Дочь рабби
Дочь рабби
Из еврейской поэзии. Перевод с иврита. Шаул Черниховский (1875–1943).
Гуляет казацкое войско – погром
Для города Дубно не внове;
Нагрянули тучей, прошли, словно гром,
Походные торбы набили добром –
Пьяны от вина и от крови.
«Эй, крали! – зовут. – Подходите! Сейчас
В шелка разоденем заморские вас!»
С добычей богатой ещё со вчера
Телеги стоят на майдане.
Атлас там и бархат, а рядом гора
Субботних подсвечников из серебра,
И жемчуг, и яркие ткани.
Там гогот весёлый царит над толпой,
Но где атаман, атаман молодой?
Телега с добром казаку не нужна –
Шёлк плеч ему девичьих нужен.
Атласные груди, лица белизна,
И брови, как бархат, и очи без дна,
И зубы белее жемчужин.
Хмельнее, чем сладкие вина,
Уста этой дочки раввина.
Она в своей комнате, страх затая,
Глядит на кафтан атамана:
«К тебе прикипел я, красотка моя,
С той самой поры, как холопом был я
В имении здешнего пана!
Я мчался сюда, не жалея коней,
Чтоб стала ты, краля, женою моей!
Не зря пощадил я твою красоту!
Назавтра, в той церкви над гаем[1],
Когда прикоснёшься к святому кресту,
Наброшу тебе я на косы фату,
И свадьбу с тобою сыграем!
Наденешь шелка, золотую парчу,
Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!» –
«Казак! Твоя сабля меня не страшит!
Всегда, если буду с тобою,
Убитую мать мне напомнит твой вид,
Напомнит отца мне, который лежит
С пробитой насквозь головою.
Не жди, что в одеждах пройду золотых
По трупам растерзанных братьев моих!» –
«Ну что же, как знаешь!» – И парень встаёт,
Стремительно к девушке прянув:
«Подумай ещё! Мы уходим в поход
На Умань – туда польский гетман ведёт
Стреляющих метко уланов.
И если не встретится пуля со мной,
Клянусь тебе: станешь моею женой!» –
«Коль так, то смелее садись на коня,
И мчись, изготовившись к бою.
От пуль заклинание есть у меня,
Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,
Всегда оно было с тобою.
Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!
Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»
И вытащил он пистолет свой, огнём
Готовый разить…Серебрится
Его рукоять, пуля верная в нём –
И встала дочь рабби в проёме дверном:
«К мезузе[2] хочу прислониться!»
И выстрел, и грохот – должно быть, рука
Нечаянно дрогнула у казака…
Её на постель положил атаман,
И, глядя на мёртвое тело,
Подумал: «Что было здесь? Чары? Дурман?
Она говорила, что есть талисман,
Но, видно, лишь смерти хотела».
И слёз не скрывая, шагнул за порог:
«Жидовка шальная! Прости её Бог!»
Завещание Якова
Из украинской поэзии. Иван Франко (1856 – 1916)
Лишь покину я бренное лоно,
И прервётся судьбы моей нить,
По обычаям Ра и Амона
Не спешите меня хоронить.
Не хочу, чтоб нетленное тело
Этот мир возмущало живой, –
Пусть, как вера отцов повелела,
Прах в земле упокоится мой.
В грубый саван простой – власяницу,
Не забудьте мой труп завернуть.
Там заройте меня, где в столицу
Из блаженного Гошена[3] путь.
И когда этим шляхом в неволю
Мой народ потечёт, как ручей,
Муку их, роковую их долю
Я почую в могиле моей.
Их надеждой святой и могучей
Будет дух мой в несчастье хранить,
А рыданья их, горечью жгучей
Не позволят костям моим сгнить.
И когда засияют вам зори,
И поднимется род мой, как рой,
Чтоб идти через Красное море
В край далёкий, обещанный, свой, –
Заклинаю вас Богом незримым:
Не оставьте костей моих тут!
Пусть в уделе отцовском родимом
Мои кости спокойно уснут.
Ибо будет – пророчу вам ныне:
Налетят без числа, как пески,
Как горячие смерчи пустыни,
Пёсьи мухи и вши, и жуки.
По всему благодатному краю
Все пределы тот гнус поразит;
Пусть же мне, вас молю, заклинаю,
Эта скверна в земле не грозит.
И ещё будет горшая кара,
Пока вас не избавят от пут
Те, кто бил вас свирепо и яро:
Кровью воды реки потекут.
Так не дайте той крови неправой
Омовеньем костей моих стать,
Чтоб не мог я в одежде кровавой
Перед троном Господним предстать.
Тамар и Амнон
Из испанской поэзии. Федерико Гарсиа Лорка (1899–1936).
Луна скитается в небе,
кружит над горной долиной.
Из пасти летнего зноя
доносится рык тигриный.
Тугие нервы пустыни
железом давят на плечи,
и стелется рыжей шерстью
кудрявый воздух овечий.
Как зубья пилы на теле,
сочащейся раны мета,
и мёртв горизонт, пронзённый
стрелой палящего света.
Тамар послышалось ночью,
что в горле птицы запели.
Звучат ледяные бубны
и голос лунной свирели.
И юной пальмы стройнее,
стоит на краю балкона,
давая коснуться ветру
своей груди обнажённой.
Тамар у перил балкона
поёт в тишине, нагая,
а рядом с принцессой стынет
замёрзших голубок стая.
Амнон, худой и высокий,
глаза устремил на стену.
Взвивается чёрный волос,
клокочет на бёдрах пена.
Глядит на сестру в молчанье
глазами полными стона.
Мечта безумная зреет
в его груди воспалённой.
Тамар перед ним сияет
своим обнажённым станом,
и отблеск сиянья виден
на лике луны чеканном.
Под утро Амнон в постели
лежит, не сомкнув зеницы,
где волны страданья плещут,
где крыльями машут птицы.
Песком красно-бурым сёла
тревожный рассвет заносит;
то взоры лучей на розы,
то на георгины бросит.
Сухие недра колодцев
безмолвие льют в кувшины.
Звучит прелюдией смерти
недобрый шорох змеиный.
Амнон, измождённый, стонет,
мечась на постели белой.
Горячий бред лихорадки,
как плющ, обвивает тело.
Тамар в тишину алькова
вошла, неслышно ступая,
прозрачным дыханьем утра,
ручьём голубым Дуная:
«Тамар, зарёй ослепляя,
прильни к моему изголовью!
Воланы твои на платье
моей окрашены кровью!» –
«Оставь меня, брат! Не трогай
губами жаркими спину!
Как будто жужжит над нею
безжалостный рой пчелиный!» –
«Тамар, твои груди скользки,
как две золотые рыбки,
а кончики нежных пальцев
в цветок превратились гибкий».
В просторных конюшнях царских
гнедые кони заржали.
Под яростным солнцем лозы
склонились в немой печали.
Уже разорвано платье,
и тёплой струйкою алой,
на вышитом царском шёлке
рисуют следы кораллы.
Какие горькие крики
взметнулись великим стоном!
Какое множество туник
запело кинжальным звоном!
Чернеют хмурые лица,
как будто увиты крепом,
и бронзой мерцают бёдра
под мёртвым каменным небом.
И возле Тамар цыганки
с цветущей розы руками
росу собирают, плача
над сорванными лепестками.
В закрытых альковах кровью
залиты белые ткани.
Проснулись гроздья и рыбы
под флейты утренней рани.
Вскочил на коня насильник,
стреляют воины с башен;
спасаясь от мести, скачет
Амнон, безумен и страшен.
Откликнулись дальним эхом
четыре звонких копыта,
и струны Давид разрезал
на лютне своей разбитой.
[1] небольшая роща, лесок
[2] Футляр с молитвенным текстом на косяке двери
[3] область в древнем Египте, где согласно Библии обитали евреи
Об авторе:
Ханох Дашевский, поэт, переводчик, публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля, Международного Союза писателей Иерусалима, Международной Гильдии писателей (Германия), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Кандидат в члены Интернационального Союза писателей. Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. С 1988 г. в Израиле.
Автор книг «Из еврейской поэзии» POEZIA. US Чикаго 2014, «Из еврейской поэзии», Водолей: Москва, 2016, Ури Цви Гринберг «Не угаснет душа» (избранные стихотворения и поэмы), Водолей: Москва, 2016. Автор перевода на русский язык поэмы Переца Маркиша «Куча» Книжники: Москва, 2015. За эту работу номинирован на премию Гильдии Мастеров перевода. Публикуется в журналах и альманахах Израиля, Германии, Америки и России.
