Двести граммов рифм

Владимир ЦАРЕВ | Проза

Рассказ

«Сдаётся квартира в аренду, хозяином неимоверным.
А к этой квартире – в рассрочку картинок
в астрале – бочку. Берите, не пожалеете!
Возьмите и обалдеете!
Загляните утром в окошко –
а там всего понемножку:
Вот Сила в носочке, вот стих на крючочке,
 вот что-то совсем несусветное –
а может даже дискретное.
Короче, берёте?
Подумаю…»
Мария Баженова – поэт.

Вы когда-нибудь были в командировке? Где-нибудь далеко, первый раз в незнакомом городе? Сидели ли вы в дождливый, серый день в гостинице, на четырнадцатом этаже, почти под облаками, уныло вглядываясь в окно. Мне, во всяком случае, это всё до боли знакомо. В один прекрасный день я оказался в городе Н. Точно я не помню ни цели командировки, ни каких-то значимых событий, сопровождающих эту поездку, ни встреч. Помню погоду в те дни. Но бывают столь странные, мистические события, которые забыть просто нельзя! Мучает только вопрос: «Было это на самом деле, или нет?». С течением времени они периодически возвращаются из глубин памяти полустёртыми картинками.

Дождь… Я шёл по улицам незнакомого города, с усилием вглядываясь в окружающие дома, магазины, различные безымянные строения, пытаясь отметить хоть какое-то шевеление жизни. Но, кроме хлюпающей обуви по лужам и шума падающих дождевых капель, ничего не было слышно. Время шло, я весь промок и продрог. Ничего похожего, куда бы можно было зайти погреться и просушить одежду, выпить чашечку горячего кофе, не было видно. Город как будто вымер. Не светились уличные фонари, не было света в окнах зданий, не было слышно городского транспорта, не лаяли собаки, не видно было птиц, хотя бы воробьёв, которыми изобилует любой город. Эта странность закрадывалась в душу холодком страха, который постепенно охватывал, сковывая всё тело. Прошло около полутора часов, пока я плутал. Пройдено несколько кварталов, а результат нулевой. «Что мне надо от этого города?» Я вдруг понял, что напрочь забыл: «Откуда? Куда? И зачем я приехал?» В сознании была пустота и лёгкость холодного свойства. Дождь лил целую вечность…

Посмотрев сквозь кроны деревьев, я обратил внимание на рекламные щиты больших размеров, закреплённые на стенах отдельных домов, с различного рода надписями плакатного, как мне показалось, характера и странного содержания. Например: «ТИШИНА – ВРАГ ТВОРЧЕСТВА!», «ДОЖДЬ – ВРЕМЯ ПОЭТОВ», «УДАРИМ МЕТАФОРОЙ ПО ПОШЛОСТИ», «ВОССЛАВИМ ТРУД ЭПИТЕТОМ!» и т. д. в духе девизов Пролеткульта двадцатых-тридцатых годов. В сырой, туманной мгле, сквозь занавес дождя на одной из улиц я увидел слабый свет. Во мне настойчиво шевелилось любопытство, и я, как ни тяжело было, прибавил шагу. Мне уже было всё равно, что под ногами, в какую по глубине лужу ступаю. Медленно и верно я приближался к неизвестной цели. Всё отчётливее был виден свет, который говорил: там жизнь, там люди…

… В магазине за прилавком было двое. Мужчина высокого роста, полный, добродушной наружности, с румянцем на щеках, которые больше напоминали яблоки, со смеющимися глазами, кажется, никогда не закрывающимся ртом, стоял, чуть подбоченясь, и выглядел комично и уморительно. Блестящая, вспотевшая лысина давала великолепную подсветку даже для не слишком освещённого помещения. Молодая особа, по-видимому, помощница, при своём росте, при случае, могла свободно упереться головой в его живот. Худенькая, живая, она сновала вдоль прилавка: то впереди продавца, то сзади. Она успевала доставать что-то, перекладывать, подавать, уноситься на некоторое время в складское помещение, появляться, как в цирковом номере, каждый раз с новым товаром. Торговец обращался к ней не иначе, как: «Милочка, ну-ка, подай сюда нашему драгоценному покупателю…». Вёл он торговлю уверенно, бойко. В магазине народу было немного. Он почти сразу переключил своё внимание на меня.

– Молодой человек, – обратился он, – что вы стоите, теряете драгоценнейшее время?

Слова «драгоценный» и «драгоценнейший» не сходили с его уст и, видимо, были его любимыми. Он как бы таял, произнеся их, и вглядывался в самые глубины души того, кому это предназначалось, оценивая, какой эффект произвёл. Продавец продолжал:

– Молодой человек! …Торопитесь! Мы к вашим услугам.

Я молчал. Вся ситуация мне казалась более чем странной и даже фантастически смехотворной. Нахожусь, не знаю где, покупаю, не знаю что. Продавец тем временем всё более оживлялся.

– Сударь! Посмотрите! Какие прекрасные рифмы, кстати, не так и дорого. А вот сравнения, эпитеты. Можем предложить отличную метафору, – и, наклонив голову к моему уху, добавил, – сама Петрушевская лопнет от зависти, когда узнает, что вам досталось!

Я продолжал молчать, в голову всё пронзительнее стучался гул моего сердца, звенели сосуды, готовые лопнуть раньше госпожи Петрушевской. Голос продавца звучал, как в трубе…

– Ну, что же вы смотрите? Берите, пока всё не разобрали. Или вы думаете, дождик будет лить вечность?

Я вздрогнул на мгновение, где-то я это уже слышал? Изрядная лужа растеклась вокруг моих ног. Я молчал, мне очень хотелось выдавить из себя хоть одно слово, хотя бы одну метафору, но не выходило, не выдавливалось. Моё сознание затуманилось. Наконец до меня дошло, почему стало тихо и свет, падающий из окон, стал более ярким. Прекратился дождь. Стало как-то светлее, уютнее. Но когда я уже хотел изобразить голосовыми связками своё удивление, появился неясный гул, он быстро нарастал. Затем послышались шаги, дверь вдруг внезапно открылась, и колокольчик захлебнулся тонким нежным звуком, мгновенно растаявшим в воздухе. Началось самое невообразимое. В магазин лавинообразно вплыла толпа людей. Толкаясь, препираясь, бросая друг другу остроты, оттесняя от прилавка вероятных конкурентов, они в мгновение ока сгрудились и заполонили всё пространство магазина, которое и так было скромным по своим размерам. Тут я и услышал для себя сакраментальную фразу, повергнувшую меня в шок.

– Двести граммов рифм! – выкрикнул молодой человек в очёчках, кудрявый, не меньше, чем молодой Пушкин, худосочный, в помятых джинсах, с чёрным шарфом на длинной шее.

За ним, выглядывая из-за его спины, на уровне чуть выше поясницы, юркая женщина, упакованная в плащ, протягивая почти детскую ручонку, выдохнула в сторону прилавка:

– Граммов триста творчества для прозы: у меня в плане роман о жизни алиментщика.

Продавец перевёл взгляд на неё, повернул голову к женщине, чуть наклонился и низким, приглушённым голосом произнёс:

– Мадам, пощадите мужчин, пишите лучше о неразделённой любви.

Плотный мужчина, навалившись на прилавок, неуверенно, не столько сказал, скорее, пропел, чуть подрагивая нижней губой от стеснения:

– Можно что-нибудь от самого Маяковского, я его обожаю и сочиняю только под него. Мне метафор – три-четыре, насколько вытянет.

Продавец повернулся ко мне, подмигнул озорно и, не разжимая губ, протянул:

– Может «Облако в штанах» подойдёт?..

Покупатель не расслышал и продолжал ждать…

А мой взгляд был уже прикован к пожилому мужчине, одетому в потёртое пальто сороковых годов, в затертой временем фетровой шляпе, из-под которой торчали пучки седых волос. Одной рукой он придерживал шляпу, а другой барабанил костяшками по прилавку, выбивая нечто похожее на марш деревянных солдатиков. Я обратил внимание на его длинные, узловатые пальцы рук. «Музыкант? – подумал я. – Ему-то что здесь надо?». Вопрос мой сразу же разрешился сам собой, как только он выдал надрывно, с остановками на вдохе:

– Уважаемый!.. Скажите, пожалуйста, нет ли у вас… музыкального своеобразия, мелодичности… оригинальной тональности…? Никак не могу закончить симфонию, – вздохнул он.

– О, для вас есть кое-что получше, – отреагировал хозяин магазина и мгновенно исчез под прилавком.

Напряжение нарастало. Со своей помощницей ему уже было не до разговоров, приходилось только успевать поворачиваться. Работали они усердно. Приносили, уносили, взвешивали, перевешивали, рассовывали товар по пакетам, подавали его, и тот мгновенно исчезал в руках покупателей. Вскоре лысина запотела так, что напоминала мандариновую корку, покрытую росой. Становилось жарко. Покупатели не просто тянулись, они рвались к прилавку, чтобы как можно быстрее отовариться. Высокие и низкие. Толстые и тонкие. Красивые и не очень. Смешные, грустные, шумные, манерные, громкоголосые. Пожалуй, я здесь прерву свои наблюдения. Разве можно описать все разнообразие человеческой природы!.. Запросы у них также были самые разные. Баснописец просил аллегорий. Студенты литфака – сюжетов. Поэты требовали отменных метафор, сравнений… Прозаики – художественного вымысла, творческого полёта. А я, поражённый представленной мне картиной, стоял и молчал…

…Что-то кольнуло в спину. Очень неудобно стоять… или лежать? Что такое? Я на диване. Магазин, продавец со своей помощницей, живописные покупатели медленно растворяются в воздухе. Шум стихает. Только тёплое и живое шевелится под самым боком. Поворачиваюсь, вижу родное, близкое мне существо. – Моя Муся преспокойно усердно вылизывает свою шерсть. Но как она попала в гостиницу? В голове все путается. Легкое головокружение, размытость образов и мыслей не дают сосредоточиться. Где я? Судорожно собираюсь в комок, осматриваю окружающие вещи и начинаю осознавать: я у себя дома, в хрущёвке, лежу на стареньком любимом диване. Суббота. По прогнозам: дожди, дожди… Тёмные, мокрые окна лишь подтверждают эту действительность. Вспоминаю, что вчера до двух ночи работал над поэмой «Кому на Руси жить хорошо»? Или постойте!.. Кажется, опять я всё напутал… Эту поэму, конечно, написал сам Некрасов. А что же я?..

Об авторе:

Владимир Царев, врач, писатель, родился в 1952 году. Окончил Казанский медицинский институт. Давно и плодотворно занимается литературным творчеством. Автор нескольких прозаических и поэтических книг. Главный редактор литературно-художественного альманаха «ОРФЕЙ». Награждён медалью «Василий Шукшин». Член Союза журналистов России и Интернационального Союза писателей

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: