марк, мы одной крови… у нас есть шанс уладить всё, договориться!

– Ты хочешь что-то предложить? – Отклонил корпус хозяин джипа. Нечистым, свистящим дыханием опалял генеральский рот.

– Я хочу много предложить. Тебе не снилось столько. Мы же свои люди, евреи.

– Это я еврей, Тимкин.

– А я кто? – тяжёлым изумлением опростался генерал.

– А ты, Сёма, жид.

– А что, есть разница?

– Большая, генерал, большая. Как между гитлеровцем и антифашистом, между чеченскими ламарой и ламанхо, между русским трудоголиком и раздолбаем.

– И в чём она?

– Ты не поймёшь. Под ней научная платформа. И тысячи лет истории: шумерской, вавилонской, индоарийской.

– Так объясни, я напрягусь.

– Ну слушай шумерский вариант. Тридцать тысяч лет назад пришельцы – боги Анунаки с планеты Мардук-Нибиру, прилетев на землю, стали зашиваться в делах без помощников. Тогда они сотворили для себя слуг и рабов LU-LU – гибридную расу из аборигенов, куда встроили свой божественный геном и влили свою кровь.

– И это были мы, евреи?

– Но те, кто это сделал: Энки и его сестра Нинхурсаг – из любопытства поставили эксперимент: добавили одним LU-LU геномы хамелеона и аскариды – как биовидов с супермимикрией и адаптацией к аборигенам. С тех пор мы ходим с единой кровью от богов. Но с разною натурой: творцы, работники – и паразиты.

– Во мне ген хамелеона?

– Не только. С его геномом в вас вклещилась попутная бацилла Тея – Сакса. Из-за неё в крови исчезают ферменты радости: дофамин и эндорфин, а пассионарный «ген воина» мутирует и превращается в урода 7-R – «ген хищного авантюриста». Им гораздо легче управлять, зомбировать его. С тех пор вам не даётся счастье. Вместо него ошмётки, суррогаты – завистливая злоба, жадность, бешеный азарт в остервенелом пире во время чумы.

– Слышь, профессор, мать твою, а можно проще?

– Если проще, то вы волки в овчарне. Нет, слишком жирно: вы хорьки в курятнике. Нажравшись до отвала куриной ножкой, вы не унимаетесь и рвёте аборигенам-птицам горло в любой стране, пока не передушите весь курятник, как Пиночет, Самоса, Березовский и Зюбайс, как Ющенко и Янукович, как Порошенко, Коломойский на Украине, Саакашвили в Грузии. Вот у тебя сто десять миллионов. Но ты такой же, пойдёшь по трупам, по развалинам России, чтобы стать миллиардером. Ты болен, ты заразный, Сёма. Ты – хорек в курятнике.

– А ты?

– А я просто еврей. И я умею делать своё дело – брать вас за глотку вас, кто раздолбал, обворовал, обгадил мою страну.

– Я выслушал всю эту ахинею. Бред параноика. Теперь слушай сюда. Конкретно. Я отстегну тебе тридцать из моих ста десяти… – Рухнул в сосущую пропасть и полетел в предсмертную неотвратимость генерал: его трясло от неизбежности потери, которую уже было не обойти и не объехать, не придушить, не кинуть.

– Зачем?

– За два лимона в Испании ты купишь виллу рядом с моей. Мы проживём бок о бок остальную жизнь в полном кайфе: рыбалка, яхта, море, бои быков. И много знойных баб. Мы больше не увидим эту суку Рашку с её тупыми харями, антисемитами и сталинистами, с блядской «Калинкой-малинкой» в краю родном, где вечно пахнет сеном и говном. Мы будем жить как люди мира в испанском раю. И перед нашими сортирами расстелем коврики для вытиранья ног. С портретом президента. Ты понял?

– Я давно всё понял. – Сознание его молниеносно представило и развернуло перед ним всю ослепительную панораму – возможность купаться в жизни за эти тридцать… Он просмотрел её в деталях. И в воспалённых полушариях стала разрастаться брезгливая жалость к собеседнику – как к безрассудно злобной собачонке, ринувшейся кусать колесо машины и отброшенной ударом на обочину.

Тимкин заканчивал свою неодолимо липкую вербовку:

– Вот так! Как я тебя со всеми потрохами? А вся твоя научная бредятина – инструкция для ватников, лохо-гоев и рабов. Всегда важна только цена вопроса. Цена вопроса для тебя – состряпаешь пакетик документов о суперчистоте нашего бабла и недвижимости – за тридцать лимонов зелени. Теперь беги и исполняй. Желательно на цырлах. Вопросы есть?

– Всего один.

– Ну, излагай.

– А на кой чёрт мне твой испанский рай?

– Не понял.

– И не поймёшь. В тебе бациллой Тея – Сакса отключена нормальная соображалка. В Испании, рядом с вашей вонючей шоблой: кохи, зюбайсы, пудрины, брамовичи, зацикленные на бабле, на бирже, на хамской спеси, на злобе, зависти, кидалове, на порнодешёвке – я там издохну от тоски по моему раю.

– А что, у голожопых бывает тоже рай?!

– Мой рай – дом в перелеске у лесного озера с супругой Соней. И «Лада Ларгус» в гараже. Беседка из берёзовых стволов. Под её крышей – кирпичная печь-симфония – с коптильней, барбекю, шашлычницей. Рядом – озёрная лагуна с надувной десанткой, с «Ямахой» в двадцать лошадей. Карпы и стерлядь у беседки прикормлены, идут на удочку, на поплавок. В берёзовых серёжках над беседкой – синицы, ласточки, кукушка. Лисица со своим семейством прибывает на опушку и ждёт, когда заполню их кормушку. И праздники души, когда являются две дочери с внуками. И друзья. Которые не скурвились, не оскотинились в вашем шакальем капитализме и никогда не предадут. Одно свербит: последние два года редко всё это сбывается.

– А что так?

– Служба, Тимкин, служба: тащить за хвост из нор таких хорьков, как ты и Резус. Я же в отставке. Но не смог отказать, когда позвали.

– И кому ты не отказал?

– Вот этому.

Хозяин джипа зажёг в кабине свет, развернул удостоверение.

Плоть генерала, будто заброшенная из зноя в минус морозилки, сжималась. Вся кровь и лимфа в ней потрескивали, преобразуясь в кристаллы льда. Но параллельно рвались остатки осторожности. Вздувалась, пухла зоологическая ненависть, на коей лопнул и опал клочьями намордник осторожности.

– Вот этому?! Он сдал нас, сволочь, за нашу работу, паскудно кинул! Так это ждёт и вас! Мы рвали для него в Питере из чужих глоток баксы, недвижимость, мы рисковали жизнями! А разбухали больше всех его счета! Да он куда жирнее нас!

– Жирнее многократно, – усмешливым ледяным сквозняком тянуло от хозяина джипа, – но ты уж, Сёма, извини, тебе не доложили, где лежат, на что идут и куда предназначены те деньги в государстве. Как говорят у нас, евреев: «Эгье а шер эгье!» – то не твоё собачье дело.

– Нет, моё! Любой политик, прорвавшись во власть, сначала лепит свою команду: Гитлер, Сталин, Муссолини, Пиночет! А этот? Вокруг него резвятся, делают бардак и насмехаются над ним все наши! Уже пятнадцать лет! Да он слизняк! Шерстит только шестёрок, но не смеет тронуть пальцем паханов: ни Брефа, ни Зюбайса с Пудриным, ни суперкобру Наебулину! Смердюк с его блядями, что раздолбали вашу армию, – на свободе! Одну только курвёшку посадили на пару лет, считай, что на курорт: в колонию общего режима. А она вместо неё кайфовала на Богамах! Кремлоид ублажает их, хочет сидеть на двух стульях сразу! Ему скоро хана, Европа уже давно ссыт на Рашку кипятком! И санкции всё жестче! Цена на нефть обрушена в три раза! Поэтому конец всей вашей Рашке на пороге! Кому ты служишь, хорошо подумал?!

– Строителю, хорёк, строителю, – переводил дух партнёр «по крови», удерживал набрякшие ладони, готовые метнуться к глотке гостя, придушить.

– Какому? Какой с него к х… строитель?

– Кому досталась от вас ободранная, полусгнившая коробка. Где вместо окон – дыры. Где выбили все двери и проломили крышу.

– Ну и что дальше?

– Идёт слом планетарной парадигмы, Тимкин, грядёт тайфун, цунами в десять баллов. На этот дом с несметными богатствами прёт скопом планетарный хищник. Хозяин дома обязан в дикой спешке любой ценой успеть поставить окна, двери, крышу: ШОС, БРИКС, Таможенный союз. И вздыбить, сделать самой мощной оборонку. И лишь потом заняться крысами, хорьками под ногами. Пока что не до вас. Мы терпим все ваши укусы и предупреждаем: верни, паскудник, то, что нахапал, верни на дело государства. Пока не поздно, пока нет уголовных дел на вас. Но скоро…

Настырно, режуще зазуммерила рация. Хозяин джипа жёстко скомандовал:

– На выход, генерал. Вон отсюда! И дай отбой опричникам, которых вызвал, нам только не хватало размазать по бетонке ментовский фарш.

Стекло в машине опустилось вниз. И в смутном полусвете увидел Тимкин: из задней стенки у второго джипа полезли, выдвигаясь к трассе, два толстых ствола – пятидесятимиллиметровых ПТУРСа.

Генерал ринулся из машины, хватая на груди радиотелефон. Услышал вдогонку:

– И через пять минут чтоб я вас всех не видел!

Хозяин джипа включил настырно зуммерящую рацию:

– Здравия желаю, Аверьян Станиславович. Я уже здесь, за Выборгом, на восемнадцатом километре, как приказали.

– Да не приказывал – просил. Рад тебя слышать, Марк Семёныч, – отозвалась рация, – как добрались?

– Нормально. И с довеском.

– То есть?

– За нами рванул в погоню с поста ГАИ майор Приходько. К нему каким-то диким образом пришпилился Тимкин.

– Тот самый?

– Так точно. Я собирался к нему завтра. Но на ловца и зверь бежит.

– И что?

– Всё как у его куратора в Москве. Остервенел, облаял всех и вся. Но завтра же начнёт всю операцию возврата по нашим схемам. Ручаюсь.

– Ну вот и ладно. О ваших сливках. Твоя компра – добротная, масштабная, ценнейшая работа. Ушла на самый верх. Отметили на уровне Генштаба с президентом – в его ручном режиме.

– Служу России. Один вопрос.

– Я слушаю.

– Был длинный разговор с Тимкиным. И он влепил в меня такую фразу, как в морду харкнул… аж перехватило дух. А я выкручивался как шестёрка у параши, не зная, что ему ответить, рисовал картинки…

– Что он сказал?

– Про Самого. Что он слизняк. Вокруг него резвится, делает бардак вся стая шакалья. Либерасты насмехаются над ним! А он не смеет даже пальцем тронуть ни Брефа с Наебулиной, ни Зюбайса с Пудриным, ни Смердюка с его блядями. А мы? Дождёмся когда-нибудь команды «фас!»? У всех на сердце камень: до каких пор терпеть всю эту шайку короедов, продажную сволочь?!

– Неймётся революцию сварганить?

– Какая революция? Вся их компашка в Москве за трупиком Емцова кучковалась. Тридцать-сорок тысяч. Ну ещё столько же по всей России. А нас десятки миллионов. «Бессмертный полк» всё по своим местам расставил. Да нам всю эту шоблу воровитую охранять придётся, чтоб не разорвали!

– Терпи, соратник. Как только, так сразу. Оттуда, с твоей кочки, не все параметры видны.

– Что именно мне с моей кочки не видно?

– Для начала Конституции-намордника, узды, наброшенной на президента. Не всё так просто. Теперь о том, что предстоит.

– Я слушаю.

– Предупреждаю сразу: всё, что изложу – не в службу. Скорее личная просьба, поскольку знаю и ценю тебя не первый год.

– Обижаете, Аверьян Станиславович. Не вижу разницы от вас – приказ или просьба.

– Ну извини. Звонить Рудакову не стал – пусть отдыхает. Кстати, о нашем разговоре оповещать его не обязательно.

– Дальше моих ушей не прорвётся.

– Ситуация на грани фола, воткнулась в Интерпол, в Международный розыск. Одна преклонная русская бабуля, живущая в Финляндии лет восемь, не отдала олбудсменам своего внука. Те заявились вечером, чтоб отобрать его и передать в приёмную семью – ювенальной мафии, на «запчасти». Представляешь ситуацию?

– Пас-скуды, вашу мать!

– В итоге бабуля с сыном отключили живоглотов: два трупа и один нокаут. После чего беглецов замаскировал в кузове фуры владелец грузоперевозки, их родич, финн Пяйве. И переправил через таможню к Питеру. Сейчас они утюжат трассу в двух сотнях километров от Выборга. У твоего Приходько уже приказ из Интерпола: обшарить фуру.

– Водитель знает о живом грузе?

– Скорее всего, нет. И лучше, если не узнает.

– Понял. Машина?

– Красный «Мерседес». Водитель Нельсон. Груз – электроаппаратура в ящиках. Снимать бабулю с внуком желательно до Выборга, там, где стоишь. Ей нужен новый паспорт, новая фамилия.

– Состряпаем к утру.

– Ещё одно: узнает об этой акции Рудаков – ссылайся на меня. И Пономарёва. Мы с генералом погасим его любознательность. Всё ясно?

– Так точно.

– Часам к восьми утра я буду в Питере. Уже в дороге. Мне сдашь беглецов. Сдашь и забудешь.

– Разрешите исполнять?

– Семёныч, ты ещё каблуками щёлкни. Ну и последнее: чего это мы трепыхаемся, тебя турзучим? Бабуля везёт вундеркинда, внука нашего офицера-нелегала, вернувшегося в Россию с ценнейшим материалом. Такой – единственный в Конторе и во всей разведке. А сама она его первая и давняя любовь. И либерасты из правительства, кроты, ссут кипятком, чтобы заполучить агента: их забугорники оповестили.

– Дела-а! Сварганю ювелирно, Аверьян Станиславович, не беспокойтесь.

– С Богом, Семёныч, надеюсь на тебя. До встречи в Питере.

…Фура с водителем Нельсоном прибыла через три с небольшим часа. Едва приметно серел рассвет. Пять автоматчиков завернули красный «Мерседес» с трассы на гравийный аппендикс, ведущий в лес. Два джипа повели с колёсным хрустом грузовоз вглубь леса. Через полсотни метров фуру затормозили. Нельсон заглушил мотор: предсмертное предчувствие сосало сердце. Из джипа вышел и пошёл к кабине серопиджачный человечек. Нельсон распахнул дверь. Идущий, впитав матёрым психоопытом флюиды страха, прущие от дальнобойщика, ещё не доходя поторопился погасить их:

– Да вы не волнуйтесь, товарищ Нельсон, про вас сказал нам капитан Суржило из таможни. Всё в порядке, с вашей головы волос не упадёт. Ну а пока, будьте любезны, сделайте одолжение, ко мне в кабину, на коньячок и кофе.

…Нельсон с напарником сидели в чёрном джипе, пили кофе с коньяком и отвечали на бесхитростно-простецкие вопросы человечка: про работу, про житьё-бытьё и про Финляндию. И Нельсон, в ком наконец унялась внутренняя дрожь и разлилось тепло по телу, подумал, что никогда ещё не попадал на трассе в такой комфортный и абсолютно непонятный шмонокайф.

Снаружи, распахнув задние двери фуры, сгружали из неё и складывали на траву коробки пять автоматчиков. Велась работа в непостижимо бешеном темпе до тех пор, пока не обнаружились закутанные в овчины две фигуры. Их выгрузили и посадили во второй джип. В таком же темпе загрузили коробки обратно в фуру и запломбировали двери. После чего тишайше, деликатно стукнули два раза по стеклу кабины первой машины – с дальнобойщиками.

– Ну вот и всё, любезные, – сказал водилам Марк Семёнович, – ехайте дальше и не берите ничего плохого в головы. У вас в порядке документы, груз целый, кузов запломбирован. Вы нас не видели, не знаете и вас никто не останавливал. Запомнили? А остановят на посту, так это их обязанность – шмонать и исходить служебным паром – с неприличным звуком. Запомните: вы фура с грузом абсолютной чистоты. Удачи, финно-мэны. Прошу на выход.

…Он сел на заднее сиденье второго джипа – с двумя пассажирами. На ощупь обнял обросшее тугими мускульцами тельце, нащупал его руку. Сказал воркующе и нежно:

– Дай лапу, вундеркинд. Я Марк Семёнович. А ты?

– Я Ваня, – расслабился, обмяк Иван: притиснувшийся к нему боком мужичок источал такую родственную приязнь, что липкий и гнетущий, обмоченный слезами груз прошедшей ночи вдруг отслоился и пропал.

– А вы, мадам? Как вас по батюшке?

– Я Виолетта Глебовна. – Затопляло, крепло неистовое ликование: всё позади?!

– Голубушка Виолетта Глебовна, всё позади, – телепатически поймал, пристроился и укрепил её надежду возникнувший в их судьбе Хоттабыч. – Сейчас попьёте кофейку, да с коньячком. Потом поспите часа три, пока приедем в Питер. Сделаем фотоляпочку на новый паспорт. А там вас примет в свои объятия Станиславыч.

– Он что, приедет?!

– Уже, скорей всего, въезжает в Питер.

– Как вас благодарить? Марк Семёныч, дорогой вы наш… вы нам спасли жизнь.

– Да я вас умоляю! Этот пустячок нам ничего не стоил. Тем более что вундеркинд – внук нашего коллеги. Которого сам Станиславыч оч-чень почитает. А это, Виолетта Глебовна, покрепче кровного родства, куда покрепче. Располагайтесь, вот кофе, печенье… а я вперёд пересяду.

Он вышел. Рассвет вступал в свои полномочия, уже просматривался чётко дремучий лес по обе стороны шоссе, а серая ленточная трасса призывно зазывала пустотой и стреловидным направленьем в Питер.

Усадьба

Усадьбу обступили медными свечами вековые сосны. Над серой надменностью трёхметрового забора, цедя ветрило, качались игольчатые кроны.

По углам забора, на сизо-блёстких стояках, вращались неторопко в круговом дозоре четыре электронных «Глаза». В подвальном пункте наблюдения внутри усадьбы отображалась на дисплее панорама: окрестности на все четыре стороны.

Дежурный офицер услышал мелодичный зуммер. Охранная система предупреждала: внимание, приближение объекта. Увидев приземленье вертолёта на площадке в полусотне метров, дежурный остановил вращенье «Глаза». Тот замер, послал на пульт устойчивый и резкий кадр: из вертолёта вышли двое. Пошли по травяной, трепещущей под ветром поляне к стальным воротам – с неприметной, врезанной в металл калиткой.

Дежурный укрупнил фигуры, приблизил лица и ощутил знобящий холодок между лопаток. К усадьбе шёл в цивильной упаковке московский небожитель: генерал-полковник Пономарёв, ни разу не бывавший здесь с тех пор, как их объект № 4 был сдан под ключ и поставлен под охрану. Бок о бок с генералом шагал в пятнистом камуфляже и бандане на седовласой голове могучего сложения мужик.

Дежурный скользнул взглядом по трём фотографиям под стеклом: три личности, которым можно проходить на территорию усадьбы без промедленья и вопросов – генерал ГРУ Пономарёв, кремлёвский парапсихолог Бадмаев и третий неизвестный. Бадмаев был на территории, а рядом с генералом шёл тот самый «безвопросный проходимец».

– Нехилое сооружение, – оценил Чукалин, приметив в серобетонном монолите высоченного забора четыре прикрытых бойницы. – Чья крепость? Филиал Конторы?

– Нет. Частное владение. Осел тут один бубновый туз, говорят, имел какие-то дела с президентом. Сто раз подумаешь, на какой козе к нему подъехать, – сквозило в голосе генерала непонятное и усмешливое ехидство.

С брезгливым любопытством вбирал в память Ичкер: забор с бойницами, четыре электронных «Глаза», бревенчатый янтарь массивного коттеджа в три этажа под красной крышей, размашистую величавость хвойных крон над нею. Угрюмая сосредоточенность завладевала им, перерастая в свинцовый гнев. Истаивала, испарялась родственная радость от встречи с генералом, с которым в вертолёте слился душой и сердцем, не мог наговориться – его начальник и земеля, крупнозвездастый динозавр советского замеса. Он вместе с Виолеттой – платформа, круг спасательный в глубинной памяти, когда на сволочной чужбине, где обитал двенадцать лет, рвался из глотки волчий вой от раздирающей тоски.

– Не нравишься ты мне, – глянул искоса Пономарёв, – видать, пересидел в нашем схороне. Что, насмотрелся бытия российского в айфоне, в интернете?

– И насмотрелся и наслушался. До блевотины. А этот прыщ на ровном месте, – кивнул он на усадьбу, – как серпом по нелегальным яйцам…

Горячая волна хлынула в Ичкера. Прорвало вдруг какую-то плотину, и из лютой ненависти вал, в котором трепыхались клочья нервов, нахлынул и затопил всклень. Разум панически сопротивлялся, но залатать дыру в плотине не получалось.

– Это почему? – напрягаясь в недобром предчувствии, спросил Пономарёв.

– Наглядное мурло российского бандитолизма! Его харя. Показательный фурункул чужебесия на теле государства. Нахапали, наворовали, скурвились в режиме стоколбасного идеала. У многих руки по локоть в русской кровище. Теперь угомонились, нырнули за бетонные заборы: мой дом – мой дзот. И всё равно трясутся по ночам. Вынырнут из-за забора – и в «Бентли», в «Мерседесы». Оттуда шмыгнут в офис, в Думу, в Министерство, чтобы сосать бюджет, перегонять его в офшоры. И все – в бронежилетах неприкосновенности… не доберёшься, прокурорской пулей не достанешь. А если и достанешь, то пуля из дерьма – как сами прокуроры. Меня наши «коллеги» гнали в схорон как зайца. Напрятался в родимой альма-матер. Знаешь, о чём жалел там?!

Ичкера трясло. Пономарёв с испугом, искоса следил за возвращенцем, которого внезапно сорвало с катушек, от коего хлестало по мозгам сполохами неукротимой ярости и мощи – как грянувшие в интернете раскалённые аксиомы виртуального Индария.

– Жалел о чём?

– Напрасно в той заварухе, в Дрездене, я ЕГО спасал. Мы запускали его в олигархи Питера для будущего президентства, оберегали Двухголовца… надеялись, что вытащит в конце концов Россию из ельцинской клоаки, очистит, одухотворит! Очистил, твою мать! От разума! От просвещения и от культуры! От совести и Духа на театральных сценах! От национальной самобытности! Одни вот такие пентхаусы на трупе сельского хозяйства! Грибы-поганки на фоне мёртвых деревень! Под корень выкорчёвывают славянский генотип… из своих … дзотов… вот таких вот… укрытия для паразита и нувориша!

Клокочущею яростью исходил Ичкер, всклень пропитанный посланием Индария.

– Вроде тебя!! А ты чем лучше?! – перекрывая сослуживца, взревел Пономарёв: плясал перед глазами чёрно-мушиный рой, нестерпимо разламывалась голова от хлещущей по нервам запредельной энергетики товарища и побратима по службе.

– Что?! – Чукалин, задохнувшись, перешёл на шёпот.

– Я спрашиваю: ты чем лучше?!

– Ты это мне? – Спадала пелена с глаз, холодный, трезвый разум возвращался.

– Тебе, Ичкер, тебе. Ты, значит, тоже аскарида, хамелеон. Честь офицера, совесть обменял на бабки.

– Иван… ты что буровишь? – Неломким и сталистым взглядом Ичкер уткнулся в генерала. Дрожала на губах того нещадная и дикая усмешка.

– То же, что и ты. Живёшь в таком коттедже – значит погань. Как я, как Аверьян Бадмаев, твой наставник, гуру. Мы тоже при таких хоромах. Как сотни тысяч деловых, ухватистых мужиков, которым развязали руки: строителям и фермерам, цеховикам, нефтяникам и рыбоводам. Вся разница лишь в том, что одни скурвились, а другие всё те же, русские, славяне, родовичи по крови! Над теми и над этими – паразитарные клопы, гибриды из клопа и человека – олигархи. И их пока не одолеть с налёту! Ну хоть ты сдохни – не выходит!

– При чём здесь я?

– Это твоя усадьба.

– В каком смысле?

– В прямом. Вот этот охраняемый коттедж – твоя усадьба. Подарок президента. С бассейном, тренажёрным залом, теплицей, баней, садом, ахалтекинцами, орловцами в конюшне. С дежурным офицером за пультом видеообзора, с дворником, поваром, садовником – все из горячих точек, удержат взвод силовиков при нападении. Прошли проверку полиграфом.

– Ты бредишь?

– Полковник Чукалин! Извольте не наглеть! – рявкнул генерал.

– Прошу прощенья, товарищ генерал-полковник.

– Вопросы есть?

– За что… подарок?

– За службу. За американскую вербовку Сноудена и Ассанжа. За выпуск из бутылки Джина «Викиликс». За Гроссмана и вашу с Прохоровым РУССу. За упреждающую стратегическую информацию по Крыму. За лазерные технологии, за чертежи фотонного и термоядерного движков для космолёта.

Может, откажешься от подарка? И предпочтёшь советскую госдачу? Из коей выпрут, когда закончишь службу?!

Ичкер садился на траву, не отрывая взгляда от серо-бетонной неприступности СВОЕЙ УСАДЬБЫ. Она свалилась на бездомного, личину коего он носил и с коей уже сросся за последние три бесконечные недели, прорываясь к своей альма-матер… да был ли он иным в той жизни – не бомжом? Последние три десятка лет… Германия и Дрезден… резидентура в БНД… Немецкий, на лезвии ножа, орднунг экстрасенса-нелегала… запуск в геополитику ЖАБО-САПИЕНСА ТРЕТЬЕГО – подполковника Панина… и нескончаемые двенадцать лет при ЦРУ…

Он сидел, чуя спазм в горле… Только этого здесь не хватало: соплей старпёра разведки, вдруг заимевшего роскошное жилище с барского плеча. Пономарёв, уйдя на несколько шагов от оцепеневшего Евгена, заканчивал мобильный разговор:

– Значит, уже приехали… Станиславыч, как они? Паспорт Виолетте выправил? Ну и лады… ну умница, ну слава богу… когда? Минут через десяток. Герой вот, оклемается и двинем … да всё в порядке. Сидит на травке, остолбенел от президентского подарка… ходули врозь, глаза на мокром месте. На супермена ни хрена не тянет, вместо нервов – клочья, соплёй шмурыгает. Облаял всех и вся: в айфоне, в интернете насмотрелся бардака от наших либерастов… наслушался коллегиальной телетрепологии… Аверьян, он так орал, хамил, я чуть штаны не обмочил… его бы кардинально подлечить, учти, когда освободишься. Ну всё. Про неё с родным его детёнышем? Ни слова! Пусть сам их увидит. Хоп!

Пономарёв пошёл к Чукалину, встал на колени в развилке его ног. Уткнулся лбом в лоб сослуживца. Притиснул его голову к себе.

– Ну что, любезный сердцу моему земеля, с возвращеньем. Что, развезло? Так это нам, старым ГРУ-козлам, не зазорно. Давно ль на берегу Аргуна я поднимал и выжимал Женька, сынка главагронома?

– Да только что, – сглотнул в горле комок Чукалин, – каких-то полусотни лет назад.

– Девиз, надеюсь, не забыл?

– Теперь не только наш – и жабы-сапиенс болотной: «Не бздеть и телом не хилять…»

– «…Торчать как палка у грузина», – закончил генерал-полковник. Тихо посмеялись, упершись лбом в лоб, в теплейшей ауре родства.

– Пойдём? Там уж заждались. Аверьян приехал.

– Ещё немного. Там гульба закрутится, а у меня после Индария свербит про Гроссмана, – подёргивался в нетерпении Чукалин, ибо немецкий олигарх был главною его добычей, итоговым венцом всего нечеловеческого агентурного двенадцатилетнего напряга.

Пономарёв смотрел на друга в оторопелом изумлении:

– Да что с тобой? Твой дом на горизонте! Махина комфортабельная, в конце концов причал для старости! А ты … про Гроссмана.

– Дом, говоришь… а я бездомный по служебной сути, дома меня не возбуждают. Не тяни, Иван Алексеевич, давай подробности про немца.

– Он вышел на меня три года назад: звонок из Франкфурта-на-Майне. Сослался на вашу встречу в Давосе. Я пригласил его, он прилетел с двумя помощниками. Мы с Аверьяном встретили, перевезли на базу. Он осмотрел всю территорию с болотом. Сказал, что место для отработок геномоэкспериментов идеальное. Представил список оборудования – того, что невозможно было привезти из Франкфурта. У нас глаза на лоб – где всё достать? Отправили запрос в Генштаб и президенту. И закрутилось. Ну немцы-асы, стальная хватка. Подключились капитально, многое достали сами. Как мне потом тайком признались, из-под Арктического льда, у швабианцев.

– Швабианцев?

– Не только. Включили биогентиков из Лондона, Сиднея, Гамбурга, Пекина. У них, научников, подпольное братство, плевать они хотели на схватки политиков. Чуть позже вдруг возбудился и помог «Фиолент» из Крыма.

– Ай да славяне, сдержали слово! Я попросил директора Данилыча о помощи после давосской встречи с Гроссманом, дал твои координаты.

– Дальше пошло-поехало. Собрали Гроссману виварий из местной фауны: кошек, собак, ворон, лисиц и зайцев. Он и помощники колдовали с ними больше года, набивали руку. Таких уродов наклепали – жуть.

– Гроссман был здесь долго?

– Наездами из Франкфурта, как я и Аверьян из Москвы. Безвылазно вкалывали помощники. Раз пять присылал сотрудников крымский «Фиолент».

– Инженерили со зверушками?

– Сначала с ними. Последняя работа: жабо-сапиенс. Трепанировали череп бульдога и вставили туда геномы жабы и эсэсовца из «Эдельвейса». Гроссман добыл его у тибетских лам. Они хранили замороженные со времён войны тела штурмовиков, засыпанных лавиной. Только потом приступили к голове Кало-Руссы.

– Электронная начинка?

– Сложнее. Гроссману был нужен свежий жмурик. Я попросил Самарское ГУ МВД отслеживать автоаварии. Скоро поступил сигнал: машиной сбило путану на трассе – детдомовка, без роду-племени. Тело доставили на базу вертолётом. Мозг ещё жил. Отделили голову с позвоночником и подключили к питательной системе. Правое полушарие изъяли и заменили электронным гроссмановским блоком Кало-Руссы: нейроны, синапсы, аксоны и дендриты – они стали срастаться с левым полушарием – биоткань с композитными нейроматериалами из карбина.

– Силён, батя! Нахватался от генетиков. Когда успел освоить?

– Не лаптем щи хлебаем. Почти три года совал свой нос во все детали, любопытство заедало, как чесотка.

– И Гроссман позволял?

– Что значит «позволял»? Я – бог на базе. Он – бог в виварии. Бог в прямом смысле: клепал и мастерил мутантов, как гайки на станке. Когда всё отработали на тварях, приступили к той самой голове.

– И она заговорила?

– Как вспомню – мороз по коже. Голову с позвоночником поместили в морскую воду и прострелили её плазмой. Воду спустили. Голова открыла глаза и – в дикую истерику, в слезах захлёбывается, верещит:

– Муттер, зараза, бляха-муха! Дай титю, твою мать! Титю, сказала, дай! Доннерветтер!

Картинку представляешь? На позвоночной палке вопит и матюкается бабский череп.

Мадам, кибергенетик, чью титю череп требовал, глазки закатила – и в обморок. Гроссман разнос устроил помощникам: голова наголодалась, калорийность питания была недостаточной, могли угробить весь эксперимент.

– Наружу вылезли инстинкты дойч-младенца и позвоночный матюгальник дорожной проститутки. Значит, Гроссман конструировал правое полушарие Кало-Руссы как разум ребёнка…

– Само собой. Мозг РУССы – вместилище информпрограмм, бойцовской и аграрной. Поэтому он должен быть свободным от всякой информационной шелухи. Ну, идём, что ли?

– Вот теперь идём.

– Евген, Индарий в интернете, от коего письмо для президента. Как гвоздь в башке у сотен тысяч… откуда?! Кто такой?! Сложилось впечатление – ты знаешь. Я не прав?

– Идём, Иван Алексеевич. Скажу, но позже.

 

Евген с Пономарёвым осматривали дом. Холодная вылизанная анфилада комнат блистала отчуждённой и надменной пустотой. Здесь, в этой лощёности, никогда бы не поселился ни домовой, ни леший, ни даже Чебурашка. Здесь невозможно было чем-то скрипнуть, треснуть или зашуршать. Высосанные пылесосом ковры (дань кавказоидному прошлому Чукалина), узорчатая листвяная бахрома пальм в фаянсовых бочатах, лакированые картины на стенах – подарок президента, пропитанный студёно-германским, авангардным «орднунгом», что-то не оттеплял душу.

Они вышли на высокое, с розово-бетонными столбиками ограждения, крыльцо. Переглянулись с заметным облегчением. Пред ними осанисто, массивно выпирали из цветастых лужаек квадратные строения из каменных блоков и сосновых брёвен: гараж, конюшня, гостевой дом. Блистала стёклами теплица, лениво месил небесную синь трёхлопастной электроветряк (энергетическая автономия, ядрёна вошь!), хрустальной голубизной мерцала в бассейне вода. За ними пластался зеленью травяной ковёр. Метрах в двухстах, через лужайку, бело-пятнистым строем вздыбилась берёзовая рощица.

– Снаружи ничего, сойдёт, а там лощёный саркофаг, – сказал Пономарёв про внутренность осмотренного дома. – Когда наведаешься в следующий раз, всё переделаешь по-своему.

– А «следующий раз» когда вообще-то намечается? – спросил Чукалин.

– Спрашиваешь у меня? А я при чём тут? – нахально удивился генерал. – Теперь ты по другому ведомству.

– Загадками изволите шпынять, товарищ генерал-полковник, – озадаченно выдохнул Чукалин. – Бадмаев расшифрует, что ли? Кстати, где он?

– А-ах, чтоб тебя! – задавленно ахнул генерал, шагнул к ступеням.

Чукалин глянул вниз. Вымахнув из белоствольной рощи, галопом нёсся по лужайке атласно-чёрный жеребец-орловец. На нём прилипла к конской шее малая фигурка. Конь взбрыкивал, кренясь на виражах, рвал изумрудность зелени, разбрасывал её ошмётки, впечатывая в травяной ковёр угольно-чёрные зигзаги многоточия. За ним бежали конюх и Бадмаев. Издалека донёсся бадмаевский всполошённый крик:

– Держись за ше-е-ею!

Вскочила со скамейки у газона, вздела руки в неслышном крике женщина.

Чукалин ринулся вниз. Орловец застопорил, взрыв борозды копытами. Встал на дыбы, стал разворачиваться, меся воздух передними ногами. Малец в седле, прильнув к крутому шейному изгибу жеребца, держался как приклеенный. Чукалин пересёк лужайку длинными прыжками. Настиг коня. Cтоящий на дыбах рысак, взъярённый весёлым бешенством свободы, скосил на человека блескучую лиловость взгляда. Ичкер вложил два пальца в рот. Сверлящий свист хлестнул по жеребцу. Рысак содрогнулся, обмяк вниманием. И был на этом пойман: Евген скользящим быстрым скоком запрыгнул вбок, к лоснящемуся крупу, поймал двумя руками хвост и, падая назад, рванул его на себя. Конь шлёпнулся на круп, стал заваливаться. Чукалин сдернул с седла мальчишку, отскочил. Орловец рухнул на бок, ошеломлённо, гневно взвизгнул. Взмесив воздух копытами, зацепил ими травяной ковёр, вскочил. Храпя и взбрыкивая, отпрянул от людей, остановился – четвероногий сатана с раздутыми ноздрями.

К Чукалину с парнишкой бежал Бадмаев. За ним, похрипывая, задыхаясь, поспешал конюх. Бадмаев, тяжело дыша, застопорил перед Иваном. Взял его за ухо. Сказал прерывисто, гоняя грудь в свистящих вдохах-выдохах:

– По русскому обычаю два варианта за хулиганский беспредел: ремнём по заднице или закрутка уха. Что выбираем? Какого чёрта ты, шкет финляндский, хлестнул коня хлыстом и завопил как резаный?!

– Я в затруднении, дед Аверьян, – смиренно ковырнул носком туфля траву финляндский шкет.

– Да ну?!

– Вы задали два стратегических вопроса. Ответ с какого начинать?

К ним, задыхаясь, подбежала Виолетта. Упала на колени, обняла внука, вжалась в родное тельце, ощупала руки, ноги:

– Ты цел?! Да что ж это такое?! Аверьян, ну разве можно так?! Отпустить мальчишку одного, в седле на бешеной скотине?! Если б не этот укротитель… как вас благодарить, дорогой вы наш…

Поднялась, всем телом развернулась к Чукалину и, задохнувшись, окаменела. Выстонала в полуобмороке:

– Евге-ен…

Стала оседать, Чукалин подхватил её. Развернулся к Бадмаеву:

– Станиславич, надо же предупреждать! Ну и сюрпризики у вас!

Заварзина, очнувшись, забросив руки на шею Чукалина, осыпала неистовыми поцелуями лицо:

– Г-господи… Чукало, милый… ты?! Сколько лет… живой?!

Смотрел на эту вакханалию c лобзаньями в дичайшем изумлении Иван:

– Не понял! С какого бодуна вдова Заварзина, вполне приличная старушка, при всех повесилась на шею чужому деду? Ты кто, дед? Мёдом, что ль, намазанный?

Чукалин с неистовой, накопленной за годы нежностью оглядывал… родного… внука?! Иван смотрел на них, всё жёстче и острее затачивался взгляд.

– Я дед Ичкер, – сказал Чукалин с монашеским смирением, – по совместительству шпион американский.

– «Спасибо шпиону-деду за победу»? При чём тут «милый» с чмоками какому-то старпёру, когда мой дед Герой Советского Союза, майор Заварзин? Ты мне так сказала! А этот кто? Колись, бабуля!

Стояла Виолетта, ошпаренная вопросами, на которые не может… не должно быть ответа… во всяком случае, не здесь и не сейчас. Румянцем занимались, полыхали щеки.

Бадмаев встал между Иваном и Виолеттой.

– Ты зубы нам не заговаривай. Моё превосходительство друид и маг дед Аверьян не получил ответа: что выбираешь из двух санкций – ремнём по заднице? Или закрутка слухового аппарата?

Иван сунулся было выглянуть из-за Аверьяна – увидеть Виолетту, но был взят цепкою рукою за ухо. Застыл. Вздохнул. Сказал с ехидной скорбью:

– Категорически предпочитаю первое – ремень. Но… где орудие для санкций? Ремня-то нет у мага и друида.

– Эту проблему я решу-у-у, – задвигался и плотоядно заурчал Пономарёв, с минуту назад поспевший к зудящей возбуждением компании. Расстёгивая куртку, перекипал в вальяжном командирском предвкушении. Под курткой обнажился советского изготовления ремень со звездастою, зловещей бляхой. И генерал-полковник, выдернув его из брюк, протянул Бадмаеву. Бадмаев сложил орудия для экзекуции вдвое.

– Ну-с, отрок, прошу отклячить зад, – с вкрадчивою лаской велел дед Аверьян.

– Аверьян, ты что задумал? – всполошённо дёрнулась к Бадмаеву Виолетта. Наткнулась взглядом на Чукалина. Он, обозначивши улыбку, качнул головой: не надо, всё делается как положено.

И тут дошло до «оторвилы», что шутки шутками, а порка будет настоящая, со всеми атрибутами. И это надо встретить по-мужски.

«Да нет проблем, – расчётливо и холодно слепились воедино Дух и тело в приговорённом. – На этом ещё можно заработать дивиденды».

Он повернулся задом к Аверьяну. И завопил трагическим предсмертным дискантом из арии Ленского:

– Начнё-о-о-ом, пожа-а-а-алуй!

Слегка и ненадолго озадачился Аверьян от этого нахальства. Взмахнул ремнём и с треском, по-настоящему врезал по тугому заду. Ахнула Виолетта, содрогнулся и выгнулся дугой Иван. Но тут же выпрямился.

– Раз! – повёл счёт Чукалин.

– Это за оскорбленье плёткой орловского рысака, за нервотрёпку старшим офицерам, – учтиво пояснил Бадмаев.

Сочувствующе хекнул стоящий поодаль конюх с поводом в руках. Дёрнул за повод, повёл жеребца к конюшне, опасливо оглядываясь – подальше от начальственного самодурства.

– Сэр шпион, – развернулся к деду Ичкеру Ванька, – вы не попутали язык? Шпион американский, а счёт русский. Раз накосячите с языком, другой и в перспективе пипец всей вашей резидентуре.

– Сенк ю, ай андестенд (спасибо, я понял. – англ.), – склонил учтиво голову накосячивший Ичкер. Оторопело и разнеженно крякнул генерал-полковник: пацан что надо, суперкадетом может стать, кремень, служивая косточка!

И снова поднял советский воспитательный ремень Аверьян и хлёстко врезал по второму разу.

– TWO! (два. – англ.) – продолжил счёт Чукалин.

– А это за «вполне приличную старушку». То бишь от финских ювенальщиков через два трупа спасшую тебя родную бабушку, – продолжил Бадмаев. Заметно побледнел Ванёк, стёр пот на лбу. Но поднял руку, погрозил пальцем Виолетте.

– С тобой, бабуля, мы ещё разберемся. Готовь подробные объяснения. Дед Аверьян, в чём дело, чего ждем?

– А может, хватит? – как-то заметно сник Аверьян, приметив взмокшее и побледневшее лицо Ваньки.

– Бог любит троицу, продолжим избиение младенца!

– Не будем Бога огорчать, – вздохнул Бадмаев и шлёпнул третий раз – почти что символически.

– Бездарно, слабо, дед Станиславыч, – брезгливо и победно вынес вердикт скисшему кудеснику нахалёнок. Чуть слышно, с полным одобрением крякнул генерал-полковник: силён, бродяга! Пацан взял верх в поединке! Почесал затылок Аверьян, позвал генерала:

– Пошли, Иван Алексеевич, отсюда. Освободим зал заседания. Сейчас вот этот… прокуратор начнёт судилище. Он приведёт к присяге бабушку, спасавшую внука от олбудсменов, готовых расчленить его на запчасти. Заставит говорить блудливую старушку правду и только правду. Потом допросит хозяина этой усадьбы, российского разведчика Ичкера, который его принял, накормил, приютил и дал коня.

– Допрос будет с пристрастием и с полиграфом, – развил тему генерал Пономарёв. – С какой целью к чужому деду на шею бросилась бесстыжая бабуля.

– И есть ли у хозяина усадьбы, полковника Чукалина, алиби. А также требование предъявить ему, финляндскому шкету, презумпцию хозяйской невиновности.

– В общем, мы лишние на этом юридическом пиру младого Герострата. Как, думаешь, всё это будет выглядеть?

– Как-как… не с чем сравнивать… кошмар, одно сплошное «Бр-р-р…!»

– Что значит – не с чем? Всё это будет слепок с «Пусси Райот», что задирали ноги с голою промежностью в храме Христа Спасителя. Кан-кан бесстыжих кобылиц, не чтящих ни отца, ни мать, ни старших Рода. Забывших Бога. Однако заболтались мы. Пора и на рыбалку.

Стоял, придавленный жестокой, настоящей экзекуцией, Иван.

– С ночёвкой? – потёр вожделенно ладони генерал.

– Само собой. Да с костерком, с ухой, с палаточкой, с ночной проверкой жерлиц и закидушек на сома. Сёмку, твоего внучка, возьмём?

– Куда мы без него. Утром поставим сеточку, пожарим рыбу и постреляем из арбалета.

– Я дам Сёмке три очка форы. Ну, двинулись?

Помедлил с ответом генерал, раздумывал:

– Тут закавыка… Сёмке напарник нужен, такой же семиклассник. А то ему с нами, старпёрами, как-то без кайфа. Может, Кулагинского Генку, начальника охраны?

– Он с матерью в Сочи… весенние каникулы. Забыл?

– Нда… запиндя.

И оба сокрушённо погрузились в неразрешимость придавившей их проблемы.

Дошло тут до Ивана, что пауза у патриархов – ему подачка с индульгенцией. Спросил покаянно и умоляюще:

– А я смогу заменить Кулагинского Генку?

– Ты в качестве замены Генки? – задумался Пономарёв – А как же предстоящее судилище над блудницей Виолеттой? Оно без прокуратора пшик юридический. Гаагский трибунал не примет к производству. Без прокуратора Заварзина, внука Героя Советского Союза, сей юридический процесс над своей бабушкой ни богу свечка и ни чёрту кочерга.

– Бабуля, прости, я недоумок! – сказал Ванёк. Уткнулся лбом в её плечо.

– Прощаю Ванечка, – обняла внука Виолетта. Смахнула со щеки слезу.

…Двое дедов уходили. Их догнал, втиснулся в средину и взял за руки рослый, крепко сколоченный подросток, в ком буйно, нагло верховодили гормоны, бесились скотьи рефлексы. И вся эта неукротимая орда нередко налетала, рвала в клочья неокрепший Разум малого человечка, которому позарез необходима в этих летах мужская воля и непреклонность мудрой справедливости. Генерал обернулся, зычно напомнил:

– Шпион Чукалин, вам надлежит готовиться: завтра вечером ваш разговор с президентом в скайпе!

Смотрел им вслед Евген. Смотрела Виолетта, притиснувшись к родному вспоминаемому телу. Им сослуживцы подарили долгую, бесценную ночь. Они вдруг осознали, что ждали вот этой встречи, этой ночи всю вихрем отлетевшую жизнь. Полынно-горькой и медово-сладкой предвкушалась эта ночь, поскольку ни она, ни он, пронесшие любовь друг к другу через десятилетия, так и не построили свои семьи.

Формула

Кто убежит из земли своей на чужбину в поисках жизни лёгкой, кого заманят чужие блага, на воровстве и рабстве проросшие, тот отступник Рода своего, и не будет ему прощения Рода его, ибо отвернутся Боги от него.

Заповеди Бога Перуна

Перед самой полночью Косенок написал последний знак в формуле, закрыл скобку и поставил точку. Она венчала многолетний, адский труд.

Что-то тяжко хрустнуло и открылось в стылой, искляксанной звёздами бездне Заполярья, будто две строчки его математически-химических закорючек стали ключом и распахнули бронированную дверь в гигантскую камеру хранения. И Косенка ослепили сокровища. Он был допущен к ним в когорте избранных на планете.

Он воспринял это со странным, отрешённым спокойствием. Так должно быть! Мир, громыхающий по ухабам истории, мчали вперед жеребцы экономики, запряжённые в колесницу потребления. Мимо проносились века, толпы, сонмища этносов и наций, где большинство создавали блага, а звероподобное меньшинство хапало, сгребало и копило их, рвало друг у друга из глоток, гасило чужие жизни. Естественный отбор, ядрёна вошь, vivat ему!

Косенок вяло пошарил в своих потребительских закромах и обнаружил всего одно желание: он хотел парного молока с тёплым ржаным хлебом. За чёрными стёклами тройной рамы билась и бесновалась полярная пурга, а ему хотелось тёплого парного молока… чтобы не в кружке, не в стакане, а в глиняной, облитой глазурью миске, куда можно накрошить хлеба. А затем деревянной ложкой раз за разом отправлять в рот.

Резко закололо в челюстях – во рту копилась слюна. Он вспомнил, что не ужинал сегодня… вернее, уже вчера.

Нечто необъятное и властное пронизало потолок его кабинета и подключилось к нему. Будто утекающая в небытие Кали-Юга из Чертога Лиса лизнула его своим чёрно-бархатным протуберанцем, так что обожгло мозг и ещё раз властно продублировало в голове: «ПАРНОГО МОЛОКА ХОЧУ, С ГОРЯЧИМ ХЛЕБОМ!»

В соседней комнате, куда была приоткрыта дверь, скрипнула кровать. Косенок перевел дух и прислушался. С глаз спадала пелена. Шлепанцы Ольги прошествовали в комнату, которая совмещала столовую и кухню. В уютную тишину вонзился скрип шкафчика, приглушённый перестук тарелок. Цокнул о доску нож. Косенок представил руки Ольги, режущей вчерашний батон. Недоуменно хмыкнул: жена пробудилась, чтобы поесть? Скрипнула дверь, ведущая из кухни в сени, и всё надолго затихло.

«Куда это она?!» – всполошённо поразился муж: дверь из сеней вела на улицу, в бешеную свирепость пурги. Попытался встать, но ЧЁРНАЯ ДЫРА над ним упруго и тяжко придавила к стулу, вдавила в оцепенение.

Через несколько минут хлопнула дверь в сенях – Ольга вернулась. Она вошла в кабинет. Жена, подрагивая, стояла на пороге в длинной ночной рубахе и шлёпанцах, облепленных снегом. В руках у неё был ржаной хлеб, кружка с ложкой и глиняная, облитая глазурью миска. Во взбитых, спутанных ветром волосах таяли, набухали алмазным блеском снежные клочья, глаза были закрыты.

Ольга качнулась, шагнула к столу, поставила миску и хлеб. Сказала, зябко цедя слова:

– Ск-колько м-можно сидеть… поешь.

– Ты где была? – напряжённо и быстро спросил Косенок. – Где ты была?! – повторил он в опалившем его предчувствии.

– У Лиды.

– Зачем?!

– У неё в сенях миска и молоко. Она не запирает на ночь.

– Через улицу… в таком виде? Ты что… с ума сошла?! – Его начало трясти.

– Ты захотел парного… из глиняной миски… – ровно, мёртвым голосом ответила Ольга, не открывая глаз. Снег в волосах растаял, стекал ручейками по лбу. Повернулась, держась за стену, пошатываясь, пошла к себе в спальню, пятная мокрыми следами желтизну половых досок.

Косенок, унимая дрожь в руках, сунул их под мышки. Не хватало воздуха. Он привстал, потянулся к окну, дёрнул форточку на себя. Она не поддалась, окольцованная по краям толстым валиком инея. Он дернул её двумя руками, с треском отодрал от окна. В комнату ворвалась режущая стужа, нашпигованная колючим снегом. Он жадно хватал её сухим, жарким ртом, пока не продрог. Закрыл форточку, сел. Налил из кружки в миску молока, накрошил туда хлеба. Подцепив ложкой вымокший ржано-молочный кус, отправил в рот.

Молоко, пролившись в гортань, было парным, тёплым, хлеб горячий – из печи. Он застонал от наслаждения. При этом настырно вламывалась оторопь: соседка Лида только что испекла хлеб и подоила корову… в час ночи?! Какого чёрта… бредятина? Или… по щучьему велению… по Косенка хотению?.. Два дня назад к нему пришёл конверт со снимками какого-то фотографа из Москвы, который просился на работу на его комбинат. От снимков захватило дух: они хлестали по сознанию как лучшие шедевры древних мастеров-художников в Третьяковке. Этот поможет вздыбить бизнес и доходы комбината на 300–400 процентов. Откуда этот мастер, такому место в лучших ателье столицы… немедленно позвать и приручить.

Косенок хлебал тюрю, и тощие плечи его ходили ходуном. Опорожнив миску, он откинулся на спинку кресла и затих, прикрыв глаза воспалёнными от чтения и писанины веками. Внутри вспухала, буйствовала потребность разобраться, расчленить произошедшее на логические, понятные блоки и осмыслить их: в таком режиме, именно так рождалась его формула. Но произошедшее было склёпано без швов из неведомого доселе материала и не поддавалось расчленению в системе РЕАЛЬНОГО материализма. Оно было из иной, нереальной категории. И это, абсолютно непривычное, изводило до истерики.

 

Трагическая раздвоенность гения

 Всемирная значимость Льва Николаевича Толстого – неоспоримый факт. Она базируется на способности гения собирать бытовые, житейские, политические фрагментарные частности воедино, обобщать их и предлагать читателю предельно точный диагноз социальной болезни общества.

В начале ХХ века Российская империя была заражена бациллами революции, искусственно выращенными в марксистских колбах под названием «Свобода, равенство, братство», «Грабь награбленное», «Отнять и разделить». Люди, занимавшиеся выращиванием этих бацилл, звали себя вождями и всеми способами, в основном кровавыми, увековечивали свои имена в истории. В наши мозги, более того – в нашу генную память, врезаны и болезненно пульсируют подобные личности: Бакунин, Роза Люксембург, Землячка-Залкинд, Азеф, Савинков, Троцкий, Свердлов, Дзержинский, Каменев, Ленин. Последний, будучи наиболее харизматичным вождём революции, или, как позже выяснится – Октябрьского переворота, испытывал к Толстому странное, в чём-то болезненное влечение. С одной стороны – граф, плоть от плоти ненавистной, подлежащей уничтожению империи, белая кость. С другой – «Зеркало революции». Признавая провидческую гениальность Толстого, Ленин вынужден был терпеть его беспощадную вивисекцию вождистской, в том числе и своей сущности. Толстой препарировал красных вождей, а значит, и самого Ленина, как опытный препаратор расчленяет лягушку – с виртуозной и любознательной брезгливостью. Его диагностика партийного главаря неважно какого колера – красного, демократического либо либерального, необычайно точна до сих пор.

«Сначала, благодаря своей способности усваивать чужие мысли и точно выдавать их за свои, он (вождь. – Е. Ч.) в период учения высоко ценился и имел первенство. Но когда он перестал учиться и первенство это прекратилось, он вдруг совершенно переменил свои взгляды и сделался красным (демократическим, либеральным и т. д. – Е. Ч.) Благодаря отсутствию в его характере свойств нравственных и эстетических он очень скоро занял положение руководителя партии. Всё ему казалось необыкновенно просто и ясно. Деятельность его состояла в подготовке переворота или восстания против всего устоявшегося, традиционного, в котором он должен был захватить власть и созвать собор. На соборе должна была быть предложена составленная им программа. И несмотря на её устрашающую несовместимость с гармонией общества, он был вполне уверен, что эта программа исчерпывает все вопросы и нельзя было не исполнить её.

Он никого не любил и ко всем выдающимся людям относился как к соперникам и охотно поступил бы с ними, как старые самцы-обезьяны поступают с молодыми. Он вырвал бы весь ум, все способности у других людей, только бы они не мешали проявлению его способностей и его власти. Он относился хорошо только к людям, пресмыкавшимся перед ним… вопрос отношений полов казался ему, как и все вопросы, очень простым и вполне разрешимым провозглашением свободной, полигамной любви» («Воскресение»).

В отличие от старого «самца-обезьяны» у Ленина хватило разума не предать красной анафеме провидца из Ясной Поляны, который вдобавок вписывался в красную идеологию своим воинственным отторжением поповства и церковных обрядов. Более того, вождь вскоре после установления Советской власти и в преддверии красного террора почти дословно повторяет графа в кадровом диагнозе красного террариума, характеризуя одного из своих подручных Ларина-Лурье: «Опасность от него величайшая, ибо этот человек по своему характеру и невежеству срывает всякую работу, захватывает власть любой ценой, опрокидывает всех председателей, разгоняет спецов и при этом выступает (без тени прав на это) от имени партии…»

Каковы вожди, таковы и вождята, бесчисленно расплодившиеся в революционной реторте. В разлившемся половодье хаоса и красной мести в России, где власть в низовых ячейках общества захватывали тысячи подобных лурьезоидов, империя захлебнулась в собственной крови, безвозвратно теряя свой накопленный тысячелетиями уникальнейший генофонд и интеллект. Что захотели вбить и таки вбили в Россию потомки лурьезоидов? Ценности западной цивилизации, модернизированные в людоедскую систему троцкистского ГУЛАГа. О родителях-головорезах с отчаянной болью выкрикнул на весь мир Бунин в своих «Окаянных днях». Об их потомках, в которых зеркально узнаются нынешние обитатели Куршевеля и Рублёвки, в рассказе «Люцерн» сказал Толстой ещё в средине XIX века:

«Спросите у кого хотите, у всех этих обитателей Швейцергофа: что лучшее благо в мире? И все, или девяносто девять на сто… скажут вам, что лучшее благо в мире – деньги… Жалкий твой ум, жалкое то счастье, которое ты желаешь, и несчастное ты создание».

Сравнительно поверхностно и вскользь освещена в литературоведении тема, касающаяся глубокого увлечения Толстого буддизмом и индуизмом. Между тем это увлечение, более того – восприятие миробытия Толстым через призму индуизма и ведизма объясняет многие, если не большинство его поступков и его философского направления во второй половине жизни. Нынешнее кришнаитсво как мировоззрение, рычаги которого захватили планетарные кукловоды из мировых финансовых центров и ЦРУ, тщательно ими профильтровано. Ныне оно откорректировано и гипнотически захватывает сознание миллионов. Из индуизма нещадно вытравлено большинство нравственных и эстетических составляющих. Но акцентированно усилена (как и в мировом христианстве) побочная составляющая: АХИМСА (ненасилие). Если в традиционном индуизме Кришна благословляет своего соратника и помошника Арджуну на бой с силами Зла и Тьмы, то нынешний кришнаизм и особенно христианство подаются современными гуру и церковниками под соусом безропотного смирения перед насилием. В них гипнотически пульсирует согласие на действия насильника: ударили по правой щеке – подставь левую, отняли портки – отдай и рубаху. Планетарные паразитарии тратят миллиарды долларов, рупий и рублей на воспитание мазохистской покорности в РАБЕ БОЖЬЕМ и РАБЕ СОЦИАЛЬНОМ, из которого они сосут жизненные соки.

Лев Николаевич воспринял идеологию ахимсы в своё время ещё из буддистского источника. В 1847 году Толстой лежал в казанской больнице с бурятским ламой, которого ранил на улице разбойник. Из рассказа ламы Толстой с изумлением узнал: лама, будучи буддистом, не защищался, а, закрыв глаза, шептал молитвы и ждал смерти. Разбойник, ошарашенный таким поведением жертвы, попятился, затем убежал. Толстой принадлежал к внушаемым психотипам. Рассказ ламы произвёл на него сильнейшее впечатление, заставил обратиться к древнейшим манускриптам «Буддийский катехизис» Субхадры Бхикшу, затем «Бхагавад-гите», «Махабхарате», «Законам Ману». Как человек внушаемый по своей натуре, он попадает под сильнейшее влияние этих конфессиональных творений. Индуизм, кришнаитство становятся для него не просто мерилом и судьёй собственных поступков, но властно формируют его мироощущение как писателя.

Многие эпизоды, события и рассуждения в его романах становятся покорным слепком с могучих идеологий индийских первоисточников.

ПЬЕР БЕЗУХОВ: «Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был» (3/1 с. 457).

«БХАГАВАД-ГИТА»: «Никто не может уничтожить бессмертную душу… поистине смертно тело и охвачено смертью. Оно – местопребывание бессмертного и бестелесного Атмана» (души. – инд.).

Мечты молодого Толстого о семье он выразил и воплотил в романе «Семейное счастье». После окончания работы над произведением писатель глубоко погружается в изучение «Махабхараты» (Мокшадхарма, 12.33.47.), где на него сильнейшее впечатление производят изречения мудреца Нарада:

«Сыновья да жены – великое горе!.. Жена, к которой ты давно привязан – дверь к миру страданий, а сыновья твои – враги тебе. Отринь всё это, если ты устремишься к счастью».

После чего он пишет своей родственнице А. А. Толстой: «Я приехал в деревню и перечёл «Семейное счастье»… оказалась такая постыдная гадость, что я не могу опомниться от сраму» (1/60 с. 295).

Столь же нещадная оценка своего творения в письме В. П. Боткину:  «Это мерзкое сочинение» (2/18 с. 527).

Толстой читает «Бхагавад-гиту»: «Всевышний Господь сказал Арджуне: вожделение рождается от соприкосновения с гуной страсти и переходит затем в гнев и злобу; оно – греховный, всепожирающий враг этого мира. Живое существо в различной степени покрыто вожделением… которое никогда не удовлетворяется и пылает как огонь» (3.36-37-38-39).

После чего появляется «Крейцерова соната» Толстого, где Познышев говорит: «Периоды злобы возникали во мне… соответственно периодам того, что мы называем «любовью». Энергический период любви – длинный период злобы, более слабое проявление любви – короткий период злобы. Тогда мы не понимали, что любовь и злоба были то же самое животное чувство, только с разных концов» (2/12. с. 162).

Предельно податливо и эмоционально воспринял Лев Николаевич «Законы Ману» – древнейший индуистский манускрипт о бытии. Один из Законов резонансно совпадал с постулатами «Бхагавад-гиты» о страсти к женщине:

«Природа женщины в этом мире вредоносна для мужчин: по этой причине мудрые должны остерегаться женщины, ибо она способна повести по неверному пути не только глупца, но даже учёного, подверженного власти страсти и гнева» (2. 213-214).

Толстой, перевалив шестидесятилетний рубеж, налит всклень законами Ману и, соответственно, гневной брезгливостью к женской природе соблазнительницы:

«Мне всегда бывало неловко, жутко, когда я видел разряженную даму в бальном платье. Но теперь мне прямо страшно… хочется кликнуть полицейского, звать защиту против опасности, потребовать того, чтобы убрали, устранили опасный предмет… отчего азартная игра запрещена, а женщины в проституционных, вызывающих чувственность нарядах, не запрещены? Они опаснее в тысячу раз!» (Крейцерова соната/2/12. с. 143).

Этот выплеск гнева у Толстого особенно поразителен своим провидением – в то время, когда ещё «проституционным нарядом» называлось бальное платье, когда жена, изменившая мужу, жестоко отторгалась и наказывалась как славянской крестьянской общиной, так и дворянским сословием. Певичка или певческий козлетон, спевшие для зала в то время «Ты не дала мне три раза, вот такая ты зараза…» были бы публично растерзаны там же, на сцене, или заточены пожизненно в сумасшедший дом.

Остаётся поражаться нравственному остерегающему камертону внутри писателя, который и ныне, спустя более чем столетие, набатно гудит в нашем сознании.

К сожалению, с возрастом индуистская философия, внедряясь в среду обитания Толстого, во впитанный с молоком матери русский уклад, всё более расшатывает психику великого романиста. Мировоззрение, привнесённое в его жизнь чужеродным этническим и конфессиональным менталитетом, входит в противоречие с русскими традициями семьи и патриархального дома. Для русичей семья – святое дело, она основа и фундамент общины и общинного выживания. Для Толстого семья – тяжкая, гнетущая обуза.

Удивительная вещь: писатель с энциклопедическим интеллектом, писатель – порождение земли русской ни разу не упоминает об отечественных скрижалях мудрости, написанных ещё задолго до кириллицы – на велесовице: «Свято-русские Веды», «Велесова книга», «Домострой». Это нельзя объяснить пренебрежением писателя к славянской сокровищнице русского Духа. Объяснение лежит в истребительных мерах XVIII–XX вв., предпринятых сионистскими прокураторами к источникам духовных традиций Руси. Буддизм, кришнаитство, индуизм – сколько угодно в обращение, в повседневное чтиво. Но не перуновый ведизм русичей, вятичей, кривичей, огнищан. Последнее беспощадно пряталось и истреблялось.

Индуизм движет и писательской рукой Толстого. Его славянские корни вопиют об острейшей необходимости воспитательной литературы для детей. И Толстой приступает к циклу «Детские рассказы» и «Русские книги для чтения». Но многие из этих рассказов пишутся под влиянием индуизма. Толстой переводит множество изречений Кришны, «Рамаяну» и «Пураны». Более того, писатель приступает к русификации индийского эпоса, пытаясь пересадить его на русскую почву. Увы, его всё чаще подстерегают на этом пути неудачи, превращая пересаженный на славянский глинозём индийский эпос в безликости, лишённые первородного аромата и назидательности. Вот притча из «Шримад-Бхагаватам» о материалистах-безбожниках:

«Верблюд с наслаждением жуёт ветви колючек. Ему нравится их вкус, смешанный с кровью из языка… точно так же материалисту, поглощающему своё ранящее безбожие, собственная кровь кажется сладкой. Хотя всё то, что он создаёт в материальном мире, постоянно ранит его и доставляет кровоточащие неприятности».

Толстой русифицирует эту притчу, заменяя верблюда на типично российского хорька:

«Хорёк зашел к меднику и стал лизать подпилок. Из языка пошла кровь, а хорёк радовался – думал, что из железа кровь идёт, и погубил весь язык».

И если в индийской притче всё логично, а верблюжья колючка – привычная пища верблюда в пустыне (как для материалиста кощунственное, ранящее его самого, отрицание бога), то хорьковый парафраз порождает недоуменные вопросы: что надо было хорьку в мастерской медника? Чего ради зверёк взялся лизать, преодолевая боль, острый подпилок – без вкуса, запаха и питательной сущности? Чем поучителен беспричинно погубленный хорьком собственный язык?

Индуизм, буддизм разрушали не только мировоззренческие позиции писателя, но и его душу. Диктаторское вегетарианство Толстого, демонстративное покровительство и приют в своей усадьбе недоразвитых, юродивых, полусумасшедших странников, отказ от земли и имущества, от бытовых благ, промороженные, холодные отношения с женой Софьей и дочерьми, гнев Синода в ответ на толстовское отторжение и унижение церкви наваливаются на семейный быт писателя ледяной коростой. Всеми поступками и поведением Толстого руководит не он сам. Внутри него сидит нещадный кучер-погоняйло – гипнотическая, всё нарастающая глыба «конечной истины» из «Бхагавата-пурана» (3.31.47).

«Смерти не нужно бояться. Не должно безоглядно предаваться желаниям плоти. Осознав свою истинную природу, сбросив бремя житейских привязанностей, следует неуклонно идти к цели – освобождению от тела».

Толстой «освобождается» от прежнего, от всего, что породил его великий талант и безбрежный интеллект. Он отрекается от всего, что стало для миллионов разумных на планете маяком света и справедливости – от своих творений. Он пишет в письме Фету:

«Как я счастлив… что писать дребедени многословной вроде «Войны…» я больше никогда не стану».

Он отрекается от церкви и Христа:

«Я не христианин в общепринятом смысле этого слова… я не верю в Божественность Христа…

То, что я отрёкся от церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо… Как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил…. Для истиной веры не нужно ни храмов, ни украшений, ни пения, ни многолюдных собраний».

Его необъятный статус литературного пророка (как и «Крестный ход в Курской губернии») выбивают из-под церкви саму основу: материальный фундамент – приношения прихожан, на которых благоденствует священническая, разжиревшая рать. Более того, Толстой так пишет о поповском Боге, что Синод продирает, кажется, мороз по коже:

«Бог Саваоф с сыном, бог попов есть такой же маленький и уродливый, невозможный бог… как был бы бог мух, которого мухи вообразили бы себе огромной мухой, озабоченной только благополучием и исправлением мух».

Он отрекается от любого, в том числе журнального и газетного чтива, в коем отражается жизнь со всеми её радостями и гадостями:

«Газетная и журнальная деятельность есть умственный бордель, из которого возврата не бывает».

Наконец, он отрекается от домочадцев, собираясь уйти в никуда, взяв на вооружение свой же тезис о семье, порождённый ещё в 1862 году:

«Ужасно, страшно, бессмысленно связать своё счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, богатство».

В семье Толстого не просыхают слёзы у детей и жены. Софья в отчаянии пишет: «Он больной и ненормальный человек!» (11. с. 22).

Силы писателя поддерживает родной брат Льва Николаевича Николай Николаевич – Божье создание в полном смысле этого слова, необычайно кроткое, аскетически смиренное.

Сложившуюся грозную и непредсказуемую ситуацию мастеровито накаляет «друг семьи», обойдённый, как ему кажется, благами секретарь Толстого Чертков. Он челноком снуёт между мужем и женой, расчётливо воспаляя жалящими доносами душевные раны супругов, стравливая их друг с другом.

Последним ударом по больной психике уже выгоревшего до чёрных углей, уже очистившегося от мирских скверн Толстого стало знакомство с одним из утверждений в «Агни-пурана»:

«Ложна та вера, которая говорит, что выгодно отказаться от настоящей жизни: разве не очевидно, что вечная жизнь начинается в этой жизни?» (26.7).

Это вздыбливает, кромсает все слежавшиеся пласты в писателе. Лавиной обрушивается на него главное сомнение: всё, что он вершил в прокрустовом русле индуизма и кришнаитства в последние годы, все мирские привязанности, оборванные с кровью, все отречения от реальной жизни – это всё зря?!

Его могучий ум, его дающая заметные сбои психика пытаются слить воедино и сопоставить несопоставимое: праведную, насыщенную творчеством жизнь – и предательское бегство от неё.

Иногда ему удаётся с неимоверными усилиями оторваться от себя, воспарить холодно и язвительно над собственным эго, безжалостно оценить его нелепости как бы со стороны:

«Субъект сангвинического свойства. Больной одержим манией, называемой немецкими психиатрами Weltverbesserungewahn (мечты о всеобщем усовершенствовании). Пункт помешательства в том, что больной считает возможным изменить жизнь других людей СЛОВОМ. Признаки помешательства: недовольство всем существующим порядком, осуждение всех, кроме себя, непорочного, раздражительная многоречивость без обращения внимания на слушателей. Частые переходы от злости к ненатуральной слезливой чувствительности. Признаки побочные: занятия никому не нужными работами… шитье сапог, кошение травы и т. п.

Лечение: полное равнодушие всех окружающих к его речам и изоляция этим».

В этом самоопределении поражает полная беспощадность к себе и точность диагностики. Они свидетельствуют о его могучем разуме, всё ещё неподвластном хвори. Но вспышка этой психиатрической самоаналитики была последней. Силы истощились. 28 октября 1910 года Толстой уходит из Ясной Поляны от семьи – в никуда. И в бессмертие. Он как хрупкая шлюпка в нещадном и буйном океане жизни попал между двумя тяжкими валами гиперконфеcсий. И был ими раздавлен.

«Учись держать удар и слово…»

Беседа главного редактора газеты «День литературы» Владимира Бондаренко с писателем Е. В. Чебалиным

 Владимир Бондаренко. Ты издал в Москве вторую часть «Безымянного Зверя» – «СТАТУС КВОта». И продолжение её «НАНО-SAPIENS». Они давно уже живут своей жизнью, независимой от автора, вызывая штормовую схватку мнений и суждений о тебе и эпизодах книги в прессе и интернете – как и прежние романы, вышедшие из-под твоего пера.

Евгений Чебалин. Остаётся надеяться на полезный разговор об этом.

В. Б. Воспользуюсь твоим «домашним» статусом, ты – наш соратник, матёрый «журналюга», давний автор газет «День литературы» и «Завтра», бывший собкорр «Советской России», спецкор, автор «Огонька» и «Правды». Поэтому, если не возражаешь, давай обойдёмся без камуфляжа, толерантности…

Е. Ч. И либерастии.

В. Б. Хорошая заявка. Судя по твоей биографии и масштабной публицистике, плескавшей из тебя много лет на страницы центральной прессы, и агрессивному навалу на эту публицистику, ты умеешь держать удар, как и наносить его. Где этому учился?

Е. Ч. Газеты: «Комсомольское племя» (Грозный), «Каспиец» (Касп. флотилия, Баку), «Колымская правда» (Якутия). Собкор радио и телевидения по Заполярным районам Колымы, Индигирки и Лены, журнал «Огонёк» (ещё софроновский), «Литературная Россия» (тоже софроновская), «Советская Россия». И, наконец, твоя «День литературы» и прохановская «Завтра». Это – последний приют. Как газетчик считаю, что подняться до уровня прохановских «завтрашников» не сможет никто из «вчерашников», в ком закоксовался ельциноидно-холуйский синдром.

В. Б. Статус писателя в литературе определяет устойчивый читательский интерес к нему и мнения читателей о его творчестве. Поэтому будет оправдано в дальнейшем цитирование этих мнений – в оптимальных, естественно, дозах.

Готовясь к беседе, я просмотрел груду материалов о тебе и твоём писательстве в журналах, литературной прессе и Интернете. Она предельно обширна и яростно несовместима. Там если любовь к тебе – то переходящая в обожание и заоблачные эпитеты, если ненависть – до припадочного визга.

Это явление ёмко и точно выразил студент СамГУ Евгений Краснов в журнале «Русское эхо»: «Роман Евгения Чебалина «Безымянный Зверь» – знаковое событие не только в русской литературе, но и во всей сегодняшней жизни… Он словно меч разделяет людей на согласных и несогласных с тем, что сотворили с Россией.

Со страниц печати, а также в Интернете на него, вместе с восторгами, льются огромные потоки грязи. Его книга как взрыв: она никого не может оставить равнодушным. Коммерческая критика, оккупировавшая большинство средств массовой информации, бьётся в истерике, крича: оградите нас от ненависти русского националиста!.. Вот она, настоящая литература! Роман этот – действительное событие в литературе, роман-пророчество, роман-доказательство непокорности и бессмертия русского духа!»

Старт всей иной, пасквильной вакханалии, по-моему, дало американское «Ату его!», спущенное Колином Пауэллом из Госдепа на твоего «Безымянного Зверя», которого издательство «Вече» посмело продавать в Государственной думе. Подобная персональная истерика из Госдепа США в адрес русского литератора – явление поистине уникальное за последние 50 лет.

Е. Ч. У американской Шерочки была доморощенная Машерочка: Московское бюро по правам человека. Господин Брод мастью, конечно, пожиже Колина Пауэлла, но столь же азартен в прицельном слюнометании.

В. Б. Его «ФАС!» в твой адрес исполнил некий Ступин, чья идиома торчит в Интернете:

«В прошлом году мне в руки попал новый роман Е. Чебалина «Безымянный Зверь»… Роман ксенофобский, антисемитский, а вдобавок ещё и научно-фантастический. Весь этот бред замешан на национал-патриотической теме. Жуткое впечатление производит».

Это пока в пределах вменяемого. Дальше идёт беспрецедентный по накалу перебрёх из интернет-подворотни. Ничего, если посмакуем?

Е. Ч. Сделай одолжение.

В. Б. «На старости творческой, необузданной жизни Чебалин впал в махровый маразм и откровенный антисемитизм».

«Один из героев романа – убийца и абрек, которого Чебалин, по законам жанра, помыл перед случайной случкой».

«Тьфу на тебя, Евгений Васильевич!»

Е. Ч. Видел одного из этих: некто Stabrk-ович. Этот нездоровенький с забавнейшим фотолейблом детёныш с расстройством животика. У маленького на фото сильнейшая диспепсия, из него свищет, ему бы, болезному, лечиться, а он тексты сердитые сочиняет.

В. Б. Думаю, достаточно. Логично привести здесь мнения о тебе иного масштаба и интеллектуального уровня.

«Уважаемый Евгений Васильевич! Высоко ценим Ваш яркий талант писателя и публициста, мужество патриота, отважно отстаивающего права, культуру и историю великого русского народа. Ваши книги находят горячий отклик в сердцах множества наших соотечественников…»

Г. А. Зюганов, руководитель фракции КПРФ в Госдуме»

«Роман «Гарем Ефрейтора» – это акт гражданского мужества и честности русского писателя Е. Чебалина. Страшная книга. Не сразу и садишься за статью о ней. Это произведение о Чечне, которая в момент наивысшей опасности для нашей страны могла перейти на сторону Гитлера… но не позволила гитлеровцам стать хозяевами своей земли.

Дар художника слова Е. Чебалина завораживает. Роман образовался жестоко откровенный, правдивый и… опасный для тех, кто тратит громадные деньги на то, чтобы война в Чечне не прекращалась, чтобы чеченцы считали русских своими вечными врагами».

Валерий Куклин, Берлин

Литературный интернет-журнал «Русский переплёт», 2016 г.

 «Безымянный Зверь» оплодотворён спорами из ХХI столетия и тем грозным синдромом похмелья, которое наступает после похабного пира мондиалистов ХХ века.

…Перед нами роман-мистерия, роман-пророчество. Осмысливаться это произведение нашим выхолощенным сознанием будет трудно, если не враждебно. Оно повествует о таких глубинах человеческой истории и психики, куда почти не проникает бескрылая мысль догматиков и либерал-материалистов».

К. Н. Прокошин, помощник президента по культуре, доктор философских наук. Минск

 «…Пришельцы из космоса, оказывается, генетически сотворили определённую прослойку нынешнего человечества.

Эта акция, убийственно достоверно нарисованная русским романистом Чебалиным, более убедительна, чем гигантские научные конструкции Мальтуса и Дарвина».

Джонатан Тауберг, профессор, Вашингтон

 «В конце ХХ – начале ХХI веков не появилось ни одного литературного произведения, мерой, оценкой которого было бы бессмертие. Для «Безымянного Зверя» Чебалина, как это ни пафосно звучит – иной меры нет».

А. Д. Шутов, директор Центра СНГ Министерства иностранных дел России, советник министра, доктор исторических наук

 «Признаюсь, после булгаковского «Мастера и Маргариты впервые за много лет при чтении романа я испытал такое же потрясение. «Безымянный Зверь» – панорама космогонического размаха, которую мы давно и почти безнадёжно ждали. Это – огромное событие в нашей литературе».

Ю. Пахомов, Секретарь Союза писателей России,

капитан первого ранга

 «Наша заснеженная соседка Россия всегда согревала мир своим раскалённым интеллектом. «Безымянный Зверь» – очередное подтверждение этого: роман способен расплавить любую оледеневшую в цивилизации душу».

Ингвар и Хельга Мустонен, искусствоведы, Хельсинки

 «Роман «Безымянный Зверь» – это своеобразный качественный взрыв в русском писательстве после десятилетий хождения вокруг да около главной проблемы России. Полувековой опыт работы в литературе даёт мне право высказать мнение: ныне нет равных «Безымянному Зверю» по страстному мастерству пера и глубине философской мысли».

М. Н. Алексеев, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР и России, лауреат премий им. Шолохова, Л. Н. Толстого»

«По-разному можно вести бой с силами тьмы… Место уличных ораторов и думских парламентариев заняли русские писатели. А. Проханов, Е. Чебалин, Э. Лимонов, А. Афанасьев своими текстами нанесли Системе (ельцинизма) столько вреда, сколько не смогли нанести многотысячные уличные демонстрации».

Из интернета

Е. Ч. Из вышеперечисленного больше всего греет последнее.

В. Б. Суммируя впечатление от этих и не приведённых здесь отзывов о твоей романистике, следует отметить огромный диапазон откликнувшейся читательской аудитории: от заключённых колонии строгого режима – до секретаря Госдепартамента США, от председателя Союза писателей России, докторов наук, депутатов Госдумы, знаковых фигур русской культуры – до домохозяек, учителей, студентов.

В этом – первый парадокс твоей романистики. Хотя и захватывающая, но предельно сложная по содержанию, насыщенная глубинной научной фактурой, доступной не всякому интеллектуалу, твоя проза тем не менее продолжает оккупировать читательские пласты. Насколько мне известно, «Безымянного Зверя», а затем «СТАТУС-КВОту» запрашивали у издательства и у тебя из Иерусалима и израильского Моссада, Финляндии, Ирана, Греции. Интернет нафарширован предложениями как электронных версий, так и типографских изданий всех твоих романов. И это – в наше провальное, утробно-потребительское время. Вероятно, ажиотажный спрос и порождает предложения. В чём, по-твоему, причина?

Е. Ч. А по-твоему?

В. Б. Ты вломился, как слон в посудную лавку, в два ныне самых пассионарных на земле этноса: иудейский и вайнахский (чеченцы, ингуши). И взялся резать по живому, вскрывать их сущности отнюдь не хирургическим скальпелем, а казацким кинжалом. Крови и обнажённого мяса в избытке.

Кто-то при этом захлёбывается от восторга, кто-то визжит в ненависти, но равнодушных нет.

Е. Ч. Может быть. Но, наверное, это одна из причин. В романах есть более существенный манок. Я беру веками висящие в Хроносе человечества мифы и предания. Сортирую, изучаю, познаю их всеми доступными мне средствами, коплю археологическую и архивно-документальную фактологию – то, что связывает эти предания, или Зазеркалье истории, с реальной жизнью. А затем, облепив этой фактологией тот или иной миф, тем самым утяжеляю его, чтобы стащить вниз – в массу читателя, так что он может потрогать миф руками, куснуть на зуб и всласть ощутить свою сопричастность не только к Духу, но и к плоти этого мифа.

В. Б. В «СТАТУС-КВОте» ты взялся «стаскивать» в реальность самые отдалённые мифы человечества: появление в нашей Галактике планеты Мардук-Нибиру, Потоп, Ноев ковчег, его оседание на горе Арарат, воцарение на троне Египта Аменхотепа IV (Эхн-Атона с Нефертити), Исход евреев из Египта, десять египетских казней, Моисея с Декалогом на Скрижалях и главное – Кто и Что стоит за этим. При этом у тебя верстается абсолютно своя версия происходившего, в корне отличающаяся от стандартной, укоренившейся в памяти человечества. Она насыщена убедительной фактурой, подана так свидетельски достоверно, что вербует весьма маститых сторонников и соратников.

Приведу один из интересных откликов из обширной читательской почты на роман «СТАТУС-КВОта».

Вот факс, пришедший на официальном бланке из Правительства Армении – от его представителя в Волгограде.

«…В новом романе, который является продолжением «Безымянного Зверя», Евгений Васильевич проводит читателя через века и тысячелетия, время и пространство, которое прошло человечество. Эффект погружения нас в среду описания настолько силён, что при чтении слышишь звуки, чувствуешь запахи и ароматы… Только от Бога одарённым писателям, блестяще владеющим языком, удаётся силой слова погрузить читателя в место действия, дать ощутить время и пространство, превратить читателя в сопричастника всего происходящего…

В романе «СТАТУС-КВОта», который читатель будет иметь счастье прочесть, есть глава «ЗОНА». Действие там происходит на склоне библейской горы Арарат. Прочтя эту главу, я был потрясён: меня потрясла реальность араратской среды и описание селекционных свойств пшеницы, которая там растёт, – пшеницы, сохранившейся на горе за тысячелетия. Дело в том, что на Араратском нагорье есть особый род, именно род, а не вид пшеницы, известной только элите армянского агросословия. Её берегут и охраняют как зеницу ока. Мои избранные соотечественники выращивали эту пшеницу на потаённых клочках земли, специально в труднодоступных местах. Титаническим трудом в этих местах сооружались терраски, чтобы сохранить драгоценный для нашего народа злак-кормилец, дарованный нам свыше. Некоторую часть урожая превращали в особую крупу «АТЧАРИ ДЗАВАР» и готовили из неё драгоценное блюдо – кашу «АРИСА», подаваемую только во время великих церковных праздников и в День благодарения земли за урожай. Откуда это мог узнать автор?

Читая роман, без сомнения, одного из наиболее масштабных и даровитых писателей ХХ–ХХI века, приходишь к выводу, что он ведает об этой пшенице и сложнейшей геномоселекционной технологии выведения новых сортов из неё. Становится понятным, что автору дано свыше ЗНАНИЕ, частью которого он делится с нами, чтобы мы осознали свою личную ответственность за жизнь на Земле.

Поздравляю, читатель, с приобщением к творчеству одного из наиболее выдающихся наших современников. Многая Вам лета, Евгений Васильевич, низкий поклон за Ваш нескончаемый и благой труд. Храни Вас Бог, как ОН хранит нас в ЗОНЕ!

Представитель мэрии г. Еревана, доктор политологии Ашот Григорян».

В романе ты переносишь легенду о Ноевом ковчеге в жёсткую и скрупулёзную реальность 1963-го: гора Арарат на турецкой территории. Предельно точное описание Ноева ковчега, находящегося на берегу озера в некой ЗОНЕ на склоне горы, уникальная пшеница рядом с Ковчегом – дар бога Энки.

Вокруг абсолютно достоверная флора и фауна – с латинскими названиями её, цепь охранных гротов, выжженных в скалах космической расой Анунаков. Над всем этим царит Проводник, ведущий Прохорова к легендарной пшенице – АШОТ ГРИГОРЯН, по совместительству – сотрудник ГРУ, его жестокое единоборство с пещерным медведем, приставленным к этой пшенице силами Тьмы.

И вот этот самый герой романа Ашот Григорян шлёт нам с тобой то ли из Зазеркалья ЗОНЫ, то ли из реального Волгограда факс – о реликтовой пшенице, которая, прорвав века, реально существует. Этот человек материален?

Е. Ч. Как факс в твоих руках.

В. Б. С ним можно поговорить?

Е. Ч. Если он захочет.

В. Б. Он действительно представляет сейчас Ереван в Волгограде?

Е. Ч. Действительно. Там, в области, несколько тысяч армян.

В. Б. Как говорится – полный абзац. Тем не менее воспользуюсь термином из его факса: «Автору дано свыше ЗНАНИЕ». Попробуем войти в твою писательскую кухню, где обитает это самое ЗНАНИЕ. Глава из «СТАТУС-КВОты»: встреча бога Энки с одноглазым гипербореем Полифемом, увенчанным нимбом. Полифем наставляет, как соорудить Ноев ковчег на африканской горе Килиманджаро. При сём присутствует и рулит диалогом белоснежный крылатый Пегас – надменный жеребец, он же «худрук», идеолог Полифема. Захватывающе красиво, масштабно-планетарный уровень тематики в беседе, замешанный на чистейшей воды фантасмагории, с явным ароматом шизоидности.

Е. Ч. Согласись и ты, что шизоидность (связь с эгрегором cвоих предков) – достаточно частый, а иногда и необходимый элемент литературы.

Загляни в разумные глаза, насладись осмысленным поведением некоторых древневидовых жеребцов на Тибете с атавистическими остатками крыльев на хребте, за которыми охотилась и даже сфотографировали адепты «Аненербе» Гильшер, Гиммлер и Гитлер – и станет понятным образ Пегаса.

В. Б. Допустим. В тематику мифической беседы между Пегасом, Полифемом и Энки вдруг втыкаются абсолютно реальные, заземлённые технологии генной инженерии и сайентологии со всей их современной терминологией. Эти социоконструкции жёстко встроены в геополитические прогнозы Земли, в стратегическое, послепотопное развитие людских сообществ и управление ими. И всё это – узнаваемо. Ловишь себя на мысли, что та встреча Полифема и Энки могла быть именно в таком формате.

Это что, эффект того самого «ЗНАНИЯ» по Григоряну?

Е. Ч. Знания входят в каждого разными тропами. Одна из наиболее продуктивных – изучение реликтовых археологических раскопок и научные труды. Они, по крайней мере, процентов на семьдесят первичны, поскольку являются продуктом сигма-ритмов мозга – творчеством. Вся прочая беллетристика: книги, кино, Интернет, TV – либо вторичная жвачка, либо целенаправленная ложь.

В. Б. А другие тропы вхождения, кроме изучения научных трудов, у тебя есть?

Е. Ч. Случались.

В. Б. То есть?

Е. Ч. Например: римский патриций.

В. Б. Кто?

Е. Ч. Я думаю, это был иудей Бне-Бабы Иосиф Флавий, пропустивший через свою жизнь все «прелести» Иудеи, а затем – прогнившей Римской империи времён Тита и Веспасиана. Иосиф Флавий стал почётным Римским гражданином после сдачи Веспасиану иудейского войска.

В. Б. Ты прочёл его «Иудейскую войну»?

Е. Ч. Изучил. А потом мы беседовали.

В.Б. Где?

Е. Ч. Во сне. Он явился сугубо деловой, в тоге, сел в кресло и пошла беседа. Я в основном слушал и задавал вопросы.

В. Б. Это случайно не из области той самой шизоидности?

Е. Ч. Почему бы нет? Вам, «дегустаторам» прозы, виднее. Так вот: это длилось до утра.

Я просыпался раза три, записывал, что-то зарисовывал, чтобы не забыть. Потом снова засыпал. К утру накопилась груда записей и зарисовок. В частности: техническое строение Души, её сброшюрованная по дням структура – зигзагообразная вибропаутина, которая пропитывается цветоокрасом свершённых дел и поступков человека, порядок распахивания сегментов этой Души в чистилище ноосферы, мучительная бомбардировка чёрных участков вибропаутины ядрами гелия.

В. Б. Ещё о чем беседовали?

Е. Ч. Моисей Египетский, передача ему Декалога на Скрижалях, Исход из Египта, воровское проникновение Адама на Ноев ковчег. Потом это стало фундаментом, платформой для книги.

В. Б. Сохранились записи, рисунки?

Е. Ч. Конечно. В моём архиве. Утром я по памяти зарисовал самого собеседника: вот это лицо появилось на форзаце книги – лицо соавтора.

В. Б. Можно ли это считать портретом Иосифа Флавия? Я нигде не встречал до этого его изображения.

Е. Ч. Может быть. Я не ставил такой задачи – фотопортрет, и не обладаю живописными возможностями портретиста.

В. Б. А что это за фраза вокруг портрета: «Да тесен мир»?

Е. Ч. Ею закончился разговор. Последней темой беседы был государственный маразм, загнивание Римской империи в роскоши и порнопохоти Калигулы. Рим становился государством-паразитом на планете, типа нынешних США, где на государственном уровне было узаконено зрелищное человекоубийство на арене. А государственным стержнем правления стала идиома: «Хлеба и зрелищ!». Тот Рим, нарисованный Флавием как образчик планетарного сожития, нёс народам планеты дебилизацию народов до уровня охлоса и социальный ад: «Рим несёт ад». И оттого мир, пошедший по этому пути, станет ареной для войн за лакомые территории, он станет тесен для этносов.

В. Б. Если прочесть фразу с конца…

Е. Ч. Она закольцуется в итоговый смысл: «Да тесен мир», поскольку «Рим несёт ад».

В. Б. Перейдём к не менее загадочному феномену Жукова. Он подан в книге как один из главных героев. Но достоверные, известные историкам биографические хроники маршала, которые ты используешь, сплавлены у тебя с такой мистикой, что не сразу сообразишь, на какой аналитической козе подъехать к этому персонажу. В «СТАТУС-КВОте» это трагическая фигура, посвящённая в высшие сферы ЗНАНИЙ, как Нострадамус, Аятолла Хомейни, Джавахарлал Неру, Серафим Саровский, Рерих-старший.

Е. Ч. Даже если ты обнаружил в этом персонаже мистику, это принижает память о Жукове?

В. Б. Скорее наоборот. Он вырастает до планетарных масштабов.

Е. Ч. То, что тебе кажется мистикой, ею не является.

В. Б. Его геополитическая, этническая схватка с неким Гильшером (он же – Ядир, Гамбетта, Обадия и т. д.) в Нюрнберге 1946-го, расстрел этого Гильшера в коконе из антиматерии – это не мистика?

Е. Ч. Гильшер – творец «Аненербе» и адвокат палача Сиверса на Нюрнбергском трибунале – исторически зафиксированная в протоколах, действующая фигура, это одна из потайных пружин трибунала. Она и её действия столь же реальны, как реальны возможности Мессинга, легко проходившего к Сталину сквозь несколько колец его охраны, как мысленный приказ этого Мессинга: вырвать из усов Эйнштейна волосок – что и сделал его реципиент, к ужасу самого Эйнштейна.

В. Б. Хорошо. Взрыв водородной бомбы над Тоцким полигоном, где Жуков, организатор этой акции, был с министром обороны Булганиным. Вся эта история с проступившими барельефами на взрывном шаре в небе, которые повторяли абрис сооружений Анунаков на Луне и Марсе, пульсация Пентатрона на Луне, точные номера фотоснимков НАСА, чьи корабли засняли эти сооружения. Это откуда?

Е. Ч. Есть материалы НАСА. Сохранились в закрытых архивах отчёт и рисунки капитана Заварзина – командира отряда химрадиационной разведки: он зарисовал барельефы на шаре по памяти и исследовал местность после взрыва. Также есть аналогичные свидетельства немногих оставшихся в живых жителей деревень, тайком вернувшихся в свои дома перед взрывом.

Ну и ещё кое-что.

В. Б. Почему об этой инфернальной миссии Жукова не знают историки или члены его семьи?

Е. Ч. Почему не знают? Предпочитают не распространяться за пределами семьи.

В. Б. Практически невозможно выйти на истину, обнажить потайные пружины того или иного Кремлёвского переворота. На поверхность выплёскивается, на потребу обывателя, несколько версий, причём каждый автор выдаёт свою версию за истину. У тебя подана изощрённая хронология свержения Хрущёва – силами ГРУ, мага Аверьяна и т. н. «Русской партии» в ЦК. Но и здесь ты вплетаешь в действия мага и ГРУшника Пономарёва мистику, подбрасываешь в сюжетную топку переворота такие инфернальные подробности и детальность о пятой колонне в высшем аппарате власти, что твоя версия начинает претендовать на истину в последней инстанции. Откуда «дровишки»?

Е. Ч. Всё оттуда же. Если высветить круг моих знакомств. Так сложилась жизнь, что её основные этапы были связаны с масштабно мыслящими и весьма информированными политиками и генералами. Например, Александр Владимирович Власов, светлая ему память – министр внутренних дел СССР и премьер-министр России; директор Центра СНГ при Министерстве иностранных дел России Анатолий Дмитриевич Шутов; доктор филологических наук, консультант силовых структур в вопросах масонства Аполлон Кузьмин, светлая ему память; генерал армии, начальник ГРУ СССР до 1963 г. Иван Александрович Серов (бывший зам Берии); Яков Павлович и Валерий Павлович Киселёвы – пресс-бюро КГБ СССР; первый секретарь Нижнеколымского райкома партии Виктор Назаров; начальник КГБ Чечено-Ингушетии генерал Виктор Иванович Белозёров.

Многие из них хорошо знали Жукова. Многих уже нет в живых.

В. Б. Ты с ними дружил?

Е. Ч. Выберем другой термин. Наши взаимосвязи длились десятки лет, и, хотя нередко включали в себя фрагменты застолья и рыбалки, тем не менее это была мировоззренческая связь единомышленников в вопросах развития нашей Родины, замешанная на взаимном доверии.

В. Б. В романе значительное место занимает некий МЕГАСИНТЕЗАТОР (Мегсинт) – машина времени, с помощью которой бог Энки и ты, автор, перебрасываете персонажей и читателей из эпохи в эпоху. Приём в русской и зарубежной литературе не нов. В главе романа, где Князь Тьмы и Иосиф судят Ядира, даётся, с помощью Мегсинта, долгосрочный прогноз-видение судьбы России: как и куда бы пошло российское бытие, сработай ГКЧП, не воцарись в Кремле Горбачёв, затем Ельцин (у тебя Эльцин), а в Верховном Совете – Хасбулатов. Известно, что в истории нет сослагательных наклонений. Тем не менее Мегсинт разворачивает перед нами ослепительную панораму процветающей страны, с подробным перечислением экономических, духовных и социальных благ, которое принесло бы правление государственников: президента Власова и премьер-министра Павлова или Примакова – их колесо биографий. Но бревном в эти биографии всунулся чеченец – невольник горской чести и своей благодарности к Эльцину – последний затеял войну и залил кровью Родину Хасбулатова. Руслан Хасбулатов («Клаузура», «Берг-Пресс» и газета «Версия» недавно дали вашу беседу) трижды спасал разрушителей Красной империи СССР: Эльцина, Горби и Шеварднадзе от политической смерти. И колесо истории треснуло, разлетелось к чёртовой бабушке. В романной встрече Жукова и Королёва опять возникает машина времени – «Ловондатр».

Но эта машина, в отличие от безликого Мегсинта, имеет у тебя точнейшую технологическую привязку и принцип действия: генератор с частотами 1–0,5–0,25, создаётся электромагнитный вектор, он нейтрализует гравитацию, включается двигатель – лазерная пушка, при разности потенциалов получается ток с напряжением в 50 тысяч вольт, здесь же слои плоских электромагнитов, скрученных в виде эллипсоидов один в другом – по принципу «матрёшки»…

В итоге автор добивает читателя сугубой конкретикой: бабочка-подёнка в «Ловондатре» (изготовленном в космоимперии Королёва) проживала за минуты несколько своих жизней, старилась и молодела за 5–6 часов. Мы что, действительно имели реальную машину времени с таким эффектом – поймали за хвост, как Жар-птицу, принцип действия?

Е. Ч. Имели в 1966-м. Прикинь, что мы могли бы иметь сейчас, спустя сорок с лишним лет – без двуглавой гидры Горбэльцина, именно она спустила на страну геноцид и технологический концлагерь восьмидесятых и девяностых.

В. Б. Выходит, мог быть и Мегсинт, которым ты оперируешь в сюжетных коллизиях?

Е. Ч. Почему «мог быть»? Я встраиваю в плоть романа эти конструкции, трансформирующие время, с вполне конкретной задачей: если есть возможность заглянуть в будущее с помощью Мегсинта, «Ловондатра»

или экстрасенсорного озарения Нострадамуса, Ванги, то это стоит делать с единственно стоящей целью – видоизменить будущий негатив и социопатологию корректировкой настоящего. Это древнейшая практика в системе асуров, гипербореев и отдельных индоариев под названием Кундалини. Этой системой воспользовался бог Энки, когда увидел в будущем катастрофические последствия ошибочной конструкции Ноева ковчега и внёс изменения в чертежи корабля во время его строительства. Системой Кундалини пользовался Иисус при оживлении Лазаря. Он обучался этому священнодействию в индийских храмах Капилавасту и Джаганнатху, когда ещё не был Христосом…

В. Б. Этой же системой пользуется и твой Евген при оживлении Тихоненко.

Образ Чукалина, пожалуй, центральный в романе.

Е. Ч. Согласен. Более того, весь роман работает на то, чтобы донести этот индиго-образ до молодых мозгов, ещё не впавших в клиническую зацикленность на пивном, айфонном и порнорефлексах.

В. Б. Припоминая русскую литературу последних ста лет, я не вижу в ней подобного персонажа. Ты взял сравнительно короткий временной отрезок – пять лет – и втиснул в них глыбистую фигуру студента, которому явно тесно в ХХ веке. Идеальной назвать её сложно: чудовищная духовная и физическая мощь Чукалина нередко прорывает грань между жесткостью бойца и жестокостью убийцы – когда он сталкивается с патологиями и мерзостью бытия. Интеллект этого воина-индиго шокирует своей непримиримостью и бескомпромиссностью.

Е. Ч. Не оттого ли, что в нас веками вдалбливали воцерковлённые коммерческие золоторизники: ударили по левой щеке – подставь правую, содрали с тебя рубаху – отдай и портки?

В. Б. Может быть. Но ты выстроил маяк, к духовным и физическим высотам сейчас вряд ли кто-либо дотянется… да и захотят ли тянуться?

Е. Ч. К маяку продуктивнее не тянуться, а использовать пульсары его света, чтобы не сойти с фарватера и не напороться на рифы. Скажи, Евген Чукалин в романе – картонный, неживой шаблон?

В. Б. Напротив. К его характеристике вполне подходит идиома Маяковского «Живее всех живых». Особенно в сцене овладения Виолеттой – это прямо-таки апофеоз русской или индоарийской Камасутры.

Е. Ч. Главное, что эта Камасутра затеяна с единственной целью – зачать наследника Рода – ребёнка. Я предлагаю противовес, альтернативу нынешней практике тотальных случек в «продвинутой» молодёжной среде.

В. Б. Поговорим об идентификации. Ты, автор, и твой герой Евген будто выломились из единой матрицы. Ты – потомок терских казаков и Орловых-Чесменских. Евген – тоже. Евген заканчивает спортфакультет Грозненского пединститута. Автор тоже из этой альма-матер. Романный Чукалин за время учёбы спел на оперной сцене Гремина из «Евгения Онегина», Мефистофеля, освоил фортепиано до уровня «Аппассионаты» Бетховена и «Прелюдии» Рахманинова, сочинил собственного виртуозного «Сонатёныша». Ему покорилось супер-ультра-си акробатики: двойное сальто прогнувшись – в то время практически никто не крутил даже двойное согнувшись. Автор – матрос Чебалин – тренирует на спортбазе ККФ самбистов и ватерполистов, кроме того, судя по концертным программкам Ансамбля песни и пляски ККФ, где дослуживал третий год, поёт куплеты Мефистофеля, играет «Аппассионату» на кремлёвской сцене (юбилейный гала-концерт армейского фестиваля в 1965-м году) и исполняет силовой акробатический этюд. Что осталось в «загашниках» сейчас, спустя сорок лет?

Е. Ч. Практически всё в вокале и фортепиано… кое-что в силовых видах… но уже несколько лет назад я заменил силовую акробатику плаванием, плаваю, подводно охочусь в камышовых джунглях Волги с ластами и маской.

В. Б. Есть ли в реальном писателе Чебалине остальные качества, присущие его романному персонажу Чукалину? Кто этот персонаж– ЧУКБАЛИН?

Е. Ч. Нужно ли вгрызаться в эту тему? Идентификация – вещь скользкая.

В. Б. Почему?

Е. Ч. В этом случае, что нам мешает порассуждать: потребляют ли отхожие «субпродукты» Сорокин и Войнович – как их персонажи Чонкин и Кº?

Оставим эту тему в покое.

В. Б. Тогда главный вопрос по Евгену. Тебя не грызли сомнения, когда работал над главой «оживляжа» Тихоненко? Ты и НЕЧТО наделили Евгена способностью воскрешать усопшего. В романе НЕЧТО обретает конкретные очертания – это родовой казачий эгрегор Чукалиных-Орловых. Он вливает в своего потомка сверхъестественные возможности, подключает к Инсайту, встраивает в систему Кундалини асуров и гипербореев. Сцена оживления уже остывшего тела Тихоненко написана чудовищно скрупулёзно, с физиологическими, магическими и мистическими подробностями, подобными оживлению Лазаря Иисусом. Ты вторгся в запретную Христовую тему…

Е. Ч. В литературе нет запретных тем. Есть запретные приёмы вскрытия этих тем. Сомнения были. Поэтому перед главой надолго зарылся в научные источники о жизни и смерти, в «Евангелие от Водолея», в «Авесту», «Свято-русские Веды», в «Бхагавад-гиту», в молитвы и пост. Работать начал, когда пришла уверенность: можно. Кстати, после этого единым махом была написана глава об Иисусе, он пытался пройти «по лезвию ножа» в храме Парабрамы, вступив в мировоззренческую схватку с его жрецами, церберами каст. В то время Пророк ещё не был Христом, хотя уже был наделён Инсайтом.

В. Б. Продолжим инфернальный пласт в «СТАТУС-КВОте». Врезается в память раскалённый симбиоз двух личностей: Князь Тьмы (Бафомет) и Ядир. Последний – правая рука Первого, т. н. исполнительный директор, оператор и катализатор Зла на планете. В этой связи нельзя не вспомнить актрису Варлей, сыгравшую в кино Панночку-Ведьму. Всего лишь роль ведьмы, но какие драматические последствия в жизни самой актрисы. У тебя куда более беспощадно, анатомически вскрыт Его Темнейшее Величество. Он масштабнее гоголевской ведьмы и булгаковского Воланда, вместе взятых. В романе сделан почти документальный срез Князя Тьмы, принимавшего участие в планетарных катаклизмах: Исход иудеев из Египта, революции, мировые и гражданские войны. У тебя были какие-либо последствия после вторжения в эту сферу?

Е. Ч. Нет желания трогать эту тему.

В. Б. Почему?

Е. Ч. Лучше спросить Варлей…но, увы, это уже невозможно.

В. Б. Может быть, не всё, что происходило, а хотя бы в общих чертах?

Е. Ч. Разве что – о «мелочах». После выхода «Безымянного Зверя», в период работы над «СТАТУС-КВОтой», вдруг остервенели два самарских министерства и отобрали выданную ими же моей фирме землю с водоносной скважиной. Художника, кто иллюстрировал книги, ударили декабрьской ночью по голове. Потом ему, лежащему без сознания, облили водой руки – при двадцатиградусном морозе. Он ушёл из жизни без пальцев, которыми иллюстрировал мои книги.

В. Б. Может, это – трагическое стечение обстоятельств, рецидивы нашего паскудного бытия?

Е. Ч. Моя совесть обрела бы покой – при таком раскладе.

В. Б. Это всё?

Е. Ч. Ещё кое-что. Ни с того ни с сего провалилась крыша погреба с дубовым перекрытием. Перед домом, где шла работа над книгой, обрушился навес за пять минут до моего прихода, образовав трёхметровый завал из снега, железа и балок.

Рухнула в огород стоящая за забором столетняя сосна – на газовую трубу, согнув её до земли. Впервые за пятнадцать лет замёрзла вода в трубе, проведённой в дом на двухметровой глубине. Глохла среди дороги надёжнейшая, свежайшая «Волга», и технари, пытаясь завести её, зверели в растерянной беспомощности. Я сменил три компьютерщицы, которые набирали текст романа с диктофона: они отказывались работать со мной, впадая в шок, потому что у всех ни с того ни с сего исчезали по несколько набранных глав романа. Кот, живший прохиндеем и сибаритом при доме и воротивший морду от мышей, вдруг стал охотиться на крыс, душить их, складывать на крыльце и орать при этом дурным голосом. Свеча, горевшая в соседней с кабинетом комнате перед иконой Божьей Матери, вдруг подожгла резной оклад иконы, затем, упав непонятным образом, за секунды воспламенила и бревенчатую стену. Об этом оповестил резкий металлический стук: падая, подсвечник ударился о трубу отопления, и я успел залить водой стену. Оклад погас сам.

Когда пришёл в себя и рассмотрел всё, то понял: свеча не должна была ударяться о трубу – траектория падения подсвечника проходила в 15–20 сантиметрах от неё. Я не заменяю оклад, сторожевая обгорелость на нём и на стене до сих пор.

В. Б. Навес, сосна, погреб, поджог… Ты жил в этом событийном нагнетании. Не думал, что всё приближается к тебе?

Е. Ч. Думал. Но почему-то была уверенность, что ничего не случится до окончания романа. Позже, перед окончанием работы над книгой, подоспело подкрепление.

В. Б. То есть?

Е. Ч. Вот это. У славян подобное называется оберегом.

В. Б. Уникальная вещь… Алмазы в бронзовых кружевах вокруг Кришны… или Крышня… арийская правосторонняя свастика.

Е. Ч. Индоарийский орден «Кшатрий».

В. Б. Откуда это? Не пробовал узнать: сколько здесь карат?

Е. Ч. Это не имеет значения.

В. Б. И что, все катаклизмы прекратились?

Е. Ч. Почти.

В. Б. Эта вещь всегда при тебе?

Е. Ч. Не обязательно. Важно, что она побывала у тебя в руках и ты знаешь, где она хранится.

В. Б. Перейдём к религии. Мы давали в «Дне литературы» главу из «СТАТУС-КВОты», где Ядир распинает или столбует на дубе ХРИСЛАМСКОГО младенца.

Запредельно жестокая сцена, где центральный объект – человечий детёныш, чтящий Христа и Мухаммеда. Он, как и его родители, алавит (одно из ответвлений ислама), сплавивший в себе ислам, христианство и ведизм Заратуштры. В романе внушительное место отведено сурам Корана, исламским обрядам и молитвенным процедурам. Чувствуется глубочайшее почитание автором ислама.

Не приходила мысль, что подобный литературный экуменизм встретит резкую отповедь нынешних иерархов и адептов христианской церкви?

Е. Ч. Меня мало волнуют эмоциональные трепыхания нынешних адептов и иерархов. Мне достаточно знать, что пророк Мухаммед чтил пророка Ису, а их проповеди и их жизнь были практическим слепком с Декалога на скрижалях Моисея. И всё это – духовный и нравственный парафраз индоарийского ведизма великороссов, который на тысячелетия старше и христианства, и ислама, и Декалога. На днях, будучи за рулём, услышал из «Эха Москвы» (которое тоже полезно, его стоит «потреблять» как слабительное или рвотное) один занимательный микротрёп. Цитирую дословно: «Отец Агафадор лишился своего нового 500-го «мерседеса». Вечером он поставил его у монастырской стены, а утром его не обнаружил». Из голоса дикторской мартышки выпирал стёбовый кайф, она явно получала удовольствие от этого катаклизма с монахом, изнурённым постами и благочестием, собиравшим грошики на машину всю свою постную и скоромную жизнь, молившегося за нас, грешных.

В. Б. А ты сам что думаешь по этому поводу?

Е. Ч. Думаю, что плеть Христа, гнавшего содомитов, торгашей и ростовщиков из Храма, ещё не дошла до отцов агафадоров и их «согешефтников», кои столь жирно фарисействуют при подавляющей нищете своей паствы.

В. Б. Я думаю, читателям интересно будет узнать твоё мнение не только о клерикальной стороне нашего бытия. Побеседуем о нынешней жизни России. Какова она сейчас, на твой взгляд? Замечаешь ли ты, по сравнению с прошедшим десятилетием, какие-либо социальные, политические, духовные сдвиги?

Е. Ч. Сдвиги предельно существенные. Их масштаб уже тектонический.

Он определяется многими векторами воздействия. Один из главных – наша пятая колонна, вынянченная здесь Западом и холуйствующая на него. Это спрут со щупальцами. Щупальца то нагло вылезают на общее обозрение, то, хапнув очередную добычу, нехотя и краткосрочно втягиваются – при каком-либо нервном окрике из Кремля, кряхтящего между молотом разора страны и наковальней оборзевшей олигархии. Но само тулово этого спрута, смердящее компрадорством, распялилось и вросло в глубинные структуры власти, где ему абсолютно комфортно. Второй, нейтрализующий вектор – приближение конца эпохи Кали-Юги (Железного века). Если покопаться в памяти, то всплывает аналог из трёхлетней флотской службы в ВМФ на Каспии. Мореманов последнего года (годков) освобождали от самой паскудной вахты: с двух ночи до шести утра. Мы, салаги, звали её «собачья вахта». Декабрь. Только что закончился ночной десятикилометровый марш-бросок с полной боевой выкладкой морпеха. Сжевав сухой паёк, заступаешь на вахту. Стоишь один на причале у пришвартованных торпедных катеров в щелястой будчонке. Восемь-десять градусов мороза, калёный, сырой ветрило пронизывает до костей, верещит в мачтовой оснастке. Со змеиным шипом выхлёстывают чёрные валы на бетонный пирс. С остервенелым визгом елозят бортами по кранцам (автопокрышкам) катера. Всю эту какофонию накрывает давящим колпаком сон. Неимоверно хочется спать, но организм намертво вплавлен в Устав: «Спать нельзя!» Сознание, помимо воли, отключается на несколько секунд, и разум подвергается нашествию жутких видений, от которых тут же просыпаешься.

В. Б. У Франсиско Гойи это «Сон Разума, порождающий химер-чудовищ».

Е. Ч. Сейчас у России её «собачья вахта» нищеты и несправедливости. И все в ожидании: когда же кончится «сон разума» в Кремле?!

В. Б. Вернёмся к тектоническим сдвигам. В чём они, по-твоему?

Е. Ч. Конец ХХ – начало ХХI века стал периодом тотального истребления эталонов и маяков: целенаправленная изоляция славянского Разума от канонов нравственного ЛАДА. Эта дубина ударила больнее всего по России. В итоге – внаглую обобранная, загаженная, иссыхающая в паскудстве нуворишей страна – на фоне либералистски-фарисейских трепыханий власти.

В. Б. О каких маяках речь?

Е. Ч. Есть маяк земного плодородия: кубический метр воронежского чернозёма, хранящийся в Париже. Есть маяк – эталон времени, которые показывают в подземелье кварцевые, разнесённо-спаренные генераторы. Есть маяк вынянчивания крестьянина, зажжённый Столыпиным. Ещё выше над ними – маяки Духа. Именно на них ведётся сейчас главная охота. Есть маяки живописи: картины и скульптуры Леонардо-да-Винчи, Микеланджело, Тициана, Рубенса, Васнецова, Репина, Куинджи, Глазунова – единственного на планете философствующего живописца, несущего на себе тяжкий груз классического наследия; музыкальной гармонии – Бетховен, Бах, Моцарт, Вагнер, Чайковский, Прокофьев, Свиридов; вокала – Карузо, Дель-Монако, Марио Ланца, Шаляпин, Собинов, Гуляев, Магомаев, Мирей Матье; литературы – Данте, Гёте, Толстой, Достоевский, Пушкин, Гоголь, Шолохов, Булгаков. Оптимальной отечественной индустрии – Третьяков, Демидов, Морозов. Заглуши пульсары света, испускаемые этими маяками уже из вечности, и корабль человечества напорется на рифы. Мы уже получили мёртвую, убитую вспашкой, эрозией почву – с нулевым плодородием, и спивающуюся от безнадёги «неперспективную» деревню. Вместо живописи нас бьют по голове «Чёрным квадратом» Малевича или биеннале швыдковско-местечкового разлива типа козлиных морд на человечьих туловах, вылизывающих друг другу промежности. Вместо музыки наш слух протыкают ревущие децибелы тяжёлого рока. Литературные шедевры тонут в потоках писучей феминятины, на сценах беснуются остервенелые выкрутасы из «Райкин-плаза» и голый зад Нуриева… та самая Химера жизни, когда спит Разум.

В. Б. У тебя самого есть литературный эталон или «маяк»?

Е. Ч. Если оставить в покое таких великанов Духа, как Толстой, Достоевский, Гоголь, я в который раз назову «Маугли» Киплинга. Чем весомее давит на плечи груз прожитых лет, тем жёстче кристаллизуется в памяти это одно из самых пряных творений геополитической литературы, мы затронули это творение в недавней беседе с Русланом Хасбулатовым.

В. Б. Почему «геополитической»?

Е.Ч. «Маугли» буквально пропитан геополитикой, как его предтечи: «Небесные вести» и «Авеста» Заратуштры (IV век до н. э.), Декалог на скрижалях Моисея, Библия, Коран.

В. Б. И в чём, по-твоему, феномен «Маугли», его столь прочной прописки в людской памяти?

Е. Ч. В пряном, захватывающем дух аромате вольной жизни на лоне Матери-Природы, ностальгия по которой заложена в генах каждого из нас. В блистательной, цепкой философии автора, подсмотревшего в веках свирепую тупость шерханов на тронах империй и шакалью подлость холуйствующих табаки подле них, смертоносную сущность оболваненных люмпен-бродяг (ИГИЛовцев?), а в то время – «красных собак», набросившихся на Россию в 17–19 годах.

И, наконец, в справедливости юного индоария Маугли, взявшего под защиту изработанную старость Акелы: признак здоровья у любой социостаи разумных.

Самое ценное, что эти нетленные истины Киплинг внедрил в юный разум в доступной и притягательной форме. Он вылепил из слов матрицу раннего человечества, так называемый биологический тип цивилизации (БТЦ). Здесь человек живёт в сыновней связи с биосферой. Эта модель сосуществования очеловечивает даже зверя, а человек Маугли с его сострадающим Разумом выше скота и хищника.

Эта модель развития, где не на чем и не на ком паразитировать, была особо ненавистна планетарному Кагалу, и никогда не иссякали бешеные усилия её разрушить.

В. Б. У тебя есть рецепт, как этому противостоять? Какие черты должны воспитываться в юном организме, чтобы Россия выстояла в навале на её ценности?

Е. Ч. Я не мытьём так катаньем пытаюсь внедрить в Разум моих внуков основные жизненные постулаты: учись держать удар и слово. И третья незыблемость: чти соплеменника, как самого себя.

В. Б. Это, как ты полагаешь – стержень, экстракт биологического типа цивилизации. Насколько живучи в истории реальные примеры БТЦ?

Е. Ч. БТЦ воплощали в иудейском этносе ранние ессеи в своих кибуцах, тибетские монахи, многие поселения буддистов в Индии, копты в Египте.

В. Б. А в России?

Е. Ч. Прежде всего староверы, проросшие из ариев-славян. Нам был навязан земными кукловодами другой тип цивилизационного развития – ТЕХНОКРАТИЧЕСКИЙ, или ТОЛПО-ЭЛИТАРНЫЙ, где хомо сапиенс становится носителем, донором паразитарных хомо-видов и рабом машин, а его численная масса подлежит урезанию и кастрации. Империю русов заразили бациллой технократии из Европы в семнадцатом столетии.

В. Б. За коим, как ты повествуешь в романе, в ХХ столетии последовал пломбированный вброс в Россию из Германии Ленина и Кº и Троцкого из Америки?

Е. Ч. Они – лишь часть истребительной стратегии Запада против нашего ЛАДА.

В. Б. Твои главы о подноготной Революции в романе поданы с особой, нещадной изощрённостью. Они как индикатор для наших красных и белых. От текста остаётся жуткое ощущение: последовательно и беспощадно рисуется спланированная Фининтерном акция тотального геноцида и стравливания коренных народов Империи. У тебя в подло облапошенных оказались миллионы «коренников».

Е. Ч. Думаю, не менее убедительны «Окаянные дни» Бунина, «Красное колесо» Солженицына, полотна Ильи Глазунова, исследования Шафаревича и Солоухина, письма Деникина и Колчака на эту тему. Плюс – архивы Революции, где биографии навязанных нам вождей тотально подванивают иудиной тухлятиной.

В. Б. В «СТАТУС-КВОте» леденящий сплав неопровержимой фактуры (рецидив твоей долгой публицистики) и образного фрескописания.

Всё это базируется на авторской скорби от Октябрьского переворота и его местечковых творцов. В связи с этим возникает опасение и даже протест: а стоит ли так вивисекторски, нещадно, по живому вспарывать тему Революции, когда коренным народам России сейчас, в период её «собачьей вахты», в период Семибанкирщины, нужна сплочённость?

Е. Ч. Сплочённость – да. Но не идолопоклонство божкам Тьмы, подобным Анубису, Птаху в древнем Египте в период Аменхотепа III. Ныне у нас свои Анубисы: от Горби-меченого, Чубайса – до Шахрая, Бурбулиса, Козырева, Кудрина и приснопамятного Скрипаля. Именно для нейтрализации таких нужны революции. В любой революции всегда есть рациональное зерно: назревшая необходимость реформ в социоорганизме. Но это зерно в итоге нередко размалывается и заливается кровью народа, когда к революционной власти приходит остервенелость левополушарных, фашиствующих гешефтмахеров наподобие украинских. Кстати, именно сами Вожди, делая подобную Революцию, впоследствии смачно и цинично, со знанием дела препарировали её смердящую утробу.

В. Б. Кто именно?

Е. Ч. Наставник Маркса, ортодоксальный иудаист Мозес Гесс. И наш Бакунин, тот самый, глубоко уважаемый Марксом, боготворимый гениальным Вагнером, почитаемый Лениным. Бакунин, характеризуя Гесса, пишет о нём: «Мозес Гесс столь же образован, как и Маркс, но более практичный и, в известном смысле, создавший последнего».

Вот что эти столпы Революции пишут о её адептах.

Мозес Гесс: «Евреи, которые в революционной истории мира должны были выполнить функцию превращения человека в дикого животного, исполнили это как профессиональную работу».

Бакунин: «Весь этот еврейский мир, образующий эксплуататорскую секту, народ-кровопийца, тощий, прожорливый паразит – этот еврейский мир ныне большей частью служит, с одной стороны, Марксу (сокрушителю Ротшильдов. – Е. Ч.), с другой – Ротшильду. С одной стороны, Ротшильды ценят заслуги Маркса, с другой – Маркс, раздевая Ротшильдов до грязного белья, чувствует глубокое уважение к ним».

В. Б. Действительно, оглушает. Трудно что-либо возразить: мир соткан из парадоксов. В дополнение к ним: с трудом укладывается в голове следующая ситуация. Глашатай, трубадур Октябрьской революции и Ленина в Государственной думе Г. А. Зюганов шлёт тебе не просто тёплую, а почтительно-уважительную телеграмму по поводу юбилея и выхода в свет «Безымянного Зверя». Но в этой, первой книге дилогии, тема Революции и Ленина вскрыты тобой столь же беспощадно, как и в «СТАТУС-КВОте». Как это объяснишь?

Е. Ч. Интеллект и кругозор Геннадия Андреевича гораздо масштабнее, чем у многих думских трепологов. Зюганов всегда жёстко разграничивал в деле Революции и социализма сталинских коммунистов-созидателей и коммуно-паразитов троцкистского помёта. Ныне потомки последних распухли, обрели свои имущественные жиры и мясо на трудах первых. Что не мешает им с нахрапом хряков безмозгло подрывать корни дуба, под которым они обжираются жёлудями.

В. Б. Теперь, пожалуй, самый сложный раздел нашей беседы… Думаю, он не менее фантасмагоричен, чем твой роман. «СТАТУС-КВОта» переваривается в памяти после прочтения несколько дней. Из романа выпадают в осадок всё новые и новые пласты, и вскрывается очередной подтекст. Может быть, я ошибаюсь в выводах… Поэтому призываю тебя к терпению и взвешенной реакции.

Е. Ч. Уже интересно.

В. Б. Правда ли, что твоего деда звали Яков?

Е. Ч. Правда. Он мог быть и Исааком, и Махмудом. Что это меняет?

В. Б. Кто ты, Евген Чукбалин?

Е. Ч. То есть?

В. Б. Литератор Чебалин, сознательно впрягшийся в оглобли национал-патриотизма, на которого навешано столько собак и налеплено столько ядовитых лейблов вплоть до «антисемита», который сознательно шёл в своих романах на врагов России с открытым забралом, единственный из русских писателей XXI столетия, удостоенный адресного лая из Госдепартамента США в лице Колина Пауэлла – за «ксенофобию и антисемитизм», этот литератор в своём последнем романе вдруг становится русофобом и трубадуром иудаизма.

Е. Ч. Интересная «предъява». Давай дальше.

В. Б. Генерал ГРУ Пономарёв в твоём романе с уважением и профессиональным пиететом возносит на служебный пьедестал предшественника всех разведчиков в веках: брата Моисея – Аарона: тот был резидентом бога Энлиля при племенах Хабиру и связывался с «шефом» по «рации» Урим и Туммим. Этот же Пономарёв, загнав в угол врага и антипода своего еврея Левина, хлещет его откровением:

Я пил и буду пить не за тебя, а за здоровье Цукермана, за тех, кто прирос к России делами на благо её! И, если надо, отдам за него с десяток наших раздолбаев Ивановых, Петровых, Сидоровых!

Фантастически, блестяще выписан облик Моисея (Египетского) с его Декалогом на скрижалях и его брата Аарона; уникален и блистателен аналитик КГБ Дан; ангелоподобная (с ароматным одесским душком) пианистка Ирэн, дочь Ревекки, она же – фортепианный путеводитель Евгена. Бейтаровец Качиньский, несгибаемый боец, который у тебя в романе предпочёл позору и унижению ослепительную смерть. Все эти персонажи выписаны либо нейтрально-объективно, как Качиньский, либо с авторской приязнью и симпатией.

В противовес им многие русские рисуются автором с нескрываемой гадливостью.

Е. Ч. Например?

В. Б. Водитель-КГБшник Тарасов. «Тарасов, сонно-равнодушный орангутан, был исполнительным холуем, имел в груди вместо сердца кусок свиного мяса и жадность к чужой добыче, подобно гиенной».

А вот солдат Пафнутий на расстрельной площади перед Зимним дворцом: «Он передёргивал затвор и смачно всаживал в орущее, стонущее месиво перед собой пулю за пулей… посылал гремучую смерть в женщин и детей, господ, купцов и певчих. Он, неумеха, недотёпа в прежней крестьянской жизни, бил выгоревшей душонкой в Удачливость, Осанистость, Мастеровитость и Сытость. Имперскую Россию он расстреливал, ибо порождён был, по точному определению хуторян, «ни Богу свечка, ни чёрту кочерга» – с несмываемым клеймом «раздолбая» на толоконном лбу».

Е. Ч. Ты не узнаёшь в этих персонажах всю ту оПОГОНеную мразь, стрелявшую из-под Эльцина и Грачёва в Верховный Совет, в стариков, женщин, детей – при разгонах первомайских демонстраций? Не узнаёшь кухонных цицеронов, со сладострастием пускающих слюни, обсасывающих смрадные склоки в «Доме-2» с Собчачкой и в «Пусть говорят» с Малаховым? Не припоминаешь берега рек и озёр по всей России, загаженные свиньями в человечьем облике, которые где жрут, там и с…т? Эти гнилые «яблочки» упали с той, пафнутинской «яблони». И мы обязаны знать и этот сегмент нашей генеалогии. Что дальше?

В. Б. Дальше ещё интереснее. Есть и абсолютные антиподы хороших евреев: матерый ЦРУшник в ЦК КПСС Гордеев-Гордштейн, Зюсс-Суслов…

Е. Ч. Суслин, коллега, Суслин.

В. Б. Хорошо, Суслин. За ними – изобретатель ракушечных денег, всепроникающий торгаш Ич-Адам, наконец, экстракт негатива и Зла: Гильшер-Ядир с фаллосом в чехле, усыпанным бриллиантами. Они поданы под жгуче-ядовитым соусом авторского остракизма к иудеям. Но! Брезгливо и мастерски препарируя их, ты делаешь их же стратегами победы. Все их поступки и деяния берут верх над рыхлым и разобщённым гойским стадом, а их цель оправдывает средства.

Е. Ч. Например?

В. Б. Глава, где юный Арансон, попав в лапы раненого казацкого хорунжего и проявив при этом недетскую, генетическую изворотливость, в конце концов спасает себе жизнь. Угробив при этом казака. «Живучая свинья! – почти что ласково удивился Арансон. – слышь, жмурик недобитый, ты, что ли, пожалел меня, не придушил? Вот потому вам никогда не одолеть нас. Мы верх возьмём, и всё ваше станет нашим. Знаешь, почему? Вы, дураки, жалеете чужих. А надо жалеть и помогать только своим». Практически та же позиция у Адама-Ича, которого собрались кастрировать на Ноевом ковчеге. Вот глобальная идиома, надменно запущенная Адамом в ассимилировавшего с туземцами Ноя и его шкипера Садихена: «С вашей разжиженной туземной кровью вы никогда не одолеете нас, чистопородных Адамитов… вы не умеете любить, оберегать своих любой ценой и истреблять чужих – чтобы своим было просторней. Это умеем мы и они – арийцы Богумира-Иафета. И потому нам, хозяевам земли, будет на ней тесно. Но мы найдём к Иафетитам ключ. А вы – навоз, тьфу на вас всех! Я таки сделал своё дело – прорвался сквозь Потоп своими детьми!»

Наконец, письмо Гордштейна маршалу Жукову. В нём математически точная логика поэтапной деградации славянства, которая неизбежно приведёт его к исчезновению – как вида. Эта логика настолько беспощадна к русским, что принадлежит уже, кажется, не автору, а прокурору в твоём лице, обвиняющему славянский этнос.

Е. Ч. В лице Гордштейна.

В. Б. Все эти персонажи у тебя в романе – победители! Так?

Е. Ч. В принципе – да. Каждый в своё время и в своих обстоятельствах.

В. Б. Поэтому я спросил: кто ты? Из «СТАТУС-КВОты» вытекает: смотрите, какое дерьмо осталось от настоящих русских. И сколько замечательных евреев среди нас, у которых нужно учиться сплочённости. Конечно, есть евреи-жиды и плохие. Но все они, в конечном счёте, берут верх. Они сильнее, изворотливее нас.

И этот тезис предлагает заматеревший национал-патриот, которому верит громадная масса единомышленников.

Е. Ч. В итоге я – литагент Моссада, литературный поп Гапон.

В. Б. А если серьёзней?

Е. Ч. Вы б, HERR редактор, определились с ярлыками на авторский лоб. «Открытое письмо» Левина в мой адрес опубликовано не где-нибудь – в твоей газете. Но там я – производное академиков-неофашистов и национал-патриотов: их писучий рупор. С Левиным солидарны и Госдеп США в лице Колина Пауэлла, и господин Брод из Московского бюро по правам человека, заклеймившие меня как антисемита.

В. Б. Это придаёт лишь концептуальную весомость моему вопросу: «КТО ТЫ, ЕВГЕН ЧУКБАЛИН?»

Е. Ч. Отвечу на древнееврейском языке: «Эгйе а шер эгйе». В русском нет столь же сочного и краткого аналога.

В. Б. В переводе означает: «Я есть тот, кто я есть». Припоминаю из книги ещё более смачный вариант: «То не твоё собачье дело».

Е. Ч. Ну а если совсем серьёзно, когда увязнешь в предпочтении той или иной противоборствующей субстанции – не сможешь подняться над горизонтом и обозреть общую панораму битвы. Это непозволительная роскошь для автора – смазывать и искажать общую картину планетарных схваток своими этническими пристрастиями. Самое продуктивное для русского писателя – умение держать удар и слово. И этому надо учиться всю жизнь. Здесь можно и закончить.

 

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии журнала «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: