C греками — навек!

Юрий НИКИТИН | Проза

Никитин

C греками — навек!

(Из цикла рассказов «Я и не мой брат Иван»)

Нет уж, извините-подвиньтесь: никакая нам Украина не сестра и тем более не брат. Это все старцы какие-то придумали, а мы, как попугаи, повторяем за ними. Чего, спрашивается, у нас общего?  У нас щи, а у них борщ, у нас пиво, а у них пыво, у нас Иванов Гаврила Соломонович, а у них Гнилохатка Златояр Коловратович — язык сломаешь, пока выговоришь. И так во всем. Мы им говорим: «Сидите на месте и не рыпайтесь!», а они нам кукиш показывают. Хороши уродственнички! Вот брат Иван в таких случаях… Кстати, о брате Иване.

Говоря между нами, он мне такой же брат, как эта чертова Украина. Просто в молодости его по ошибке сняли в какой-то кинокартине без названия, где он играл роль вечно пьяного брата — без слов, но с выражением лица. Его из-за этого выражения-то и взяли в картину, потому что с этим самым выражением он и тверезый на пьяного был похож. Конечно, люди из картины это усекли и решили сэкономить на реквизите. Но талант у брата Ивана, надо признать, имелся. Он, бывало, как глянет из-под кустистых бровей, как сверкнет безумными очами, как сожмет до посинения губы — тут сам в ларек за бутылкой побежишь, только чтоб человек не мучился.  Я хоть и небольшой знаток всей этой киношной канители, но скажу так: лучше брата Ивана роль пьяного, не будучи пьяным, в мире никто не играл. И это еще при том, что роль у него была подсобная,  а на передке там суетился какой-то додик, который все время ему на бестолковку капал: мол, ты, брат Иван, неправильно себя ведешь, то да сё, а он как глянет на него с укором и снова уходит  в страдания. Артизд, ничего не скажешь!

Ну вот, к чему это я брата Ивана вспомнил на ночь глядя?  А к тому, что приходит он сегодня на работу после обеда и созывает всех на политконференцию. Ему Христофорыч, бугор наш, поручил этим делом заниматься за два отгула в месяц и три дня  к отпуску. Собирает он нас, значит, а станок у него как был в металлической стружке, так и остался. Правда, время прошло немного, года полтора, но все равно непорядок. Я ему аккуратно так на это намекаю, мол, доллар проклятущий опять наш рубчик унизил, так хоть стружку бы убрал со станины, лектор хренов! А он меня будто и не слышит, ковыряется в своих бумажках, шепчет что-то себе под нос, а потом говорит человеческим голосом: «Вы, Индивид Матвеевич, часом не помните, как называется небольшой такой остров из четырех букв в Средиземном таком море? Мне он для политконференции очень нужен». Я подумал с минуту для порядка и говорю, что знаю, мол, остров из трех букв, но он не в Средиземном море,  а значительно ближе, и если, говорю, попросишь, расскажу подробно, как туда добраться. Только, мол, я бы не назвал его небольшим. Тут приходит Христофорыч, снимает с носа солидольную соплю  и спрашивает с таким видом, будто его это и впрямь интересует: «Так о чем, стало быть, нынче толковище будет?» — «О Греции, — говорит брат Иван, шурша бумагами. — И еще об острове, забыл название, из четырех букв». Христофорыч вытер лицо ветошью, отчего стал похож на мулата, и вновь спросил: «Это какой-то новый, что ли, из четырех букв? Недавно открытый?» — «Нет, — помог я с ответом брату Ивану, — все тот же. Просто когда будешь произносить старое название, среднюю букву слегка растяни, чтобы она как бы удвоилась. Поначалу будет тяжеловато, но потом привыкнешь». Христофорыч попробовал, и у него все получилось с первого раза. Я тоже попробовал, и у меня получилось. Но тут заорал вдруг брат Иван и все испортил. «A-а, — заорал он, — вспомнил: остров Крит!» Христофорыч зло посмотрел мне в глаза и сказал: «Ну, я же говорил, что новый, а ты — «старый, старый, только букву тяни»…Тьфу на тебя, Индивид!»

Брат Иван пару раз свистнул и попросил внимания. Мы с Христофорычем вздохнули, прикрыли глаза и унеслись в мыслях вслед за оратором в солнечную Грецию, а уж оттуда по лазурной воде на остров из четырех букв — никак не запомню его названия, окаянного… Христофорыч, судя по тому, как прерывисто он задышал, вскоре отловил себе какую-то неразборчивую в связях гречанку и принялся танцевать с ней в уединении сиртаки, а я просто взял у знакомого бармена в невозвратный долг полкило «Метаксы»  в одну посуду и устроился в плетеном кресле вблизи морского берега. Потом подошел катер, нас с Христофорычем пригласили на палубу, я легко впрыгнул на борт, ударившись головой о железный столб, а Христофорыч всё никак не мог отъединиться от гетеры, оказавшейся, впрочем, нашей соотечественницей из Кривой Музги, забывшей на чужбине родной язык. А там, откуда ни возьмись, приканали цыгане с бубном — и понеслась душа в рай! Не знаю, чего бы мы там нахреновертили с Христофорычем, но брат Иван вскоре вернул нас в опостылевшую действительность. «Вот такие пирожки с котятами, — произнес он жизнерадостно свою любимую фразу, от которой нас с Христофорычем после эллинских сладушек чуть не стошнило. — Так что учите греческий язык, господа».

Я сплюнул незаметно под его зачуханный станок, затянулся воздухом и сказал: «Насколько я понял из вашего, сударь, повествования, трудолюбие не входит в перечень достоинств рядового грека. У них там как бы сплошная сиеста, с которой они рождаются и помирают. Кого-то они мне очень сильно этим напоминают. Не подскажете, любезный, кого?» — «Да нас самих, кого же еще! — вылез наперед Христофорыч и загоготал жизнеутверждающе. — Мы тоже особо париться не любим. Конечно, оно, ежели, скажем, в баньке, да с веничком в оттяжку, да со стопариком с устатку…» — «Нет, вы уже посмотрите на него! — начал возмущаться как-то по-одесски брат Иван и даже чем-то стал похож на бывалого одессита. — Ему уже, видите ли, греки не нравятся! А сам не успел на берег сойти, как тамошнего бармена на коньячок нехилый наказал!» — «Нашел тамошнего, — усмехнулся я. — Это же Генка Грек по прозвищу Стрелок из инструментального. Он у меня столько сигарет настрелял, что  я спокойно мог бы выпить все его запасы, и он бы еще не рассчитался со мной». — «Ты это, — сказал Христофорыч, — хорошо рассказал, душевно. Как-то легко там дышится, в этой Греции. А что, правда она к нам хочет прислониться или это ты так по-лекторски сбрехнул?» — «Да их бабка одна чокнутая забодала своими наставлениями, — сказал брат Иван. — Как запустит свою шарманку: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!»[1], так хоть в петлю лезь. Только они расслабятся, а она тут как тут: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!» А там ведь куда ни пойди, кругом все шепчет… Только ты приладишься к кому-нибудь, так она по новой: «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!» — «Блин! — ругнулся в сердцах Христофорыч. — Тут действительно на край света побежишь. Надо их взять к себе. Вместо хохлов. Пусть волосенки дерут от досады. Не хотели с нами жить, нос воротить стали — ничего, и покраше вашего найдем. Только вот как бы эта бабка за ними не увязалась, а то начнет нам тоже свою песню петь — куда тогда бежать?» — «Не боись,  у нас на ихнюю бабку свой дедок имеется, — сказал я. — У него не забалуешь!»

В общем, после короткой дискуссии мы все же решили принять Грецию на место Украины. Новая сеструха и собой недурна, и на Запад коситься не станет, потому как там один сплошной «Arbeiten! Nicht starren an den Seiten!». А у нас ей будет хорошо, покойно. Опять же ежели какая неувязка случится, переселим ее к нам совсем… да в ту же Сибирь, а сами в теплые края махнем, хоть по-человечьи поживем. Мы с братом Иваном у Генки Грека на первый случай остановимся, а Христофорыча отправим искать шалаву из Кривой Музги, и все у нас будет «abgemacht»[2], как говорят эти, блин, трудоголики во главе с доставшей уже всех вконец бабкой…

Дети патриотов

Не пойму, чего это некоторые у нас ополчились на патриотов, и слово-то само как-то презрительно даже произносят. Не просто скажут, мол, патриот, а с закавычками — «патриот»! По мне, так горше доли патриота в нашей сторонушке теперь и не сыщешь.  Я знаю, что говорю.

Как только Горнист сыграл сбор, мы с братом Иваном (в сто двадцать пятый раз объясняю: это кличка такая) с самого утра, часов  с двенадцати, заняли очередь на запись. Перед нами стоял какой-то чернявый иностранец из Средней Азии, и черт дернул брата Ивана начать объяснять ему, по какому поводу здесь народ некучно толпится. Пока наш толмач занимался своей работой, изображая из себя чеканутого мима, иностранный гражданин, еще минуту назад лопотавший какую-то тарабарщину, медленно вдруг стал оседать и в конце концов ударился оземь, превратился в ясна сокола и был таков. К брату Ивану тотчас подошел дежурный по очереди c крашеными волосами и нудным голосом сообщил, что всякая агитация запрещена. После этого мы отыскали мужика, страдавшего бессонницей, прислонили его к очереди на место иностранца и вернулись на завод проведать бугра своего Христофорыча, который напрочь отказался стоять с нами из каких-то там принципиальных соображений, или, иными словами, по его витиеватому выражению, «в память о всех невинно почивших когда-либо в очередях».

Мы нашли такую его позицию хотя и заслуживающей снисхождения, но недостаточно патриотичной, сделали ему замечание  и отправились в столовку — выпить компота перед неизбежным стоянием. Потом посидели в гриль-баре, посмотрели с аппетитом, как люди едят кур, запили увиденное кружкой кваса «вырвиглаз» на двоих и выдвинулись к парку с чугунным идолом Cерёгой на пьедестале.

Идол Серёга был в картузе, а то бы вороны попортили ему прическу, и из брюнета он бы определенно превратился в блондина. Мы еще валетом подремали на широкой лавке в тени плакучей ивы и уж потом направились к очереди.

Каково же было наше удивление, когда никакой очереди мы не обнаружили. У обшарпанной двери стояла какая-то придурочная бабенка, непонятно с какой целью кричавшая в пространство: «Голосовать модно!» и нервно ходил туда-сюда импортный приятель брата Ивана, который тотчас приладился к нам и начал что-то снова балаболить, размахивая руками.

«По-моему, он хочет в туалет», — сказал брат Иван и решительно открыл входную дверь.

Минуты через три из помещения вышел наш знакомый дежурный и, взяв неуступчивого гражданина под локоть, потянул его внутрь. Я пошел следом, деликатно подталкивая страдальца сзади.

Брат Иван сидел на стуле и заполнял анкету. Нам с иностранцем тоже дали по бумаженции, причем наш приятель всячески пытался отделаться от подарка, сначала бросив его на стол, а затем смахнув на пол.

«Туалет только заполнившим анкету патриота», — сказал дежурный и выразительно посмотрел на бунтаря.

«Он вас не слышит», — сказал я.

«И не видит, — добавил брат Иван, не отвлекаясь от писанины. — Не приставайте к нему. Он может по моей анкете сходить  в туалет?»

«Вероятно, да, — подумав, ответил дежурный. — А вы сами разве не хотите? У нас по одной анкете только раз можно зайти».

«Я схожу по анкете Индивида Матвеевича, — сказал брат Иван, — а он потерпит».

«Это было бы весьма патриотично c его стороны», — заключил дежурный и достал связку ключей.

Потом мы вдвоем с дежурным, подхватив гостя под мышки, по воздуху доставили его к вожделенному месту, впихнули внутрь кабины и, закрыв ее на два оборота ключа, вернулись в комнату.

Я взялся за анкету, а дежурный достал миниатюрную пилку  и принялся подпиливать ногти на руках. Меня чуть не стошнило. Эти субтильные мужики с крашеными волосами и маникюром вызывали во мне труднопреодолимую агрессию, оскорбляя все мое патриотическое существо.

Я отложил анкету в сторону и поинтересовался у дежурного, кивнув на пилку: «Это что… помогает в агитационной работе с молодежью?»

«Еще как! — лениво произнес дежурный. — Если у вас ухоженные руки и лицо, если от вас приятно пахнет да к тому же вы обладаете хорошей фигурой, то люди проявят к вам больше интереса, чем к какому-нибудь замухрышке».

Брат Иван, дотоле молчаком заполнявший анкету, поднял голову и сказал: «А я почему-то думал, что в патриоты записываются исключительно малоимущие».

«Скажи еще — «и придурковатые», — добавил я. — Кто это такие — малоимущие? Ты где их видел, кроме себя и меня?»

«Как это где — у нас! — лихо ответил за опешившего брата Ивана дежурный. — Здесь народец, кого ни возьми, сплошь малоимущий и малообеспеченный. Да притом еще и семейной жизнью обойденный. Кстати, а у вас с этим делом как?»

«Хуже некуда, — сказал я. — Ни детей, ни плетей — одна сберегательная книжка на 147 рублей. Я там по какой категории у вас проходить буду?»

Дежурный открыл гроссбух, полистал его не глядя и ответил, прикрыв глаза: «По третьей: «Раздельное трехразовое в неделю питание независимо от аппетита с упором на солнечные и воздушные ванны».

«А раздельно от чего?» — c глупой улыбкой поинтересовался брат Иван.

«От еды, — ответил раздраженно дежурный. — Еда отдельно, вы отдельно. И так — три раза в неделю».

«Ну а, предположим, оставшиеся дни недели что делать?» — не унимался брат Иван.

«О Родине думать! — зло выкрикнул дежурный. — Не все же время, извините, жрать. Надо и дух иной раз потешить. Вы вообще-то  с какой целью к нам сюда вступаете?»

«Лично я — с карьерной, — охотно поделился своими планами брат Иван. — Хочу выбиться в начальники и командовать Индивидом Матвеичем, а то он забодал меня своими насмешками».

«Да, да, — согласился, остывая, дежурный. — Индивид Матвеевич — человек удивительно иронический. Прямо-таки под стать своему необычному имени».

Я аккуратно сложил анкету и сказал: «Расскажите-ка лучше нам о ваших побирушках, уважаемый».

Дежурный покосился на меня, сморщив лицо, однако вопрос мой не проигнорировал.

«Ну что, — сказал он, потягиваясь, — есть у нас, к примеру, глава концерна «Золотосереброалмазнефтегазалюминий» некий Сытин А.А. Только что не бомжует, живет в женином доме, ездит на тещиной машине, трем детям платит алименты. Жена в Лондоне, дети — в Женеве, брошенный, никому не нужный мужчина в расцвете сил, практически без средств к существованию. Мы его поддерживаем морально и материально, талоны ему на питание в пельменной  у старого кладбища выхлопотали. Ничего, как-нибудь перезимуем… Или вот депутат один известный — того уже третья жена бросила и тоже за границу с детьми смоталась. Все как есть выгребли у него, даже младенец двухмесячный таким злыднем обернулся, что все папашины барбадосские авуары себе прилохматил! Ходит теперь этот наш депутат в каком-то, извиняюсь, спиджачишке  и рыбку с утречка перед заседанием на Кутум ловить бегает. Мне, говорит, много не надо. Мне, говорит, лишь бы с Родиной ничего  не случилось. Ему старушки из древнедевичьего монастыря помогают, от помина отколупывают. Есть у нас также банкиры, бизнесмены, властная элита — и повсюду одна и та же безрадостная картина чисто человеческой беды. Так что богатый, всем довольный патриот — это нонсенс, господа».

Какое-то время мы сидели молча, потрясенные рассказом дежурного. Его монотонная, практически лишенная эмоционального окраса речь странным образом усиливала воздействие какой-то вселенской драмы, случившейся с некогда неглупыми и небедными людьми. Остаться голыми среди духовной пустоши, обобранными самыми близкими людями — тут не только в патриоты уйдешь, а куда-нибудь и подальше…

«Ну, — начал я, почувствовав, что пауза слишком сильно затянулась, — думаю, выражу общение с товарищем мнение, если скажу следующее: наша небольшая бригада попробует взять на содержание одного мэра и пару банкиров. По третьей категории раздельного питания мы их как-нибудь осилим».

«Что значит — «как-нибудь»? — взвился вдруг доселе молчавший брат Иван. — Должны осилить и не «как-нибудь», а как  положено! Да, и вот еще что, пока не забыл: а нельзя ли этому захапистому младенцу жопу напороть, чтобы он папашкины тити-мити возвернул, так сказать, в добровольно-принудительном порядке?»

«Нельзя, — горестно покачал головой дежурный. — Сей поганец… то есть младенец, является гражданином Соединенных Штатов Америки, поскольку был нарожден в салоне самолета, только-только приземлившегося в Нью-Йорке. Попробуй, дотянись до него теперь».

«Вот сучка, — сказал брат Иван, — нашла где родить — в самом логове врага! А этот засранец прямо сразу из аэропорта побежал свои права качать, что ли?»

«Зачем ему суетиться? — усмехнулся дежурный. — На то лойеры есть».

Мы отдали недозаполненные анкеты, которые дежурный не глядя сунул в ящик стола, и пошли прочь из этой юдоли печали. Шли молча и думали, как выяснилось, об одном и том же — о детях патриотов.

Первым нарушил тягостное молчание брат Иван.

«Радуйся, Индивид Матвеич, что за тобой никакого спиногрыза не числится, — сказал он угрюмо. — А то бы видел ты свои 147  рублей в гробу в белых тапочках…»

Я вынужден был согласиться с этим экстравагантным предположением и в свою очередь тоже порадовался за сохранность его финансовой заначки. Мы еще поговорили о том, как нам лучше преподнести Христофорычу благую весть о нашем коллективном вступлении в Орден добрых самаритян, и уже у самой проходной вспомнили про узбека, запертого в патриотическом туалете. Я хотел вернуться, но брат Иван отговорил меня, сославшись на то, что узбеку теперь там тепло и уютно, и он, скорее всего, справив нужду, уже сладко спит, свернувшись калачиком на горшке, и с нашей стороны было бы сплошным свинством лишать его такого удовольствия.

Мне хотелось чем-то возразить брату Ивану, но неожиданно перед мысленным моим взором возник пресловутый младенец,  с кривой усмешкой показывавший мне кукиш, и я, махнув рукой, направился к турникету. В конце концов, узбек тоже мог вполне быть патриотом, и ему тоже, скорее всего, негде было жить…

Непыльная работенка

Хотите — зарубите себе на носу, хотите — напишите аршинными буквами на лбу: брату Ивану верить нельзя! Восклицательный знак на лбу писать не обязательно, я его поставил больше от общего возбуждения организма, чем от потребы. То есть верить брату Ивану можно только в крайнем случае, когда он, к примеру, кричит «Пожар!» и следом за его криком на вас падает дымящаяся головешка, а просто так на слово верить ему не советую. Для него ведь ничего святого нет. Он, мерзавец, еще до Великой Колбасной революции пришел однажды с утра в курилку и сказал: «Вот вы здесь всё курите, а там колбасу «краковскую» дают».

Мы, помню, бросились со всех ног в продмаг, а там лысо. Всю округу, как голодные собаки, обежали, и везде одно и то же: сухари, которые видели Ленина, и томатный сок из урожая хрущевской «оттепели». Взяли у барыги с расстройства бутылку самогонки  и пошли назад, в курилку. А этот демон сидит и покуривает себе, еще и палец указательный в кольца от «Примы» сует.

«Так где же, — спрашиваем мы сдержанно, перебивая один другого, — так где же эту твою «краковскую» колбасу дают?»

«А в Кракове, — говорит брат Иван, посвистывая, — где же еще. Там прямо с моста и налево. Скажете продавщице Зосе Станиславовне, что от меня. Только губы на нее не раскатывайте, я ее уже оприходовал. Ну что, сейчас пойдете или после обеда?»

Бугор наш Христофорыч от возмущения хотел ему подзатыльник выписать, а бутылку в другую руку переложить забыл, демон-то увернулся, бутылка с руки Христофорыча слетела и разбилась о бетонный пол. Грохот был такой, что уши у всех даже заложило, прямо как снаряд шарахнул рядом. И хотя много с того дня годов прошло, а уши всё одно помнят…

Так вот, к чему я это? Да к тому, что вчера прихожу опять на работу, прямиком к станку, еще ленд-лизовскому, кланяюсь, как положено, шпинделю с суппортом, и замечаю одним глазом, что брат Иван сидит нарядный в пестрой рубашке и фильдеперсовых штанах  и нагло курит «Glamour-101» аккурат под табличкой «No smoking!» А станина, между прочим, вся в прошлогодней стружке. Я интересуюсь вежливо, чего это он, не переодевшись, сидит вблизи захламленной станины, так он мне говорит лениво, что, мол, он не просто сидит, а работает так незаметно. Нам, говорит, велено всем вместо обычной глупой работы сидеть теперь и гордиться, и желательно хорошо одетыми.

Я говорю: «Да иди ты!»

А он мне в ответку: «Это ты иди… переодевайся, а то вид у тебя как у бомжа. Кто ж тебе поверит, что ты гордишься».

Тут смотрю — Христофорыч в очках «хамелеон» подруливает,  в рубашке батистовой, в галстуке с обезьяной на пальме…

«Иди, иди, — говорит, — мил человек, переодевайся, а то ты нам своим паскудным видом гордиться мешаешь. Потом зайдешь за инструкцией», — и сигару офигенную в рот себе сует.

Я пошел. К Тоське рыжей по дороге заглянул, щи похлебал. Пока хлебал, Тоська бесстыжая прямо при мне новую комбинацию, укороченную до пупа, напялила — не иначе как тоже куда-то гордиться собиралась. Я губы вытер рукавом, высморкался в занавеску  и сказал: «Большое вам человеческое спасибо, Антонина Сергеевна, за приют и ласку. А за щи вообще базар особый был бы, но не хочу вас более утомлять своим присутствием».

Тут Тоська наглая потянулась со вздохом, отчего комбинашка ее вообще куда-то под мышки спряталась, и сказала громко и ласково, склонив влажные губы к моему уху: «Что-то я не заметила, Индивид Матвеевич, чтобы вы меня хотя бы попытались утомить. Как-то даже интересно было бы посмотреть на вас в смысле утомления».

Ну что с дуры возьмешь… Я как мог раскланялся и побрел восвояси.

Дома надел костюм в полоску, в котором был похож на какого-то таджикского актера, причесался и снова отправился на работу. Только не спрашивайте меня, что я там делал до сегодняшнего утра — все одно не скажу, потому что сам не знаю. То есть знать-то знаю, что одну хреновину за день вытачиваю, а вот куда она от меня идет, к чему прикладывают ее потом и где — об этом понятия не имею. Христофорыч сказал однажды, мол, и не надо нам этого знать, потому что если в плен попадем к немцам, то хоть пытай нас они с утра до ночи, все одно мы им ничего не скажем. Я, правда, спросил тогда осторожно: «А к каким, Христофорыч, к немцам?» — на что он раздраженно ответил: «Ну вечно ты дурачком прикидываешься! Будто не понимаешь, что к немцам означает не к самим немцам, а вообще… к немцам в широком смысле».

«А-а, — сказал я, — ну да…»

Что же касаемо нашей хреновины, то чудится мне, что она непременно должна вставляться в какое-то такое грандиозное устройство, от которого нам всем когда-нибудь будет очень хорошо. Всей стране и каждому в отдельности. Вот понаделаем еще больше этих хреновин, и тогда уж станем гордиться до победного…

Значит, вернулся на работу я после обеда, нашел в дальнем углу за усопшим фикусом сладко дремавшего Христофорыча, доложил  о прибытии и стал ждать инструкций. Христофорыч на меня минут пять смотрел под разными углами — и присаживался, и шею вытягивал, и на диван вставал, а потом сказал недоверчиво: «Это ты, что ли, Индивид?»

«Нет, не я, — сказал я. — Может, чего-нибудь дельное скажешь: кем, к примеру, сегодня гордимся, с каким желательно видом, со словами или без?»

Христофорыч почесал затекший бок, поводил туда-сюда взъерошенной головой и ответил с позевотой: «Сегодня гордимся воином Держикраем, который в 927 году после рождения Христова одолел супостата Ильдуса».

«В смысле — замочил?» — навел я уточняющую справку.

«Ну да, — нехотя подтвердил Христофорыч, — в смысле замочил, если ты на «феню» перешел. Морду лица при этом строить необязательно, держать себя лучше в строгости, а слова если  и произносить какие, то желательно не матерные. Завтра по распорядку — взятие Кердыка. Не помню только, в каком году мы его взяли…»

«…и главное — на хрена, — добавил самопроизвольно я. — Кстати, где он, этот Кердык?»

«А я почем знаю, — сказал раздраженно Христофорыч и снова зевнул, только теперь со скрипом. — Где-то тут невдалеке. Мы вообще для чего собрались в парадной форме — гордиться или вопросы задавать? Иди вон к своему корешу и ему мозги канифоль».

Брат Иван сидел перед неприбранным с прошлого года станком и разглядывал иллюстрированный журнал для мужчин, поощряя увиденное соразмерными возгласами.

«Это ты вот так гордишься воином Держикраем?» — спросил я, заглядывая в журнал.

Брат Иван посерьезнел вдруг, сунул журнал себе под фильдеперсовую задницу и сказал раздумчиво, скосив полуприкрытые глаза на шпиндель: «Вот опять же о воине Держикрае… Ну одолел он этого супостата Ильдуса — и что? Куда ему податься было в 927 году? Адреналин зашкаливает, жрать нечего, баб нет, хоть бы журнал какой паршивенький на глаза попался — ан и тут мимо! Хочешь не хочешь, а обматеришься и пойдешь следующий подвиг совершать. Вы вот, Индивид Матвеевич, к примеру, какой нынче подвиг совершили? Извиняюсь, никакого! А почему, спрашивается? А потому, что жратвы полно, баб еще больше, да и с прессой опять же…»

Тут он приподнялся, достал журнал и, соорудив на лице идиотскую гримасу, принялся листать глянцевые страницы с нескромно ведущими себя барышнями.

А я начал думать о воине Держикрае, и думы эти привели меня к тому, что я решил после работы снова зайти к Антонине Сергеевне и обменяться впечатлениями о первом дне нашей вселенской гордости, а также, коли достанет сил, поговорить с ней еще и о завтрашней годовщине взятия нами Кердыка.

О пользе хорового пения

В понедельник в 16.27 за нашим бугром Христофорычем пришли. И ведь как, блин, подгадали с приходом! В святой день явились, в понедельник, когда народ только-только душой и телом отходит после выходных! Конечно, им так удобнее работать, потому как человек еще не вполне в себя возвернулся и они его прямо-таки голыми руками брать могут, но совесть какая-то должна же быть?

Ну, в общем, пришли. Поздоровались, тут ничего не скажешь, да притом с каждым за руку. Один потолще, другой похудей. Тот, что потолще, похоже, майор, а другой — не больше лейтехи. Все у них было разное, хотя попроси меня теперь описать их одежку и внешний вид наружности — ничего не припомню, будто намазаны они были чем-то склизким от стороннего взгляда — вот только до глаз эта слизь не добралась. А глаза у них напоминали две пары сиамских близнецов — и близостью один к другому, и серым, торжественно уходящим в металл, цветом. Им эти глаза будто в специальной такой глазной картотеке подобрали сперва, а потом уж к лицу приладили. Поначалу даже жуть забирала, потому что чудилось, точно одну пару глаз невидимая сила на разные головы насмешливо переносит. Помню, майор как глянул на меня, так я тотчас сам в себе засомневался и руки непонятно к чему за спину откомандировал. Брат Иван тоже растерялся и начал вдруг станок от стружки годовалой очищать, а на Христофорыча вообще икота напала. И это все притом, что гости еще ничего существенного не сказали!

Я сразу догадался, что пришли они по христофорычеву душу.  В пятницу мы немного посидели, после третьей ударились по обыкновению в воспоминания. Брат Иван вспомнил, как в первый раз напился: пришел домой, в свой, как ему казалось, двор,  хотел у колонки лицо сполоснуть, но пока искал ее, свалился с ног и о какую-то железную решетку лицом в кровь разбился. Потеха! Я тоже что-то начал мямлить про школьную подружку, у которой одна нога была мускулистей другой, но Христофорыч, вернувшийся к тому времени с четвертой бутылкой, меня беспардонно перебил на самом интересном месте и предложил выпить за своего деда-белоказака. Конечно, мы охотно выпили за деда-белоказака  и принялись потом петь белоказачью песню, которую сроду раньше не слыхали, но пели очень задушевно и еще руками себе помогали. Христофорыч заводил, мы же с братом Иваном подхватывали. Эта белоказачья песня чем еще хороша была? Там Христофорыч диштактом пару-другую слов протренькает, а мы с братом Иваном тотчас повторяем за ним баритональным басом. И так складно все выходило, будто мы сызмальства этим делом занимались. Тут даже соседний цех работу побросал, приперся к нам в полном составе  и тоже подпевать начал. Хорошо еще, что брат Иван бутылку последнюю успел убрать, а то бы в пять секунд ее оприходовали гостюшки дорогие. Вот, видно, и был среди них дятел востроухий и востроглазый… Может, так, может, не так, но два натуралиста пришли же к нам в 16.27 и начали вопросы всякие разные по истории культуры родного края задавать.

Пока Христофорыч икал, они за нас с братом Иваном взялись: какую, мол, мы музыку слушаем, любим ли петь хором, не сочиняем ли после работы каких-нибудь песен или там ораторий. Я сдуру начал отвечать на полном серьезе, мол, нет, ничего такого мы себе не позволяем, хотя что касаемо ораторий, то иной раз, если достанут хорошенько, это дело случается порой. Конечно, отвечал я нескладно, а как иначе ответишь, когда Христофорыч без передыху икает на тебя?

Лучше всех, надо признать, устроился брат Иван. Он как принялся с самого начала моего допроса пугать Христофорыча, так до конца и дотянул. То есть после его шокотерапии Христофорыч икать не только не перестал, но даже вроде прибавил в обертонах. Махнув на него рукой как на безнадежного, брат Иван поворотился  к нашим гостям и спросил строгим голосом: «А вы, граждане, собственно, откуда будете?»

Майор посмотрел на него удивленно и с обидой в голосе ответил: «А из Союза писательских композиторов, разве и так не ясно? Секция фольклора — от Микулы Селяниновича до Нестора Абрамовича. Я — Чайковский, а товарищ — Гоголь».

«Минуточку, — сказал с сомнением брат Иван, — а разве товарищ Гоголь — композитор? Он ведь писатель всегда был и давно еще «Муму» написал. Вы что же, в школе ее не проходили?»

«Обязательно проходили, — с достоинством ответил Чайковский. — Только не ту «Муму», которую Гоголь написал, а другую — Толстого Льва Николаевича. Что же касается вашего остроумного замечания, что, мол, Гоголь писатель, а не композитор, то хочу пояснить вам, что у нас в картотеке значатся два Гоголя — один писатель, а другой, напротив, — композитор. По сути представленных пояснений вопросики имеются?»

«Нет, — сказал сконфуженно брат Иван. — Что-то на меня затмение какое-то нашло. Это вот все гражданин икает тут и муть на сознание наводит».

«Кто это икает? — мрачно вопросил Христофорыч. — Ты лучше за собой следи. А то — икает… Может, я просто поперхнулся».

«Так вот и славненько! — обрадованно произнес Чайковский и кивнул незаметно Гоголю, который тотчас достал из портфеля блокнот с карандашом и взял наизготовку. — Вы нам, уважаемый, собственно, больше всего и нужны. Спойте нам песенку, которую давеча в нетрезвом виде на секретном производстве пели, а товарищ Гоголь быстренько слова и нотки запишет».

«А на каком это секретном производстве? — недоуменно вопросил Христофорыч и вновь икнул. — Тут если и есть секрет, так разве что от нас самих. Мы такие небольшие хреновины по штуке в день вытачиваем, но понятия не имеем, куда их потом девают. Знать не знаем и знать не желаем!»

«Хорошо, хорошо, — сказал примирительно майор Чайковский. — Нам бы все же песенку послушать про белогвардейские страдания».

«Ничем не могу вам, товарищ композитор, помочь, — развязным тоном сказал вдруг Христофорыч и даже сел вальяжно на табуретку. — Нот отродясь не знал, а слова как есть все позабыл. Да я ее  и слышал-то один раз в бане лет тридцать назад, мужик ее какой-то противный в парилке тихо пел. Так себе песенка, доложу я вам…»

Майор Чайковский вздохнул и покачал головой. «Расскажите-ка нам тогда про своего деда, — сказал он. — Кажется, дед ваш был белоказаком?»

«Да что про него рассказывать? — вопросом на вопрос ответил Христофорыч. — Он в Гражданскую еще погиб, я его на фотокарточке только и видел. Крупный мужчина такой был, в усах и с шашкой».

«А вы сами, извиняюсь, где тогда были?» — деловито осведомился дознаватель.

«Не понял», — сказал Христофорыч с глупым видом и еще ногу на ногу закинул.

«Вы. Тогда. Были. Где?» — повторил Чайковский, чеканя каждое слово.

Я думал, Христофорыч не ответит, но он ответил. Быстро и столь же чеканно.

«Хорошо, — сказал майор Чайковский после всеобщей паузы. — Если мы сейчас занесем ваш ответ в протокол, то от вас потребуются дополнительные сведения. Вы готовы проехать с нами в Союз писательских композиторов, где в тишине и покое мы побеседуем  с вами более подробно?»

«Нет, — замотал головой Христофорыч. — Я извиняюсь, граждане композиторы. Сболтнул нечаянно».

«А за нечаянно бьют отчаянно», — подал вдруг голос Гоголь  и посмотрел на Чайковского.

«Что ж вы такой нетерпеливый-то, Василий Николаевич, — сказал ласково командир. — Вам бы все бить да бить. С людьми по-хорошему сперва надо. Фольклорная работа тяжела и кропотлива. Отмените свое замечание, чтобы товарищей в заблуждение не вводить».

Гоголь-композитор что-то пробормотал невнятно и пару раз ударил увесисто кулаком по собственной ладони. Чайковский поморщился и вновь повернулся к Христофорычу.

«Значит, текста песни и мелодии вы не помните, — констатировал он. — Но краткое-то содержание вы можете нам пересказать своими словами?»

«Не-е, — протянул кисло Христофорыч. — Я своими словами опять чего-нибудь не то скажу. У меня свои слова не очень хорошо выходят. Пусть вон Индивид Матвеевич расскажет своими словами. Он человек культурный, а я кто — да нет никто!»

Чайковский повернулся к брату Ивану, который всё это время делал вид, что прибирает станок, и сказал, примериваясь взглядом к перфекционисту: «Индивид… какое удивительное имя у вас, однако. Иностранное прямо какое-то…»

Брат Иван побледнел и хотел было объясниться, но слова застряли у него в горле, и мне пришлось прийти ему на помощь.

«Это я Индивид, — сказал я. — Имя греческое, означает «личность».

«Ну, да, конечно, — пробормотал Гоголь. — У нас ведь своих имен мало, нам у греков обязательно надо занимать». И снова вмазал своей несчастной ладони.

Начальник укоризненно посмотрел на него и оборотился вновь ко мне. «Слушаю вас, Индивид Матвеевич», — произнес он приторно.

«В общем… — начал я, откашлявшись, — там один мужик едет  с чужбины домой и все удивляется, на что стала похожа его родная сторонка, в которой теперь…»

«То есть, удивляется в смысле положительном?» — перебил меня Чайковский.

«Разумеется, — сказал я. — В исключительно замечательно положительном. Все его здесь радует: и добродушные лица людей,  и тихая, интеллигентная речь вокруг, и приятные запахи… Чувствуется, говорит он коню, заботливый здесь нынче атаман! Вот на этом патриотическом выводе, повторяемом трижды, песня и заканчивается».

«Хорошая песня, — одобрил Гоголь, закрывая блокнот и глядя  с усмешкой на меня. — Ее бы только товарищу Кобзону петь на каком-нибудь съезде».

Чайковский пожал нам на прощанье руки и пригласил заглянуть при случае «на огонек» в большое серое здание с поэтом-песенником на входе.

Я промолчал. Брат Иван сказал: «Всенепременно», — и с испуга поклонился, а Христофорыч снова заикал.

После ухода композиторов-фольклористов мы какое-то время приходили молча в себя, а потом быстро сбросились по стольнику и договорились с завтрашнего дня бросить пить. И все бы хорошо, да это «завтра» приперлось уже сегодня, а сегодня страна отмечает, как на грех, один из особо почитаемых своих праздников — 185-ю годовщину Большого Граненого стакана, и что нам теперь делать, уму непостижимо…

Страшный сон

Не знаю, как вы, а я телевизор иногда люблю смотреть. Там народ такой бешеный показывают — мне делать нечего. Но вот на ночь, извините, я его теперь выключать буду. Есть с вечера перестал, потому что вредно и нечего, и в телевизор глядеть больше не стану, потому что жуть потом забирает. Вот вчера посмотрел последний раз, а там дамочка — ничего, правда, из себя — говорит, что, мол, по данным каких-то социолухов, нашего Главковерха поддерживают от 7,1 до 8,5 человека из каждых десяти. И по этому поводу сон мне страшный через час привиделся. Будто иду я себе вечером по улице, а навстречу 8,5 человека бегут. Цельные, полные, значит, варлаганы — чуть приотставши, а половинка — та как с горы на лыжах чешет вперегонки с запятой и еще кричит благим матом  в мою сторону: «Стой, окаянный, замри на месте!»

Я, конечно, замер и подумал еще грустно: не иначе, бить сейчас будут… Первой все-таки прибежала запятая, а половинка — почти вровень с ней. Стоят обе молчаком, скрючившись, отдышаться не могут. Я их от нечего делать разглядывать стал. Запятая оказалась по виду прежней ГПТУшницей, а половинка черт-те кем. Я даже не понял, парень это или барышня такая не вполне оформившаяся. Головы у нее нет, кепка какая-то зачуханная с козырьком прямо на шею надета, одна рука тоже отсутствует, оттого пустой рукав при беге гуляет себе плавно во все стороны, и чудится, будто бежит на тебя не урод, а привидение. Лично мне привидение не страшно, урод страшнее.

Так вот, прибегают, значит, остальные — ну, народ всякий разношерстный: там и тетки две какие-то угасающие в панамках, и тупорылый молодняк в маскировочных одежках, и богато одетые упитанные мужичины с просторными лицами, и даже благочинный один в облачении, прости Господи! Я, значит, улыбаюсь глуповато  и от смущения спрашиваю: «А чего это вы, граждане, по улицам бегаете в будний день, и какая, извиняюсь, во мне вам нужда?»

Переведшая дух половинка тут и говорит: «Вопросик небольшой у нас имеется. Вы почему, — говорит на вдохе и одинокую руку в бок упирает, — вы почему, — говорит еще раз на выдохе, — не  с нами? Может, вы пиндос какой иль извращенец из себя будете? Отвечайте как на духу!»

Я перекрестился на всякий случай и сказал насупленно: «Никакой я не гундос и гундосом никогда не был, а за извращенца можно и по хрюльнику получить, но, во первых, я барышень не трогаю,  а во вторых, у вас и хрюльника-то нет».

Тут эта 0,5 как завизжит, как вцепится в меня костлявыми пальцами: «Барышень, говорите, не трогаете? А кого тогда трогаете — юношей?! Извращенец они, и все тут, сами же признали, да и пиндосы, скорее всего, тоже!»

«Минутку, — сказал прикостюменный мужичина с розоватыми щеками, отдыхавшими на плечах, — как-то грубовато у нас тут все выходит. Что товарищ о нас с вами подумает? Почему, к примеру, он сразу должен быть пиндосом?»

Пока все задумались над ответом, я слегка переместился к оратору и тихо спросил:

«Скажите мне приватно, мужичина, а кто такие пиндосы? Может, я чего не понял, может, я и впрямь нечаянно пиндос, да пока сам об этом не знаю. Только сразу хочу предупредить: если это еврейцы, то я сразу мимо. Можете сами посмотреть у фонаря. А кстати, пиндосы эти ваши — православные или как?»

«Да уж куда там не православные, — встрял в разговор батюшка и поправил на боку какой-то ремень, похожий на портупею. — Еврейцы — это еврейцы, а пиндосы — это пиндосы».

«Ну, спасибочки, отец родной, — сказал я с земным поклоном. — Уж объяснил так объяснил! А то я еврейцев не видел. Да тут у вас их тоже, кстати… Вот опять же эта ваша гражданка… или гражданин без головы — они кто? Может, они-то и есть эти самые пиндосы! Как вы это узнаете, если у них головы c носом нет? Так что нечего тут ко мне чалиться! C собой сначала разберитесь».

«Мы разберемся, — ответил мужичина с богатыми щеками, — мы обязательно со всеми разберемся. А что касается вашего замечания, ну, насчет головы с носом… то хочу тоже в свою очередь заметить, что очень уж вы наблюдательны. По сыскному делу  в прежнее время не служили?»

«Упаси Бог, — сказал я, — хотя мне ваша личность вроде как бы тоже знакома. Вы лет двадцать назад пивом бочковым у Красного моста на Больших Исадах, часом, не торговали?»

Мужичина резко покраснел, достал платок, вытер без нужды нос, потом плюнул в пространство, протер депутатский значок  и ответил с усмешкой: мол, с чего это я, народный избранник, должен был пивом у какого-то там моста торговать?

«А я вот тоже вас еще раньше признал, только спросить стеснялся, — втиснулся в разговор батюшка, управившись наконец  с портупеей. — И пиво у вас было поганое. Мы с прихожанами даже жалобу писали в горпищеторг. Только оттуда — ни ответа, ни привета. Взятку небось дали тогда проверяльщикам».

«Ах, вон оно как, — сказал, совсем порозовев, мужичина-депутат. — Значит, это вы, благочинный, доносик тогда состряпали!  А я-то думал-гадал, кто это дезавуировать меня хочет… И не совестно вам после этого в глаза прихожанам смотреть?»

«Не совестно, вот ни на грамм не совестно, — сказал батюшка  и тоже зарделся лицом. — Ладно бы кипяченой водой разбавляли,  а то ведь прямо из-под крана, прямо с хлоркой и бактериями».

«А вы что, черпак мне подносили? — усмехнулся мужичина-депутат. — Исключительно отварной водой пользовался, хотите — лоб перекрещу! Так даже если и с хлоркой, то бактерии в хлорке долго не живут, чтоб вы знали!»

Пока они переговаривались, я боком так двинулся втихаря  к проулку, но далеко не ушел, потому что был тотчас задержан двумя увядшими гражданками в панамках. «Ишь вы, шустрый какой, — сказали они в голос, — улизнуть хотели!»

«Ничего и не хотел, — отнекался я. — Живу просто тут рядом. Третьего дня ушел и все никак не дойду с вашими чертовыми проверками. Могу вас с собой взять для компании».

«Конечно, нашли дур, сейчас галоши наденем и бегом побежим, — вразнобой заверещали тетки, а одна от возбуждения даже рассупонилась. — Знаем мы эти ваши пиндосские «танцы-шманцы-обжиманцы». А там того гляди и надругаетесь, дорого не возьмете! Вы вот, к примеру, откуда так поздно домой идете пустынными улицами?»

«Из оперного театра — откуда же еще поздно ходят», — отбрил я любопытствующую.

«И что же там давали?» — не унималась она и даже панамку скинула в азарте.

«Да в том-то и дело, что ничего там не давали, — сказал я правду. — Пели там да руки к груди прикладывали. Помещение само, конечно, видное, а вот буфет слабенький. Хорошо хоть билеты бесплатные, не то бы и подавиться не на что было после этих арий. Певунам-то что, они перед этими ариями поели как следует,  а у меня тут в животе свои арии с голодухи».

«Да, — сказала закорючка, — вид у вас мрачноватый. Не нравится вам, похоже, наша жизнь».

«А чего в ней хорошего, — сказал я. — Вон в том же буфете пирожок какой-то еле видимый и непонятно с чем сто рублей уже  стоит».

Тут все, как по команде, дружно замолчали, и мужичина-депутат весело сказал, ловко закинув щеки за плечи: «Вот вы, батенька,  и открылись. Теперь по театрам ходят одни пиндосы, и они же ценами возмущаются. Поздравляю вас с прибытием!»

От толпы молча отделились молодые люди в спецухе, но тут на мое счастье из соседней улицы нам навстречу выдвинулись 7,1 человека, причем одна десятая, хотя и была росточком меньше закорючки, катилась шариком быстрее всех.

Ироды мои тотчас набычились, образовали ловко тевтонскую «свинью», во главе которой опять же поставили половинку, и беглым шагом направились к сопернику.

Чем там у них все завершилось, не знаю, потому как следом проснулся и, отдышавшись, дал себе зарок на ночь больше телевизор не смотреть.

Да и в оперу не ходить… с таким-то позорным буфетом.

Брат Иван и духовная скрепа

Чтобы там ни говорили, а имя человека все же определяет его судьбу. Вот назови меня папашка каким-нибудь Варфоломеем или Дорофеем, и всё — госзаказ на изготовление опытного образца духовной скрепы достался бы мне, а не брату Ивану, станина которого уже год и восемь месяцев в металлической стружке, несмотря на многочисленные протесты трудящихся. Зато у него — имя! Христофорыч, рулила наш, сразу сказал вслух, что будет поддерживать на совещании мою кандидатуру, но разве против имени попрешь…

Вот пришел он на совещание, а ему говорят, что-то, мол, мы запамятовали, как бишь зовут вашего протеже? Христофорыча, само собой, от незнакомого слова заклинило. Он начал перебирать в уме все матерные выражения, но ничего близкого и на дух не нашел. Члены комиссии выпили чайку с сахаром вприкуску и хоря придавали секунд на двести восемьдесят семь, пока один, страдавший бессонницей, не повторил вопрос, заменив французское словцо русским. Христофорыч покачал головой и ответил гордо: «Индивид». На что председатель комиссии, тот еще хмырь болотный, у которого внучатая племянница в прошлом месяце нег… пардон, афроамериканца в подоле принесла, сказал, возвысив голос: «А почему это у тебя человек с таким именем вообще работает на секретном производстве?» Христофорыч, если верить ему на слово, огрызнулся: во-первых, мол, считать те хреновины, которые мы второй год вытачиваем, секретными можно только с солидного похмелона, а во вторых, человек за имя свое не отвечает. Вроде бы вставил ему фитиля, но урод-председатель тут вообще на крайнюю низость сподобился — взял и назвал меня при всех «ироническим» гражданином! Тут уж, конечно, Христофорыч увял, потому как посчитал западло интересоваться у остолопа, а что означает слово «иронический». Так-то он навскидку и сам понял, что ничего хорошего оно не сулит, но в дискуссию вступать поостерегся.

Когда я объяснил ему все, он тихо матюкнулся и сказал: «Только и всего? Так это и меня можно таким же словом обозвать!»

«Нет, — покачал я головой, — ты не иронический, ты — сардонический гражданин».

«Это лучше или хуже?» — насупившись, поинтересовался Христофорыч.

«Да как тебе сказать… — замялся я. — По сути, это уже начало обвинительной речи прокурора».

Старт назначили на пятничное утро, что сразу же было положительно оценено Христофорычем, который сказал бодрым голосом, что, мол, в пятницу сам Бог велел… Тут он, надо заметить, угадал.

Мы пришли спозаранку… и не узнали своей берлоги. Кругом было светло, чисто, пахло альпийскими рододендронами, а вдоль стен на импровизированных трибунах сидели молодые люди  с государственными флагами и партийными флажками, время от времени что-то гортанно кричавшие. Были тут и самодельные транспаранты в поддержку духовной скрепы и ее изобретателя — небольшого, застенчивого человечка, в лице которого временами, однако, мелькало что-то иезуитское.

Я прислушался к речевкам и уловил нечто вроде «это вам не рэп, а духовный скрэп». Больше мне ничего разобрать не удалось, потому что на сцене появился брат Иван, облаченный в форму космонавта, и мощный рев трибун заглушил все.

Брат Иван раскланялся, собрал цветы и вошел в прозрачное шапито, в котором находился его токарный станок, очищенный, к слову, от стружки.

Во мне было приподнял голову завистливый уродец, но я дал ему пинка, и он куда-то сгинул. Брат Иван в своем скафандре, надо признать, был весьма импозантен…

И тут меня тронул за рукав Христофорыч. Я пошел уныло за ним, а на выходе нас остановил председатель комиссии, ну, тот самый,  у которого внучатая племянница… вот, и сказал, что нас сейчас снимать будут в телевизор и чтобы мы пару ласковых слов сказали про брата Ивана, как, стало быть, его сподвижники.

Я промолчал, а Христофорыч сразу начал шебуршать что-то  о своем внутриутробном дефекте, выражавшемся во врожденной робости перед телекамерой и микрофоном, и шебуршал бы до обеда, коли председатель комиссии, у которого внучатая… ну, да, не вытащил бы молча из портфеля литровку «Слезы младенца», от чьего вида христофорычеву робость вкупе с внутриутробным дефектом как ветром сдуло.

Мы пошли в нарядно прибранную курилку, отрядив председателя комиссии, у которого… блин, кажется, я его уже представлял, значит, отрядив его за беляшами к Марфуге Темиркулбулатсадыковне — вот ее-то вы совсем не знаете и никогда не узнаете, потому что, по гениальному выражению брата Ивана, лишние рты нам как-то ни к чему.

Честно говоря, мы надеялись, что успеем до прихода «криспондентов» (а вот это уже христофорычево) усугубить свою меланхолию, так председатель комиссии, у… вот, блин, привязался, — пришел не только с беляшами, но и целой оравой живоглотов, которые по пути к нам уже раскрутили его минимум на пару чебуреков.

Мы сели за стол, Христофорыч налил по единой себе, мне и председателю… м-да, а телевизионщики сделали вид, будто проверяют аппаратуру.

Первое слово предоставили, само собой, Христофорычу. Он степенно доел беляш, вытер жирные пальцы о лицо и кивнул всем сразу. Режиссер сказал: «Мотор!», и бугор наш сообщил, запустив руку в остатки волос, что, мол, и не думал дожить до того дня, когда брату Ивану доверят что-нибудь приличное. Человек он хоть и неплохой местами, но какой-то мутный. Вот взять для примера день его рождения. Много вы знаете людей, которые родились 29 февраля? Вот то-то и оно! Поняли, в чем тут закавыка? А в том, что разок выставил чего-нибудь там по мелочевке, а потом ходи четыре года по чужим дням рождения и жди не спеша свой високосный…

Тут и я не удержался и в тему добавил, дескать, странности такого рода и позже замечались у этого, с позволения сказать, народного любимца. Как-то в молодости играли мы шумную музыку на  гитарах, все нормальные гитары по 19 руб. 47 коп. приобрели,  а брат Иван приперся с какой-то детской игрушкой за 5,23.

«Минутку, — сказал осоловело председатель, — а не был ли он в детстве еврейцем? Уж больно хитро у него все получалось, как  я вижу».

«Стоп, стоп! — махнул рукой режиссер. — Вы что это тут мне антисентиментализм разводите? Скажите то же самое, но без еврейца».

Председатель открыл было рот, однако словом не разжился. Помолчав же, вопросил: «А кого же тут тогда приклеить?»

«Да какого-нибудь африканца, — сказал режиссер. — Даже лучше чего-нибудь такое… месопотамское».

«Минутку, — после паузы повторил с выражением председатель, — а не был ли он в детстве этим… как его… месопотамцем? Уж больно ладно у него все получилось, в натуре!»

Вопрос повис в дезодорированном воздухе. Первым не выдержал напряжения Христофорыч. Он снова стальной рукой налил по единой, и мы снова выпили.

«Кажется, я с этим месопотамцем немного того… вы как считаете?» — вздохнув, спросил председатель.

«А мне сдается, что наоборот — месопотамец как-то сразу разрядил обстановку», — сказал я.

«Да ты ничего, оказывается, парень, — похвалил меня председатель. — Зря я на тебя тогда на собрании наехал этим… «ироническим» человеком. А как у нас там, интересно, на трудовом фронте дела обстоят?»

Послали гонца, который вернулся вскоре с дурной вестью: первую духовную скрепу брат Иван запорол. Естественно, по старой православной традиции мы помянули ее молча, без чоканий и на всякий случай горестно повздыхали, пока гонец вновь не пришел и не сказал радостно, что вторая духовная скрепа, кажется, пошла у брата Ивана как надо. Понятно, что и благовестие не осталось неотмеченным, после чего мы закурили и продолжили разговор на возвышенные темы.

«Я вот только одного не пойму, — сказал Христофорыч из-под стола, выискивая там упавший, по его мнению, давеча беляш, — как эта самая духовная скрепа работать у нас будет?»

Мы было напрягли слух, ожидая дальнейших размышлений из-под стола, но Христофорыч появился на поверхности почти тотчас, и по его хмурому виду можно было заключить, что пирожок он не нашел.

«Концептуально?» — уточнил неожиданно для себя председатель и с испуга тоже заглянул под стол.

«Как-как?» — закакал смешно Христофорыч.

«А по типу мента, — вздохнув, пояснил председатель. — Того не можно, эту нельзя…»

«Но какую-то вообще можно или вообще никакую нельзя?» — спросил, раздражаясь, Христофорыч.

Мы помолчали, думая каждый о своем. И о том еще, что теперь единило нас всех — о духовной скрепе, которую брат Иван сейчас вытачивал, потея, верно, от напряжения и нечеловеческой ответственности.

Как токарь я был, конечно, квалифицированнее его, но и тоже был рад, что не на меня пал выбор. Не знаю, почему, однако мне не хотелось быть причастным ко всей этой мортифлютике. Вот наточат сейчас сто тысяч миллионов этих самых духовных скреп, повесят их каждому на шею, и будут люди втихаря проклинать тех, кто их этой хреномантией отяготил. А брат Иван в конце концов отхватит звание заслуженного токаря России и примкнувших к ней сдуру пространств…

Тем временем «криспондент» присоседился к Христофорычу.

«Вот вы, я вижу, тут самый древний, — сказал он развязно. — Песок, если можно так выразиться, из вас сыпется, одной ногой, поймите меня неправильно, уже там… в некотором роде, — так признайтесь как на духу: польза от этой скрепы будет какая-нибудь?»

«Всенепременно, — подумав, ответил степенно Христофорыч. — Коли была эта скрепа сей секунд при мне, я бы ей так тебе по башке твоей бестолковой отоварил, что ты сразу бы пошел искать пятый угол».

«Браво! — сказал председатель. — Эта пресса совсем охамела. Вот хотел вам налить, а теперь не налью принципиально».

«Да ладно, чего уж там… — втянулся и я в разговор. — Дай ему, Христофорыч, в лобешник просто так, без скрепы, да покончим  с этим позорным делом».

И не успел еще я договорить, как старпер наш примерился и врезал нахальному «криспонденту», который ловко шлепнулся с табуретки на пол.

«Батюшки святы! — сказал он снизу. — Это чего это тут беляши необихоженные валяются? Налейте-ка мне в воизмещение морального вреда».

Председатель протянул ему рюмку, вспомнил некстати про внучатую племянницу и тяжко вздохнул. Но тут заиграла музыка, и, сопровождаемый овацией, в комнату вошел брат Иван. Был он устал и мрачен.

«Ты на побывку или совсем?» — спросил я.

Вместо ответа он молча протянул мне железячку, от которой во все стороны исходило сияние. Это была духовная скрепа. Черт побери, она и впрямь глядела красавицей! Моя рука дрожала, облапивая ее. На ощупь она была теплой и уютной, с тонкой талией и с застенчивым, как у папаши, взором. Будь она барышней, я бы тотчас на ней женился.

На какое-то время в курилке воцарилось молчание, а потом все вдруг разом ожили, зашумели, и красавица моя пошла по рукам, так и не дойдя со мной до ЗАГСа.

Брат Иван хотел было переоблачиться, но мы уговорили его повременить, покуда все не сфотографировались с ним в прикиде космонавта.

А далее последовало духовное общение, и длилось оно до полуночи, c тремя дополнительными походами в магазин, пока не пришел разбуженный шумом ночной сторож (тот еще хмырь болотный!) и не погнал нас вместе со скрепой к едрене-фене.

Ватагой мы шли по пустынным улицам, то и дело спотыкаясь  о колдобины, а то и сваливаясь в открытые настежь канализационные люки, но настроение у всех было приподнятое, горделивое,  и никто не жаловался на жизнь. Даже председатель, у которого внучатая племянница родила месопотамца, и тот, с трудом поднявшись после очередного падения, неожиданно для всех произнес прочувственную речь, посвятив ее тяжелому положению нацменов в мире и нашему единственно правильному отношению к ним. Мы хотя  и промолчали, однако каждый отметил про себя, что без благотворного влияния духовной скрепы дело здесь не обошлось.

Луна была полноликой, собаки, в изобилии бежавшие за нами, радостно лаяли и крутили хвостами, где-то невдалеке с высокой крыши нудно пел о своем муэдзин, скрепа в руках брата Ивана, так и не снявшего скафандр космонавта, сияла в сизом свете — в эту минуту мы все были счастливы и умиротворены. Похмелье, конечно, будет тяжелым, как надгробная плита, но мы все преодолеем. Планида наша такая — всё всегда назло врагу преодолевать, тут уж ничего не попишешь…


[1]  Работать! Не глазеть по сторонам! (нем.)

[2]  Здесь: В порядке (нем.)

Об авторе:

Юрий Никитин, русский писатель, драматург, публицист. Родился, живет и работает в Астрахани.

Член Союза писателей СССР с 1986 года, участник Всесоюзного съезда молодых писателей (1984 г., Москва), Всемирного конгресса русскоязычной прессы (2000 г., Нью-Йорк)  и Всемирного съезда P.E.N. Club (2000 г., Москва). Автор семи книг художественной прозы, трех пьес и множества публицистических статей.

Всесоюзную известность ему принесли повесть «Голограмма» (1986 г.), роман «Выкуп» (1990 г.), а также рассказы, изданные массовыми тиражами «Молодой Гвардией».

Вышедшая в 1999 году книга Юрия Никитина «Укромье ангела» удостоена  Артийской профессиональной премии в области литературы. В том же году получил премию им. В.К. Тредиаковского за книгу «Чудная ночь в начале июня» и ее же — спустя три года — за «Укромье ангела».

Из романов, написанных автором в последние годы, следует отметить гротескно-сатирическое произведение «Свистун Холопьев» (роман стиля) и мистический триллер «День, когда мы будем вместе».

Зарубежному читателю творчество Юрия Никитина знакомо в основном по рассказам в различных сборниках, переведенным на основные языки.

Как публицист Юрий Никитин часто печатается в «Литературной газете».

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии журнала «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: