Лесная река

Александр СТОЯНОВ | Поэзия

stoyanov

Лесная река

Тишина обволакивает и волочёт за собой,
забросив за спиной будто баул.
И ветки и трава говорят: — Мы вместе с тобой,
слышим этот удаляющийся гул.

Это река бежит по расчерченным лекалам,
доставляя мгновенья по цвету и назначению.
Завитки воды подобны зеркалам,
в небе улавливают координаты и пересечения.

Корпорация леса рассылает свои указы,
выдавая то красные, то золотые ассигнации.
В подводных городах кувшинки остроглазы.
Они видят звёзды и космические станции.

Печатная машинка реки извивается механикой.
Шестерни толкают струи и проявляются поэмы:
о жизни лесной принцессы маленькой,
рождённой из волны жёлтогривой пены.

Обугленная соната

Не возделывает степные тени жёлтый верблюд.
Остальные так и снуют меж ковылей.
Солнце лоснится, облизываясь от перемены блюд,
термоядерной красотой, наделяя птиц и зверей.

Хор небесный над песками парит орлом.
Жаркий окрик пустыни засох на ветвях.
От ожидания лечит осень ледяным углом.
На ветвях трясётся саблезубый страх.

Тело — пространство разбитых систем.
Схема нагрудная — память времён.
Космос — летящее эхо обугленных стен.
Книга рождается, словно из косточки клён.

Тает лавинами маленький мир синевы.
Утром сорвётся в пропасть скошенный свет.
Двигает снежными спинами время зимы.
Ночь покажет бессоннице лунный балет.

Песня о нас

Мы — персонажи — пунктиры, трассирующие пули.
Мыслями мерим космос, время нещадно курим.
В нашем окне гагары море зовут на помощь,
а корабельный оракул варит мечту и горечь.
В наших карманах очи для различных эпох,
лица глядят из ночи, слышен лесистый слог.
Гуси взлетают с полынь в плазменные высоты.
Скачут степями скифы, а за ними вест-готы.
В наших костях узоры, лапти и плащаница.
В пёстром многоголосье грусть — расписная птица.
Мы скакать не устанем по небу эскадроном.
Мы в витражном сражении победили законы.
Есть в нас и мудрость силы, нежность и покаянье,
каменное безразличье, радость солнцестоянья.
Свадебные генералы в нашей крови блуждают,
вороги и комиссары, в ножнах слова из стали.

Иероглиф

Увидел крик, из-за горы свои лапы изломанные
несущий — как воздух из-под крыла волнами.
В чистом океане раздумий императора знак
каллиграфию идеальных слогов рождал как
организмы источают радость первостепенную,
в бамбуковом лесу, до ворот грома белыми стенами.
Древнейшее дерево воображения преображает линии
на пути к совершенству, посмертным именем лилии.

Лето

Бывает трудно дожить до этого момента неуловимого.
На базе диспетчер припорошен длинными зимами.
Всё как будто обескровлено и пульс нитевидный.
Строчки дождя уверенно говорят: — Лето видно! —
И на перроне состав приближается шумный — лето.
Приветливо солнце выглядывает. Меж сосен либретто.
Вкус огурцовый и радость алая, словно помидор.
Запахами зелени наполнен лета неуёмный мотор.
Долгими зимними днями оно набирало силы,
в солнечном депо протирало механизм керосином.
И вот уже мчится поезд, словно утренний бриз,
а мы цепляемся на полном ходу за его зелёный карниз.

Китеж

Где вы теперь, настоящие русские дни,
солнцем увенчанный древний затерянный город,
идол в святилище внуков и дедов зори,
мудрость волхвов и седеющих спутанных бород?

Вновь мы войдём под протяжный забытый мотив
в зеркало дня, в расписные гостиные Рода,
вниз по реке, под зелёные куполы ив,
в злато пшеничных колонн небосвода.

Где он живёт, этот вечный собор тишины?
В топях лесных иль в озёрных вечерних туманах?
Спрятанный космос от стрел беспощадной войны,
символ страны в безразмерных славянских карманах.

Чёрно-белый ритм

Решётчатый человек в окне.
Мячик с глазами серны.
Чёрный призрак в стене.
Горы щекочут нервы.

Будущее в дыму.
Прошлое из амальгамы.
Жидкий металл пойму.
Город — начало драмы.

Небо в аэропорт.
Земля и тело едины.
Облако — вкусный торт.
Кровь — холоднее льдины.

Памятник на коне.
Путник под одеялом.
Правда — в живом зерне.
Радость и счастье — в малом.

Звездочёт

Обними меня издалека,
я — теперь облака.
Гром небес меня не убьёт,
я — теперь горизонт.
Моя песня легка,
я в руках ветерка.
И ни капли вранья
не вольётся в меня.
Грусть меня не скуёт,
ведь я луч — звездочёт.

Атлантида

Я видел и знал Атлантиду как себя, но забыл.
По большой воде и по отмелям мой корабль плыл,
и земля словно дракон улыбалась мокрому мне.
Азбуки всего мира жили, не участвуя в войне,
слова и музыка перетекали от головы к голове.
Мы — были свободными творцами зелёной страны.
Большие и великодушные, мы видели пёстрые сны.
Не было в городах одиночества и не было тюрем.
Мы понимали и любили солнце и снежные бури.
Помню походы к звёздам и комнату с облаками,
взгляд любимой и глаза, не стареющие веками.
Тогда мы посадили секвойю и древнейшее гинко.
Наши хроники в кодах ДНК и в царстве Инка.
В стране Росы хранятся золотые воспоминания,
но не дотянуться до них и с Радужного моста Скандинавии.
Это мы изобрели формулу повторяемости бесконечной,
иероглиф любви и руны гармонии вечной.

На станции Ю

Почему же нет нам места на ресницах твоих, царица?
И ангелы насмехаются, как серпом, не касаясь лица.
Этот шагающий экскаватор времени, жаждущий пространства,
а не людей, пугающихся друг друга и собственного транса.
Удивление твоё безгранично, перерезанное пополам тело.
Теперь не собрать воедино взаимопонимание — в окно улетело
глупой птицей в зрачках младенца, знающего букву Ю.
Взгляд его безобразно беспомощен, но я не смотрю
и не вижу твою поступь, лицедей и апостол.
И не знают розы, что завяли без тебя под мостом.
Канцлер твой, не рождённый революцией духа, опохмелился
стихами космического вермута и улетел словно птица,
предвещающая наступление кромешной тьмы на станции
искания истины и экспериментов по отделению тела от субстанции
тончайшей, искрящейся, словно игристое и невыпиваемое море.
Как же одинок ты в своей многолюдной пустыне, похожей на горе.

Перун

В чистый четверг зацвели ирисы.
Из грозового неба вынырнула колесница.
Огнедышащие кони Перуна вынесли,
и осветили молнии многочисленные лица.

Под открытым небом неугасимые костры —
восемь лепестков священного огня.
Щит надёжен и палицы его быстры.
Черны следы его вчерашнего дня.

Он защитник наш — рыжеволосый бог.
Силой творчества пробуждает мир.
Бежит неприятель — учитель наш строг,
и змей повержен будет от его секир.

Тяжёлая песня

Эта пламенеющая песня не о любви.
Эта громыхающая песня не о победе.
Помощь не придёт никогда — не жди.
Это движения духов в первородном бреде.

Изобретательная гитара, бегущая по волнам.
Ритмичные барабаны, умирающие в полночь.
Ветреные трубы подобны монголам,
скачущим в гладкую даль на помощь

удаляющимся предкам, за горизонтом живущим.
Караван солнечных отблесков не подведёт.
Эта песня о потерянной любви ко всем сущим,
о поднявшихся в облака и подстреленных влёт.

О тех, кто всё делал не так и противился всему.
Кто достиг священной вершины, не сделав ни шагу.
Кто из каменного колодца вызволял весну.
Кто из бетонных слов высекал бумагу.

Прелюдия

Закинули сеть из тени косматые рыбари,
вода подхватила волны растрескавшейся зари.
За неводом кавалькада драконами во плоти
трепещущие сосуды не прекращала нести.
И звездное министерство, подсвеченное луной,
колючее одеяло несло рукой ледяной.
Из серой гущи вступали невидимые хоры,
навек стрекозы покидая растаявшие миры.
Безудержные кружевные напевы несли сады,
срывая аплодисменты шипящих морских владык.
Мелодию диких ветров надрывно пел великан,
что в сопках за океаном тащил небес караван.
И время поистрепалось под взглядами издалека,
как старая паутина засохшего паука.
За плавнями растревожен уснувший зелёный рай.
Там, на земле фламинго, нам крикнули: — Улетай!
Из космоса светотени запрыгали вне холста,
и головой прибоя захныкала пустота.

Весеннее воскрешенье

И таял снег,
слезился старый лёд,
небесный свет глядел и улыбался,
в межрёберном пространстве сердца стон
и мир решётчатый скалой ломался.

И таял снег,
и таял белый снег,
ручьи прозрачные печали растворяли,
и свято верилось что за пространством лет
мы свет любви божественной познали.

И нет тоски,
ушли в подвалы слёзы,
ограды пели будто соловьи,
дышал легко, как продавец мимозы,
усталый ветер, спутник колеи.
На речке свет
кустится в клёнах серых,
в лесу трава под соснами встаёт,
звонит весна в одеждах пустотелых,
и жажда жизни в людях не умрёт.

Путь солнца

Город — соринка в моём глазу.
Солнце — человек, имеющий силу.
Сердце летит на полном газу
в испепеляющую Баб-илу.

Музыка льётся, виляя хвостом,
из звёздно-гитарного соло,
восставшего за золотым мостом
молекулой арии в космосе новом.

Дом мой узкий — галактика.
Задворками велик океан.
Глаза разделены на квадратики
в иллюминаторах сгинувших стран.

Значимое непознанное мерило бытия
за скобками существования титанического далека.
Изучение приращенного квантового я,
поглощающего промокающие облака.

Выживают лишь узоры для обузданья ветров
в вечной пустыне неосознанных последствий.
Выдаиваю бледное молоко звёздных коров,
дополняя вечную книгу радостных несоответствий.

Готов смеяться над днём своего существования
и секундой своего глобального безрассудства.
От великого взрыва до медленного убывания
в бензобаках вечности мысли пасутся.

Не я ли пули в смех переплавляю?
Не я ль в ресницах свой свет несу?
Не мою ли корону ночи отняли
и вручили смерти унынья косу?

Не вижу, кто ещё также весел.
Не слышу я песни краше моей.
Из ядов жизни нет лучше смеси,
что льётся мёдом вдоль рек и морей.

Слух мой точен и симметричен,
хоть и не вечен мой сад мечты.
Огонь мой верный, огонь — опричник
руками света ращу цветы.

Нам ли бояться света первородного,
небом прозренья гвоздившего нас?
Из бездны страха — друга голодного
высь струится радостью глаз.

Русский мир

День — бог, ночь — богиня.
Род — творец, земля — Берегиня.

Звёзды — глаза, Всевышний — космос.
Деревья — музыка, люди — голос.

Стрибог — ветер, огонь — Перун.
Жива — весна, правда — из рун.

Велес — поэт, праздник — Коляда.
Ярило — солнце, любовь — Лада.

Китоврас — волшебник, Эльбрус — священен.
Тьма мирская — в сердце Кощея.

Лель лелеет, Лёля — страсть.
Руевит в бою не даст нам упасть.

Бог очищения — Иван Купало
новой жизни даёт начало.

Тайная встреча

Я выплеснул на горы сказок
узоры жёлтых песнопений
и зачерпнул со дна смятений
сто тысяч светлоликих масок.
Надел на город одинокий
строфу из вымеренных жестов,
создал империю протестов
и затянул на шее вздохи.
А за железной переборкой
пастух стегал кнутом улыбки,
глядели из болота рыбки,
секунды убегали в норки.
Надел я плащ из танца лилий,
толкнул рычаг своей шарманки,
и мудрецы небес разлили
стихи дорог из мутной банки.
На горб уснувшего верблюда
я взгромоздил свои напевы,
на голове восточной девы
увидел золотое блюдо.
Из рукавов достану свечи,
пущу драконов в поднебесье,
спою заре о тайной встрече,
что нет красы её прелестней,
что этот праздник безудержен.
И волны бьются о скрижали,
и тихий вздох твой самый нежный,
и наши годы не сбежали.

Блюз дикой печали

Когда цветы свои ресницы опускают,
из мира грёз уходит наважденье.
В Гудзоне рыбами проглоченная стая
икру надежд отмечет в воскресенье.

Не шёпот красок и не ультрафиолет
питает губ сухие заклинанья —
молекулы рождают белый свет
из рам лучей обманчивого зренья.

На Риверсайде ноющая боль
рождает плач камней печальных,
и нерв дорог, надорванный водой,
на мост восходит перстнем обручальным.

Зависимости ради и для вас
уйдут утопленников грустные колонны,
сыграет им бетонный контрабас
и солнце улыбнётся тёмной зоной.

Кулак разжатый выпустит овец
на дно запруд, молчавших безучастно,
пройдёт по космосу слепому наш отец,
и ветер снова станет высшей кастой.

Сквозь прерии нью-йоркских площадей
пройдёт Нептун к китайскому буфету,
и щели глаз заброшенных людей
не внемлют впредь толковому совету.

Ведь видят все не то, что говорят,
а говорят, увы, не то, что слышат —
на трафарет из цифр стремятся в ряд,
на веточку тепла к цветущей вишне.

Проглочен ивами удушливый закон,
в зените славы прорванный веками.
Выходит жизнь всего один наклон —
дыра в стене в палате с дураками.

Созвездия

Трамвай-единорог ползёт вперёд,
в шинели с бородой стоит военный.
Держась одной рукой — он ждёт,
и кажется, один во всей вселенной.

Среди камней — дорожных слуг
разъезды ночь уже плетёт,
сквозь горы, лес, сквозь луг
дымит тенями у ворот.

У чёрных глаз и у монет-очков
в ряды стоят полки солдат,
невидимых гусаров ночи — сверчков,
и затихает звёздный сад.

А он в мундире плечом подвинет небо
и ввысь сквозь облака к луне.
Туда, где над землёй нет снега,
где Рак, Персей и Водолей в окне.

Там Орион на колеснице созвездия везёт:
к полкам луны, одетым в серебро.
И золотым крылом орёл взмахнёт,
даст знак цветным князьям Таро.

Новый день в старом городе

Когда вдруг отпускает влияние снега на глаза,
понимаешь, что улицы людей не узнают.
Свет отправляет тени на вокзал —
к родственникам, в их убогий приют.

В ручейках узнаются слёзы зим,
лучи веселятся в миру голубом.
Восторг распирает грудь, и невыразим
этот новый день за старым углом.

Дома, ощерив рты, вспоминают быль,
деяния прошлые — былых жильцов.
Невзгоды, печали истёрты в пыль,
и слышен радостный крик скворцов.

Сапог ряды и ботинок строй —
бегут, спотыкаясь о день цейтнот.
И вот взлетает орёл стальной,
что солнце красное с ветром пьёт.

Февраль

За кудрявой метелью дымится оркестр — незаметное чудо.
Этот праздник для белых и снежных невест — никогда не забуду.

На крыльце слышу эльфом украденный смех — звук трубы и тромбона.
Превратился в орган свежевытканный снег — в перебор полусонный.
На плечах у слегка задремавшей луны — паутинка и роза,
и мелодия нежной февральской струны — не печаль и не слёзы.

Это вздох родников и нагруженных рек, надрывающих вены,
тихий взгляд белизны из-за вымокших век — это шёпот за сценой.

И уйдут в календарь обедневшей зимы — наши сны и моленья,
в недочитанный край той далёкой страны, где живут сновиденья.

Ниоткуда

Маленьким и тёплым лучом у колонн
сталинского ампира растворяюсь в счастье
солнечного дня. Качусь под уклон,
в маленький дом добра и безвластья

летоисчисления вихрастого. Едва осознавая
себя в этом мерцающем, неизученном круге,
внутри цветочного и плодовоовощного рая
слушаю звёздную мелодию божественной фуги.

Нет никаких мыслей, лишь надежда:
предчувствие чего-то большого, светлого,
как луна-белошвейка и замок её нежный.
И зов тишины единственный и безответный.

Ночи бегут с горы и не могут остановиться.
Хорошо, силы есть бежать и бежать вечно.
Счастье щекочет щёки — словно синица,
заставляя смеяться безудержно и беспечно.

Там, внизу, есть люди, которые тебя любят.
Я бегу к ним в ожидании великого чуда.
На горе трубят о заре священные трубы:
здравствуйте, люди, — я пришёл ниоткуда!

Причинность

Можно доказывать недоказуемое —
подлежащее в форме сказуемого,
вещество, из слов образуемое,
и как следствие, не так трактуемое.

Космогония первопричинности
кроется в постоянном заимствовании,
в благочестии, в благочинности,
в подчинённости и взаимности,

в исполнении повинности,
в зарождении и в невинности,
в консистенции гениальности,
в неукладности
и в непропорциональности.

Вечный танец неба

Мох на черепе страха слегка шевельнулся.
Я не увидел вдали ни строчки безумья.
В горьких дубравах сна тролль улыбнулся
божьей коровке, живущей в коммуне.

Глаз вырастал из окна, багровея.
Кровь наполняла белесые ноздри.
В свете луны отдыхала Психея.
Злые вакханки плели свои козни.

Крики стеной наступали на облако дали.
Небо росло, не впуская в себя сновиденья.
Солнце на небе нависло горячей медалью.
День скинет шарф и уйдёт до утра в подземелье.

Небо подарит романтикам радость паренья.
Чахлый туман обратится в морского атланта.
Звёзды горят, и любовь говорит не бледнея,
Ницше молчит, и умолкли поклонники Канта.

Вот и стрела, что от пули на милю отстала.
Конь перемен, что неистово дышит ветрами.
Жертва в пыли на столе у судьбы коновала.
Стон тишины между серыми скалами тает.

Готика

Готика ногти клеит.
Готика остроконечна.
Солнце глядит левее.
В камне душа овечья.

В статуях чьё-то сердце —
в символах чьё-то имя —
в сводах сопрано меццо —
в кельях патриархия.

Режет душа органы.
Фуги — небес собратья.
Саваном домотканым
сменим шаги и платья.

В космосе штукатурки
синих небес прощанье,
сырость и тлен в мензурке —
высших существ сознанье.

Щупальца — аркбутаны,
ноги как контрфорсы,
бились о них туманы,
кровью стекали росы.

Шерстью дрожали бесы.
Камнем летела совесть
ниже последней мессы —
строчкой в чужую повесть.

Статуи вне сомнений.
Грешники за пределом.
Правда на дне плетений —
чёрным крестом на белом.

Август

Август — время цикад.
Воздух — пьяный, наполненный летом.
Возвышается звук их баллад
над сосной, мягким солнцем согретой.

И не слышно шагов синевы
по размытой тропе горизонта,
только робкое сердце травы
бьётся вечно из тайного порта.

Над скалою — над призраком дня,
ослеплённым весёлым светилом,
ты уже не отыщешь меня
в песне лета цветным переливом.

Ты уже не увидишь июль
из венков запоздалого ветра —
в оперенье оранжевых пуль,
уносящих мелодию спектра.

Кто-то в небе усилит напор —
у любви и в работе на поле.
И лишь еле заметный узор
превратит одуванчик в героя.

И морскою волной в вышине
смоет серое облако боли.
Будто всадник на белом слоне
представленье лихое устроит.

Секвойя

Секвойя — древнейшая хвоя.
Три тысячи лет тишины
в объятиях сна и покоя.
В ветвях этих мир без войны.

Мы рождались и умирали,
видели смерть и жизнь,
влюблялись и воевали,
страдали в морях пустынь.

А ствол её делался толще
и корень длинней змеи,
на этой каменной почве,
на теле древней земли.

Стоит и теперь на склоне
и выше, и краше всех.
И шишки и лист зелёный —
о время, умерь свой бег!

Эхо

Оторвались они от земли,
эти звуки истлевших костров,
они эху понять помогли,
что для песен не нужно мостов,
что не нужно мостов для любви
и слова разлетятся в ночи
черноглазой цыганки-судьбы,
эти звуки от сердца ключи.
Предрассветное эхо споёт
свою звонкую гамму горам
и отправится в дальний полёт,
как посланье небесным мирам.
Родниками запела вода,
и листвой рукоплещут леса,
журавли пролетят как года,
у морей прослезятся глаза.

Рождение мелодии

Шорохи из земли сырой выползли,
обвились вокруг деревьев и кустов,
задрожали в траве жёлтые выползни,
поскакали по закоулочкам меж мостов.

Выпрыгнул от ударов по камням
журчащий шум, как рыба медная,
и растворился в ветре, ноту взяв.
Гул поднял шею длинную и бледную,
полетел по околицам, вдоль по полям.

А за ним светлячками — копыта стуками
увязались вприпрыжку песней колёс,
разноцветьем хмельным — талыми звуками
щебетание птичие лес унёс.

Где-то там, далеко, на станции ангелов
звуки сплетутся в узор чудной,
рёв океанов, китов бурчание
врежется ветром в строй иной.

Радуга

Я радугою подопру закат,
вплету цветы в сиянье ночи,
мир разноцветно бородат,
я — лишь частица среди прочих.

Плетенье цвета, кружева,
окрашенные нити ветра
и кровь вселенной — синева —
зальёт глаза слепого лета.

Зелёный лес всегда во мне
шумит над серыми полями,
и белый всадник на коне
летит и в синем небе тает.

На радуге его друзья
плетут причудливые сети,
когда-нибудь приду и я
увидеть все красоты эти.

И небо вспенит облака,
волна прибоя даст мне силы,
и я скажу земле: «Пока!»
Отдам тепло своё светилам.

Ревущая тишина

Лавиной живых и мёртвых существ
ползёт и клубится невидимым волокном,
одевая в кружева каменных невест,
она не живёт здесь, она живёт за стеклом.

Гул колоколов сливается в протяжный вой,
и где-то вдалеке земля нависает над небом.
Звуки застряли в горле, но они здесь, с тобой.
Они увлекут тебя туда, где ты ещё не был.

Высоко в небе дрожат и рассыпаются на капли.
Тишина глядит на них железными зрачками
из-под мохнатых ресниц леса, словно цапля,
выискивающая лягушонка, прыгая скачками.

О, как она неестественно черна и корява,
как ржавый танк времён первой войны!
В час «Х» она растечётся толстым одеялом,
стремясь проглотить всё, посредством волны.

Песочное чудовище в старом стальном панцире
впитывает своим раскалённым телом слова,
поэмы ветров умирают в молчаливом мире,
страх разбегается по углам, как людская молва.

Заполняя пустоту, он прячется в горах
и молчит. Она властвует словно царица.
И весь мир, как ребёнок, у неё в ногах.
Тишина летит, словно хищная птица.

Там нет жизни, только немой ужас потерь.
Она выклюет глазницы голубым мечтам,
питаясь отчаяньем, как хищный зверь,
подползая всё ближе и ближе к нам.

Моби Дик

В шуме волн под луной необъятный живёт океан,
белый кит здесь не спит, необузданный Левиафан.
Его светлый плавник китобой различал.
— Это он, Моби Дик! — одержимый охотник кричал.
И смеялся, и плакал безногий безумный старик,
костылями грозил, повторял: — Моби Дик! Моби Дик! Моби Дик!
Сумасшедший главарь-предводитель — убийца китов —
был безумию рад, не жалел он своих моряков.
Отомстил Моби Дик и отправил на дно корабли,
утопил он их крик, как китов убивали они.
Рассказал гарпунёр, что в гробу деревянном уплыл,
он, счастливчик, хитёр, свою тайну спасенья раскрыл.

Морская прерия

Как данио-рерио морская прерия.
Дышала медленно, пространство меряя,
и ярко-красное, как психоделия,
катилось солнышко и светом сеяло.
Цветами космоса от моря веяло,
и небо с волнами в ту сказку верили.
А ветры злобные, что не ко времени,
скакали в прерии, держались в стремени.
Рябили стрелами на блюде прерии,
бои устроили, о чём-то бредили.
А волны перьями театр затеяли,
мечтам потерянным, друзьям растерянным.
О, сколько веры в них! Любви немеряно,
надежды вверено в открытках времени.

Звезда

Голосом нежным, голосом светлым
поёт существо великих вершин,
любящим дали тёмные эти,
шьёт облаками неба аршин.

Щёлкает маятник лунного времени,
мерцая в низине арктических льдов,
не зная вождей своего племени,
крушит черепа упрямых лбов.

В прорехах смыслов, слогов белокаменных,
ища палитру сочных цветов,
где Млечный Путь, навек заарканенный,
дымит надеждой несбыточных снов.

А кто-то сегодня увидит точечку
в стране незабвенных небесных дыр,
напишет вечностью и сядет в троечку,
укатит чинно в дворцовый ампир.

И вот опухшая от света лампочка
смеётся, жёлтой обдав струей,
звезда, порхая небесной бабочкой,
грустит всей звёздной своей семьёй.

Белая сказка

Мир скользит в окне квадратном,
как вода по перекатам,
в этой вечной битве ратной
всё течёт, всё безвозвратно.

Снег бомбит деревья, землю,
скрыть стремится всё худое,
ледяное чьё-то зелье
служит миру и покою.

И качнётся лет ограда
в сером небе безучастном,
как печать тоски напрасной,
божьего коснётся сада.

Буйное теченье ветра,
скрип планет золотокрылых,
радость жизни безответна,
будет то, что уже было.

Сказка расцветёт под небом —
небом северным холодным,
звёзд пастух полуголодный
всё украсит белым снегом.

И раскроет свои веки
существо легенд старинных,
растворятся лет парсеки,
убегут на ножках длинных.

И споткнётся буйство красок
о порог печати белой,
и заснёт под толстым настом,
сляжет в кому быль и небыль.

Лагуна

Между редких гор и пашен
на камнях лежит лагуна,
ветер гладит розу нашу,
как мечту в зрачках у гунна.

Край воды здесь, что медуза,
дрожь трясёт поверхность сосен,
словно корка у арбуза,
полосы зелёных просек.

Здесь фламинго из фарфора
неподвижно ждут собратьев,
приносящих из Босфора
оперенье новых платьев.

Масленичный лист оливы
блеском радует прохожих,
каменных зверей залива
ждёт единство непохожих.

Солнце едет вниз покато,
берега желтеют светом,
не вопросом, не ответом,
а восходом и закатом.

Луна

Она глядит в окно с улыбкою безумной,
глаза её блестят как океан дождей,
струится жёлтый свет во тьму бесшумно,
и нет её тоски надёжней и милей.

Бессонница — попутчик дум прекрасных —
стучит в висках и тихо шепчет стих,
и звёздный хор, сомнений друг напрасных,
звучит задумчиво, и ветер ночи тих.

На волнах из песка оставит след лунатик,
шагнув из комнаты в пространство своих снов,
и пишет формулы на небе математик,
не видя слов, не зная звёздных слов.

Заглянет в озеро надежды и страданий,
блеснёт скалистыми горами вдоль реки
и, сидя дома на залатанном диване,
поймёт, как духи снов крепки.

На трассе памяти скрипели луноходы,
безумный век планету сотрясал,
луною бредили поэты-сумасброды,
и лунный человек на кратере плясал.

Ритм

Ритм рождается — ритм умирает,
миг качается — миг улетает,
Ветки ёлочки в белом инее,
церковь радует светлым именем.
В створках пламени сила вечности
жжёт желания чёрной нечисти.
В ритмах зелени ритм цветения,
ветром пламени тьма развеяна.
Ритмы водные, ритмы звёздные,
солнцем сбитые, смяты грозами,
Ритм отчаянья, ритм спасения,
в цвете радуги сны весенние.
В редких капельках счастья нежного
ритмы музыки царства смежного.
Ритм вплетается в свет вибрации
алгоритмами вечной грации.

Рушился старый мир

Рушился старый мир
в плесневелых тетрадках
руками из трёх зеркал
гладил стены украдкой
взглядом забытых могил
рушился старый мир
со слезой гимназистки
сполз полицейский мундир
шляпкою активистки
честью зарытой в ил
рушился старый мир
дворник с улыбкой зверской
деревца побелил
шелковой занавеской
скатом дворцовых перилл
рушился старый мир
нищий и обезьянка
код забытой шарманки
лица с настроем танков
не умеряя пыл
рушился старый мир
в порванном одеяле
чокнутый заголосил
быть всем в кровавой бане
в пропасть скользя без сил
рушился старый мир
загоревал апостол
души дождём полил
расширяя погосты
крылья свои сложив
рушился старый мир
спал молодой поручик
детство своё укрыв
лоб его гладил лучик
свет к земле наклонив
рушился старый мир
лязгал железным зверем
треском в полночном пожаре
падающие двери
стонами божьей твари
рушился старый мир
из казарм и квартир
отзвуком многоголосым
бунтарей и задир
остановив покосы
рушился старый мир
слабостью царских ружей
всё разгорался пир
силой бандитов дружных
соком плакучих ив
рушился старый мир
за стеной междометий
мёдом лесных соцветий
соком ночных светил
кровью порванных жил
рушился старый мир
и задыхался гарью
в клетке томился тигр
будущего не исправить
от чудовищных игр
рушился старый мир

Песня отшумевших листьев

И ветер трепал одеяла
обугленных лунных приливов,
и стылая кровь причала
слизала с могилы тину.

С лицом кровожадных бесов
не спали огромные скалы,
лежал под бетонным прессом
заветный цветочек алый.

Драконом многоголовым
туман укрывал лагуну,
и звук бесконечно голый
терзал холодные струны.

И вопль среди ночи падал,
тонул в изголовье моря,
весь мир обернулся адом
и ждал волшебные зори.

Придёт и напьётся ветром
волчица в пятнах кровавых,
зарежет солнечным спектром
остатки зарницы малой.

Рождённые в царстве мёртвых,
уйдут суетливые тени,
и по опавшим листьям
застонут ржавые двери.

Поля

Поля-поля, промозглые поля
несут холмов и речек очертанья.
Молчит седая и усталая земля —
плывёт эфир под ветер умиранья.

Природа спит, блестят луной моря.
Лежит под звёздами уснувший путник.
И стук копыт, и ржание коня
разносит ночь как тоненькие прутья.

Волшебный плёс колышет ветерок.
Скрипят мосты, отсвечивают окна.
Поля луне подставили свой бок —
огни вдали подмигивают блёкло.

Ушёл вагон, наполненный теплом.
Ушёл певец по сгорбленной дороге.
Туда, где напоённый светом дом, —
туда, куда несут хмельные ноги.

Вечность

Из времени ободранного рукава,
из пучины чернеющей безвременья
в небо заброшенная булава
связывает будущего звенья.

Горы медитацией встречают
механизм вечного барабана.
Будто весь мир изначальный
шкура солнечного барана.

Рёвом сердечным восхваляемый
восход, озарённый канканом.
Здравствуйте! — говорили, — мы
камни, разбросанные Чингиз-ханом.

Светом термоядерным напоённые,
воспитанные чистейшим кристаллом,
под негаснущими знамёнами
секундами наполняем залы.

Торум Маа

На горы разума она восходила,
делая бессмысленные и нужные движения.
Смеялась и танцевала в ней сила
сострадания и любви на опережение.

Красота овладела её сутью алмазной,
и дорога зависла между скалами,
цветы улыбались, утки летели сразу,
унося клокочущие вселенные в алое.

Нырнула гагара по имени Лули
и землю достала в форме ореха.
На дне океана костёр задули
духи далёкого вечного эха.

В шапке едет невидимый всадник,
за миром взирает Мир-Сусне-Хум.
Зимой укрывает цветной палисадник,
народу являя свой светлый ум.

Звенит о серебряные тарелки в домах,
в подземном царстве вечного покоя.
Подцепляет копьём солнце впотьмах
и луну устанавливает на спинки коек.

На шкуре Ногастого Зверя потери,
лыжня его тонкой полоской в небе.
Вселенная — баба чумазая верит,
что счастье родится в свободном беге.

Краденая заря

Глаза соломой набиты,
во рту плещутся кувшинки,
в уме ломаные мегабиты,
моря в волосах у Маринки.

На крыльце у смеха серебристого,
в витражных губах огня
живёт тоска твоя — истина,
словно краденая заря.

А если взмахнуть незабудками
в охапке вчерашних грёз,
в ресницах лебеди с утками
взлетят лепестками роз.

В обложках слов едковетренных,
в желудке бронзовой весны
растёт значение равнобедренных
небоскрёбов — собратьев тьмы.

Федерико Гарсия Лорка

Там, где луч золочёный сбегает в кибитку веселья
и на кактусах молнией кружат степные гитары,
наш король промелькнул в подворотне у Рейна Кристины
и налил по глоточку голодному дню-изваянью.

Я не видел его в этих пышно украшенных стенах.
У машинки следы не разлить по пробиркам и теням.
На крестах его песни, покрытые духом Гранады,
извиваются флагом погибшей империи звуков.

Я глядел в зеркала, уносящие время и лица,
в сочленения слов, берегущие трепетность мира.
И не видел его в неизменном его окружении,
за роялем любви, между явью и городом древним.

Сколько рек ни впадало бы в это безмолвное небо,
не раскрасить его одеялами здешних красавиц,
что танцуют неистовый век журавлиный
перед стенами сна и каньонами Сьерра Невады.

Непрожитые дни затерялись в коврах горизонта.
В рукавах у ночей спят стихи до кровавой зарницы.
Я карабкался вверх, дабы встать над империей космо
и увидеть глаза, что глядят на меня с поднебесья.

Самурай

Там меч самурайский висит под стеклом, пугают доспехи детей.
Фонарик потухший о чём-то молчит, и запах минувших дней.
Под древней крышей минимализм, лишь карп оживляет пруд.
Когда-то предок сменил свой плуг на саблю и ратный труд.
В бою на картине теперь самурай, в лице благородство и честь.
В надёжном месте седой сюзерен, и тучам луну не съесть.

Восточный мотив

Между сутками зажаты
и распростёрты вдоль рукавов.
Полосы на халате
идут на песчаный зов.

Идут поклоны вдоль склонов,
и в складках медовый обман.
Живёт беззаконье законов
и межзрачковый капкан.

К полумесяцу привязаны кеды.
Всё на свете базар.
Верблюд улыбнётся соседу
как вечности динозавр.

Солнце-каток укатывает
мудрость как пастилу.
Небо земле сосватывает
космическую халву.

Туман у пропасти

Туман заскользил по железобетонному лесу будущего,
скрыл геометрию остроносой и будоражащей фантастики.
Там под бережливой луной памятник вечно ждущего
эгоизма и мягкий доспех сострадания из пластика.

Мы у пропасти отдыхаем отрицания самого отрицания,
и мимо нас проносится на поезде окровавленная цивилизация.
Потрескавшимися губами она требует общего порицания
и общего подчинения, ибо так желает избранная нация.

Мускулистые тела и беззащитные фигуры стоят вдоль оврагов,
чтобы принести себя в жертву алчности новых королей.
В небесных развалах быки бредут космическим шагом,
вращая землю-крошечку, как завещал Галилео Галилей.

Полёт

В пьяной жестокости мира
гляжу в пространство своё.
Там пробуждается лира,
зовущая в новый полёт.

Точка пересечения правды,
точка кипения лжи —
лишь выражение в кадре.
Где же любовь, скажи?

Музыка лезет из боли.
Тело как вечная тьма.
Рабство рождают герои.
Нежность рождает война.

Огонь рождает пространство.
Вода смывает следы.
Слова оживают в танце.
Любовь разбивает льды.

Низвергая

Низвергая за фразой фразу,
фрау извергов обучает нагая.
Жонглируя космосом косоглазым,
фраза извергов низвергает.

Самолёт взлетает трёхпалый
в небо звёздное за сияньем.
На Венере под панцирем алым
фазы и фразы живут обаяньям.

На кончике души истончённой,
истоптанной хвальбой и хулой,
заканчивается день золочёный,
упавший в небо луной.

Трепещется сердце заката
на веере розы ветров.
Закатано солнце в заплаты
на розовом хлопке шатров.

Марш Бильбао

В городе Бильбо,
он же Бильбао,
сел на Бильбо́бус
мил человек.
Осень кружила.
Лето качало.
Радовал глобус
грацией рек.
Мост Зубизури,
дом Забальбуру,
глазом лазури
лёг в кобуру.
Буду визирем,
небом без бури,
облаком — гирей
в марше зари.

Арагон

Величественен и туманен древний закон.
Дороги из небосклона звёздами на погон.
Месяцы над рекою. Путники на мостах.
Музыка расцветает готикой на устах.
Сердце стучит сильнее в мраморе площадей.
В улицах, на аллеях мудрствовал чародей.
Краски смешивал ветер.
Солнце стучало в гонг.
В синем рассеянном свете
маски менял Арагон.

Синь

Равноудалённая и центростремительная синь —
притягательное и истребительное поле.
Синь — это место, где Ян и Инь.
Это вечное и головокружительное море.

Забор вокруг меня не ограда —
не пересечение параллельных линий.
Мне твоя отрешённость награда,
и покой твой абсолютно синий.

Горизонт синеват-бородат.
Мир вселенной тождественен сини.
Я дрожу как упругий канат
под напором невидимых линий.

Даль

Дом мой стоит посреди поля — вдали
белый, а внутри глина с ароматной соломой.
На крыше камышовой две разорванные струи —
это прошлого и будущего неразгаданное слово.

Великая пустота входит в игольное ухо,
посреди пустыни клубы пыли поднимая.
Выезжает на работу звёздная повитуха,
наполняя горизонты от края и до края.

Миллионы лет сижу я вот так, словно истукан,
на пороге своего каменно-песочного мира.
Без меня не состоится шоу последнего из Могикан,
я ведь смешной пузырёк внутри слоёного сыра.

Завтра меня заменит человек-калькулятор,
знающий все языки и умеющий вычислять алгоритмы.
А я улечу в космос, улыбаясь, взглянув в иллюминатор.
Заберу туда стихи, а также свои подорванные ритмы.

В моей далёкой степи не будет продавцов,
и дом мой сохранится как будто новый.
Бесконечность закроет ворота на засов,
а я согну это время словно подкову.

Каменный букет

От красных коней — заколдованных пони
уздечки прозрачные скошены зыбко.
Бегут к разукрашенной призрачной зоне
паяцы, обнявшие белые скрипки.

В руках у звезды пламенели портьеры,
снежинки улыбки плескали на своды.
Во имя всё зло поглощающей веры
искрились в глазах биотоки свободы.

Как будто грозой переполненный танец.
Как будто в траву перекрашенный остров.
Всем сердцем скупым полюбил иностранец
чужую весну под заброшенным мостом.

А где-то в корнях перекрученных мыслей
змея кувыркается под горизонтом,
там лошадь свободная солнечным мысом
скакала-скакала под облачным зонтом.

В небесной дубраве играли свирели,
водил пастушок своё стадо коровье,
стучали копытами добрые звери
по струнам души и по логову горя.

Раскрыв скандинавские новости, рыбы
читали их громко и с выраженьем,
что мир их страданий непрочен и зыбок
в слежавшемся камне возможных движений.

Ночной экспресс

По улицам-сосудам текут ночи,
по улицам-венам ползут луны,
любовный поезд — безумные очи
в бумажных обёртках железные гунны.

Ползут по пустыням апостолы-змеи
до каменных монстров — до мёртвых откосов,
взгляни из подвала на чёрное время,
на жёлтые зубы, на острые косы.

В огне очищенья трепещут порезы,
под взглядом шамана танцуют девицы,
хвала Дионису и призраку бездны,
пространство сгорает усилием жрицы.

Из рек придорожных — из розовых лилий
глядят лепестками распятые звёзды,
отчаянье стерпит забвение глины,
не плачь и спасайся — сегодня не поздно.

Стокгольм

Острова — валуны — островки,
у морей — у реки — у тоски,
у простой красоты на руках,
на скале — на земле — на мостах.
Шелохнётся луна под водой,
и не выйдет звезды ни одной
на широкий и чёрный простор
из невидимых облачных нор.
На фарватер не выйдет ладья,
ни на вёслах, ни нефтью чадя,
в океанский безбрежный простор,
как когда-то святой Христофор.
Сбитый лунный прицел обмелел.
И закат уж давно отгорел.
На протоках и склонах тепла
золотистая трель утекла
в скандинавский холодный ручей,
где звенят разговоры мечей
и куёт одеяло кузнец
для горячих погибших сердец,
что бород не жалели в борьбе
и погибли в студёной воде.
В королевские сны не войти
на конях в середину пути.
Не испить их хмельного вина.
Не понять, что была та война.
В этом озере чёрной луны.
На задворках пропавшей страны.
В кафедралах забытых церквей.
Меж могильных холодных камней.
Соловей пропоёт и уйдёт,
а вороны продолжат полёт.
Над железом и строгостью крыш,
где скучал одинокий Малыш.
В этом мраморном мире огней,
где судьба людоед-лицедей.
Обращает внимание всех
на расчёт, на провал, на успех.
Как и прежде друзья нарасхват
и глядят купола на закат.
И встречают дворцовый рассвет
человек — сам в себе интроверт.
Улыбайся — вставай — не грусти.
Все живут для того, чтоб идти.
К горизонту морей, к небесам,
вдоль воды, по степи, по лесам.
И в строжайшей гармонии дел
ты найдёшь свой удел.

Автопортрет

Веки мои стихами движимы.
Ресницы ветрами обласканы.
Ноги растут из царства нижнего.
Глаза разноцветными светят красками.

Генератор пускает морские сирены
прямо к солнцу в обратную связь.
Из воды извлекаю я лёгкую пену.
И никто мне не ворог,
никто мне не князь.

Бег

За мной коричневые стены,
за мной бумажный небосвод,
глазами огненной гиены
ночной глядит в меня народ.

За страхом плыло мирозданье
по тонким ручейкам луны,
блестели огненною сталью
полки стожильной сатаны.

И всадник вечный в колеснице
больное прошлое унёс.
Лети вперёд, шальная птица,
под стук невидимых колёс.

За волнами в кустистом небе
танцует солнечный балет,
природа в непрерывном беге
не знает сна, не чует лет.

Тенями красятся закаты.
У призраков подруга-ночь
снимает головы и шляпы,
а утро слижет время — прочь.

Рождество

Вселенная — у маленькой кроватки огонёк.
Из космоса холодной звёздной сини
идёт судьба — планет неумолимый рок.
Всевышний наш — надежда на спасенье.

Отныне сила слова больше чем война.
Ребёнок улыбается восходу,
и слух подхватит пёстрая молва.
Спаситель равен небосводу.

Холодный ветер разнесёт слова.
Бриллиант сияет в розовой пустыне.
Теперь начнётся новая глава.
Младенец несмышлёный — он мессия.

Об авторе:

Александр Стоянов, родился в 1967 году в городе Краснодаре. Потомок терских казаков. Член Российского Союза писателей, кандидат Интернационального Союза писателей.

Автор поэтических сборников «Ревущая тишина» (2012), «Театр радуги» (2014)  и аудиокниги «На пороге солнца», выпущенной в 2014 году при поддержке Интернационального Союза писателей и газеты «Московская правда».

 

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: