История одного доктора
История одного доктора
Одним долгожданным ранним утром начала сентября врач Евгений Хрисанфович Миролюбов, ещё бодрый моложавый мужчина пенсионных лет, вышел на свет Божий после своего последнего ночного дежурства, плотно прикрыв за собой перекошенную местами дверь стационара, которому отдал самые лучшие тридцать лет и три года жизни, день в день, втянул в себя полной грудью бодрящего холодком осеннего воздуха с приятным запахом прелой листвы и пошагал, не оглядываясь, прочь домой, к жене и деткам, чьими интересами только будет теперь жить с этого момента – и хоть он написал заявление на увольнение подчистую по собственному желанию сам, без давления со стороны, неожиданно для многих, всё равно щемило сердце, как при расставании с дорогим человеком, с коим было пройдено и пережито немало… Но лучше уволиться самому на несколько лет раньше, чем от пинка под зад на несколько дней позже, годами сожалея о подобном исходе под занавес жизни вообще, да и времена и нравы, сложившиеся в современной «модернизированной» медицине стали не способствовать долголетию бессребреников от врачебного дела, не приемлющих несправедливость, корысть, карьеризм и прочие пакости нынешних дней. Боже, как же всё это по времени было давно, аж в прошлом веке – Миролюбов уже и не помнит в деталях себя молодым, только начинающим эскулапом, но по ощущениям пережитого не покидает чувство недавности, вчерашности произошедшего, отчего в который раз начинает реально сосать под ложечкой, отдаваясь реальной болью в груди!..
По завершению учёбы в дальневосточном мединституте, который наш выпускник, кстати, окончил очень даже неплохо, всего с двумя тройками в дипломе по политэкономии капитализма и военному делу, ну, потому, что напрочь ненавидел наживаться за чужой счёт, гребя под себя всеми правдами и неправдами рыночных отношений, и, согласно такой говорящей фамилии, не был бравым воякой, вернулся в родной город, где вначале сумел устроиться только в поликлинику – тогда там трудились, в основном, неудачники или альтруисты за мизерную зарплату, без перспектив карьерного роста. Если честно, работать Миролюбову было несложно, но до печёнок доставали суета и сплетни бабского коллектива экзальтированных тёток, по большей части, неустроенных в семейном плане, да горы бумажной отчётности, за которыми порою и деток болезных как следует не разглядишь, поэтому старался пропадать на участках, поближе к людям, что по достоинству оценят твой профессионализм, накормят, напоят и, при случае взаимных симпатий, спать уложат, ублажая одинокие душу и плоть растущего организма.
Через год ни разу не поощрённый за свой самоотверженный труд и не отмеченный даже на День медика, потому как не любил тереться возле начальства, держась независимо от оного, перебрался, наконец-таки, в стационар с его конкретной работой, вполне сносной зарплатой, да и мужиков тогда там работало поболее – примечательно, что все они собрались в новом организованном отделении интенсивной терапии для спасения уж очень часто умирающих по другим отделениям и на участках деток. Результаты не замедлили себя ждать: число возвращённых к жизни увеличилось в разы – по труду была и честь: награды стали доходить до героев битвы за жизнь – благо тогдашний главврач был сам в душе интенсивистом до мозга костей и не оставлял без административного отеческого внимания организованное им подразделение.
Жалко, но со временем святые принципы в коллективе взаимовыручки, поддержки, добросердечия повыветрились, поистёрлись, уступая место мерзкому подсиживанию, кляузам, зависти, а порою и преступной халатности вкупе с брезгливым отношением к тяжёлым беспомощным больным – и, в основном, всё это виновникам почти всегда сходило с рук, так как выслуживались, наушничая, перед администрацией, глядели в рот в ожидании дежурных поощрений с барского стола, чего не имел за душой Евгений Хрисанфович, врач старой закваски, ещё помнящий и верящий в идеалы добра и гуманизма, не в пример юному «модернизированному» персоналу, который мечтает, как бы работать поменьше, а получать побольше, при этом не шибко-то мучаясь совестью, упустив смерть очередного ребёнка по недогляду и головотяпству. Но обо всём по порядку, так сказать по мере поступления и госпитализации…
Чего стоит только вот такой один случай приёма агонирующего годовалого ребёнка, доставленного реанимационной бригадой скорой якобы ещё в живом состоянии в приёмный покой. На приём спустилась юная надменная особа, при хорошем зрении носящая очки, чтобы казаться чуть умнее, чем на самом деле. Вместо того, чтобы со всех ног стремглав бежать в отделение интенсивной терапии, уселась заполнять историю болезни на поступившего, ибо формальность в деле спасения детей превыше всего! При осмотре несчастного обнаружила отсутствие дыхания и сердечной деятельности – и что?! – села дальше писать, а реаниматологам скорой, привезшим уже труп, это промедление было на руку, чтобы уверять всех до последнего, что пациент скорее был жив, чем мёртв! Конечно же, после был разбор переписанной заново истории болезни, принимавшая докторша формально уволилась по собственному желанию, но уволилась в связи… с поступлением в клиническую ординатуру! (раньше этим поощряли только самых достойных, но никак не провинившихся, а тем более подпадающих под уголовную статью); врачам скорой было лишь указано на недостатки в работе и не более – в общем, все довольны, за исключением убитых горем родителей, которым запудрили мозги этиопатогенезом коварного недуга, предопределившим печальный исход. Даже с констатацией смерти не всё выходило гладко: как-то в отделении ожидаемо умер больной, глубокий инвалид детства в декомпенсированном состоянии; врач, установивший сей факт, направил труп в морг на вскрытие, – и вот на тебе – в пути этот нехороший труп от холода в салоне УАЗика вдруг ожил, судорожно задёргав руками и ногами, резкий разворот на трассе – и он уже в отделении интенсивной терапии; правда, жизнь в нём протеплилась ещё каких-то три-четыре часа – снова всё было шито-крыто, благо ребёнок казённый, пожаловаться за него некому!
Принципиальные выступления на летальных комиссиях Миролюбова наталкивались на каменные выражения лиц вершителей судеб с лёгким сожалением во взоре, что на месте провинившихся не этот правдолюбец, «христосик-бессребреник», как частенько шипели вослед Евгению Хрисанфовичу его недруги – вот бы они тогда развернулись по полной по эту-то душу, камня на камне не оставили бы, ради торжества их справедливости, но, увы, не даёт «собака» повода даже на пустяшный выговор: не пьёт и не курит на работе, не суёт нос туда, куда не просят, хотя с возрастом пора бы поумерить пыл и задор, а-то, не ровен час, самому можно откинуться, как это случилось на одном из дежурств с одной медсестрой, старушкой его лет, но он и тут оказался на высоте, спас несчастную, хотя та почему-то ему даже спасибо не сказала, наверное потому, что её после произошедшего, несмотря на клятвенные уверения, дескать, Миролюбов перегнул палку, перепутав обычный старческий обморок с клинической смертью, перевели на более лёгкий труд с соответствующей зарплатой – ну, да Бог с ней, жива и ладно…
Особую статью тревог и забот составляли ночные дежурства, когда не всё зависит только от тебя. Каждый раз, собираясь на смену, доктор мысленно желал себе больных полегче, проблем поменьше, но не из-за того, что в чём-то лично не уверен – боялся за сестёр, позволявших иногда непозволительное… Как сейчас, перед глазами стоит случай, когда по легкомыслию, недосмотру ребёнок, находящийся на искусственной вентиляции лёгких, поэтому требовавший постоянного внимания дежурного персонала (о чём очень просил пришедший на смену Миролюбов), впал вследствие остро развившейся гипоксии в состояние клинической смерти. Сигналы тревоги следящей аппаратуры дошли до слуха разоспавшейся медсестры поздно – даже несмотря на это, доктору ценою отчаянных усилий удалось завести остановившееся сердце, запустить работу лёгких по новой, но ясное сознание было навсегда потеряно – нормально развивавшийся до болезни малыш в одночасье стал безнадёжным хроническим вегетатиком. Казалось бы, после случившегося будешь дуть, как говорится, и на воду – ан нет, ситуация повторилась за полчаса до окончания ночной смены с уже другим тяжким больным, слава Богу, без страшных необратимых последствий. Медсёстры, преждевременно решив, что ночь позади, оставили реанимационный пост, расслабились и распивали чаи в полном составе на кухне в ожидании утренней конференции. Евгения Хрисанфовича, сдавшего смену, почему-то не покидало ощущение какой-то смутной тревоги, заставившей заглянуть на пост, раз уж персоналу не до этого – увиденное вмиг протрезвило легкомысленные головы! Не зайди доктор вовремя – после планёрки пришлось бы констатировать смерть на ровном месте с очень серьёзными последствиями для всей смены! Складывается противное ощущение, что некоторые приходят на дежурство сытно поесть и сладко поспать, попутно исподволь выполняя врачебные назначения, в авральной ситуации убийственно спокойны, шибко не суетятся, да ещё и не забывают не к месту пререкаться в ответ на справедливые замечания, усвоив органическую неприязнь Миролюбова к написанию докладных, а надо было бы – но, увы, чего нет, того нет: не привык оправдывать себя за счёт подчинённого персонала.
Зато сколь написано на него из-за мерзопакостного желания бросить тень, запятнать репутацию профессионала своего дела и просто уважаемого у благодарных родителей человека – целый сборник лженаучных статей можно составить, вплоть до мелочно-абсурдных, типа «нас преследуют за курение возле стационара, а означенный выше нехороший человек позволяет себе это прямо в ординаторской – срочно примите меры!» При этом, не беря во внимание, что доктор вообще не курит, а учуянный бдительным сочинителем запашок в означенном помещении – результат их же запретных действий прямо под окнами! Над сим можно было бы просто посмеяться, если бы в навязчивое достижение административной верхушкой цели по очернению не вовлекались больные детки, родители и даже коллеги из других учреждений. На ровном месте, как потом выяснялось при разборе жалоб на комиссии, стряпалась кляуза, к примеру, написанная аж главврачом скорой о неприёме в реанимацию доктором Миролюбовым тяжеленного ребёночка из Дома ребёнка, который через двое суток скончался в другом отделении – характер письма со всеми подробностями с головой выдаёт инспираторов данного поклёпа с привлечением тяжёлой артиллерии сопредельной стороны. На самом деле, случай и яйца выеденного не стоит! Врач скорой привёз под утро этого инвалида, хронически тяжёлого по своему основному заболеванию, в приёмный покой одного из отделений, но по привычке зачал дубасить, не заметив написанного объявления о ремонте, в не ту дверь, закрытую из-за проводимых строительных работ, что ему и объяснила выглянувшая на шум санитарка, он уехал туда, куда указали – вот и всё, никакому дежурному реаниматологу означенный скоровспомощник не пытался передать привезённого! Через двое суток с подачи своих же решили переиграть ситуацию, перевалив вину с больной головы на здоровую, правда, при разбирательстве нашлись свидетели истинного положения дел, никакого предупреждающего телефонного звонка от диспетчера скорой не было, в сопроводительном листе в особых отметках зияла невозмутимая пустота, но взятый в оборот ни за что, ни про что Миролюбов в который раз вынужденно изъяснялся в объяснительной, что он в глаза в это время никого не видел, а проводил утренний обход вверенных ему деток – раздутый грязный мыльный пузырь лопнул, оставив неприятные разводы на чистой честной душе, и не более. Бывало ещё круче: ты спасаешь, буквально вырываешь несчастного из лап смерти, а тебя всё равно норовят из-за параноидальной неприязни к твоим успехам, нет, не дай Бог, не поощрить, прихлопнуть уже состряпанным в Управлении наказующим приказом в связи с якобы нарушением пресловутых этики и деонтологии в общении с родственниками спасённого, что позволили себе, естественно, предъявить вполне обоснованные претензии к действительным виновникам чуть было не разыгравшейся трагедии – сослепу, видать по себе судят! Несмотря ни на что, всегда поступавший по совести прямолинейный доктор Миролюбов за тридцать лет и три года, отработанные в отделении интенсивной терапии, так-таки и не сумел осчастливить завистников ну хотя бы одним выговором в личное дело – увы, господа, как говорится в таких случаях: «Бог, не Тимошка, видит немножко!..».
За такой самоотверженный труд и издержки производства хотелось бы достойной оплаты, что раньше ещё как-то устраивала: чем дольше и напряжённей работаешь, тем больше получаешь. С начала чиновничьей минздравовской перестройки сверху почему-то озаботились только лишь первичным звеном, отчего стационары начали хиреть на корню, лучшие кадры свалили в частную медицину, в поликлиниках врачей стало под завязку, а всё тот же безотказный Миролюбов вынужденно закрывал аж по две с половиною ставки, получая при этом столько, сколько амбулаторная служба на одну с четвертью. Да и в стационарах нынешняя бухгалтерия поставлена с ног на голову. Когда юный Евгений Хрисанфович начинал работу в больнице, то в разы имел тугриков меньше, чем убелённые сединами ветераны-наставники, и это было правильно: стаж и опыт определяли конечный результат! В последние же годы всех, не облечённых властью, уравняли по окладам, наивно полагаясь на приток на низовые должности молодых кадров – увы и ах!.. Зато карьеристы-активисты всех мастей получили карт-бланш: теперь сопливый юнец-заведующий, не имеющий ни звания, ни категории, оплачивается как самый матёрый опытный специалист в прошлом… Миролюбов же вернулся по зарплате на исходную точку карьеры конца прошлого века. Немного подслащивают горькую пилюлю действительного положения дел благодарные родители, у которых опыт и мастерство по-прежнему в чести – не забывают чем-то одарить своего доктора за спасение их чада, хотя Хрисанфович слыл не большим любителем чужого вознаграждения, но не мог устоять перед хорошим коньячком, употребляя оный вне смен и по чуть-чуть, как говорится, «для дома, для семьи…»
Как бы тяжело и несправедливо ни было, в любой работе случаются и праздники, что хочется помнить, желать их повторения! Но только не последний юбилей стационара, половину срока которого отработал в нём верой и правдой. И, казалось бы, на этом празднике жизни доктор Миролюбов, по определению, должен находиться на почётном месте виновника торжества – да так не хотела считать клика завидущих и загребущих хозяев положения, не дав даже слова для выступления ветерану ни на торжественной части, ни на праздничном ужине в китайском ресторане. Вместо него перед телекамерой интервью раздавал напыщенный юнец-удалец, возглавляющий отделение аж целых два года с хвостиком. На церемонии вручения наградных слонов Миролюбову перепала с щедрот начальственных лишь второразрядная наградка уже несуществующего Управления – ну, не выбрасывать же её, дадим кому не жалко – нехай утешится! И заслуженный врач высшей квалификационной категории Евгений Хрисанфович Миролюбов, сидя незамеченным за дальним столиком в полумраке ресторанного зала, действительно утешился утомлённой за годы душою, подняв тост за сотни и сотни спасённых им малышей, за пройденный с честью долгий путь от начинающего доктора до ветерана переднего края медицины, где не каждый сумел остаться самим собою, продержаться до признания твоих заслуг людским обществом, являющимся, по большому счёту, единственной истиной в конечной инстанции – и там Миролюбов не на последнем месте!..
Подруги
В одном столичном городе в холле главного корпуса медицинского института встретились как-то на тридцатилетие своего выпуска три подруги, и звали их красиво Вера, Надежда и, конечно же, Любовь… Вера, добрая миловидная женщина с проникновенным взглядом голубых глаз, на дне которых затаилась неизжитая боль разочарований начала взрослой жизни, была на три года старше своих сокурсниц, к тому же она одна растила любимую доченьку Настёну, плод несчастной первой любви, что родилась сразу же после школьного выпускного бала. Отцом ребёнка значился одноклассник Рудик, единственный сынок очень влиятельных в городе и состоятельных родителей, на дух не принявших простушку-замухрышку Веру, посмевшую охмурить их доверчивое неискушённое чадо. Предложенная энная сумма отступных девушкой, убитой горем вероломного предательства её искреннего чувства, была отметена с клятвенными уверениями, как бы ни сложилась её жизнь с ребёнком, никогда не обращаться к ним ни за какой помощью и участием, что устроило испуганного Рудика и успокоило его предков, не испытывавших угрызений совести по таким поводам. Следом отреклась и родная мать, категорически настаивавшая на аборте. Слава Богу, помогала, пока была жива, бабушка Настя, в честь которой и нарекла Верочка свою отраду и утешение в жизни. Отличную учёбу в институте успешно сочетала с воспитанием смышлёной доченьки, что вынужденно иногда брала с собой на коллоквиумы и семинары. Сие впоследствии сказалось на выборе так быстро выросшей Настёны, окончившей тоже этот мединститут, ставшей ценным специалистом для работы за рубежом, где по первой любви вышла замуж за нашего дипломата. Живут до сих пор счастливо, радуя мать уже двумя внученьками.
Надежда, родом из деревни, построила свою жизнь по-крестьянски основательно, умело сочетая трезвый расчёт с чувственными проявлениями. В мужья сама себе выбрала такого же простого деревенского парня Алексея, проработавшего всю жизнь прорабом на стройке, жили хорошо и добротно, копили деньги то на мебель, то на стиральную машину, а потом уж дожили и до роскоши в виде телевизора и радиолы; встав на ноги, родили трёх сыновей, что живут уже своей самостоятельной жизнью, заходя по выходным к ним с многочисленными внуками и внучками.
Самой неустроенной в этой компании подруг оказалась Любушка-голубушка: высокая, статная, красоты неописуемой девушка с первого курса была в центре внимания почти всех мужчин мединститута, включая даже седовласых профессоров и доцентов, но Люба знала себе цену и разменивать на мелочёвку своё глубокое чувство в столичном захолустье не хотела – её тянуло со страшной силой в Москву, где столько перспектив, где можно получить всё и сразу, обеспечив себя и возможных деток до последних дней жизни! К окончанию ВУЗа, наконец-то, папа-генерал, души не чаявший в единственной дочери, был переведён на хорошую должность при генштабе. В Москве Любаня, благодаря внешней привлекательности и обаянию, не без помощи родителя, возглавила престижную клинику для богатых и знаменитых, стала любимицей столичного бомонда. Однако глянец московской жизни не мог скрыть разочарований личного плана: трижды выходила замуж, как казалось, по истинной любви, да каждый раз неудачно, вплоть до развода из-за органической неприязни к изменам и элементарному пьянству супругов. Последней каплей, переполнившей чашу терпения от такой жизни, стала смерть дорогого папочки, без которого и Москва стала не мила – вернулась обратно в родные пенаты без семьи и детей, да всё ещё привлекательной и упрямо верящей в личное счастье для уставшей от блеска и лоска богемы души…
После торжественной части встречи их курса, проходившей в милом сердцу актовом зале на четвёртом этаже, где им когда-то всё ещё здравствующий ректор Андрей Григорьевич вручал дипломы, Вера, Надя и Люба до вечернего ресторана двинули по старой памяти в институтский буфет на первом этаже – там они любили, отучившись на лекциях-занятиях, посидеть-посплетничать на свои девичьи темы в скромном интерьере общепита под копеешный чаёк со струделями. Но за годы перестройки их любимый буфет, как и всё многое другое, почил в бозе – вместо него на тех же арендуемых площадях расположилось кафе под сексапильной неоновой вывеской «Заманиха».
Полумрак уютного зала, подсвечиваемый трепетным пламенем ароматизированных свечей на столиках, рюмки с «Мартини», как никогда располагали к откровенности. Вера, наконец-то, исповедалась подругам, что после стольких лет женского одиночества из-за неверия особям противоположного пола она уже лет пять ощущает себя самой счастливой женщиной на свете, встретив того единственного по ласкающему душу имени Гришенька, ради которого и мучилась, и страдала до этого. Судьбоносное скрещение судеб, взглядов и чувств произошло на банальном обходе главного врача краевой клиники, каковым она является последние лет десять. Её Гришаня, простой лаборант в НИИ, с обострившейся язвой желудка был таким беспомощным и беззащитным, что его сразу же захотелось прижать к груди, пожалеть, покормить с ложечки, чего она, конечно, как главврач, до выписки пациента не могла себе позволить, но находила любой другой повод зайти в эту палату справиться лишний раз о ходе лечения, ухода, кормления находящихся в ней больных. Через месяц расставания, не выдержав, сама позвонила по телефону, списанному из истории болезни, запавшему на сердце Гришеньке, одиноко проживавшему в «хрущёвке» после смерти незабвенной матушки, с целью удостовериться, что он здоров, а главное, напомнить тому, что он забыл в клинике свои домашние тапочки, и она может вернуть ему их лично – сие случилось в этот же вечер и положило начало новой жизни бесконечного восхищения друг другом, от которого невероятным образом для обоих зародилась новая жизнь, что носит вот уже пятый месяц под сердцем, до сих пор не веря в сошедшее к ней с небес счастье!.. Правда, всю эту картину маслом чуть было не подпортил свалившийся неизвестно откуда на голову, совсем забытый Рудик, спившийся элемент некогда могущественной номенклатуры, в пьяном угаре посмевший качать права на давно уже не его дочь. Слава Богу, нежно-чувствительный к ней и по своей натуре Гришенька оказался рядом – вникнув в подробности этой мерзкой истории, проявил неожиданно на поднятой волне гнева недюжинную силу, спустив кубарем наглеца с лестницы со строжайшим запретом тому являться под окна любимой им женщины!
Наденька за неимением таких сногсшибательных новостей затараторила для поддержания разговора об их приобретении с Лёшенькой нового какого-то гарнитура и построенной на даче более просторной баньки, где ей очень удобно купать внуков и внучек.
Одна лишь красавица Любонька не могла соответствовать благостному течению беседы: вот уж полжизни позади, а она, как травинка на холодном ветру, и некому её разнесчастную согреть, ласковое слово сказать, хотя от желающих провести с ней время от забот семейных отбоя нет, а вот по-настоящему, от души, увы, охотников мало, да и те какие-то квелые, почти среднего рода, даже усилием воли трудно представить себя с ними – уж лучше как-нибудь одной надеяться, что когда-нибудь это всё закончится, неважно с каким концом…
Они встретятся снова ровно через пять лет, день в день, но уже по более грандиозному поводу, чем очередные встречи сокурсников, на которые ходит всё меньше и меньше народу из простого нежелания касаться прошлого, что не вернёшь, а только расстроишься – и повод этот, вы не поверите, свадьба Любушки, сумевшей-таки переломить ситуацию и найти на склоне лет суженого только для неё!!! Пусть это не мечта юности «всё и сразу», но с годами приходит более глубокое осмысление настоящего счастья, и слава Богу, что приходит, а не исчезает в небытие с нашим уходом!..
Так вот, поначалу никто о подобном счастливом финале даже подумать не мог, а тем более Люба, случайно сбившая как-то где-то на окраине, на неосвещённом пешеходном переходе, своего будущего жениха в изрядном подпитии. Мужчина её лет, назвавшийся Степаном Парамонычем, но для такой богини можно Стёпа, отделался, спасибо Господи, в основном, ушибами мягких тканей, что было подтверждено при личном Любином осмотре в салоне автомобиля всего тела пострадавшего. Но мужичонка, деревенский до мозга костей, в мятом-перемятом довоенном плащике и драном костюмчике оказался не таким уж простым смертным, каковым привиделся с первого взгляда: на замызганном остатками пищи лацкане пиджака пугающе блестела Золотая звезда Героя соцтруда, что вынудила впечатлительную Любушку через каждое слово рассыпаться в извинениях с клятвенными заверениями её, как всё-таки врача, не оставить пострадавшую знаменитость до полного и окончательного выздоровления, даже вызвалась на своём транспорте доставить гражданина до самого дома, который находился всего-то в полста километрах от города в бывшем некогда совхозе-миллионере, что был возглавляем давным-давно, ещё до перестройки и развала хозяйства спившимся с горя товарищем, выбравшим почему-то именно её автомобиль для отрезвляющего столкновения…
Однако месяц вынужденного общения на амбулаторном уровне оказания медицинской помощи обернулся вдруг пробудившимися симпатиями друг к другу – они пока робко, стесняясь себя, потянулись навстречу замаячившей на закатном небосклоне жизни надежде возродиться хотя бы в личном, когда одиночество ощущается особенно остро… Воспрянувший от безверия в лучшее, вдохновляемый такой милой, молодеющей на глазах Любушкой, Степан Парамонович пошёл ещё дальше: восстановил все старые порушенные связи, проявил организаторские способности, хозяйскую хватку в деле возрождения сельхозпроизводства – созданная им на базе развалившегося совхоза агроферма через несколько лет встала прочно на ноги, сельчане стали возвращаться в родное пригородное хозяйство! И Любе было приятно осознавать, что она своими вот этими руками и душевным личным участием сотворила, себе на зависть и радость людям, такое чудо, которое дороже всех незаслуженных тобой щедрот мира!
В торжественный день бракосочетания в ЗАГСе и венчания в кафедральном соборе Любовь, уже немолодая женщина, глядя на ликующих милых подруг, почему-то вспомнит в этот незабываемый миг совсем забытые, но такие простые, понятные сейчас слова своей покойной матушки, сказанные ей, ещё юной со вздёрнутым носиком и взбалмошным характером девушке: «Доченька, настоящее большое счастье с неба в руки не падает – его самой надо ростить, начиная с зёрнышка, холить и лелеять, оно и отзовётся тогда, защитит и укроет тебя, утешит в старости…»
Простое женское счастье любить и быть любимой, объединившее всех трёх подруг, пусть и в разное для каждой время, ещё больше сблизило Веру, Надежду и Любовь в желании просто жить, радуясь каждому дню, прожитому с верой в близкого человека, надеждой на благосклонность в обозримом будущем судьбы к ним и земной любовью к этому самому дорогому проявлению человеческой души!..
Катин сын
Это случилось очень давно, когда Вилька, Вилен Валентинович Пронькин, десяти лет от роду, был почти бесхозным мальчонкой при уработавшейся на четырёх подённых работах, но ещё молодой матери, Екатерине Ивановне или просто для всех Кати, которая несмотря на рождённого вне брака сыночка, не теряла надежд на лучшую для себя долю…
И вот она встретила, наконец-то, своего Виктора, высокого статного офицера-интенданта, почему-то до сих пор неженатого, прямо в поезде вошедшего сразу в её жизнь, ну и само собой, а куда прикажете деваться, в жизнь Вильки, ничего не знавшего о своём родном отце – а тут вдруг, нежданно-негаданно, рослый мужик в звании капитана с портупеей и кобурой, из которой устрашающе торчала тёмная рукоять пистолета «ТТ»! Витёк, не возражавший между собой против такого к нему обращения, на людях же сразу затребовал от ошарашенного Вилена называть его исключительно «папкой», с чем вольнодумный до строптивости мальчик, на удивление матери, быстро согласился, да и как не согласиться после двух незабываемых случаев с непосредственным участием дяди Вити, свидетелем которых он стал, никогда ни от кого не имевший защиты, и тут такое – всю жизнь будешь жить и не забудешь!!! А произошло вот что…
Двор на окраине города, где обитали Пронькины, был огромным. Главное место с видом на протекающую речку Гнилушку занимал добротный купеческий терем ещё дореволюционной постройки, вокруг коего челядью сгрудились многочисленные хибарки, полуземлянки, вагончики, образовав вместе со сложенными поленницами дров целые лабиринты – в них пришлому человеку легко заплутать-заблудиться, а вот для детворы они – одно раздолье для игр и авантюр. Вилька по причине своего самого бедного из всех положения был часто обижаем не только сверстниками, но и взрослыми, особенно его невзлюбил хозяин всея двора, владелец терема, Чуханов Иван Петрович, состоятельный завскладом, страдающий от чрезмерно хорошей жизни полнотой и одышкой, а ещё болезненным до навязчивости влечением к бедной соседке Кате, матери Вилена, хоть сам был женат, имел детей. Он не давал жертве прохода, неоднократно вваливался выпившим в вагончик к Пронькиным, предлагая за любовь и ласку материальное поощрение из своего бездонного кармана. Катерина, хоть зачастую и бедствовала, гордо отвергала наглые приставания престарелого ловеласа!.. Однажды, когда дело дошло до пошлой грубости и рук, даже схватилась за кухонный нож, чтобы разом покончить со всем этим безобразным позором, чем серьёзно перепугала трусоватого в душе негодяя – тот отступил, но переключился на беззащитного Вильку, срывая на нём зло за любой непорядок во дворе, к каковому ребёнок не имел никакого отношения: пинок походя под зад, тычки, подзатыльники исподтишка, дёрганья за ухо, волосы ещё можно было стерпеть, но как-то раз наступил край, и если бы не Витёк, проходивший случайно мимо, то Вильке, наверно, пришлось бы вызывать «скорую».
А всё из-за чухановской дюралевой лодки с мотором, на которой владелец, сдувающий с неё пылинки, вдруг обнаружил царапинку. Ничего не ведающий пацан, на беду оказавшийся рядом на берегу Гнилушки, был схвачен и жестоко в кровь избит взрослым мужиком, который, потеряв всякий контроль, с остервенением тыкал разбитым лицом мальчика о лодку, пока неожиданно сам не повалился кулём с картошкой на землю от мощного Витькиного удара в челюсть. Схватив за волосы лежащего пластом «хозяина жизни», бравый офицер, взбешённый от увиденного святотатства, воткнул тому в рот дуло «ТТ» и зловеще прорычал на ухо: «Слухай сюда, падаль! Ещё раз тронешь пацана, ты – труп! Пулю на тебя не пожалею, гнида! Я на войне таких, как ты, расстреливал без суда и следствия!.. Сунешься к кому-нибудь – у меня инвалидная справка есть, а тебе всё одно будет конец!» — в подтверждение своих слов несколько раз прострелил дно дорогостоящей лодки…
Спасённому же Вильке строго-настрого приказал держать язык за зубами, а самому быть посмелее, защищая себя, не прогибаться ни под кого, каким бы здоровым тот ни был. «Рви зубами, чем хошь, умри, но не сдавайся – люди это сразу чуют и сами прогнутся под тебя! — наставлял пасынка по пути домой Витёк. – Матери скажешь, мол, сам упал и немного поцарапал лицо – и боле ни слова… Усёк? Стучать даже на гниду – последнее дело!».
В другом случае Вилена, слава Богу, никто не бил, однако страху было не меньше, если не больше, а нагнала его почти на ровном месте мерзкая географиня Сухоцкая Агнесса Львовна, что требовала с пеной у рта на экстренно собранном расширенном педсовете у директора и представителя гороно для всеми обижаемого бедного ученика Пронькина, как минимум, исключения из школы с последующим этапированием в колонию с самым строгим режимом, где таким только и место за совершённый им вандализм по отношению к памятнику вождю мирового пролетариата Владимиру Ильичу Ленину, несмотря, что сам носит Его имя!!! Нет никакой принципиальной разницы, что сей монумент изображён на картинке в учебнике географии, который стараниями аполитичного обалдуя Вилена преобразился за время урока всего-навсего в разноцветного предводителя индейского племени апачей – зато шуму было на всю школу и прилегающие к ней окрестности, включая городскую мэрию!!! Звучали пламенные обличительные речи об измене Родине, её идеалам, сыновней чёрной неблагодарности за подаренное тому бесплатное образование, счастливое детство – «диссидент» Пронькин сгорал перед высоким собранием по его душу от стыда, исходил крупными горючими слезами раскаяния, мать почти валялась в ногах у директора, рыдая белугой и умоляя не исключать её единственного сыночка из такой прекрасной школы, к чему все постепенно и склонялись, поверив в клятвенные обещания, но лишь одна географиня была неумолима и грозилась пойти дальше, если педсовет не прислушается к её железобетонным доводам, проявив политическую близорукость, – гадину надо давить в зародыше! – вследствие чего, окончательное решение не было принято, и несчастных мать и сыночка отправили пока домой до завтрашнего утра, надеясь, что утро всё-таки действительно будет мудрее сегодняшнего прискорбного вечера…
Вернулись Пронькины в вагончик сами не свои. На их счастье дома оказался Витёк, что по роду службы частенько отлучался в так называемые им командировки, но на этот раз он был на месте и к месту: по-военному быстро выслушал, проникся серьёзностью момента и, надев на ночь глядя парадный китель, двинул, как сказал, по одному известному адресу решать проблему. Этим адресом оказался дом на набережной, где проживала в одиночестве та самая Сухоцкая, от которой завтра зависело всё. Правда, сразу по-людски договориться не получилось: поначалу, завидев в проёме распахнутой двери душку-военного с букетом белых гвоздик, Агнесса Львовна мило улыбалась, зардевшись маковым цветом кокетства, но прознав об истинной цели такого позднего визита, помрачнела лицом, швырнула вручённые цветы и попыталась захлопнуть дверь, да силы были неравными. Витёк зашёл с более привычного ему бока: принялся стращать «по фени» интеллигентную тётку в очках, коль нормальных слов не понимает – для пущей убедительности выложил перед ней на столе пугающе-чёрный пистолет, что может, не ровен час, и выстрелить. От такого мощного напора непонятных грозных слов и убийственного аргумента женщина тряслась, как малахольная, и в полуобморочном состоянии была согласна на всё, лишь бы её оставили в покое! На прощание в дверях Витёк ещё раз напомнил насмерть перепуганной хозяйке о серьёзности своего предупреждения: «Заруби на своём распрекрасном горбатом носу, я за Вильку и его мать порву любого! Ну, ты, надеюсь, из понятливых, а не-то глобус на уши заместо шапки натяну и на полюс пешком отправлю – просекаешь момент, училка, то-то же. Бывай покеда – не кашляй!» — на сим они расстались. На следующий день Агнесса Львовна шибко на педсовете уже не возникала – мальчика оставили в школе, но до первого замечания! Вот и славно, а могло бы быть гораздо хуже, если бы не Витёк, которого Вилька и на людях, и дома гордо величал папкой. На вопрос особо дотошных: какой же он тебе папка, коль ты Валентинович? — сразу следовал убедительный ответ, дескать, мамка думала, что того на задании убили враги, а он выжил, нашёл их, и они снова вместе; отчество же поменяет на настоящее, когда придёт пора получать паспорт. В эту придуманную им легенду мальчонка постепенно уверовал и сам, впервые в жизни ощутив, как же хорошо, когда с тобой рядом такой надёжный отец-защитник, с коим никакие мальчишеские проблемы уже не страшны!..
Мама Катя тоже обожала своего избранника Виктора, да и как иначе, когда он так щедр на ласку и подарки, привозимые для неё из командировок. Не беда, что дарёные колечки зачастую не налазили на пальцы, а платья ношеные, что Витёк объяснял покупкой их на толкучке, ведь в магазинах пусто и за стоящей вещью надо идти только туда, главнее всех этих мелочей — подаренное с любовью и от души! Ещё жених обещал на ней непременно жениться, как только ему подфартит, и он сорвёт крупный куш, вернее выполнит важное ответственное задание его руководства, а-то надоело пробавляться мелочёвкой. Наивная Катюша не понимала истинного смысла сказанных в запале слов – тогда она была просто счастлива рядом с красавцем-капитаном, на которого заглядывались все женщины двора, в глубине души завидуя ей, до этого самой бедной и несчастной!..
Но в один злосчастный вечер всё рухнуло, покатилось в тартарары без возможности, как тогда казалось, сохранить хотя бы толику от огромного счастья, именуемого простой земной любовью. В последнее время Витёк всё чаще стал приезжать с командировок почти пустым, а тут ещё, так некстати, участковый чавой-то принялся вить кольца вокруг него, приглядываться, принюхиваться, проверять документы, к слову, чистые, если не вдаваться в некоторые нюансы…
Настроение, конечно, было не ахти, но Витёк крепился, держал фасон бравого везунчика по жизни. Как всегда, по возвращению с поездок накрывался роскошный стол из купленных им деликатесов с обязательным шампанским – выпивали, закусывали, потом наш капитан доставал свою фронтовую гармошку и пел всегда одну и ту же жалостливую красивую песню «Одинокая гармонь», доводя до слёз благодарных слушателей в лице Пронькиных. На этот раз после исполненного песенного шедевра развеселившаяся не в меру Катя принялась, как бы шутейно, «пилить» женишка за невнимание к ней: дескать, праздники скоро, а ей и надеть-то нового на люди нечего, брякнула невпопад помрачневшему Витьку о его невесть откуда объявившейся скупости, наверняка кралю себе заимел на стороне, пока она, дурочка, страдает, ждёт, планы на семью строит – в общем, хватила от выпитого через край. Обычно спокойный с Катериной Витёк вдруг на последних словах вскочил и отвесил наотмашь такую пощёчину, что та с разбитым в кровь лицом отлетела от стола на несколько метров и рухнула без сознания на пол. Далее в ход пошли подкованные хромовые армейские сапоги, которыми внезапно озверевший жених мог бы добить в кураже свою невесту, если бы не сын её, Вилька. У мальчика помутилось в голове: впервые в жизни на его глазах бьют самого дорогого ему человека, да что там бьют – пытаются убить, не вмешаешься – это случится!!! Вилен бросился к висевшей на вешалке в прихожей шинели, вытащил из кобуры пистолет, коим тыкал в Витька, умоляя остановиться, но тот как будто ничего и никого не слышал – и тут грянул выстрел!.. Мужчина, моментально пришедший в себя, переломился в пояснице и, схватившись за простреленный живот, рухнул рядом с избитой сожительницей.
Пришедшая в себя Катя от увиденного по-бабьи истошно завыла, кинулась обнимать, жалеть любимого, призывая не оставлять её, дуру несусветную, наболтавшую напраслину на кормильца, защитника и настоящего «папку» для единственного сыночка – всё ещё можно исправить, только не уходи!.. Но Виктору, посеревшему, с белыми губами, от внутреннего кровотечения становилось с каждой минутой всё хуже и хуже. Чувствуя близкий конец, он, собрав в кулак последние силы, приказал Вильке срочно выбросить пистолет в речку, кое-какие ценные вещи сложить в вещмешок и спрятать понадёжнее до лучших времён, а ему вызвать «скорую», если успеют ещё спасти, медики обязательно наведут на огнестрел полицию, поэтому говорите, что, дескать, я уже пришёл подстреленный, сами же о пистолете и обо всём, произошедшем здесь, ни-ни, как бы на вас ни давили следаки – простите, коли сможете, авось судьба даст шанс нам свидеться, после чего Витёк впал в забытьё.
Примчавшиеся на адрес реанимационная бригада и наряд полиции одного в экстренном порядке увезли в больницу, другую, как соучастника преступного события, — в КПЗ, мальчику же пока разрешили отсидеться до детдома у соседки, приходящейся Катерине дальней родственницей. Вот так, была семья, и нет её, пуст вагончик – осиротели не только люди, но и его стены…
Катя, впервые попавшая в тюрьму, на допросах до последнего стояла на своём, мол, никто меня не бил, просто неудачно по пьянке упала лицом, далее, как учил Виктор – её даже не смутили слова следователя о суженом, что на поверку оказался махровым вором-рецидивистом, грабившим по поездам и квартирам честных граждан, хотя в далёком военном прошлом был прекрасным командиром разведроты – а вот, поди ж ты, скатился после демобилизации до уголовки…
Но недолго чалилась задержанная до выяснения обстоятельств Пронькина в тюремных стенах: побои дали о себе знать прерванной беременностью и открывшимся серьёзным маточным кровотечением – так Катерина тоже угодила в реанимационную палату по соседству с крайне тяжёлым Витьком, о чём они, конечно же, не ведали – не до этого обоим было…
Спустя месяцы Виктор, благодаря молитвам и персоналу, сумел выкарабкаться из критического состояния – потом был суд, где прокурору удалось доказать всего пять эпизодов из воровской жизни подсудимого без всяких там «мокрушных» дел, что пытались на него повесить. Оружия нет — и суда нет, но свой «червонец» так-таки, как рецидивист, получил, слава Богу, общего режима.
Катерина после лечения вернулась в свой вагончик к заждавшемуся её сыну. Все обвинения в соучастии за недоказанностью снялись, прикусив языки любителям чернить невинных людей. Жизнь Пронькиных вошла в привычное русло, но уже без сгинувшего на просторах страны Виктора, которого Катя в глубине души продолжала любить, отвергая всех порядочных и не очень ухажёров – сын есть, сын рядом, и ладно, не будем о грустном, будем просто жить…
Время, к великому человеческому сожалению, неумолимо – вот уже почти четверть века пролетело с той поры, когда случилась эта история любви, надежд и веры в лучшее, но не всё в жизни зависит только от людей, есть ещё и обстоятельства, которые иногда сильнее нас, загоняя в тупик, но и из него, при великом желании, можно выбраться, прогнув эти самые обстоятельства под себя…
В транссибирском поезде-экспрессе у окна купейного вагона в самом прекрасном расположении духа сидел бравый офицер-спецназовец в чине капитана: за успехи в боевой и политической подготовке он поощрён краткосрочным отпуском и через всю страну направлялся домой к матери, что ещё, слава Богу, жива-здорова, ждёт его, волнуется… В статном усатом мужчине под два метра ростом сразу и не признаешь того десятилетнего Вильку – теперь это Пронькин Вилен Викторович (поменял-таки отчество в память о названном «папке»), своей семьёй пока не обзавёлся, посвящая всего себя ратному делу – многочисленные награды на груди говорят сами за себя.
На узловой станции какого-то областного центра за Уралом пассажирский поезд вынужденно задержали на сорок минут, пропуская составы со стратегическим грузом. Чтобы не томиться ожиданием, офицер Пронькин решил прогуляться до привокзальной площади на людей посмотреть, ну и себя угостить местным пивком по случаю заслуженного отпуска.
Спускаясь по каменным ступенькам вокзала, Вилен вдруг услышал до боли в груди, душевного щемления знакомую с далёкого детства мелодию «Одинокой гармони», что наигрывал на гармошке у павильона «Пиво-воды» какой-то убелённый сединами, свалявшимися в космы, дедок, пригнутый жизненными обстоятельствами к земле. Рядом лежала истрёпанная временем офицерская фуражка, щедро наполненная подаваемой людьми мелочью. Сурового вида капитан-спецназовец, заслушавшись берущими за душу знакомыми переборами гармони, даже прослезился и положил исполнителю поверх мелочи самую крупную купюру, что имелась на то время. Нищий старик-музыкант, цепко державший в поле зрения свой источник к существованию, поднял на него удивительно ещё молодые глаза, которые замерший от неожиданности Вилен не перепутает ни с какими другими на свете – это были глаза выжившего Витька…
«Здравствуй, Витёк… – прохрипел от волнения Пронькин и тут же добавил. – Здравствуй, папка… Я это, Катин сын, Вилька – ну, вспомни то время, ты не можешь не помнить его! Вот я тебя, наконец-то, и нашёл через столько лет!». Дедок в ответ засуетился: «А-а, узнаю, узнаю – вырос-то как, тоже офицером стал, как и я до воровской жизни! Катюха померла небось – царство ей небесное, любила меня шибко и через это пострадала… Ты уж не держи сейчас на меня зла за то время – всяко было: и хорошего, и плохого…». «Да нет, пап, она жива, слава Богу, и до сих пор тебя поминает добрым словом – после тебя так и не вышла замуж! – поверг в смятение Витька названный сынок, после чего исполненным решимости голосом добавил, чуть ли не приказал. – Вот что, отец, давай-ка ты собирайся – тебя же ничего здесь не держит! Я до матери домой еду в отпуск, поезд через пять минут отходит – со мной поедешь, увидитесь, будет что вспомнить… Не понравится – всегда сможешь уехать, куда хочешь, а останешься – мамка, уверен, будет рада, как и ты, наверно…Все подробности в поезде – решайся!».
Транссибирский поезд-экспресс, устало пыхтя парами, прибыл до конечного пункта назначения. Родной город по-доброму ясной погодой встретил своих блудных сыновей. А вот и бывший двор детства, правда, от былых построек не осталось и следа: купеческий терем, оказавшийся исторической архитектурной достопримечательностью, по брёвнышку был перенесён в уголок Старого города, остальные хибары пошли под бульдозер – на их месте вырос целый современный микрорайон, в одной из квартир которого, купленной благодарным сыном, проживает ныне пенсионерка Катерина Ивановна, ещё моложавая на вид женщина.
Мать кинулась долгожданному сыночку на грудь, с большой радости запричитав на всё своё просторное современное жильё! И тут за спиной увидела того, кто никак и никогда не уходил из её сокровенных снов, из души, из памяти – неужели, не может этого быть, так и инфаркт хватить недолго!!! Виктор был взволнован не меньше, что долго не мог вручить Кате купленные для неё на свои трудовые цветы!..
За роскошным столом с деликатесами, накрытым уже Виленом для родных людей, шумных суетливых речей не было, больше молчали, перекидываясь друг с другом взглядами, что говорили красноречивей всяких напыщенных слов, как же они всё-таки рады этой нежданно-негаданной встрече через много-много лет на том же месте и даже приблизительно в тот же час! Потом растроганный Витёк взялся за гармошку – и полилась знакомая нежная грустная мелодия, но наполненная на этот раз, под стать моменту, радостью возвращения, счастья и больших надежд на будущее…
Копилка
Однажды на день рождения маленький мальчик Мишенька Веневитинов получил от любимой бабушки Агаши, души в нём не чающей, роскошный, можно сказать, драгоценный подарок в связи с первым в его жизни юбилеем, пятилетием, с пожеланием ему, дай Бог, побольше юбилейных дат впереди и подарков не хуже этого! Для пущей сохранности он был упакован в несколько слоёв обёрточной бумаги и помещён из-за своей объёмности в коробку из-под телевизора с бантом сбоку и открыткой, доходчиво объясняющей малышу, уже научившемуся читать по складам, чем дорога бабулечке сия старинная памятная вещица, которая после высвобожденияне чающей, роскошны оказалась чудной работы огромной фарфоровой копилкой в виде бурого мишки-великана, обнимающего под стать себе бочонок с мёдом. В своё время она тоже была подарена ей, пятилетней Агашеньке, её дедушкой Мишей, работавшим мастером на императорском фарфоровом заводе.
Если быть терпеливым и наполнить подарок деньгами по самую медвежью макушку, то копилочку и вдвоём не поднимешь, зато какое состояние будет внутри, сколько можно будет всего купить! По мере взросления наш мужающий по годам Михаил вначале мечтал о немецкой игрушечной железной дороге с очень похожими на настоящие локомотивом, вагончиками, проносящимися мимо мигающих семафоров, станций, платформ с человечками – всё это великолепие грохотало, шумело, жило своей жизнью, в которой ты был главным… Потом, будучи уже десятилетним конструктором, завсегдатаем школьного кружка моделирования, хотел купить дорогой радиоуправляемый вертолёт с несколькими режимами управления! После уроков любил заходить в «Детский мир», пока просто поглазеть на вожделенный предмет мальчишеских мечтаний – на оный откладывались даваемые родителями карманные деньги на кино, мороженое, иногда поступался даже школьными завтраками во имя главной цели…
Заветная копилка-копилочка год от года становилась, радуя глаз, всё тяжелее и тяжелее. Однажды пришлось с отцом переместить её в целях сохранности Мишкиного стола, где он делал домашние уроки, на пол – он-то наверняка выдержит груз денежной ответственности. Целеустремлённый Михаил запихивал в своего тёзку не только перепадавшую по случаю мелочь, но и бумажные купюры, сотенки, пятисотки, а иногда, спасибо бабулечке, тысчонки заполняли чрево жадного до денег хозяина тайги. Правда, как он будет их оттуда выковыривать, мальчик не задумывался – придёт день и час, будем думать…
К своему пятнадцатилетию юноша Веневитинов, вымахавший на радость родным под два метра, озаботился уже почти взрослыми потребами – покупкой крутого байка (денег по расчётам должно хватить), чтобы на нём на скорости лихо рассекать, летя на дачу, упругий утренний воздух автострады с замирающей сзади от восторга им и страха подругой Анькой, соседкой по парте и партнёршей по современным танцам в ДК профсоюзов! Сговорились уже с папой о дате похода в автосалон, где замерли в нетерпеливом ожидании блестящие полировкой железные красавцы-кони. Мама пока робко возражала на такое увлечение сынули, приводя ежедневную статистику дорожных происшествий с участием бедных байкеров…
Но, к великому сожалению, байк остался байком – в дом Веневитиновых постучалась беда: внезапно тяжело заболела милая бабулечка, что никогда и ни на что не жаловалась, была здоровее молодых – и вот на тебе, требуется срочная операция, без которой не выжить, и ехать придётся за рубеж, где это всё делается за большущие деньги! Спасибо многочисленным родственникам, все откликнулись, помогли папе с мамой собрать жизненно необходимую сумму… Конечно, любимый внук Миша не мог позволить себе остаться в стороне – он, чуть взгрустнув о несбывшемся, пожертвовал своей копилкой!
Просто разбить такую ценную историческую вещь, передаваемую по наследству, и вынуть деньги – об этом не могло быть и речи!!! Пришлось битых три часа до полуночи провозиться с накопившимся за многие годы богатством, извлекая наружу через прорезь монету за монетой. А как быть с немалыми денежными купюрами, что, расправив в чреве Топтыгина свои бумажные плечи, ни в какую не желали покидать уютное местечко?! Но не зря бабушкин дедушка Михаил Евстафьевич слыл за мастера-кудесника фарфоровых дел у тамошнего заводского начальства, понимающего толк в этом тонком, почти ювелирном производстве – копилочка-то оказалась с секретом, о коем даже бабушка не знала или же с годами забыла, не подсказала внучику! Но он сам догадался, совершенно случайно нажав на большой чёрный нос мишки – крышка бочонка на пружинках музыкально открылась, давая возможность руке извлечь из нутра на свет Божий всё до последней денежки! В итоге, слава Богу и далёкому родственнику, семейная реликвия осталась цела и невредима при расставании с хранимой наличностью. Ещё час ушёл на подсчёт – набралась приличная сумма, что непременно поможет любимой дорогой бабулечке Агаше, как она помогала ему всё детство и юность!..
Ранним утром, пока ещё родители не вернулись с ночной смены, Миша, ради святого пропустив первый урок, сбегал в ближайший банк и обменял всю пузатую мелочь на хрустящие новенькие банкноты, которые не стыдно предъявить родственникам в качестве его лепты в общее дело. Мама, зашедшая на кухню приготовить на семью обед, краем глаза заметила вдруг лежащую на холодильнике аккуратную стопочку денег с маленькой запиской сверху, где сыночкиной рукой было твёрдо выведено лишь одно слово «…бабушке». Она медленно опустилась на стул возле кухонного стола и тихонько, дабы не обеспокоить отдыхающего супруга, заплакала…
А спасительная для бабушки дедушкина копилка до сих пор украшает письменный стол совсем взрослого Михаила Ивановича. Придёт время, и он подарит её также одному из родных внуков и внучек. А та непременно сослужит кому-то добрую службу, потому как добрая вещица, добротно сделанная руками мастера, оставившего тепло души в любимом им фарфоре…
Об авторе:
Валентин Егоров, родился 5 сентября 1957г. в г.Якутске, Республика Саха(Якутия). После срочной службы в рядах Советской Армии в 1983 году закончил Хабаровский медицинский институт, педиатрический факультет. Три года отработал по направлению участковым педиатром в сельской участковой больнице на севере Хабаровского края. В 1987 году вернулся в родной город. Работал детским хирургом в поликлинике. Затем четверть века в отделении реанимации и интенсивной терапии детской инфекционной больницы г.Якутска, за что был удостоен почётного звания «Заслуженный врач Республики Саха(Якутия)», отличник здравоохранения РФ и РС(Я). Творчеством занимаюсь с 1991 года. Пишу стихи, прозу. Автор 9 выпущенных сборников стихов и прозы, являюсь составителем 2 пособий для родителей по уходу за больными детьми. За свою творческую деятельность отмечен премией Международного детского фонда «Дети Саха-Азия», республиканской общественной литературной премией им. Алексея и Марты Михайловых и республиканской краеведческой премией им. С.Н.Сизых.
