Букет Васхарая
Рожденный летать – летает!
(Часть 1)
У этого собеседника ироническая полуулыбка никогда не сходит с лица, и за очередной предпосылкой к вступлению всегда кажется: он может знать значительно больше, чем ты способен предположить своей избитой житейской философией. Твои нестандартные слова, припудренные художественной витиеватостью, он отчетливо видит сквозь призму ироничного прищура в том самом первозданном скелете, в каком его представляют себе уставшие от однообразия будничные работяги. В общении с бездумным примитивным племенем он преображается: сомнительные на первый взгляд неологизмы с профессиональной легкостью ложатся в туго упакованный смысловой узел. Его лидерство и умение лавировать в тягучем потоке словопрений здесь бесспорны. Редкий, в подпитии халявной подачки сотоварищ, осмелится противопоставить ему, подхваченную где-то вялым своим сознанием фразу, но и из нее он умудряется развить такой сногсшибательный экспромт, что даже этот счастливчик ретируется под благолепие своего фиаско: «Ну ты, п-паря, и даешь!»
За металлическими стенами мастерской климат с точностью до «попадания в яблочко» отражает температурные перемены извне: если во дворе нестерпимый зной – на железной раскаленной крыше можно поджаривать яичницу, если стужа – наш герой облачается в ватные брюки и стеганую поддевку. Работа может остановиться в одном случае, когда расшатанные однообразием нервы уже не способны подпитываться далеко идущими перспективными планами – тогда происходит сбой, и смысловые витиеватости цепляются за первого посетителя, вязнут в воздухе текущего дня в ущерб работе.
Многое из того, о чем приходится просить его, можно было бы подогнать, переделать или вовсе упразднить в условиях домашней мастерской самому, но, зная возможности его нестандартного мышления, уподобившись подсаженному на иглу, при очередных, бесконечных в нашей жизни задумках, поневоле тянешься к нему.
Нередко очередной всплеск словесного творчества заканчивается пресловутым «пшик», разбитым в пух и прах его простым аргументом.
Васильич – слесарь, он не заканчивал академий, его образование – вымученные семь классов средней школы, но степенные, устоявшиеся в своей значительности мужики перед ним замирают, как замирают воины под шквалом прицельного сокрушительного огня неприятеля, благоговейно ожидая для себя участи лучшей, чем та, печальная, что досталась боевому товарищу. И взгляд вверх, в потолок, не говорит ни о чем другом, как о полной потере ориентации в пространстве. Четвероногие, повергнутые в схватке с более сильным соперником, издают откровенный вопль отчаяния. Люди изощреннее: зажатые в угол своими амбициями и недалекостью, они не издают вопль поражения, продолжая цепляться за сомнительные звуки, до смешного пытаясь остаться в посторонних глазах высоко. Он их не «добивает». Надо видеть, как уважаемые по занимаемой должности люди, перестают для него существовать. А ведь ни одной оскорбительной фразы или намека. Они становятся для него прозрачным стеклом, сквозь которое ему видны уложенные в аккуратные ячейки держателей многочисленные слесарные доспехи.
Кому-то может показаться: не много ли признаний такого совершенного превосходства?! Таковых найдется немного, ибо вместе с этим фактом приходится глотать у всех на виду очевидный факт своей глупости.
Он далеко не юный, однако, и не старый еще человек. Вглядевшись внимательно, ему дашь не более 50 лет, да и то с большой натяжкой. В разговоре со случайным собеседником он покажется моложе, просто познавшим более других крутые житейские передряги, покуролесивший в молодости и натасканный в словопрениях казуистики. Зная его и его прошлое близко, я бы тут загадочно улыбнулся.
Смысл повествования не в том, чтобы вытащить на свет очередной витиеватый опус с претензией на загадочность. В привязке к Васильичу речь пойдет об избитом любовном треугольнике, где, как в трех соснах заблудился наш совершенный герой из народа.
Я зашел к нему как-то на стыке сезонов. Небесные хляби подустали тащить тяжелый нескончаемый груз свинцовых образований, начав распадаться в светлые кучевые облака. Дождь временами накрапывал, но финиш атмосферной борьбы начал клониться к стороне зимних особенностей. В этот, любимый мной, переломный момент природы захотелось дополнить общение чем-то таким же контрастно-сиюминутным – я вспомнил о Васильиче. Без всякой в голове конкретики я ввалился в выстуженное холодным сезоном помещение. Букет технических запахов озадачил грудь. Сразу с порога он не понравился мне: интересная реплика не сорвалась, как обычно, с его языка – он лишь буркнул слова приветствия, подав для пожатия локоть – руки держали прецизионную пару, блестевшую побежалостью солярки.
Дежурная фраза не возымела эффекта – он был склонен оставаться в себе.
Мы знали друг друга очень давно и позволяли себе откровения недоступные для большинства вхожих сюда посетителей. Я мог позволить себе более других избитые фразы, не страшась попасть впросак от его ниспровергающего красноречия. Васильич молчал, наполняя помещение миниатюрой противостояния сезонов. Деталь бесстрастно плюнула топливом и ловко вошла в блок для нее предназначенный. В замершей атмосфере металлического модуля слышался только размеренный стук ключа, соединяющего накидную гайку со штуцером блок-насоса. Заученное движение приводного рычага – и насос ожил пыльным впрыском. Складки на его лбу смягчились. Чувствуя пока непонятную мне собственную несостоятельность, я был почти уверен в вызревшей у него в голове реплике. «Как же я все-таки знал его». В груди застыла приятная истома ожидания.
– Будь моя воля, я бы перевел всех женщин не в отряд человекоподобных млекопитающих, даже не в отряд костно-позвоночных – им место в ряду насекомых, – изрек он торжествующе.
Эта глубинная и понятная всему мужскому поголовью тема, в подобном подходе, впервые обрела жизнь в этом, далеком от лирики помещении и, уж куда более далеком от основополагающего взаимоотношения полов. Я был младше его на тридцать лет, но из всех он выбрал меня. Возможно, потому, что и я предпочел его своим сверстникам.
– Васильич, тебя обидела женщина? – попытался я ему помочь выбраться из непонятных мне пока, но сдерживающих пут.
Он заглянул мне в лицо.
– Ты часто видел, чтобы у меня никто не ошивался? – обратился он ко мне тоном человеконенавистника.
Мне сей факт, действительно, показался странным – он любил общение, у него, как правило, толкался по надобности, а чаще без всякой надобности народ. Он никого никогда не гнал, мне казалось: любое окружение – его воздух. Люди, в своем большинстве, живут подражательством, чаще сие продиктовано отсутствием самобытности – реже природной скованностью. Васильич этими распространенными болезнями не страдал – к нему тянулись.
Меж тем он продолжал:
– Я их предупредил и задал каждому один и тот же вопрос. К какому отряду принадлежит медведь, к птичкам или к насекомым? Самые тупые начали ржать – они вышли первыми; другие – «умники» – изрекли то, что знают даже не в самой старшей детсадовской группе – «к животным», они покатились вторыми – третьих не осталось. И тут пришел ты. Там во дворе тебе не попался один из них, что подавился смехом? Эт-тот проживет долго, но не оставит после себя ничего путного – у такого нет тонкого взаимодействия головы с сердцем. Сомневаюсь, будет ли у него удовлетворение своей жизнью в конце?
Я замер и в недоумении смотрел на него – таким возбужденным мне еще никогда не доводилось видеть его. Я, честно, сдрейфил. Боясь вконец испортить ему настроение, я стоял перед ним со слащавой улыбкой, наверное, похожий на керамического японского болванчика. Потом взял себя в руки и, насколько смог сурово, посмотрел ему прямо в глаза. Он поверил или, скорее, сделал вид, что поверил в мою серьезную готовность.
– Сказать, что женщина дремучее косматое существо, сродни медведю – не все сказать, да и обидно такое откровение. Безобиднее медведя причислить к отряду насекомых. Почему человек устроен так примитивно – думает, как подано на общепринятой тарелочке? Не встречайся среди этой серости в веках самородков – махать бы питекантропу дубиной до сей поры.
Только сейчас я смекнул, о чем идет речь. То, что разыгралось перед моим приходом, было разбором какой-то причины.
– Васильич, – обратился я, как можно деликатней. – Кто та, что так неудачно пересекла твой путь. Насколько я знаю, ты закоренелый холостяк?
– Послушай, – став самим собой, смягчился он, – сегодня мне уже не до работы, не откажи в компании: в таком состоянии я могу съесть свои оставшиеся здоровые клетки.
Он всегда все делал обстоятельно, с расстановкой, один раз и наверняка. Так же обстоятельно он помыл руки, достал крем – его невероятно резкий неприятный запах приглушил все остальные горюче-смазочные запахи.
– Не нравится? Да, резковат – зато руки, как у младенца. Своего изобретения.
Кому не довелось видеть руки работяг? Возможно, случалось видеть руки слесарей новой формации, работающих в перчатках, но и они были далеки от совершенства. Своим кремом Васильич пользовался до начала работы, тщательно втирая в кожу, под ногти, а также после нее. Его руки не были бесформенным обмылком в трещинах, как у огромной армии слесарей – ему мог позавидовать иной пианист.
– Васильич, все бы ничего, если бы не этот отвратительный запах, можно было бы подумать о патенте на изобретение. Результат налицо, – уводил я его в дебри рассуждений.
Он отделался коротко, оставаясь мысленно в волнующей его теме.
– Главные компоненты: нашатырь с обязательно дальневосточным облепиховым маслом… Ты знаешь, мне всегда помогала в жизни одна фраза моего пьющего отца: «Не лезь поперед батьки в пекло».
Я, молча, проглотил замечание.
Ритуал втирания крема закончился. Из почерневшего временем и вредных воздействий шкафа он достал одежду. Засаленная спецовка повисла на его внешней стенке. Модной клетчатой косовороткой и цивильным, «под Ватсона», драповым пиджаком закончился обряд одевания, и мы вышли на улицу.
Существуют люди, от которых устаешь через пять минут общения, с содроганием думаешь о некоторых, с коими мог оказаться на необитаемом острове – с ним было невероятно легко и свободно. Рядом с ним не ощущалось натяжки, когда бы ты имел хоть какой-то сдерживающий фактор; с ним из твоих недр выкатывались твои лучшие качества; твоя энергия не уходила на завоевания приоритета в разговоре. Если ты этого хотел – он мог поддержать и слушать, но такое касалось далеко не всех.
Он не любил шумных улиц, и мы пошли по мало посещаемой тихой, но ухоженной улочке, мимо недавно возведенных цветных особнячков. Молодые деревца не успели здесь набрать свою силу, они топорщились немощными рогатками, едва выглядывая из-за глухих изгородей.
Васильич играючи охватил меня сзади за шею, поведя своей ладонью около моего носа.
– Есть запах? – улыбался он широко и торжествующе.
Я вдохнул глубже – его рука источала легкий цветочный аромат.
– Вот и весь секрет. После требуемого взаимодействия произошла нейтрализация. Над составом крема я работал целый год.
Незаметно мы выбрались на косогор. По скалистым уступам, так было короче, выбрались на серпантин грунтовки. Несколько десятков шагов в узкости между изгородью и скалой привели в тупик к свежезагрунтованным металлическим воротам. С той стороны послышался радостный визг. Сбивая хвостом с боков пыль, между нами в просвет калитки выщемилась угодливое четвероногое существо – махровая дворняга, в ее морде и экстерьере отразился весь четвероногий интернационал.
– Такой захватит чужака и до прихода хозяина точно не отпустит, – пошутил я, глядя на огорбатевшую в угодливости собачонку-охранника.
– Не скажи, – ответил не схвативший иронии Васильич, – это он при мне таков – попробуй прийти без меня. Я этого пупсика на трех волкодавов не променяю. Он не кидается на грудь, я редко слышу его голос – он молчун. Видишь, во-он там, между домом и сарайчиком будку? Догадайся сам, – указал он мне нужное направление рукой, – почему она не на виду у входа?
– Толку, наверное, от того мало, – выложил я первую попавшуюся на ум банальность.
– Знаешь, чем ты мне нравишься больше всего?
Я поднял вопросительно плечи.
– Умением по-детски, неподдельно восхищаться. Меня подобные высказывания подбадривают, стимулируют на свежие мысли. Итак, я ухожу в дом – ты же вернешься на несколько метров назад за ворота, потом попытаешься войти во двор один.
– Не хочешь ли ты сказать, что эта шавка порвет меня? – усмехнулся я.
– Нет, нет, я слишком ценю нашу дружбу, – опять не улавливая иронии, вспыхнул он.
Зная его демонстрационный пыл, я сделал так, как меня просили. Отдалившись на десяток метров, я вернулся. С той стороны ворота царапнули лапки, в щель разъема черной маслинкой мелькнул собачий нос. Стоило мне взяться за ручку калитки, раздался оглушительный звонок громкого боя. В соседнем окне мелькнула занавеска. На крыше строящегося дома, занятые до сих пор своим делом, встали в рост три фигуры. От неожиданности я опешил, но в калитку поспешил выйти смеющийся Васильич.
– Не подумай – это не моя работа.
К его ногам жался все тот же цуцик, заглядывая ему в руку.
– Моя ведомственная охрана, – засмеялся он и потрепал пса по шее.
Я стоял, округлив глаза, не зная о чем мне думать.
Васильич недолго молчал, любуясь мною:
– Я ведь тебе уже сказал, чем ты мне нравишься. Это самое сейчас у тебя на лице. Я непременно усложню схему и исключу возможный сбой. Не буду томить: я сделал ставку не на мощь собачьих клыков, а на элементарную трусость. Когда я дома она спит в коридоре, без меня же при приближении посторонних ищет укрытие в будке. Намытарилась до моего приобретения, удивительно осторожна. Перед будкой я установил педаль привода кнопки звонка. Сигнал не смолкнет пока она не выйдет из будки, пока не станет безопасно. Я знаю: следующего вопроса ты не задашь – технические несовершенства – легко решаемая задача. Как заслуженному рационализатору и изобретателю мне тут гордиться особо нечем.
Пошли в дом. Сетку с картошкой видишь? Остальное найдешь, а я слетаю в подполье, нацежу винца. Какого тебе: красного или мускатного?
Он не дал ответить – поднял вверх назидательно палец:
– Сегодня, в такой день, пробуем новинку – «Букет Васхарая».
Неутомимый Васильич умел удивлять во всех случаях жизни. Ходил он долго. Когда он примостился рядом со мной, по дому уже распространился запах жареной на сале картошечки. Я его не торопил – по нервным импульсам, идущим от него, чувствовал: меня ждет большое «представление»…
(Продолжение читайте в Альманахе №1, 2017 года)
Об авторе:
Мерзлов Анатолий Александрович, родился 15 ноября 1948 г. в семье военнослужащего в Аджарии, г. Батуми. С 1961 г. воспитанник музвзвода в Батумской мореходке. С 1966 г. курсант мореходного училища. В 1971 г., после окончания, работа на судах Новороссийского морского пароходства в качестве судового механика дальнего плавания. В составе флота участник вьетнамской войны, событий на Ближнем Востоке, на Кубе. С 1988 перешел на береговую работу в плодовый совхоз.
В этом же году направлен на учебу в Высшую школу управления сельским хозяйством. В связи с развалом совхоза после окончания школы стал предпринимателем.
В первый раз «проба пера» состоялась в г. Батуми в газете «Советская Аджария» (8 класс школы). До 2007 г. писал «в стол», систематизируя материал. В 2007 г. – первое издание книги «Платановая аллея» в издательстве «Советская Кубань». Участник литературных конкурсов им. И. Бунина, «Ясная Поляна» (лонг-лист), «Дары волхвов».
