Кусок хлеба

Анатолий МЕРЗЛОВ | Проза

Мерзлов

Белая полоса прибоя, теряющаяся во мгле картинных желто-красных барханов, так и застыла в памяти с высоты заходящего на посадку самолетика остановившимся экзотическим кадром. Вряд ли кто-то из нас сумел бы оценить сполна, под воздействием внезапно обуявшего чувства новизны, в раскрывающейся картине истинную сущность ее содержимого. Она затаилась памятным многим детям пейзажем с конфетной обертки «Кара-Кум», или совсем недавнем — на пачке сигарет «Кэмел». Осмысление предстоящих трудностей пока не состоялось. Под крылом голубым пятном разрасталась гладь залива, сказочно вклинившегося в пески. В материальном пейзаже осоловевшие от болтанки и тяжелой дремы глаза с трудом отыскали крошечный оазис — жалкую крупицу в бескрайнем море пустыни. Горстка поселений вжалась в прибрежную черту, и на фоне вздыбленных в небо колонн будущих эстакад, перегородивших залив, она казалась крошечной. Такое несоответствие сверху можно было выдать за масштабную оплошность картографа.

После потворств и ласк цивилизации все настолько опошлилось мыслями о достигнутом совершенстве, что, побывав здесь по случаю, назад вернуться захотел бы далеко не каждый.

Одержимый этнолог, или, может быть, увлеченный ихтиолог осмелились бы повторить знакомые по прошлым впечатлениям телесные надругательства, да и то, только те из устремленных, что оставались патриотами дела до конца своих дней, до конца живущие верой в возможное, доселе невиданное и чрезвычайно для человечества важное.

Прибрежные воды, кишащие расцвеченной всеми цветами радуги живой экзотикой, могли бы привлечь сюда праздных туристов, но атмосфера особых климатических условий далека от их предпочтения. Слабовольные здесь не задерживались. Редкостное изобилие, в известном сочетании, могло привлечь в этот земной ад и увидеть в нем скрытые прелести, лишь отщепенцев-энтузиастов и поисковиков. Эти прибывали сюда больше для утоления жажды от собственных авантюрных проектов, те, что с годами закалились в трудностях — таких совсем немного, но, к счастью, малая толика их все еще сохраняет ставшую ископаемой популяцию одержимых. Сегодня, при всем уважении к этим столпам человечества, речь пойдет о других — тоже одержимых, но далеких от высокой миссии истинных самородков, и вовсе не причастных  к классике высокой морали.

Насыщенный испарениями, знакомый любителям глубинного телесного очищения, воздух в этой преисподней земли сгущается к ночи до атмосферы хорошей русской бани, В отличие, он не спасает от скопившихся шлаков — тяжелый дух выжимает из слабеющего тела сохраняемые огромной силой воли да господом Богом последние драгоценные жизненные капли. В бесконечные недели противостояния редкие поборники аскетизма, не обремененные ранними излишествами, и те дают психологический сбой. Здесь собрался не лучший генофонд нации: все те, у кого ритмично возбужденное сердце, кого в условиях, сдерживающих бурный всплеск развития родной экономики, надоумило заложить то последнее, чем он обладал до сих пор бесспорно — свое здоровье.  И всего-то в обмен на мыльное лидерство среди прочей серой неприхотливой массы, в среде опостылевшей социалистической уравниловки. Если бы сложившиеся обстоятельства обязывали просто дышать или перемещаться в пространстве, тогда бы полностью отпала необходимость в освещении данных событий. Обстоятельства достоинства и чести вынуждали не только продолжать заданный предшественниками ритм, но и рвать с опережением, со свойственной времени самоотрешающей эйфорией.

Единственным наслаждением, скорее заветным желанием, оставалось растянуться после шести часов дневных пыток в бараке резервации на жестком одноместном топчане, потягивая отдающий далекой ностальгией, охлажденный до зубовного скрежета приятно вяжущий смородиновый морс. В атмосфере, контрастно противоположной твоей природе, завершался процесс, начатый задолго до тебя, но который «кровь из носа» обязан был подтвердить авторитет родной державы именно этой, последней плановой вахтой. Всего через три месяца, исчерпав срок заключенного контракта, с пуском первой очереди грузового терминала, ждали два первых судна с грузами, так нужными для отправного толчка народной власти новой демократической республики. Классическое «быть или не быть» и здесь, в далеких от дома, пожирающих море песках, подтверждало аксиому безусловности.

Всего лишь некоторое послабление в атмосфере преисподней ожидалось с приходом сезонных дождей. Однако в тот год безжалостная природа загнала в угол даже повидавших всякого и обосновавшихся здесь на века. Свой блеклый выцветший холст, поиграв воображением, небо лишь слегка припудрило изреженными облаками, едва ли дополнив колорита в натюрморт пустыни. Под грустные взгляды ожидавших спасения пушинки-облака эстетически умилили взор. Они растворились летучей дымкой, не успев окропить безнадежно умирающие клочки колючки, разбросанной по пологим склонам барханов.

Вездеход «УАЗик» военного образца, сильно порыжевший от пыли и солнца, сновал между сооружениями строящегося терминала, надрываясь раскаленным двигателем, оперативно по мелочи доставляя все, чего требовал бесперебойный трудовой процесс. Временный городок, где обосновались строители, в шутку прозвали «резервацией», и в действительности — это было отгороженное от «живых» песков скорее местнической особенностью, чем суровой необходимостью, поселение из нескольких белых вагончиков, приспособленных под окультуренное обиталище нескольких десятков квалифицированных рабочих. За спиной, сколько охватывал взор, раскинулась дышащая раскаленной сковородой безжизненная пустыня. Впереди, на небольшом удалении от «резервации», мерной чередой прибоя терялись в песке воды Красного моря. Вода манила призрачным спасением — в этом убеждались после первых ожогов. Да и разве можно насладиться прохладой, окунувшись в горячую горько-соленую жидкость? Продукты закупались здесь же, на побережье, в двух милях отсюда, на местном рынке. Трудно представить, что еще несколько недель назад нагромождение томящегося на солнечной сковороде провианта виделось отвалом ненужных потребностей. Когда вопрос жизни становится острее, неустоявшееся мнение быстро сдает старые позиции.

Рои назойливых мук и каких-то алчных летучих тварей успевали урвать свое на торговых рядах, расположившихся прямо на песке под разномастными балаганчиками. — они управлялись со всем, что излучало запахи подобия съестного. Они яростно кидались к малейшему расчесу на экзотической здесь твоей белой коже. Страшное слово «лепра» плавилось живым воплощением на некотором удалении под безжалостным солнцем. Разлагающееся мясо копошащихся бугорков ограничилось невидимой магической чертой, которая непонятной силой сдерживала их на определенном удалении от рынка. На несчастных перестали обращать внимание — с этим смирились, но проклятая жара выжимала жизненные соки и из здорового тела.

Шофер-экспедитор, сухонький, сморщенный лицом, молчун Василий Никанорович, пятидесяти девяти лет от роду, крутил баранку «УАЗика», считай, третью вахту. В легких дырчатых туфлях, белых, затертых на коленях и заднице льняных брюках, в вылинявшей, некогда голубой рубашке с длинным рукавом, Никанорович молодцевато, где-то ухарски, восседал на треснувшем дерматине горячего сиденья. Он приехал на подмену, с условием на одну вахту, взамен заболевшего лихорадкой послеармейского пацана, да так и застрял, не пытаясь что-то изменить в своей нелегкой доле.

«Сколько ему осталось? — говорили за спиной, — А туда же, вцепился мертвой хваткой в длинный рубль».

Смуглый, похожий на поджарого сверчка, Никанорович смахивал на инородца, но в рыночной сутолоке, среди иссиня-черных аборигенов, все же отличался приветным отливом кожи. На фоне молодого рабочего люда его почтительный возраст все же вызывал восхищение: он из всех был более стоек к трудностям, никогда, как большинство, не спешил окунуться в холод вагончика. Никто никогда не слышал от него обычного здесь матерного брюзжания по поводу климатических крайностей. И он оставался до такой степени естественным, будто был выкормлен матерью  в этой забытой богом пустыне. «Никанорыч, слетай…» — и он летел без противоречий и претензий, если можно было назвать полетом те козлиные прыжки на неровностях вязкой песчаной дороги рыжего от пыли, его раскаленного чихающего «скакуна».

Стальные колонны причальной линии со временем дополнялись бетонной причальной стенкой, ниспадающей отвесно к самой воде. В приливную фазу она наполовину уходила под воду. В это благодатное время великое множество ярко расцвеченных голодных рыбешек оголтело устремлялось к сгинувшим на жаре моллюскам. В течение некоторого времени продолжалась ненасытная вакханалия — до тех пор, пока приливное течение не умеривало свой стремительный поток. Потом вдруг кто-то неведомый режиссировал новый сценарий: всю пестроту слизывало, как языком, и из небесно-прозрачной глубины наползали серые алчные головы пожирателей этого живого калейдоскопа. Единичные туземные рабочие, каким-то хитрым образом не занятые на работах, совершали вожделенное для всех рыбаков таинство с насаживанием наживки «в подол». Все видели, как что-то обычное, внешне похожее на традиционного живца, шлепало в воду. Мгновенно из толщи синевы выворачивала зубастая «щучья» морда, заглатывала наживку, и в следующий момент начиналась борьба за отвоевывание пространства, где почти всегда побеждал человек. Обессиленный, сдавшийся, с виду безжизненный приличный чурбак рыбины подхватывался длинным сачком на высоту причала. Последний бросок рыбины уже наверху открывал сохранившуюся мощь этого существа. Чурбак тут же, на месте, ловко потрошился — содержимое летело вниз. Там, сквозь призму воды, откуда ни возьмись, коварно поигрывая в толще широкими плавниками, появлялись легко узнаваемые черные силуэты акул. Содержимое выпотрошенной рыбы заглатывалось одним из сородичей единым махом, резанув на вывороте гладь залива костистым клином плавника — остальным оставалось процедить сквозь выразительные жаберные щели искусительную сукровицу, беспорядочно суетясь и рассеивая пустую кровавую муть. Подобный сценарий назавтра повторялся с точностью до минут, только туземец мог быть другим. В одинаковой смуглости, со стандартной раболепской мимикой, в одинаковых марлевых обмотках — без пристрастия с трудом удавалось найти какое-то различие между ловцами. Но главная суть вовсе не в этом.

Никанорыч с молчаливой настырностью иногда уж очень откровенно пытался раскрыть элемент таинства. При его ретивой назойливости туземец с застывшей дурацкой улыбкой замирал, пряча что-то в полу «пиджака на голое тело». Никанорыч болезненно вспыхивал: ему оставалось искать невероятные аналогии  с рыбалкой у себя на родной Оке.

Рыба, выпотрошенная туземцем, из узелочка на поясе натиралась незамедлительно смесью зеленой соли. Спустя всего два часа готовая к употреблению, в какой-то затрапезной, видимо, многоцелевой рогожке, аппетитно пахнувшая, предлагалась на «бакшиш». Никанорыч занимался провиантом, и если ему удавалось променять чурбачок рыбы на брусок хозмыла — это считалось большой удачей и жизнь в «резервации» в этот вечер дополнялась восхищенными возгласами. В начале строительства, в первый срок, за брусок мыла ему давали три увесистых чурбака, но здесь как на классическом рынке: повышенный спрос рождал новое изощренное предложение.

У опробовавшего и знающего вкус этой рыбы при торге загорались страждущие глаза. Суметь скрыть интерес — было искусством особым. Никанорыч это умел, но часто пасовал — ему мешали. Оправданием высокому спросу являлось строго охраняемое аборигенами таинство поимки этой рыбы. Если отбросить престиж, оставался немаловажный козырь: малосоленая, нежная, тающая во рту рыба восстанавливала в организме нарушенный солевой баланс, следствием чего и являлась тяготившая слабость. Колонисты-англичане, жившие здесь до поры, питались исключительно этой рыбой — притом, рассказывали, сохраняли длительную активность в условиях тяжелого климата.

Выдурить рыбу «за так» требовалось время и терпение, кто-то со стороны не выдерживал долгой тяжбы, и тонкий психологический ритуал Никанорыча бездарно срывался.

Никанорыч весь процесс ловли наблюдал до страстности внимательно — лицо его искажала откровенная зависть. Чего он только не перепробовал своим прагматичным умом рыбака: и кальмара, и мясо той же цветной рыбешки, и традиционный мякиш со всевозможными наполнителями, — заветная рыба на его приманку не шла. Купить, обменять — пожалуйста, секрет же успеха аборигены держали в строжайшей тайне. Немудрено — это было их куском хлеба еще с колониальных времен. На иссиня-черном теле аборигена марлевая повязка контрастировала снежной белизной: русское хозмыло творило чудеса — самый недалекий из них смекнул бы здесь своей выгодой. Жалкие с виду аборигены не виделись предприимчивыми, но суровые условия выживания, наверное, способны научить и не такому. Запасы мыла быстро иссякали. Тяжелый климат убивал — силы безнадежно таяли. Таинственная рыба виделась единственным спасением. Надо отдать должное воле большинства: раньше срока не уезжал никто — заболевшие являлись редким исключением.

Никанорыч испробовал все возможное и невероятное. Он добавлял в мешанку «Нептун» — медвянопахнущий болгарский табак, пытался приспособить «кильку в томатном соусе», но ей гнушалась даже самая неразборчивая рыбешка. Он испробовал все, чем мог блеснуть изобретательный мозг рыбака со стажем. Никанорыч плевал на наживку один раз, дважды, трижды. Однажды  в сердцах помочился на нее — рыба, как заговоренная, оставалась недосягаемой — интерес проявляла, но в рот наживку не брала. Секрет по случаю открылся — он оказался простым, но стоил Никанорычу до чрезвычайности дорого.

Жаркие во всех смыслах будни тягостно тонули в мареве испарений, до окончания строительства оставалось совсем немного. Причальные комплексы уже оснащались электроникой, управляющей грузовым процессом. Основная масса начального персонала занималась одуряющими занудностью мероприятиями по защите металла опор от коррозии. Темп и остатки задора сошли на нет: все подспудно понимали, что от этой части работы не зависит ничего. Терминал заработает в любом случае с пуском управляющих систем. Во время прилива рабочие беседки висели в трех метрах от поверхности воды. В это время отчетливо наблюдались застывшие в толще воды темные силуэты ждущих любой оплошности акул. Страховка ли, ежедневные ли подписи в журнале инструктажей — чрезвычайных происшествий за время массированного строительства не произошло. Случай падения монтажника в воду в самом начале работ имел место, но все обошлось благополучно.

Лениво поругиваясь, уставшие люди кропотливо исполняли свой долг, думая о том светлом дне, когда легкий самолетик вновь поднимет их в воздух над просторами, ставшими частью их биографии. Мысли о кооперативной квартире, луженой экспортной «копейке», об отдыхе на черноморском побережье и всяком прочем материальном и сопутствующем затмевали последние трудности — в действиях и характерах начали острее проявляться позитивные, утраченные на время особенности. Сквозь брюзжание чаще проскакивали шутки, нарастая с каждым следующим к финалу работ днем.

Со дня на день ждали прихода первых наливных судов. Караваны комиссий топтались по причальным линиям, белыми грибками пробковых шлемов высвечивая линию их интересов. Что-то не ладилось в электронной оснастке, да и немудрено: мастика заполнения кабельных трасс вытекала, превращаясь (чтобы удачнее подобрать аналогию) в безнадежно распластавшихся земляных червей. Место нестыковок, даже с подвесок, висящих над водой, определялось без труда по мобильным белым палаточкам, продвигающимся по линии залегания кабеля. С отливом беседки уже не опускались вниз — по переменному поясу работы завершились неделю назад, и теперь всегда висели под верхотурой.

Никанорыч исправно доставлял термосы с обедом — в этот день всех ждал деликатес: вареная картошечка в «мундирах»  с хорошим шматом заветной рыбы. Предпраздничное настроение чувствовалось во всем. Выбравшись из беседок в благанчик, монтажники смоктали выразительные розовые косточки, многозначительно закатывая глаза. В перерывах подначивая Никаноровича самым для него больным. Оказалось, заслуга его здесь была минимальной: подкатить на своем «козле» от кухни «резервации» да дождаться грязной посуды. Рыбой в этот раз одарила местная администрация в счет сверхплановых достижений. Никанорыч в отместку говорунам молчаливо играл желваками и как-то особенно слезно лупал выгоревшими ресницами. Когда его удавалось разговорить, застрельная тема всегда начиналась с баек  о хитростях рыбалки. Последние дни пребывания в этой богом забытой пустыне означали его полное фиаско. Беда его веселила застоявшихся «жеребцов» — тайна оставалась там, где родилась.  И, казалось, окажись хотя бы малейшая возможность остаться здесь еще на один срок — Никанорыч потянул бы и его ради достижения своей главной цели.

Ближе к вечеру в отдалении приветственно гуднуло — в створы залива зашло первое судно. Ночью недалеко от него зажглись стояночные огни другого.

Наутро предстояло главное действо. Спозаранок, пока солнце не успело раскалить настил причала, на него высыпали все принимающие участие в работах. По аналогии с пуском объектов на Родине в России, соорудили возвышение-трибуну. Европейские одежды и снежно-белые одеяния аборигенов смешались в единую пеструю массу. Мелькающие под ногами угольные рожицы подростков сверкали белками глаз-попрошаек. Видя подобревшие лица, каждый из них пытался что-то заполучить себе в подарок, дергая то за брелок ключей, то затаенно дотрагиваясь до предметов одежды — сдерживающие границы все же работали. Прилив нагонял в залив свежей воды. Еще не остановились бурунчики от потоков ее вокруг свай, как одно из судов снялось с якоря, медленно, но уверенно двинувшись к новой причальной стенке.

Вдруг все лица устремились на корму приблизившегося судна — до него оставалась какая-то сотня ярдов. На месте замершего буруна от винта взметнулся смерч. На корме засуетились моряки, набрасывая на турачку швартовного шпиля извивающийся за бортом конец толстого пенькового стропа. Оказывается, в самый неподходящий момент на ранее брошенную приманку поймалась огромная акула. Слышно было, как командир на корме судна отчитывает нерадивого матроса. Швартовку приостановили и акулу быстро подняли на высоту борта. Она так и осталась висеть  в подзоре кормы. Судно мягко коснулось кранцев, на причал  метнули мячик выброски, едва не угодив в голову черному швартовщику. Еще немного и непомерно большой огон швартовного конца, прозванного за неподъемную тяжесть «понедельником», лег на причальный кнехт. Жутких размеров акула висела на расстоянии нескольких метров от любопытствующих, устрашающе клацая зубастой пастью.

В отдалении треснувшим басовитым тоном гуднул тифон — это в створы приветственно входило второе судно, неуклюжим лаптем выбирая курс к причалу.

Мальчишки суетливыми черными таракашками сновали вокруг — старшие из них оттесняли на задний план младших. Между нами затаился худенький, тщедушный, чернее черного мальчонка, жалкими глазенками моля нашего участия в несправедливой разборке. К нему незаметно подобрались сзади, по-видимому, сделали очень больно — он взвизгнул и кинулся в сторону. Не удержавшись на краю, беспорядочно махая руками, с высоты причала полетел вниз. Металлическая лестница уходила к воде примерно в ста метрах от места падения. Курчавая головка пропала в веере брызг от усердно работающих рук — он видел лестницу и устремился туда. В нескольких десятках метров в стороне гладь бухты вспорол черный плавник — он стремительно развернулся и взял нужный курс. Все застыли в ужасе от неизбежного финала. Мальчонка что-то почувствовал — он закричал в голос. Так отчаянно безнадежно кричит настигнутый зверем заяц.

За нашими спинами что-то дико ухнуло. Под трубный звук нападающего быка, головой вперед, между атакующей бестией  и мальчонкой вытянулась в полете поджарая фигура Никанорыча. Коснувшись воды, он ожесточенно забил по воде всеми конечностями. Этому учили на инструктажах: акулы сторонятся белого. Он увеличивал белое пятно своей одежды создаваемым им пенным буруном. Атакующий плавник на мгновение застыл, потом со стремительностью ракеты описал вокруг него выразительный зигзаг. В воду с причала полетел бесполезный пробковый круг, оттеняя на своем белом фоне русское печатное «Ходейда». Происходящее заняло какие-то секунды. В духоте воздуха остановился душераздирающий заячий крик. Курчавая головка резво достигла лестницы — в прыжке ухватилась за ступеньку повыше. Проворной ящеркой легкое тельце взвилось по ней вверх. Толпа собравшихся все это время не дышала, и только сейчас произошел тяжелый выдох. Все находилось в одном страстном порыве. Черные, голубые, карие — все эти глаза находились в одинаково завороженном мгновении ожидания. Никанорыч, ожесточенно барахтаясь, приближался к принесшей спасение лестнице. Миссия его была удачно выполнена: он собой отвлек хищника. Акулий плавник ушел из поля видимости. Никанорыч коснулся первой ступеньки, поднялся до пояса — толпа облегченно загалдела. Еще миг, еще один резкий выброс… но, как видно, силы его покинули. В последнее мгновение зубастая пасть огромного чудовища вывернулась в паре метров от лестницы. Никанорыч с трудом выполз наверх, но нога его на осклизлой ступени сорвалась, и он по пояс ушел назад в воду. По поверхности, совсем вблизи, ударил чудовищно черный акулий хвост. Никанорыч неестественно изогнулся, выпрыгнул вверх и тут же обмяк. Бурое пятно окутало его ноги. Рослый монтажник Виктор из соседнего вагончика буквально выдернул Никанорыча наверх.

Самолетик поднялся над знакомым до малейшей извилины рельефом. Мы улетали домой, оставляя в желтых песках часть своего сердца. Гигантомания поселилась в сердце надолго. И в безобидных водах Черного моря еще долго чудилось затаившееся ненасытное чудовище.

Перед отлетом все побывали в местном госпитале. Русские врачи наряду со строителями, желающими лучшего в жизни удела, спасали Никанорыча. Одну ногу пришлось отнять, за другую шла борьба. При прощании слившееся с белой подушкой лицо Никанорыча тронула улыбка — он прошептал:

— Отец мальчонки открыл для меня тайну. Секрет-то оказался очень прост…

Он тяжело опустил веки, лицо ушло в себя, но таинственная улыбка так и не покинула его мертвенно-бледных губ. Никто из нас не осмелился нарушить его умиротворенный покой.

Врачи Никанорыча вытащили. К чужой ноге он вполне адаптировался — так казалось внешне. Да и вообще Никанорыч никогда не был канюкой. Через три года мы рыбачили у него дома, на Оке. Где другие могли без пользы убивать время, он творил чудеса изобретательности. Не помню случая, когда бы он возвращался домой без улова.

«Никанорыч знает рыбий язык», — шутили мужики. А Никанорыч посмеивался над ними, похмыкивал многозначительно мне  и что-то украдкой, укрывшись полой брезентовой куртки, насаживал на крючок. Тайну для меня он открыл. С ехидцей, как только могут вредные старики, он процедил сквозь зубы:

— Небось теперь мою тайну всему белому свету разнесешь  в своих рассказах?..

Я же, глядя на его тщедушную фигурку, дал себе зарок: «Так дорого купленная тайна должна остаться его полным правом». Прекрасно зная добрый нрав брюзжалочки-Никанорыча, я все же не сомневался: пройдет время, и он обязательно позволит мне открыть вам свою тайну.

Красное море. Южный Йемен. 19… год.

Об авторе:

Анатолий Мерзлов, детство и юношество прошли  в солнечном Батуми на самом берегу Черного моря. Жизненные принципы во многом почерпнуты у прекрасного грузинского народа, там же зародилось творческое начало. Мореходка стала естественным продолжением биографии. После окончания, в должности судового механика-универсала дальнего плавания, посчастливилось посетить все континенты, включая Арктику и Антарктику. Не миновали судьбу военные конфликты во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, блокада на Кубе. После работы на флоте — высшая школа управления сельским хозяйством. И кто знает, куда бы привела жизненная тропа, если бы не перестроечный кризис. Дальше — предпринимательство и начало активной творческой деятельности.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: