Грустный охотник

Игорь ДЯДЧЕНКО | Проза

Светлой памяти моего отца – ветерана
4-го гвардейского Кубанского
кавалерийского ордена Ленина,
Краснознаменного, орденов Суворова и Кутузова
казачьего корпуса – В. Б. Дядченко посвящаю

Человек ить…
М. Шолохов. Тихий Дон

Наши охотники приметили его сразу, лишь только поя¬вился этот человек в городке. Да и трудно было такого не заметить. Был он, правда, уже очень немолод, сед и сутуловат, но высок и крепок не по возрасту. Фигура силь¬ная, в прошлом, видимо, был неплохим спортсменом. Ноги были несколько плоскостопы, но ходил он быстро и помногу, несмотря на возраст. Лицо его крупной, грубоватой лепки, пожалуй, нельзя было назвать каким-то особенно запоминающимся, оно было как у большинства здоровых ещё стариков, но вот глаза… Тёмные от природы, они всегда смотрели из-под седых густых бровей пря¬мо в глаза собеседнику, подолгу, не мигая. И этот долгий неми¬гающий взгляд словно тяжелел с каждой минутой, давил тебя, и потому у глядевшего какое-то время ему в глаза появлялось желание отвести взгляд в сторону.
Мы знали, что он воевал в Отечественную: на каждом празднике Победы непременно стоял возле трибуны на площади, наблю¬дая парад, высокий, крепкий, с густым засевом орденов и медалей. Несмотря на возраст, стрелял он так, что и молодому впору: однажды при нас взял на спор семь бекасов подряд из десяти на длинной ржавой болотине Рыбхоза, разумеется, с подхода, без собаки.
Умение хорошо, метко стрелять всегда высоко ценится охотни¬чьей братией, и поэтому с того спора его часто стали приглашать в наши разновозрастные и оттого всегда шумные и весёлые ружей¬ные походы.
Правда, на привалах (а мне кажется, что привал на охоте – са¬мое большое удовольствие) этот человек сперва как-то не шибко вписывался в нашу жизнелюбивую компанию. Выложив продукты из рюкзачка на общую скатёрку, он тихонько ложился в сторонке на бок, опираясь на локоть, медленно жевал кусочек хлеба и, почти не участвуя в общей болтовне, подолгу всматривался в горизонт тёмными, зор¬кими ещё глазами. Иногда, задумавшись, он доставал из внутреннего кармана пиджака маленькую плоскую металлическую фляжечку и делал несколько медленных глотков, не закусывая и не предлагая другим. Мы не знали, водка это или какое-то лекарство.
Впрочем, на охоте он всегда был трезв, хотя соседи говорили (в маленьких городках все знают друг о друге), что видали его и сильно хмельным по праздникам, особенно под День Победы. Наши любители давать всем прозвища прозвали его между собой Грустным Охотником.
Однажды на привале удалось-таки втянуть дядю Славу (так его звали на самом деле) в общий разговор, хотя и тему в тот раз народ наш обсуждал вовсе далекую от ружейной охоты. На охотничьих привалах ведь как: начнут, бывает, с обсуждения утренней стрельбы, а там, гля¬дишь, забрались в такие дебри философские либо политические, что и не выберешься сразу, особенно, ежели спор начнётся. На привале, на природе, после рюмашки-другой во¬обще спорится здорово. Этак, знаете ли, солнышко светит, птички поют, вокруг тебя сытые и оттого очень мирные сочувствующие оппо¬ненты и слушатели развалились в самых что ни на есть живописнейших позах. Как тут в спор не влезть? Тем более наша жизнь – сложная, ежедневно столько подкидывает для обсуждения вопросов, что в добродушной охотничьей компании, наверное, и немой стрелок не устоял бы, включился в горячее обсуждение, хоть и на пальцах, иного животрепещущего вопроса. Уверен, не устоял бы…
В тот раз, помнится, зашёл у нас отчего-то разговор о смертной казни. Сторонники и противники ее чуть только в азарте ногами друг на друга не топали. Доводы, ясные как день и простые как портянка, так и сыпались с обеих сторон. Один только дядя Слава лежал-полёживал на бочку, послушивая дискутирующих. Однако в спор не встревал, по обыкновению, знай поглядывал куда-то вдаль, на чуть видную на горизонте кромку синих Кавказских гор. Со временем сторонники казни почему-то все перекочевали по одну сторону нашего костра. Лидером у них был Миша по прозвищу Топтыгин. Молодой, здоровенный, грудь колесом, он то и дело махал на оппонентов через костёр своей ручищей, действительно чем-то напоминавшей медвежью лапу, и, войдя в азарт, кричал во весь голос:
– А идите вы все, умники! Знатоки! Любвеобильные! Всякую падаль жалеть! Да чтобы я ещё на разных сволочей свои налоги тратил! Хрен вам! Хрен! Вон во время войны, говорят, за любой просту¬пок могли к стенке поставить. Оттого и выиграли войну – дисциплина была что надо! А сейчас что? Да вот, дядь Слав, ты ж, говорят, воевал, всю войну прошел, объясни этим бельбесам, что без дисци¬плины жить невозможно, а она только так и воспитывается. Одно¬го расстреляешь – сотня задумается: надо нарушать закон или нет. Одного всего для острастки и нужно, какой похуже.
Грустный охотник окинул говорящего своим обычным тяжёлым взгля¬дом:
– Ишь, какой хитрый… А определять – кто похуже, разумеется, ты сам будешь, да?
– Почему сам?! – вскинулся Топтыгин, – суд определит. На то он и суд, чтобы решать.
– Да суд-то определит… Работа ведь эта больно тяжёлая – приговор исполнять, а ведь в твоём случае кому-то же её делать придётся, не марсиан с Марса вызывать для такого…
– А чего там! – засмеялся Топтыгин. – Что сложного? Жми на курок, и всё. Как говорится, собаке собачья смерть. Вот вам, к примеру, дядь Слав, приходилось же на фронте врагов расстреливать? Или там предателей Родины, диверсантов разных, дезертиров? Чего их жалеть…
Дядя Слава всё так же изучающе смотрел на говорившего. По¬том оглядел и остальных так, словно впервые их увидел:
– Дайте закурить, ребята, – неожиданно попросил он.
– Да ведь ты же не куришь, дядь Слав, – засмеялись в ответ и с той и с другой стороны костра.
– Так-то я не курю. Давно бросил. А вспомнишь войну – сразу сердце болит и во рту горько становится. Война – мерзкая штука…
К нему уже тянулось несколько рук с разными сигаретами и спичками. Дядя Слава, не выбирая, взял ближайшую, при¬курил жадно.
– Да, – проговорил он, наконец, – не видели вы войны, орлы. Может, оттого вам издали всё таким лёгким кажется. На фронте ведь не до рассуждений. Тем более эта самая дисциплина… попробуй там боевой приказ не выполнить, сами знаете, что за это полагается. Однако бывают случаи, когда выполнить-то ты его выполнил, а всё равно жить спокойно после не будешь. Так-то…
Он снова замолчал, жадно затягиваясь истаивающей сигаре¬той.
– Расскажите, дядь Слав, – послышались голоса со всех сторон. – Воевавшему всегда есть чего рассказать, а мы послушаем.
– Да уж, – пробормотал Грустный Охотник. – Не думал, что при¬дётся об этом когда-нибудь рассказывать, а вишь пришлось… Такая она, война… Вот ведь уж сколько десятков лет как окон¬чилась, а те, кто воевал, так душой в ней и остались. Не вытра¬вишь это… Вот ты за казнь ратуешь, – он мотнул головой на Топтыгина, – а напрасно… Был у меня такой случай. Форсировали мы на Украине речку одну. Захватили на немецком берегу плацдармик небольшой, окопались, как положено, держимся. Держимся, хотя немцы постоянно лупят по нашим окопам из пулемётов, и вообще из чего ни попадя. У нас народ к тому времени был стойкий, обстрелянный, многие с первых дней воевали. Патронов и гранат ночью нам привезли со своего берега довольно, держимся. Одно плохо – раненых (а они при таком обстреле обязательно будут), днём не переправишь к своим, ночи ждать надо, река с обеих сто¬рон нашего плацдармика простреливалась немцами. Ну и, конечно, поесть тоже раньше ночи не привезут. Раненых мы стаскива¬ли в одну землянку. Они маются, бедные, стонут, пить просят, по¬тому как жара, летом дело было, а за водой тоже только в темноте к реке пройдёшь. Одним словом, сидим в окопах, греемся, постреливаем, а сами знай на солнышко поглядываем, торопим его, чтобы побыстрее садилось, ребятам пораненным чтоб меньше в душной землянке страдать. Переправили бы их по тёмному на ту сторону, а там и медсанбат, и госпиталь – наша территория, одно слово.
А солнце как прилипло к небу, еле ползёт. Ну, однако, окончился всё же этот горячий денёк, темнеть стало. И тут вдруг зовут меня к комбату, в землянку немецкую, где наш КП тогда находился. Пока подошёл туда, совсем стемнело.
Захожу. Честь отдал как положено. Спрашиваю, зачем звали. Наш комбат сидит за маленьким столиком, вымотанный такой, усталый, глаза ввалились. На столике – планшет его, карты разостла¬ны и коптилка дымит. Рядом с ним ещё двое офицеров. А напротив, у стены, головой под потолок стоит со связанными за спиной ручищами здоровенный верзила-немец в чёрной эсэсовской форме. Я, знаете, до войны хоть и пацаном был, но спортом все¬рьёз занимался, борьбой классической. Дома у меня, помню, на стене портреты наших русских великих борцов висели – Поддубного, Вахтурова, Заикина и других, все по пояс раздетые и в чемпионских лентах через плечо. Очень мне, пацану, тогда ихние фигуры нравились – Геркулесы все как один. Одним словом, хоть и молодой я был, но кое-какой толк в мужской фигуре понимал. И как посмотрел я повнимательней на фашиста у стены, рот нехотя расрыл. Никогда ещё в жизни такого амбала живьём видеть не приходилось, только на фотографиях. Уж не знаю, с какого вида спорта его на войну Гитлер забрал, этакого быка. Видать, плохи у них дела уже тогда стали, ежели и таких слонов пришлось на фронт брать. Громадину этакую, что ни в какой окоп не спрячешь, танк на двух ногах…
Стою я, значит, рассматриваю этого огромного врага и слышу, ком¬бат мне приказывает:
– Сейчас наши ребята раненых понесут к реке. Уже, наверное, можно. А твоя задача сперва другая будет. Возьмешь этого фа¬шистского гада и там, поближе к реке, слева, где овражек тянется, шлёпнешь. После допроса надо бы, конечно, его на ту сторону переправить, в штаб полка, но ты же сам видишь, что делается! Слышишь, как наши раненые маются? Вон сколько их уже набралось… В лодке для своих дай бог место найти. А этого кабана сажать к ним, так он ещё лодку перевернёт, такой здоровила откормленный. А здесь его под арестом тоже держать негде: запирающихся землянок у них нет, значит, часового еще надо к этому облому ставить, а у нас же, сам видишь, каждый человек на счету. Короче, в расход его и точка. Как говорится, приговор окончательный. Не было у нас нынче пленных… Да, вот еще. Когда выполнишь, ремень у него с рук обязательно сними и сюда принеси. Это нашего ротного Мель¬никова ремень, а то он еще штаны потеряет. Этому борову, – комбат снова мотнул головой на немца, – ни-какой же верёвкой лап не скрутишь, а толстой у нас нет. Потом, когда выполнишь, сразу к берегу иди, поможешь ребятам ужин принести, там людей мало. Понял? Выполняй!
– Есть, товарищ капитан.
Козырнул я, показал немцу стволом, мол, на выход. Он понял, шагнул вперёд и, наклонясь, во вход еле протиснулся.
Пошли мы траншеей бывшей немецкой к реке. До неё недалеко было, метров сто… Я знал, что у самой воды, слева от тран¬шеи, овражек небольшой есть. К нему и вышли. Показал я нем¬цу на склон подниматься, стволом опять. Полез он наверх, слова не говоря. Я за ним. А как вылезли на гребень, я ударил из авто¬мата… Фашист как-то очень громко вздохнул и вниз, в темноту покатился, только камешки зашуршали… А когда всё стихло, вспом¬нил я про ремень ротного, который вернуть дол¬жен был. Должен-то должен, да что-то тяжко мне теперь туда, во тьму кромешную, словно в преисподнюю, лезть стало. Раньше его надо было снимать, с живого. Хотя к такому амбалу близко подходить да с живого ремень снимать здесь, рядом с передовой, тоже как-то не того…
«Ладно, – думаю, – не шибко это большая промашка – без ремня прийти, если главный приказ выполнен. За ерунду не расстреля¬ют…
И заспешил к реке, куда уже наши лодочки подходили. Им, ло¬дочникам, эта переправа тоже, конечно, не сахар была. Немцы ведь постоянно ракеты осветительные пускали, плыть можно было, только когда их нет, да ещё стараться за островком прятаться (был там, помниться, небольшой островок, как раз против нашего плац¬дарма). А потом в тень нашего берега крутого лезть, иначе побьют сразу, хоть и ночью. Но ведь днём еще труднее прятаться было…
Очень долго солдатиков наших раненых грузили. Трудно им было, бедолагам, очереди своей дожидаться. Постанывали тихо¬нечко они, но никто не требовал, чтобы его вперёд пропустили, без очереди, как теперь. Всё-таки крепкие наши русские люди всегда, во все времена были…
Ну, однако, погрузили мы их всех, слава тебе… Потом взяли фляги с едой и осторожненько траншеей, по которой я сюда шёл, дви¬нули обратно. Идём, значит, по этой канаве в темноте, фонари зажечь – ни-ни. Слева посветлее, склон пониже, там река серебрится под луной. А справа стена земляная поднимается, кажется, до самого неба. А за этой стеной – тот самый овраг…
Немного мы прошли, вдруг впереди идущий (не помню уж его фамилию) флягу на землю поставил и автомат с плеча сдёрнул.
– Ты чего? – спрашиваем его тихонько.
– Тихо! – шепчет он. – Впереди кто-то есть. Слышишь, камешки шуршат?
Прислушались мы – точно. Шорохи какие-то во тьме, и словно дышит кто-то тяжело, запыхавшись. Не дай бог, немцы прорвались…
Сделали мы наугад по тёмному несколько шагов, слышим: точно кто-то впереди по склону ползёт и стонет. Неужто ещё одно¬го раненого нашего солдатика забыли?! Как же он теперь до сле¬дующей ночи мучиться будет?!
Тут уж, хоть и опасно, пришлось фонарик зажигать, про осто¬рожность забыли. Посветили и обомлели: на дне траншеи весь в крови ползёт мой фашист, тот самый, которого я какой-то час назад расстреливал на соседнем склоне, и кусок ремня на одной руке еле держится…
Рассказчик замолчал, уставился на огонь.
– Ну и что, дядь Слав? – разом крикнули и с той и с этой стороны костра. – Вылечили вы его? С собой забрали? Подружились?
Тяжёлый взгляд Грустного Охотника словно буравил нас из-под густых седых бровей. Тяжко-тяжко вздохнул он:
– Не видели вы войны, ребята. Небось, только в песнях про неё слыхали. Как это у Высоцкого: «Расстреливать два раза уставы не велят». Надо ж такую глупость придумать… На войне все по-другому бывает…
– А как бывает? А как? Ну расскажите, пожалуйста, дядь Слав! – не унималась окружившая костёр молодёжь.
– Да так, – прищурился на огонь Грустный Охотник и вытащил свою заветную фляжку. – Так, что не видел ваш Высоцкий войны, хоть и хорошие песни писал. А когда берёшься о чём-то всерьёз писать, надо тему серьёзно знать. Да… Одним словом, сержант, который рядом со мной тогда был, отдал приказ дострелить немца. Знаете, что это такое – достреливать раненого?! Вместо того чтобы перевязать, помощь оказать… Ведь человек же он всё-таки, живой, кровью исходит, помощи на своем немецком языке просит, а ты ему знай добавляешь помощи из автомата. А он, гад, и после этих выстрелов все одно помирать не хочет, ползает перед тобой, сапоги твои обнимает и кровью плюется… А ты тогда в него снова, значит, в громилу… Может, из-за этой своей силищи ему и очередей стольких моих мало оказалось…
Долгое молчание повисло над костром. Задумавшись, мы и не заметили, когда Грустный Охотник снова заговорил:
– Одним словом, выполнил я тогда боевой приказ полностью, принёс в землянку командира кусок ремня нашего ротного. Жаль только, пули мои его порвали, только часть осталась… Принёс, доложил об исполнении, а как вышел на воздух, в первый раз в жизни сердце схватило, свалился на землю без сознания. Никогда оно у меня прежде не болело, потому как спортсменом я до войны был неплохим. И ведь не новичок – три года до того случая я уже воевал, и всё на «передке» – на передо¬вой, ранен дважды уже был, легко, правда, а вот никогда прежде на свой мотор не жаловался. В то утро впервые так прихватило, едва жив остался…
Он замолчал, похлопал себя по карманам, и сразу со всех сторон снова потянулись к нему руки с куревом и спичками…
–А мне Высоцкий нравится, – произнес самый молодой наш охотник – чернявый худенький Валерка. – Клёво сочинял. И про войну тоже здорово у него, классные песни есть, и вообще про всё…
– Еще бы, – отозвался дядя Слава, – сочинял он хорошо. Толь¬ко если про войну пишешь, желательно всё-таки своими глазами её повидать. Или уж лучше другую тему для творчества выбрать, чтобы перед воевавшими как-нибудь не того, не опозориться при случае. Я эту его весёлую песенку про расстрелы терпеть не могу, каждый раз мурашки по спине… Не видел он расстрелов, а писать бе¬рётся. Да ещё вы, молодые, слушаете всякую муру, после которой все по колено кажется… – Он помолчал, со злобой швырнул окурок прямо в огонь:
– Тот, кто своими глазами хоть раз в жизни повидал этот ужас, никогда не будет за смертную агитировать. – Его губы скривились, как от горького. – Может, потому у нас так много сторонников этой самой казни, что не представляют её в натуре, разве что по всяким глупым песенкам. Вот уж действительно, не ведают, что творят…

1975–2019 гг.

Об авторе:

Дядченко Игорь, родился в 1953 г. в городе Ставрополе. В 1978 г. окончил художественно-графический факультет Дагестанского педагогического института им. Г. Цадасы. Выставляется с 1991 г. Участник 120 крупных выставок, в том числе более 50  в Санкт-Петербургском Союзе художников России, 19 областных ежегодных выставок «Санкт-Петербург», 4 московских, 5 всероссийских, 10 международных. Автор 3 персональных выставок в Санкт-Петербурге и Петродворце. Участник XI региональной выставки «Российский Север» (Сыктывкар, 2014 г.) и Олимпийской выставки в г. Сочи (2014 г.).

Участник Всероссийской выставки «Лики России» (г. Архангельск). Член Союза художников России. В 2003 г. внесен в каталог «Художники Петербурга», выпущенный к 300-летию города. Внесен в Единый рейтинг художников России (Выпуск 7. Номинация 5 В – сложившийся профессиональный художник). Награжден 2 почетными грамотами и 10 дипломами ГУП «Водоканал Санкт-Петербурга» за участие в творческих выставках и дипломом за участие в конкурсе живописцев open air «RACHMANINOV». Награжден памятной медалью за участие в юбилейной выставке Санкт-Петербургского отделения Союза художников России.

Член Союза писателей России. Автор 237 публикаций (в том числе 173 рассказов и небольших повестей). Соавтор более 40 книг  и сборников (рассказы о природе, охоте, спорте – о жизни). Награжден 2 почетными грамотами Союза писателей России, в 2012 г. награжден специальным дипломом Университета им. Герцена. Тренер 1-й категории по борьбе самбо и дзюдо. Награжден 23 похвальными грамотами за работу с молодежью и воспитание спортсменов. В 2009 г. в соавторстве с другим тренером выпустил 2 учебника по самообороне. Награжден 10 грамотами и дипломами различных вокальных конкурсов. Участник шести Всероссийских вокальных конкурсов «Голоса России» 2014 –  2019 гг. Лауреат литературной премии «Наследники Победы» (2015 г.) и Всероссийской премии им. А. К. Толстого (2018 г.)

Женат. Проживает в Петродворце.

В 2009 г. награжден памятной медалью.

 

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: