Звонарь
Звонарь
Ну очнись, звонарь! Скинь убор с души!
Да ударь «во вся»! Мир забыл Руси!
Мир забыл добро, мир забыл любовь,
Земля-матушка заалела в кровь…
В поле, за полем звенит колокол!
В лесу, за лесом звенит колокол!
Да по божьему всё велению,
Колокольному всё молению,
Да по слову души вольной русской
Звонарь славно поёт! Звонарь русский!
Не робей, звонарь! Вдарь «затравочку»,
А вослед трезвон, гладить травочку!
И в весь день звони, и до ночи звон!
Ох, наслушались… всё от боли стон.
Было горе нам, Китеж-град познал…
Будет вольно нам — то Господь сказал!
А ещё сказал — от души всяк звон,
Нечисть гонит он с земли Русской вон!
И в весь день звони, и до ночи звон!
Крестит мой народ на большой трезвон!
Ай да первый звон! Злоба вздрогнула…
А и тут второй! Бежит, трусится…
Ай да третий звон! Видим ангела…
А и звон «во вся»! Земля крестится!
Окаянных враз крестит брат «Чернец»,
Да прибавил свет четверговых свеч!
Пусть увидит люд, каков есть хитрец.
А вздохнёт «Чернец» — упадёт шельмец!
Упадёт лихой, упадёт злодей,
Да повалится вся братва чертей!
Мать сыра-земля, уйми гадину!
Ох, нечистую всяку гадину!
Отыщи её по слезам людским,
Отыщи её да по кровушке,
А найдёшь — засыпь пляски ирода!
А на смерть — и звон «проводной»!
В поле, за полем звенит колокол!
В лесу, за лесом звенит колокол!
Да по божьему всё велению,
Колокольному всё молению,
Да по слову души вольной русской
Звонарь славно поёт! Звонарь русский!
Ай да звон чудит! Звон «малиновый»!
По щекам его по «малиновым»!
Загудел храбрец! Перекатами!
Ох, далёкими! Ох, богатыми!
Катит гром к земле… Ох, откликнулся!
Святой дождь к земле… Ох, очистимся!
Градом зло стопчи! Ливнем смой следы,
Да на тех местах цветы вырасти!
И не дай нам Боже с теми дел иметь,
Кто забыл свой род, кто не хочет сметь
Согреть старого, согреть сирого,
Изыскать добра и для хворого,
Да и нищему пожалел добра…
В барахле их дом, в барахле душа!
Моль и смрад от них во все стороны,
Гнёзда строят здесь только вороны.
Благовест их бьёт точно молотом,
Звон над куполом горит золотом!
Ай да «Лебедь»-звон! Высоко взлетел!
Мой родной звонарь о Руси запел!
Да под месяцем, да под солнышком,
Чистит перышки Русь-лебёдушка!
Ох, и славный звон! Ох, «Ясак» звонит!
Всё о здравии… Всех Господь хранит!
Есть про вас добро, мой родной народ!
Есть про вас любовь, мой родной народ!
А и вам, Земля, низко кланяюсь,
А и вам, Земля, мой «Воскресный» звон!
В поле, за полем звенит колокол!
В лесу, за лесом звенит колокол!
Да по божьему всё велению,
Колокольному всё молению,
Да по слову души вольной русской
Звонарь славно поёт! Звонарь русский!
Звон
Народ кричит: «Звонарь, так ты живой?!
Твой колокол — когда ещё разбился…»
«Да, я звоню! Но звон теперь иной,
И слышит его тот — кто не родился…»
Жертвоприношение
России мало слёз, огня свечей,
Горят леса… в душе собачий холод.
Люди горят на алтаре вождей —
Злодей вонзил в Россию алый посох.
Зверь-Минотавр, чудовище идей,
Прижился к месту — ширь, простор охоты…
Народ смирился, жертвует детей —
В России кормят чудище до рвоты.
Смута огня, волнение свечей —
Царь приближается, владыка Молох…
Пожары глушат стоны матерей —
Страна из пепла производит порох.
Часы
Всё терпит время — вечные часы
И людям тикают — терпи!
Часы, минуты — точно колдуны,
Последний час, звонят — умри!
Курантов бой… Правителей часы,
По ним народ сверяет и свои:
Наручные — в наручниках шаги,
Карманные — все на цепи.
Но ход один, не важно, чьи часы:
Терпи — за процветание страны!
Хочешь свободы? За страну — умри!
Люди-герои Родине нужны!
Армейские… На камнях и в крови:
Страх смерти, боль… Солдат, сынок, терпи!
Как тяжко умирать… Друг, помоги!
Часы сними, на память забери…
В церквях звонят… Тут заповедь — часы:
Терпи, раб божий! И не осуди!
Здесь, на земле, покайся за грехи
И в мир иной крещёным уходи.
Часы в перстнях… Ну, это богачи!
В вещах дом ломится — терпи!
Сдавило сердце в роскоши… Умри!
Самый надежный сейф — гробы.
Бедняк без крова, к чёрту все часы!
Время и дни с чужой руки:
Ты голоден? Немного потерпи.
Не можешь выжить? Что ж… Умри!
Давно стоят старинные часы:
Напольные — пугает бой в ночи,
Настенные — утеряны ключи…
Старьё на лом берут часовщики.
Маг-циферблат, ведун любой судьбы,
По кругу водит, водит до поры,
Стрелки замрут… время и пульс с руки —
Там, в вечности, зачем тебе часы?
В моём кармане дедовы часы:
Тик-так… Терпи! Тик-так… Умри!
Тик-так… Терпи!
Мать…
Россия кому-то родимая мать,
А для кого-то пьяная шлюха…
Россия, прости! Что в словах моих грязь —
Мат услыхал, вылезая из брюха.
Сейчас на колени я хочу встать,
Пред дальней дорогой «Мама» сказать,
Мама… Да, Мама!.. Но только не мать!
От мата и брани — бежать, бежать!
Иду по дороге, и здесь кругом мат,
Что ни речь — связка слов «мать-перемать»,
На тысячи верст от мата уж смрад…
За модный слог языки пора рвать!
Ведь всех задевает! Не слышит лишь мать —
От мужа, от сына… будет прощать.
Характер России? Иль русская стать?
Неужто Россия — «мать-перемать»?
Отчего берегут «невинность» отца?
Бога боятся? Хотят в небеса?
Переродитель… скажи на творца,
Враз мать проклянут! Кого родила?!
Слышишь, люд-перелюд?
Нашу Родину-мать
Только Мамой звать!
Слышишь, сын-пересын?
Слышишь, дочь-передочь?
Вам Маму хранить!
Обиды все прочь!
Мама всех ближе в последнюю ночь.
След облаков
Тень — след небесных облаков…
Дождь от засухи землю спасает,
Кропит всё, не в пример куполов,
Где всегда серебра не хватает.
Тень — ветхий дом, отчий кров…
Мать слёзу рукавом вытирает,
Сын щекою к поленнице дров, —
«Ох, сынок, боль в печи не сгорает…»
Тень — забытая старая вещь…
Часто ветхостью, пылью пугает,
Не побрезгуешь, в руки возьмёшь,
Сразу в прошлые дни возвращает.
Тень — возлюбленной платье, покров…
Чуть заметная складка прельщает,
А граница одежды, как зов
В мир любви, где и царь власть теряет.
Тень — неслышная тёмная ночь…
Устремленья до грёз растворяет,
Сновиденьями может помочь,
Если сердце от страсти сгорает.
Тень
Тень мне нужна! Всё остальное прах.
Его легко развеет скоро ветер.
А свет… С него и начался мой крах,
Горю! Горю! Особенно под вечер.
К друзьям идти? Боюсь их ослепить,
И не признают без привычной тени:
В былое время, прежде чем входить,
Весь жар души скрывал за серой тенью.
Но и тогда досталось мне за свет,
Хотя то были маленькие искры,
Хватило их на дружеский совет:
— Лечиться!.. — сами за попом. — Нечистый!
Да! Я — нечистый! Я — сплошной огонь!
Припудрил пеплом шрамы от ожогов,
Огонь в глазах и жар от рук — не тронь!
Горят ступени дружеских порогов…
Друзья мои теперь — дожди и гром,
В объятья ливня с головой кидаюсь!
Уходит жар, душа чёрным углём
Чадит до слёз — я перед Богом каюсь.
Санкт-Петербург
(стих написан после «Всенощного бдения» С. Рахманинова)
Санкт-Петербург, мой храм на берегу.
Перед походом помолиться здесь спешу.
Вхожу в залив, не удержать канат —
Рвет парус-сердце… Решаюсь наугад!
Доверил всё изменчивой судьбе,
Святому ветру, что рождён в Неве…
Вдруг стихло. Звон колоколов
Прервал терзанье северных ветров.
Теперь каналы парусник вели.
…Причал последний. Господи, прости!
Мосты в молитве поднимали руки
За всех людей, не вытерпевших муки…
Ворота, арки встали на колени,
Дворцы на камнях распластались в тени.
Среди теней я с палубы схожу.
Песнь всенощной… Икона… Я пою:
«Святый Боже, помилуй мя!
Святый Боже, помилуй мя!»
Следы
Чьи следы?
Вижу чёрные листья в траве…
Знак беды?
Неустанно плетётся ко мне…
Не спеши, —
Шелест листьев, как шёпот в душе, —
Все твои!
Ты так ходишь по мягкой земле…
Скульптура
(в Уфе рядом с Русским драмтеатром есть скульптура «Старик в молитве»)
Не сосчитать за годы мне друзей,
Готовых на ночь разделить жилище.
Потом мечусь я в поисках дверей,
Чтоб помолиться, — снова пепелище.
Да и сегодня странствую за всех,
Ищу жилье… Они с упреком: «Долго!»
Иль в спину: «Бродит для потех,
А что находит, много ли в том толку!»
Мешок дорожный рвётся от камней,
От ветра, пыли — на лице наколка…
Есть самоцвет… Но только для друзей!
Себе же в путь дорожная иконка.
Проведать мать спешу — опять ни с чем!
Легчает год от года ноша.
И по дороге слышу… Голос чей
Творит молитву? За меня… Да громко!
Старик сидит, и возле моих ног —
Не постеснялся выпачкать коленца —
Согнулся так, как позволяет Бог
Во чреве матери хранить младенца.
Теперь я вижу, слышу то дитя,
Способное навеки народиться…
Лишь один вдох, или открыть глаза —
И вся утроба мира разлетится!
Но он сидел, не беспокоил мать,
А сердце волновало землю.
Ещё — молитва не давала спать,
Когда весь город накрывало тенью…
Присел и я, не шелохнулся он,
Тянул своё, я удивлялся месту —
Под чистым небом, даже без икон,
Нашёл покой измученному сердцу!
И я от восхищенья слезы лил!
Свою любовь раздаривал прохожим,
А старика, что рядом, так любил —
От рук и слёз моих камень его ожил!
Я каменел… Он медленно вставал,
С трудом шагал застывшими ногами…
Никто не знает, сколько он страдал,
Пока не поменялись мы местами.
Бабье лето
После бессонной ночи всё как будто не хватало воздуха. Только к полудню старушка Маня вышла на крыльцо, чтобы подышать свежим воздухом «бабского» лета. Ещё девчонкой, подражая старшим, прозвала она бабье лето «бабским», да так и осталось. Позади её «бабские» золотые годочки, теперь ей уже за восемьдесят, и остаётся любоваться осенним золотом только из окна или с крылечка.
Старушку звали Мария Васильевна, но в деревне её называли просто Маня или баба Маня. Ей нравилась эта простота в своём имени, и так называл муж — единственный её возлюбленный Николай, которого давно уже нет. Построил дом и вскоре умер, и года не прожил в нём.
Маня стояла на крыльце, опираясь на палочку. В валенках, в полинявшем пальтишке и в тёплой шали она выглядела так, точно собралась в зиму. Конечно, солнце её радовало, но уже не грело, и любое время года она провожала с одной мыслью: «Вот ещё одно лето пережила, может, последнее… Бог даст, и золотая осень украсит старость!»
Во дворе старушка увидела сына за работой. Анатолий так разогрелся, что разделся по пояс. Он навешивал новую калитку из железных прутьев. Калитка казалась прозрачной и с кружочком по центру, от которого тянулись прутья, как лучи от солнца.
«И у калитки своё солнце будет, молодец, сынок…» — отметила Маня, и ей захотелось поговорить с сыном. Но, подумав, решила не отвлекать его от работы.
Она посмотрела на тропку у крыльца и сошла вниз. По тропочке подошла к скамейке под навесом дома и села на её краешек.
Перед ней раскинулся двор, залитый солнцем. Клумбы цветов, ровные кустики вдоль забора, аккуратные дорожки, ведущие к колодцу, к резной беседке…
«Красиво! Как в кино! И всё как будто новое… — задумалась она. Потом поёжилась, будто замёрзла. — А я ведь боюсь нового. Оно кажется мне холодным и жёстким, похожим…» — её мысль прервалась резкой болью в сердце. Она сложила руки на груди — будто обняла себя, а мысль всё металась в ней и скоро нашла выход — ещё раз кольнула в сердце.
— Вот-вот, в старом — моё сердце! — выдохнула старушка.
Её взгляд остановился на беседке, которая красовалась резными перилами, замысловатой, как у терема, крышей, — и эта работа сына ей очень нравилась. Только сидеть в беседке ей было неуютно. Если приходилось сидеть там с внучкой, то Маня всегда вспоминала старуху из «Сказки о рыбаке и рыбке», когда сварливая старуха становилась дворянкой, но при этом ни ступить, ни молвить не могла, как полагалось. И Мане не хотелось смешить ни рыбака из сказки, ни себя.
Ей нравилось сидеть вот здесь, под навесом, на этой старой скамейке, которая тоже стеснялась нового и прижалась к бревенчатой стене дома, как дитя к матери.
Только солнцу было всё равно — старое или новое, оно одинаково золотило старый бревенчатый дом и современную беседку, старую скамейку и совсем новую калитку, но больше всего солнце хвасталось позолотой на деревьях!
И этот «укол» счастья был в самое сердце Мани! Сердце рвалось от бессознательной радости и полноты жизни! Всё тут, всё — от самого детства. Она улыбалась и чувствовала к кому-то детскую благодарность за всё, что переживала сейчас. И золото осени, и тепло от солнца, казалось, были только затем, чтобы она ещё больше любила и ценила этот день. Старушка прикрыла глаза от солнца и скоро задремала.
Ей снился старый дом, ещё дедом построенный. Печка. Она заглянула в очаг, где жар краснел… но на её глазах угли превратились в остывшую золу… Она подошла к колыбели, где сопел и барахтался сын… но, протянув к нему руки, осознала, что колыбель оказалась пустой и одеяльце с подушкой остыли…
Многое из того, что она знала и забыла, снова выплывало наверх из бездонных и тёмных глубин памяти. Ей не нужно было «вспоминать», ибо она в одно мгновение стала «видеть», как, вероятно, «видят» слепцы.
Маня увидела тропинку — и прозрачную тень на ней. Да это же она — в далёком детстве — босой идёт в соседнюю деревню. Идёт одна… Наверное, в церковь, когда мать болела. А вот и старец-слепец на паперти церкви. Сидит в ожидании милости и незрячими глазами тянется к солнцу, ловя тепло его. Кажется, что милости он ждёт не от людей, а от солнца…
От скрипа калитки Маня очнулась и открыла глаза.
«И сегодня такое же солнце, — подумала она и, закрыв глаза от слепящего солнца, вновь погрузилась в сон и воспоминания. — Господи! Слепец с поводырём стояли под окнами и пели о смертном часе. Услышав их, мать бросила все дела и вышла за ними. Божьи певуны вошли в избу, в пояс поклонились, перекрестились, и мать усадила их за стол. В ветхих зипунах, с нищенскими котомками за плечами, ходили они по деревням и пели духовные песни. Опустит, бывало, мать голову и слушает, а слёзы-то по лицу так и катятся!»
Маня проснулась, но продолжала сидеть с закрытыми глазами, а по лицу катились слёзы.
«Господи! Как хорошо-то!» — она чувствовала, как в её душе собралась вся жизнь и, кажется, уже сливается с золотым днём бабьего лета.
Оценили этот день и мухи. Чёрным роем облепили деревянную стену у неё за спиной и, не шелохнувшись, грелись на солнце. Старушка тоже тихо сидела и утирала слёзы радости: «Смотри, сколько света и золота! Смотри, Маня, любуйся, что лежит перед тобой!.. И ничего, что позади уже мухи слетелись на прошлое…»
Она ещё немного посидела и стала замерзать. Да и в доме внучка одна, не случилось бы чего!
Сегодня сын дома, так младшую не повели в садик, и молодые подольше понежились в постели. «Небось хозяйка и на птицефабрику опоздала, — вспомнила старушка и задумалась о невестке. — Хотя это не впервой, как-никак начальница… И в доме она начальница, во всём любит порядок. И посмотреть на неё любо-дорого — красавица! Только характер тяжёлый».
Однажды ей даже старухи об этом сказали:
— Злая у тебя невестка, от неё и сын портится, Маня…
— Кому она злая, а мне — лучше её нет! — одёрнула она старух.
И при ней больше не вели разговоров об этом.
«А ведь правы были люди: сильно сын добром поубавился. Всё больше молчит. Зато невестку не сдержать! А в чём я виновата? Что сына-богатыря вырастила? За дом, что старый? Но с новой пристройкой и не подумаешь, что он старый. Николай последнее здоровье отдал, пока построил. Ладно, старшие сыновья помогли… Никого из них уже нет в живых, а дом стоит. И внучки родились в нём. Да я ещё на ногах. Только уже не в радость, мешаю молодым. Иной раз и до баньки некому проводить. А могла бы ещё и у печки постоять, да не доверяет невестка, брезгует. Уж давно посуды не касаюсь, иначе перемывать кинется. Бог с нею! А что косо посмотрит иногда, так это ничего… По деревне сказывают, будто есть случаи, когда стариков из дома выгоняли. Но что-то не верится. Люди умеют приплести своё, особенно там, где кипят страсти. Может, и я зря обижаюсь на невестку?»
— Прости меня, Господи! — перекрестилась Маня и, опираясь на палочку, встала со скамейки. Она медленно побрела в дом, а мухи на стене даже не шелохнулись — точно Мани уже и на свете не было.
Перешагнув порог дома, старушка сняла в прихожей валенки, дабы не наследить, повесила пальтишко, шаль и по ковру зашагала в шерстяных чулках, которые на худых её ножках кое-где морщинились. В этих морщинках на чулках было что-то из её бедного детства, когда чулочки доставались от старших сестёр, а если покупались, то всегда на вырост. И если не знать её возраст, то можно было подумать, что это девчушка идёт по ковру.
Маня остановилась у двери в детскую, прислушалась. «Никак с куклой играет. Растёт красавица! Пять годков, а в своей группе детсада на голову выше всех…» — подумала она и решила не отвлекать внучку.
Шагая по комнате, залитой лучами солнца, она опять почувствовала укол в сердце, только в этот раз укол был глубже и вызвал испуг — не упасть бы. Лучи из окон ложились на дорогую мебель, на роскошный ковёр на полу, и вдруг — это полное единство с красотой в доме, что окружало сейчас Маню, стало отворачиваться от неё, становиться чужим.
Она зашла в свой закуток, куда солнце давно не заглядывает. Спрятанный от глаза печкой и прочной занавеской и оттого, наверное, не менявшийся от времени, он, казалось, принадлежал чему-то древнему, что уже и в мире-то не сохранилось.
Кошка, которая обычно грелась в ногах, сидела сейчас у окна и что-то высматривала в саду, где яркие разноцветные листья, устав от жизни и холодного ветра, торопливо падали с деревьев на землю, с надеждой хоть там немного отогреться. Старушка могла их понять: она сама спешила на кровать, чтоб, не раздеваясь, укрыться тёплым одеялом.
Перед тем как лечь, она остановилась напротив иконы, перекрестилась. Затем долго укладывалась, пока не нашла такое положение, чтобы лучше дышалось. Она закрыла глаза и тут же их открыла — кружилась голова. Она взглянула на сундук, стоявший у кровати, где хранились все её пожитки и небольшой пакетик на случай смерти. И, как бы спасаясь от мрачных мыслей, она перевела свой взгляд в уголок, где висела старая икона с медной лампадкой.
«К иконе подошла впервые ещё совсем маленькой», — вспоминала Маня. И матушка, простая и ласковая, строго учила её, как надо креститься, учила словам, которые сама-то Маня не решается говорить своим внучкам. Невестка запретила. Да и иконка-то висела раньше в другом, светлом месте. Перевесили вскоре после свадьбы молодых, когда хозяйкой в доме стала невестка…
Старушка опять почувствовала неглубокую, но тревожную боль в груди. Боль быстро прошла, однако сменилась сонным томлением и тревогой. Её всё больше клонило ко сну, и глаза уже слипались, как вдруг она услышала голос внучки:
— Бабуля, а бабуля! Не спи!..
— Нет, я не сплю, я ничего, — ответила старушка и, открывая глаза, повернулась к внучке.
Девочка не сдержалась и всхлипнула.
— А чего плачешь? — с жалостью спросила Маня и погладила её по голове.
— Мне страшно, — сквозь слёзы ответила внучка.
— А чего? — заволновалась Маня.
— Я испугалась, что ты умерла… — изредка всхлипывая, вздрагивающим голосом ответила внучка.
— Ну что ты… Что ты, милая… — поглаживая её по голове, успокаивала Маня.
Перестав плакать, внучка сказала:
— А мама ругается, что ты долго живёшь…
Маня ничего не ответила, а только подняла свой взгляд куда-то вверх, забрала руку с головы внучки и положила себе на грудь.
Внучке опять стало страшно, и она приподнялась на цыпочки, чтобы лучше видеть бабку и знать, что она не спит. Заглянув в лицо бабки, девочка спросила:
— А почему ты плачешь? Ведь я уже перестала…
Старушка вновь провела рукой по её голове и тихо ответила:
— Нет… Я не плачу… Просто глазки болят.
Девочка залезла на кровать около изголовья старушки.
— Я знаю, ты по мне скучаешь, — сказала внучка. — А мамка не пускает к тебе, говорит, что ты больная и скоро умрешь… А разве от глазок умирают?
— Нет, не умирают, — ещё тише ответила старушка.
Девочка ладошкой утёрла слёзы на лице старушки. Затем глубоко вздохнула, чтобы вытеснить из своего сердечка страх и сомнения. Внучка была уже готова поиграть с бабулей, когда Маня почти шёпотом сказала:
— Внученька! Кликни мне папку… Только на крылечке не упади! Погоди чуток…
Старушка взяла маленькую тёплую ручку и на мгновенье положила себе на губы.
Внучка сползла с высокой кровати и, пока шла до отца, про себя рассуждала: «Когда мама целует ручку, то тепло, а губы бабули почему-то холодные. — И тут же сама себя успокоила: — Знаю! Она же старенькая, вот губки и замёрзли».
Старушка лежала на столе уже второй день, но тело её не пахло смертью, настолько оно было маленьким, худым и очень опрятным. А сидевший у изголовья сын рядом с нею казался ещё крупнее. И разница была столь велика, что невольно приходило в голову: как это маленькое скупое тело матери могло дать сыну такое здоровье, оставив себе только то, что сейчас покоилось в гробу.
Сын молча плакал редкими слезами, искажая своё лицо, чтобы без звука стерпеть печаль и боль в сердце. «Как же я мог опоздать?! Когда подошёл, она была уже мертва. И во дворе не подошёл, когда она сидела на скамейке…» — корил себя сын. И чтобы скрыть от всех своё отчаяние, он все заботы с похоронами взвалил на свои плечи, так было легче ему.
Не забыл он и давний наказ матери — поехал в район договориться с батюшкой об отпевании.
Дом был открыт, и многие из деревни приходили проститься с Маней. Но ни плача, ни причитаний, лишь редкие всхлипывания одиноких старушек, которые больше напоминали уставшие вздохи, чем плач.
Сноха Алла Петровна занималась поминками. Она знала толк в любых застольях и умела накрыть стол. Заготавливая блюда, она вновь и вновь думала о поминках: и чего бы ни говорили в деревне о ней, об отношении к свекрови, завтра она всем покажет, как надо поминать! Сытно накормит, вдоволь напоит, и всей деревней будут говорить, что, мол, Петровна всем нос утёрла! Попробуй скажи, что обижала старуху, если такие поминки закатила!
На кухне появилась её старшая дочь Маринка и холодно обратилась к матери:
— Пока у гроба никого, я посижу с бабулей.
— Ну, иди. Только не засиживайся, здесь поможешь…
Маринка вскинула глаза на мать и молча вышла из кухни. «Ишь как взглянула, как обожгла! — задумалась Алла Петровна. — Тоже с характером». Не думала, что её Маринка так сильно привяжется к старухе. А с другой стороны, иначе и быть не могло; пока она работала и училась в институте, старуха нянчилась с дочкой. До сих пор Маринку тянет в закуток старухи. Уже не раз ловила на себе её пристальный взгляд, в котором читалось: «Что, мамочка, дождалась смерти бабушки?..»
Помимо этого взгляда, что-то ещё настораживало, и Алла Петровна решила не оставлять их наедине. И к мёртвой она ревновала Маринку, и вслед за ней появилась у гроба. Она терпеливо сидела рядом с дочкой и задумчиво смотрела поверх покойной: больше всего она боялась, что старая сляжет и за ней нужен будет уход. Обошлось. Одного она не может объяснить себе: почему свекровь раздражала её? Ведь и опрятная была, и слова лишнего не говорила… Но если свекровь была рядом, то ей на сердце как будто камень ложился и мешал не только говорить, но и дышать. Сколько она ни пыталась побороть в себе это чувство, ничего не выходило. Порой срывалась и уже не помнила себя. Правда, пугала этим не свекровь, а мужа, который при этом молчал или непонятно кивал головой: то ли отворачивался, то ли соглашался с ней… Ещё до замужества она поняла: из него хоть верёвки вей. Но это между ними. А так, пожалуй, самый видный мужик в совхозе, и руки золотые. И будь он посмелей, далеко бы пошёл. А в общем, грех обижаться. Почитай, одни из самых богатых в деревне.
Недолго просидела у гроба Алла Петровна, приготовилась уже встать, когда в комнату вошёл Анатолий. Не глядя на жену и дочь, он тихо сказал им:
— Идите. Я посижу один.
— Ты лучше иди поспи! — воскликнула жена, резко поднявшись с места.
Анатолий промолчал. Он притворил за ними дверь, медленно приблизился к матери и сел на стул. Одной рукой он опёрся на край гроба, а другой стал гладить по принаряженному телу матери.
Он закрыл глаза. Он не думал, что уже вторые сутки не спит. Он находился в положении человека, впервые узнавшего, что у него есть душа. Он ощущал её и чувствовал, где она, потому что она у него болела. В ней творилось что-то невообразимое… Что это — проснулась совесть? Но Анатолий не верил в совесть. Если бы её можно было ощутить, то она, наверное, всё время зудела, и он сошёл бы с ума. И в смерти матери он не винил себя, но ощущал какой-то стыд. И вдруг он вздрогнул, когда сквозь тёмную толщу своего забытья он заметил, что его левая рука лежит на глазах матери, как будто прикрывает и без того закрытые глаза. Он поспешно отдёрнул руку и встал. Потом нагнулся и поцеловал холодный лоб матери, продлив этот поцелуй, насколько хватило воздуха в груди. В течение всего этого прикосновения ему казалось, что под тонкими, почти ажурными веками спрятана сейчас улыбка матери. Он развернулся и пошёл за печку, в уголок матери, где зажёг лампадку. Свет от неё тут же высветил икону и небольшую деревянную рамку, под стеклом которой были фотографии отца, старших братьев и его самого — ещё тех времен, когда учился в школе.
Задёрнув занавеску, он присел на кровать, под которой в детстве прятался в играх, и заплакал, уже не сдерживая слёз и всего того, что скопилось за последние годы в его душе. И чем больше он плакал, тем больше прояснялись воспоминания. Казалось, вместе со слезами рассеивается туман в его голове, и он видит, понимает сейчас всё, что происходило с ним в эти годы.
Чаще всего мать сидела в своем уголочке и тихо ждала, когда он придёт с работы и они семьёй сядут ужинать. А он приходил всегда усталый и не находил времени для неё. Жена и вовсе всегда чем-то была недовольна. Только дочки тянулись к ней. И жила его мать как бы с краешку. Да и за ужином сидела на краешке стола. Смущалась, если звякала ложкой о тарелку — старалась не шуметь. С ней молчали. И она не засиживалась за столом, чтобы у них оставалось время почаёвничать за разговорами. И за всё он теперь винился перед матерью, точно она стояла рядом, но молчала…
А он сам разве много говорил с ней? Разве он не молчал, когда откровенно обижали мать? Сколько раз под хмельком распускалась его баба и могла сказать всё… А она, бедная, как праздник — шла к соседке. Там ей было спокойнее…
Вспомнил он и последний разговор с матерью. Совсем недавно. После ужина мать поднялась и стала собирать со скатерти крошки.
— Что ж мы, нищие? — сказал он тогда с упреком.
— Нет, слишком богатые, — ответила она.
Мать всё знала и страдала за него. Она по-своему расплачивалась за его покой, за его машину, мебель — за всё расплачивалась своей душою, любовью к нему, к его дочерям…
Он вдруг почувствовал себя таким ничтожным и слабым. Он беззащитен даже в собственном доме, где родился, где вырос, где создал семью… Он уже чувствует на себе чужой, незнакомый взгляд, в котором угадывается усмешка, торжество победы ещё над одним домом добра и любви. Он уже видит, как во все щели дома неслышно вползает что-то чёрное, занимает всё пространство комнат, спешит за печку, а он не в силах остановить…
Анатолий хотел подняться, но внезапно ощутил внутри себя зловещий трепет и остался сидеть, не шевелясь, склонивши голову. Он сидел обречённо и неподвижно, пока свет не начал дрожать и тишина обрела звучание, от которого у него мучительно застучало в висках. Он поднял лицо и взглянул на лампадку. Ему показалось, что и лампадка начинает гаснуть во тьме…
Страх поднял его с кровати. В вечернем сумраке он вернулся к гробу, наклонился и поцеловал руки, губы матери и сказал: «Прости меня…»
Осторожно сел рядом и закрыл глаза, чтобы сердце его забыло думать и чувствовать. А на мёртвом лице старушки остались блестеть несколько его слезинок, отчего казалось, что мать только на время закрыла глаза от слёз, которыми оплакивала своего последнего сына.
Сюрприз
В память друга
Вадим Александрович стоял на сцене юбилейного вечера Федерации альпинизма и держал в руке награду заслуженного тренера России. Зал аплодировал, а он смотрел на публику и узнавал лица друзей, учеников, и вспоминал лица тех, кого здесь нет и никогда не будет — забрали горы. И эту радость, которую он переживал сейчас, можно было назвать — со слезами на глазах. Но он сдержался на сцене. Зато после торжества, за дружеским столом, где рядом сидели люди, знавшие его не одно десятилетие, он всё же прослезился, вспоминая ушедших и погибших в горах. А после одного тоста, в котором прозвучало слово «сюрприз», поскольку действительно эта награда стала сюрпризом для Вадима Александровича, он вдруг вспомнил другой «сюрприз». Даже праздничное оживление за столом не помешало ему вспомнить поход из первых лет тренерской работы…
От увесистых рюкзаков Вадим только в кресле самолёта перевёл дух и расправил плечи. Затем откинул спинку кресла и решил немного вздремнуть после бессонной ночи с ремонтом машины.
«Уж теперь отосплюсь за две недели похода», — подумал Вадим и закрыл глаза. Сквозь гудение самолёта доносились обрывки разговора его пацанов, и он вспомнил, что не проверил у них снаряжение — в спортклуб влетел за полчаса до выхода… Хотя на этих ребят можно положиться. И вообще, этим набором в секцию альпинизма, где он тренирует уже пять лет, Вадим был доволен.
До него долетело знакомое выражение Лёшки: «Усохнешь!». «Опять спорит с кем-то, — подумал Вадим и остановил свои мысли на нём. — Да хоть бы этот Лёшка. Сильный, ловкий парень, только немного разбитной. Ничего, пару раз сходит в горы — присмиреет. Или взять Валерку, этот просто рождён для гор…»
Он вспомнил недавнюю тренировку, где любовался, как Валерка работал на скалах, пусть ещё не так быстро, но как грамотно поднимался, а спустился — даже не вспотел. Вадим открыл глаза и отыскал взглядом Валерку. Тот молча сидел, но за стеклом очков было непонятно: спит он или думает о чём? Хороший парень! Интересно, как встретит отца? Сидит себе и не знает, что ему приготовили сюрприз.
Да и для него самого это был сюрприз, когда в анкете Валерки в графе «родители» увидел имя Петра Ивановича Семёнова, лесника того самого района, куда они сейчас добираются.
С Петром Ивановичем он знаком уже лет десять, и ошибка исключалась. Не раз они дружески сидели за столом и вели разговоры о жизни. Ну а с сюрпризом Вадим решил не спешить, пока не пройдут маршрут.
Идти было трудно. Осенний холодный дождь размочил узкую тропу, и каждый старался попасть ногой туда, где земля держалась за корни деревьев и была значительно твёрже. Однако это не всегда удавалось, и ноги то и дело соскальзывали на тропу, проваливались в слякоть. Но больше всего Валерку раздражали очки, которые быстро запотевали под капюшоном мокрой штормовки, и их без конца приходилось протирать. Когда стёкла очков становились прозрачными, он хорошо видел, как ветер подхватывал жёлтые листья, нёс вдоль тропы и швырял их в лужи, где вода их кружила, как лодочки, и по ручьям уносила куда-то вниз, навстречу неизвестности. Как и Валерку — он по сей день видит во сне море и паруса, уплывающие всё дальше и дальше от его берега…
Уже полгода он занимается альпинизмом в заводском спортклубе, куда пригласил сам тренер. Чем-то он приглянулся тренеру на заводском турслёте. Скоро будет год, как Валерка работает на заводе после мореходки, откуда был списан по зрению. Альпинизму очки не мешали, если не считать сегодняшний подъём в горы. Но и это не сравнить с тем, что пережил он, когда возвращался домой из мореходки. Тогда вся дорога казалась бесконечно долгой и одинокой. И совсем другое чувство он пережил сегодня, когда с огромным рюкзаком и ледорубом в руках добирался до аэропорта! Именно сегодня он ясно ощутил, что значит для него дорога. Даже холодный дождь не мог остудить это чувство…
Здесь Валеркины воспоминания прервал голос тренера, который, как всегда, подбадривал очередным куплетом из какой-нибудь туристской песни и между тем обгонял всю группу.
Шагая впереди, тренер рассуждал про себя: «Уже пять часов топаем, а прошли только половину. А ведь ещё до перевала надо подниматься. В хорошие дни это расстояние часа за три пробегали, но погоду не закажешь. Да и пацаны порядком промокли, даже Лёшка «усох». Ладно, пока не накрыли сумерки, свернём к леснику», — решил тренер и ускорил шаг.
Дождь, кажется, немного стих. И пока хозяйка возится с ужином у печки, Пётр решил затянуться хорошей сигаретой. Обычно он курит дешёвые папиросы, и только по вечерам, да и то не каждый день, достаёт из серванта приятно пахнущие сигареты, которыми балуют туристы. Так уж случилось, что тропа к одной из вершин проходит рядом, и туристы, зная об этом, часто заглядывают к нему, а когда и заночуют.
Петр закурил на крыльце и с наслаждением потягивал сигарету. Крыльцо не продувалось ветром, и ароматный дым медленно кружил вокруг головы, и одновременно кружили в голове мысли. Вспоминалась поездка в город к начальству за премией. В лесничестве, как правило, премию дают не в конце года, а по осени, когда позади летние тревожные месяцы — гляди в оба, чтоб пожара не случилось в лесу.
На этот раз он премию потратил на велосипед Саньке. Вот разинет рот, когда увидит взрослый велосипед. Только бы мать не проболталась до дня рождения. «Потешный мальчишка!» — ухмыльнулся Пётр, чувствуя, как что-то вроде родительской нежности проснулось в его душе и разбудило то, что он годами таил даже от себя, — это была любовь к старшему сыну, Валерке. Сыну от первого, послевоенного брака…
Провоевав пять лет и отделавшись одним небольшим ранением, он вернулся с войны не только с орденами и медалями на груди, но и с мечтой найти невесту и жить счастливо. Ведь для этого у него было всё: профессия первоклассного шофёра, здоровье, молодость. И разве мог он подумать тогда, что всё это не пригодится «на гражданке». Например, храбрость и честность станут не в почёте, вместо этого придётся быть терпимым даже к последнему дерьму, иначе…
Уже к осени 45-го он женился. Но запомнилась осень другим — встречей с начальником автоколонны, который стал дьяволом в его судьбе. И никогда он не забудет злобный взгляд и слова, когда оформлялся на работу: «Ну, чего вырядился… У меня не за ордена деньги получают!» Скоро он узнал, за что здесь платили: за «левую» работу, с которой начальник брал проценты. Да чёрт с ним, с хапугой! Но как мог суд поверить ему?! Поверить тому, кто всю войну отсиживался в тылу; кто, как клещ, впивался в рабочего и сосал его кровь; мало того, он же и подстроил аварию, чтоб засадить Петра… А потом осудила и жена, не за аварию, а за то, что отказался от «левого» заработка.
«Видите ли, какой гордый! А ты подумал, как жить теперь мне одной, с ребёнком…» — услышал он уже за решёткой.
Недолго он носил на руках Валерку. После пяти лет тюрьмы вместе уже не жили. Встречался несколько раз, пока не уехал из города…
…Все воспоминания и столь редкое для него тепло в душе вдруг было нарушено лаем собаки. «Никак за ручьём, у дороги, — смекнул Пётр. — Кого же это носит нелёгкая в такую погоду?» Вскоре, увидев туристов, он успокоился и крикнул на собаку:
— Свои, замолчи!
Собака тут же стихла, а за спиной открылась дверь и высунулась голова Саньки:
— Пап, пришёл кто?
Петр, не оборачиваясь, ответил:
— Свои, туристы…
Дверь быстро закрылась, но всё же успела выпустить из дома лёгкий запах горячего ужина.
К калитке гуськом подходили мокрые с головы до пят туристы. В спущенных на глаза капюшонах и мокрых штормовках они были все одинаковы и казались беспомощными перед дождём и надвигающимися сумерками. Один за другим стали собираться у калитки в ожидании тренера, который шёл позади.
Пётр, докуривая сигарету, решительно крикнул:
— Да заходите, чего там встали!
Калитка открылась, и туристы по одному стали заходить во двор.
— Куда путь держите? — сухо заговорил Пётр.
— Наша дорога прямая, Пётр Иванович, к небу, — вступил в разговор подоспевший тренер.
— Давненько не заходил, Вадим. Видать, хорошей погоды ждал, — признал его Пётр и улыбнулся своей шутке. Затем, махнув рукой в сторону сарая, добавил: — В сарае сам разберёшься. А уложишь своих гавриков, заходи на чай.
Вадим быстро отправил ребят в сарай, а сам поднялся на крыльцо.
— Да я ведь не один пришёл, — начал осторожно говорить он.
— Чего уж, вижу… Сарай большой, поместитесь, — поддержал Пётр.
— Я не об этом, — продолжил Вадим. — На этот раз с сюрпризом пришёл. Правда, хотел удивить тебя после горы, но так уж случилось — дождь достал. Ну, в общем, среди моих ребят твой сын Валерка. Уже полгода у меня занимается…
— Подожди, — не дослушал его Пётр. — Сестра в городе говорила, что он учится в военном училище…
— Учился, в мореходке. Да по зрению списали. Сейчас работает на заводе.
— Понятно… — протянул задумчиво Пётр. — Вместе приходите.
— А Валерке-то сказать, что ты его отец, иначе как?..
— Парень уже. Пусть знает, — ответил Пётр, а потом как-то нехотя и лениво развернулся и ушёл в дом.
Жене Пётр не сказал про сына, а только попросил накрыть стол ещё на двоих.
«Теперь для Валерки остался сюрприз, — думал Вадим, шагая к сараю. — Придётся при всех говорить, иначе не пойдёт. Да и пацанам будет понятно».
Тёплый и сухой сарай уже наполнился влажным воздухом от мокрой одежды, рюкзаков, и не так благоухал сеном, как обычно. Если случалось ночевать Вадиму у лесника, он всегда выбирал место в сарае, на душистом сене. А сегодня просто счастье провалиться в него и наконец-то выспаться, но сначала… Дав распоряжение по дежурству и выбрав место для примуса, тренер переоделся в сухое и, собравшись с духом, подошёл к Валерке.
— Валерка, у меня есть сюрприз для тебя! — чуть громче обычного сказал он.
Затем, как бы раздумывая о чём-то, замолчал на короткое время, чем успел насторожить ребят, Валерку, который машинально стал поправлять очки. Когда он волновался, руки всегда, независимо от него, тянулись к очкам и как бы проверяли: на месте они или нет? Одна рука ещё оставалась на оправе очков, когда он услышал тренера:
— Лесник-то — твой отец! Ничего не почувствовал?
Валерка, как показалось тренеру, спокойно ответил:
— Нет, — и, склонившись над рюкзаком, стал выбирать сухие вещи.
Конечно же, он не ожидал такой новости и был сильно удивлён, узнав, что мужик на крыльце и есть его отец. Мало того, он сейчас прислушивался к себе: не отзовется ли эта новость внутри? Ничего, кроме усталости, он не ощущал и не чувствовал.
А что он мог почувствовать, если видел отца только карапузом. И мать не любила вспоминать его. Даже фамилия у него была не отца, а матери. Выходит, что связывает его с отцом только отчество. Да и знал об отце мало: воевал, давно живёт с другой семьёй, любит выпить. Тут Валерка вспомнил лицо лесника и отметил: «А на вид не скажешь, что пьёт».
Его мысли прервал тренер:
— Переодевайся, а перекусим в гостях. О тебе он знает и приглашал…
И вот здесь что-то дрогнуло внутри Валерки, и он так сильно захотел вдруг спать, что готов был рухнуть прямо так, в сырой одежде, только бы не идти к отцу в дом. Больше всего на свете ему хотелось остаться здесь, в тёплом сарае, с ребятами, и сердцем он завидовал сейчас каждому из них.
Заметив колебание Валерки, тренер положил руку на его плечо и сказал:
— Ты уже взрослый парень, и неудобно прятаться…
Да и ребята не скрывали зависти, зная о том, что лесник — авторитет даже у мастеров, никто лучше его не знал здешних гор. Словом, всё было за то, чтоб идти ему, только сердце стучало в груди и повторяло: «Не ходи, не ходи, не ходи…»
Запах вкусной горячей пищи встретил их уже во дворе, где собаку предварительно посадили на цепь, хотя тренера она знала хорошо.
Пётр стоял на крыльце в другой рубашке и докуривал теперь папиросу.
— Здравствуйте, — второй раз за вечер поздоровался с отцом Валерка.
— Здорово! Сам не узнал бы тебя… — ответил бодро Пётр и, совершенно не стесняясь, стал разглядывать Валерку, одновременно пропуская его и тренера в дом.
Разговор за столом в основном поддерживал тренер, который быстро находил тему и легко мог заговорить и с хозяйкой, и с рыжим, лет тринадцати, её сыном. Валерка сидел рядом в каком-то заторможенном состоянии, и всё ему казалось сном, от которого очень хотелось очнуться, а никак не получалось. А ещё ему было так совестно здесь сидеть, совестно кушать, стыдился даже своих очков. Они, казалось, то и дело сползают у него. Который уже раз кладёт ложку на стол, поправляет очки, затем вновь берётся за ложку и, обжигаясь, ест дьявольски горячие, жирные щи. Скоро, вконец измучившись, он оставляет ложку на столе, а хлеб дожёвывает всухомятку.
— Кушай, кушай, Валерка, — подкладывая хлеб, потчует хозяйка. — Как по батюшке?
— Петрович, — выдавливает из себя Валерка и, совсем обессилев от терзавших его сомнений, переживаний, падает головой на стол и заливается слезами.
За столом все застывают. Хозяйка растерянно смотрит на мужа, на Валерку.
— Ну, чего ты, Валерка? Никак обжёгся?
Пётр, опустив глаза, сидел молча. А тренер, всё понимая, повторял:
— Ничего, ничего, всё пройдёт…
Вскоре Валерка неловко вылез из-за стола и, не поднимая головы, вышел из дома.
Утром Пётр появился во дворе лишь после того, как ушли туристы, а вечером был уже пьян. Со следующего дня он напивался с утра. И раньше это случалось, поэтому у хозяйки была надежда — обычно после запоев Пётр месяцами не брал в рот спиртного. Но на этот раз он не мог остановиться, спивался.
И с сыном Пётр больше не встретился, потому что через пять лет Валерка погиб под лавиной в горах…
Вадим Александрович вернулся в настоящее. Взял рюмку со стола и помянул Петра Ивановича, Валерку, и невольно подумал о том, что в жизни людей есть и другие «вершины», на которые родные люди поднимаются в одной невидимой связке, и если один срывается с горы, то и второму редко удаётся выжить…
Об авторе:
Вениамин Бычковский, родился в России, в Уфе. Занимался спортом, работал в сфере туризма, много путешествовал. С 1995 г. проживает в Беларуси.
Творческие пристрастия — литература и краеведение. Член Союза писателей Беларуси, лауреат конкурса «Золотое перо Руси», лауреат Общества любителей русской словесности имени Л. Толстого, дипломант Международного конкурса имени А. Платонова, гран-при журнала «Российский колокол». Награждён медалью имени Адама Мицкевича.
Изданные книги: сборник рассказов «Печальник» (1995), сборник стихов «Звонарь» (1997), сборник прозы «Следы по кругу» (2015); публиковался в журнале «Лауреат», в сборнике «Светлые души» Всероссийского конкурса имени В. Шукшина, в альманахе «Российский колокол».
Как краевед изучает прошлое Полесья: создал два музея, разработал ряд экскурсий, строит часовню-памятник, награждён медалью «За личный вклад в сохранение памятников военной истории».
