Наваждение
Ашуд
«Не знаете ли, что тела ваши суть Храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?» (1 Кор. 10:12)
В небесах плыли редкие облака и нещадно светило солнце. Хоть Ашуд и состоял из тонкого невидимого тела — сгустка космической энергии, но и его утомил солнечный свет, и он спрятался под ближайшим облаком. Но, осмотревшись, он увидел ещё большее облако и перелетел туда, где буквально утонул в белоснежной неге облака, которое бесшумно плыло по небу и усыпляло. И скоро Ашуд так крепко уснул, что ничего не видел и не чувствовал.
Вдруг чудовищный крик потряс Ашуда, и он проснулся в незнакомом месте. Отчего сильно испугался и со страху перестал соображать. Растерянно озираясь вокруг, он ничего не видел, было темно. И улететь не мог, что-то мешало и не отпускало. «Боже, где я?.. Что со мной происходит?..» — не находил ответа Ашуд. Место было совершенно незнакомое, вместо белоснежного облака и небесной свежести ощущалась невыносимая жара, теснота, и нестерпимо грохотало. Этот грохот методично повторялся и сотрясал Ашуда. Мало того, со всех сторон лилась тёплая липкая жидкость, пропитывала насквозь и с силой смывала в неизвестность. Он вслепую куда-то забился и силился понять: где он? И как оказался здесь?
От внутреннего напряжения его дрожь понемногу стихала, сам по себе он остался невредимым, а это уже кое-что. С жарой и с липкой жижей он уже смирился, только шум и сотрясения мешали сосредоточиться. И всё же он нащупал какое-то возвышение, напоминавшее лестницу, и стал подниматься вверх. «А что, если это лестница в небо? — предположил Ашуд, продолжая упираться во что придётся. — Только бы вверх!» И скоро упёрся во что-то надёжное, как показалось ему. Здесь было меньше противной жидкости, не так сильно сотрясало, только невыносимый крик откуда-то сверху пронзал насквозь. Он и это стерпел, поскольку уже не надеялся найти лучшего места, и замер в этом заточении. Но очень хотелось пить.
«Нет, лучше умереть от жажды, чем пить неизвестную жидкость, которой истекает всё пространство, — думал Ашуд. Он ещё не забыл чистоту и свежесть небесных облаков, в которых так любил купаться. — Господи! Куда же я попал? Как выбраться отсюда?»
Ашуд впадал в отчаяние: это конец! Но почему? Когда он появился в поднебесье, все говорили, что родился ещё один бессмертный дух. А на деле оказалось, что он может умереть без глотка воды…»
Ещё он сожалел, что мало говорил с братом, который был намного старше и знал почти всё о Вселенной. В его умных глазах таилась какая-то мудрость и особенный взгляд на одну из планет, кажется, на Землю. В его взгляде было столько печали, точно он видел что-то родное. Но Ашуд так увлечённо играл с облаками и звёздами, что не нашёл времени для важного разговора. Всё откладывал, мол, всё ещё впереди. А впереди оказался этот кошмар и смертельный ужас.
«Какой же я бессмертный дух, если всё так заканчивается? — размышлял Ашуд. — А что, если я свалился на какую-нибудь планету? Может, это и есть Земля? Да чего теперь гадать. Один Господь знает, что Он творит с нами. И остаётся надеяться только на Его милость… Господи! Верни меня обратно, и как можно скорее!..»
Вдруг крик сверху разом смолк, как будто что-то хрустнуло нежным голоском, и всё стихло. Шум и грохот прекратился, остановилось течение липкой жидкости. Озираясь вокруг, Ашуд заметил тонкий луч света, который пробивался откуда-то сверху, и он тут же кинулся навстречу. Ашуд вмиг почувствовал в себе такую силу, что если бы не вылетел на свободу, то разрушил бы всё изнутри, но разбудить её мог только луч света.
Так закончилось его первое путешествие на планету Земля. А то, что он вернулся в родные небеса, конечно, не его заслуга. Таким образом, Господь готовит каждый новый дух к ещё более трудным полётам. Для Ашуда это был первый урок и вспоминается, как дурной сон. Только одно из той истории странно волнует его — это образ младенца, который он увидел, когда отлетал от него. Какой изумительный лик был у него! И застывший невинный взгляд вослед…
Вот уже девяносто земных лет живёт Ашуд в теле художника. Ашуду нравится этот человек, ладони которого, несмотря на возраст, и сейчас тверды, как у рабочего. А когда-то и плечи были широки, грудь мускулиста, всё тело было полно здоровья и силы. И в этом прекрасном теле — необыкновенная душа и светлый разум! До этого Ашуд пережил множество жизней не только в людях, но и в других существах. Можно сказать, он облетел всю Вселенную, побывал на разных планетах, но роднее всего была Земля — ведь с неё всё началось. Он никогда не забывал застывший взгляд однодневного младенца, когда первый раз улетал с Земли. Ему казалось, этот взгляд не провожал, а ждал его.
Ашуд чувствовал крепкую связь с Землёй и в каждое своё пребывание на Земле не только оживлял своим духом Богом данное тело, но ещё старался вдохнуть любовь ко всему сущему, вдохнуть веру в красоту и в Бога. Другими словами, именно Ашуд был духовным началом в теле человека. Он всегда старался, чтобы очередная плоть была достойна вселенской гармонии и легко вливалась в неё. Не исключением была и настоящая жизнь. Она состоялась не только возрастом, но и достигнутой гармонией между духом и телом. Ашуд считал её самой совершенной из всех прежних и был очень привязан к ней. Хотя первая половина этой жизни не обещала такого исхода.
В то время сознание художника и Ашуд не уживались в одном теле, можно сказать, находились в смертельной вражде. А когда в одном теле сходятся два заклятых врага, жизнь никуда не годится. И в первой трети жизни художник вёл себя как варвар. А вот вторая треть жизни художника была похожа на временный компромисс физического и духовного, но не потому, что ослабла борьба между ними, а потому, что уравнялись силы, и это, как оказалось, — был самый благотворный период в творчестве и личной жизни художника. Но тот период жизни был очень сложным для Ашуда: все эмоции, срывы, падения художника требовали максимального напряжения всех сил, чтобы художник за каждым падением вновь возрождался для жизни и творчества. Иногда художник ощущал себя почти святым, а иногда самым падшим, как все, в ком смешаны два начала.
Особенность его заключалась в том, что когда в нём верховодил Ашуд, его сознание всегда занимало выжидательную позицию наблюдателя и судьи. Например, если художник испытывал тонкие, благородные чувства или совершал доброе дело, то в подсознании как будто сразу кто-то смеялся и с издёвкой показывал ему, до чего он смешон, до чего не к лицу весь этот благородный спектакль. В других случаях всё, что говорил Ашуд, для художника было так убийственно верно, что художник чувствовал себя уничтоженным, увязшим по уши в собственной глупости. В такие моменты ему вдруг открывался весь абсурд, которым пронизано повседневное существование человека. Таким образом, одной половиной своего естества он всегда признавал и утверждал то, что другой половиной оспаривал и отрицал. Так уж устроен человек: если тело каждого человека цельно, то душа — нет, её и к Богу влечёт каким-то сокровенным призванием, и к человеческой природе глубиннейшая тоска; между этими двумя силами колеблется его жизнь в страхе и трепете.
Только с годами, когда тело художника стало слабеть, оно всё больше подчинялось Ашуду и доверяло ему все свои чаяния и заботы. Ашуд как бы стал архитектором человеческого тела и его сознания. Именно тогда художник почувствовал, а скоро и осознал, что Ашуд — это и есть его «Я», в котором заключена истинная суть его существования на земле! Его «Я» — совершенно отличное от всего, что его окружало. И только после этого Ашуд открылся художнику и назвал своё имя. Это случилось во сне, перед самым пробуждением, чтобы сон плавно перешёл в явь и художник не забыл суть откровения. Так художник узнал имя своего «Я», и это ещё больше утвердило его в истинности происходящего с ним. Ведь своё «Я» он мог и вообразить, а тут ему свыше открылось имя, которого он никогда не знал и не слышал. С того времени стоило ему подумать или назвать это имя вслух, как тут же в нём открывались новые чувства восприятия и он легко проникал в суть явлений и в суть вещей, окружающих его.
Художник и раньше чувствовал, что в нём заключено некое «существо», которому он должен повиноваться под страхом неведомой казни или даже смерти. Теперь же он носил в себе это «существо» с большим воодушевлением, понимая, что именно оно делает его собою. И вся его слабость, его уязвимость остались в прошлом. Он больше не испытывал чувства одиночества, которому был подвержен в дни кризиса в творчестве. Теперь он всегда находил в себе что-то такое, что преображалось не от его трудов, а от вдохновения свыше.
Осознав Ашуда в себе и его божественную суть, тело и сознание художника уже с удвоенной энергией выполняли все его замыслы и совместными усилиями они создали чудесный храм человеческой красоты! И последние двадцать лет они только поддерживали порядок в нём, а освободившееся от сомнений время посвящали беседам и созерцанию красоты природы на Земле. Иногда они оба безмолвствовали, точно каждый из них погружался в свой мир и что-то подолгу обдумывал про себя. В такие моменты они не мешали друг другу лишними вопросами, да и возраст художника был такой, что пора было найти ответы на все вопросы жизни. Но старость художника и его творческие порывы продолжали ставить вопросы перед обоими. Тогда Ашуд вспоминал поднебесье, и его мысли касались таких высот, что его бросало в холод, и он мгновенно прижимался к сердцу художника. Когда он слышал поток крови — ритмические шумы — то всегда вспоминал первое путешествие на землю и незабываемый взгляд… И это передавалось художнику, который никак не мог понять или объяснить этого неожиданного волнения. А Ашуд тем временем, имея способность созерцать тело как внутри, так и снаружи, вновь и вновь разглядывал все формы тела, стремясь постигнуть мир материи, из которой можно творить совершенную красоту! Он уже давно убедил себя в том, что человеческое тело — это изумительный инструмент, и никак не мог понять одного: почему же люди не используют его в полной мере?
Художник не думал об этом, он по-прежнему усердно трудился в мастерской, брал множество заказов и на удивление знавших его людей успешно справлялся с работой. К нему пришла заслуженная известность и слава, он был отмечен множеством наград и званий. И всё же возраст брал своё. Художник уже не мог долго стоять у мольберта, поэтому он всё чаще садился напротив незаконченной картины и подолгу смотрел на неё, находя недостатки, обдумывая образ. А иногда и засыпал сидя в кресле.
Вот и сейчас художник уснул. Ему снился тёплый весенний день за городом, где небольшая тропка привела на цветной ковёр весеннего луга. Он распластался на нём, как получилось, раскинул натруженные ноги, уставшие руки и погрузился в странную дрёму, в которой поначалу едва шёл, медленно и лениво переступая ногами, потом шаги стали твёрже и дорога казалась не такой уж тяжёлой. Через какое-то время он шёл уже вприпрыжку, как в детстве за мячом… Незаметно он перешёл на бег, который не отзывался сотрясением тела, а легко подбрасывал его вверх, так что он по несколько метров пролетал над землёй… А вскоре и вовсе взлетел! Он парил, легко перелетая из одного воздушного потока в другой, а то место, где он ещё недавно лежал, примяв своим телом траву и весенние цветы, на глазах менялось — трава легко выпрямлялась и выравнивалась под общий ковёр весенних цветов на земле…
Этот сон не раз повторялся, и всегда как бы «уколом» счастья, полноты жизни, но сейчас одновременно с мыслью: «И нужно будет умирать». Но поражало то, что в этом мимолетном дуновении счастья он почувствовал, как «собирается время», то есть не то что вспоминалось, а присутствуют сейчас, живут все «дуновения» — то множество «прорывов» в красоту и гармонию. «Не означает ли это, что «вечность» — не прекращение времени, а как раз его воскресение? — размышлял художник, — что «время» — это фрагменты «вечности», и чтобы ничего не погубить, важно всё воскресить в последний день». В этом откровении во сне художник увидел глубокий смысл в «последнем дне». И зная, что Ашуд всегда при нём, он открыл глаза и спросил:
— Ашуд, это твои грёзы или мои?
— Так повелось, что Господь велит своим пророкам и посвящённым подниматься в горы, поскольку с вершины горы лучше видно, как незначительно всё, что внизу. То же самое показывают и тебе, только через полёт во сне…
Художник внимательно слушал. Ашуд продолжал говорить ясно и чётко, будто бросал звуки в душу художника:
— Но и этого сна может быть достаточно, чтобы почувствовать себя частицей Вселенной и понять, что все твои победы и твои печали лежат здесь, внизу. Только надо отнестись к тому, что тебе открывается во сне, очень серьёзно. Можно стать звездой на небе, когда мысленно превратишь себя в ничто, когда духом своим поднимешься к Духу бескрайнему и посмотришь на себя с той высоты так же объективно, как смотришь на всё, что окружает тебя; когда с высоты «последнего дня» посмотришь на себя как на мертвеца, как на прах, когда сроднишься с бессмертием. Тогда тебе откроются бессилие и тщета смерти; увидишь саму смерть в прошлом. Тогда смерть, непрестанно грозящая разлучить тебя с твоим телом, будет для тебя не страшнее ветра, уносящего твою шляпу. Ибо тогда ты узнаешь, что душа твоя может жить без тела, как голова — без шляпы.
— А почему ты заговорил о смерти? Ты что-то знаешь? Хотя я и сам чувствую приближение смерти…
— Знаешь, — продолжил Ашуд, — мне и прежде нередко приходилось удивляться твоему нраву, но особенно я удивляюсь ему теперь, когда ты легко и терпеливо переносишь старость и готовность к уходу.
— Да ведь это было бы и нелепо в мои годы — роптать на то, что приходится умереть.
— И другим, друг, случается попадать на старости лет в такую беду, однако же старость нисколько не мешает им роптать на свою судьбу.
— Это правда. Но мне-то какой смысл роптать на судьбу, если моя жизнь сложилась удачно, и потом, кому жаловаться? Тебе, пережившему со мной все невзгоды и радости…
— Да, друг, моё томление сейчас выглядит печальным и тягостным не меньше, чем для тебя…
— Всё так, окончить жизнь и в добрый час! А лучше сказать — и в добрый час окончить жизнь! Ведь этот час будет добрый для нас обоих. Насколько я понимаю, ты бессмертен…
— Да, я не должен забывать своё предназначение. Мне нужно продолжать свой путь, хотя больше всего я хочу остаться с тобой. Разве не для этого я построил Храм в твоём теле?
— Но ты скоро оставишь меня. Я это сердцем чувствую.
— Тебе открылась воля Бога, — успокаивал Ашуд. — Значит, тебе не нужно ничего объяснять.
— Неужели всегда нужно уходить?
— Важно вовремя понять, что один этап твоей жизни подошёл к концу. Если ты захочешь задержаться больше положенного срока, то лишишься радости и смысла жизни. И рискуешь быть наказанным Богом.
— Господь суров?
— Лишь с избранными.
— Я думал об этом, — сосредоточенно говорил художник, — и пришёл к тому, что у избранных всегда остаётся ощущение полного одиночества, которому нет лечения.
— А ты считаешь себя избранным?
— Когда задумываюсь о том, что Господь вдохнул в меня жизнь именно через тебя, то однозначно — да!..
Ашуд опять невольно вспомнил взгляд первого младенца и так сильно разволновался, что его переживания передались художнику. Чаще задышало его тело старческим дыханьем. Крупно стучало сердце. Вся сила любви к жизни, вся гордость художника, единственным побуждением которой, в конечном счёте, являлось сострадание к земле, — всё это уходило в дрожание рук, в вибрацию мыслящих пальцев, потянувшихся к палитре… Он потянулся за кистью и упал с кресла. Художник лежал на полу и едва дышал:
— Ашуд, я умираю!.. Господи, дай вдохнуть Твоего воздуха, чтобы мысль прожила больше сердца, хотя бы на мгновение…
Ашуд в это время метался от органа к органу и, как мог, оживлял своим духом. Но сердце так износилось, что никакие усилия не спасали сердце, оно всё слабело и слабело, и кровь застывала в сосудах. Обессилевший Ашуд обнял человеческое сердце и в отчаянии заплакал. Какое-то время поток его слёз и усилия умирающего сердца ещё питали остывающее тело, но скоро сердце смолкло, и Ашуд остался один в умершей плоти. Он хорошо знал, что с последним выдохом он должен оставить тело — таков закон бытия на Земле, но он не мог побороть то оцепенение, в котором находился сейчас, это было выше его сил. Он продолжал бессмысленно обнимать мёртвое сердце… И тут раздался гром небесный, и тело так сильно встряхнуло, что Ашуд, как молния, вылетел из него. Богу опять пришлось вмешаться в судьбу Ашуда и просто вытряхнуть его из человеческого тела.
После этого Ашуд сразу пришёл в себя, однако не улетел ввысь, как полагается, а завис над телом… и опять заплакал. Его слёзы падали на чело родного человека и сверкали там жемчугом. Одна капля застыла прямо в глазах, а игра света в ней отразилась в зрачке, и Ашуду на мгновение показалось, что человек оживает. Но капля скатилась с лица, и глаза перестали отражать свет.
Ашуд до того был потрясен потерей родного человека, что не помнил, сколько времени провисел над телом. Одно запомнилось — последний взгляд человека, в котором он признал взгляд того самого младенца, с которого и началась жизнь Ашуда как небесного духа во Вселенной. В одних глазах слились две человеческие жизни — однодневного малыша и 90-летнего старца…
После последнего пребывания в теле человека Ашуд стал свободным духом и больше не помещался в тела людей или иных существ. Теперь он путешествовал в космосе, где хотел, и любимым его маршрутом стал полёт к Земле. До сих пор он летает к небольшому холмику на кладбище, где покоится родное тело художника, благодаря которому он стал свободным. Ведь конечная цель человека в космосе: на Земле — стать Храмом в слиянии души и тела, а на небе — Звездой! За это и награды божественные: человеку — вечная память, Ашуду — вечная свобода!
Наваждение
Игорь опоздал на открытие выставки друга, поэтому просмотр картин отложил до фуршета. Когда основная публика разошлась и остались только знакомые художника, Игорь со всеми выпил бокал вина и пошёл по залам галереи смотреть работы друга. Где-то к концу просмотра он задержался у одной картины, в ней было что-то завораживающее и мистическое. Хотя, на первый взгляд, сюжет был прост — человек удаляется по дороге, чуть впереди силуэт его тени, и такое ощущение, что тень уводит человека в пространство, в котором то ли облака, то ли видения. Игорь долго всматривался и так сильно погрузился в сюжет произведения, что не заметил, как у картины появилась красивая женщина с бокалом в руке. Она появилась как наваждение, точно сошла с холста.
К столу они вернулись вместе и уже не расставались весь вечер. А когда приглашенные стали расходиться, им обоим показалось странным, что надо расставаться.
— Марина, поедем ко мне, — сказал он с надеждой.
— Согласна, — ответила она, беря его под руку.
Покинув галерею, они вышли на улицу, но не «под покров ночи», а будто перешли из одного пространства города в другое. Игорь, словно хозяин всех этих пространств, придержал дверь перед ней, приглашая свою гостью пройти в его владения. Необычность позднего вечера подсвечивал желтоватый свет улицы, по которой они двигались как в романтическом кино. Здесь не было вопросов о грядущем будущем, ответы на которые можно было бы прочесть в слиянии их силуэтов, здесь не было повседневности, и каждый шаг по замёрзшему асфальту сообщал им благодатную твердость выбранного пути. Ими обоими завладело что-то новое, вобравшее их в себя, как в сюжет той самой картины, которой он недавно любовался.
Они прошли немного по ночному городу и остановились на стоянке такси. Машин пока не было. Они стояли в свете фонаря, как в свете луны, и любовались друг другом. Взяв его руку, она сказала:
— Смотри на наши тени, и как легко они сливаются в одну…
И притянув его к себе, поцеловала крепко.
Игорь, смотря на тень через плечо Марины, вслух вспоминал:
— Не помню, где я вычитал, но в Китае есть одна священная гора, куда иностранцев не пускают. Говорят, что с вершины этой горы местные жители, да и то только если им повезёт с погодой, могут видеть собственные тени, которые ложатся на висящие внизу облака, и по очертаниям этих теней узнать своё будущее… Может, и нам в очертаниях этой тени сейчас открылось наше будущее?! Я, например, сейчас точно — на облаке счастья!..
Скоро ночной таксист привёз их к подъезду высотного дома, который казался частью «китайской стены» точно таких же домов, тянувшихся по улице в обе стороны и исчезающих в зимней ночи. Они вошли в светлый подъезд, потом в тесный лифт и медленно потянулись вверх, обнявшись и тихо целуясь. Когда вошли в прихожую квартиры, Марина не растерялась: положила сумочку на столик у вешалки и одним движением сняла шубу. Игорю осталось только повесить шубу на вешалку, и снять с себя пальто. Пропустив её вперед, он вошел в большую комнату. В комнате было тепло, уютно. Всё было прибрано, по стенам висели картины. Оглядевшись, она с некоторым благоговением тихо сказала:
— Как у тебя хорошо, и как много картин! Твои?
— Нет. Это картины моего отца. Он уже умер.
— А ты рисуешь?
— Рисую, но не так успешно, как рисовал отец.
Марина стала ходить от картины к картине с тихим восхищением. Насмотревшись, вздохнула:
— Да, сколько прекрасных картин он написал!
— Хочешь ещё вина? — сказал Игорь, меняя тему разговора.
— Нет, дорогой, я больше не могу.
Он стал просить:
— А может, выпьем по бокалу белого, у меня есть отличное вино?
— Ты пей, а я пойду приму душ. И спать, спать. Я думаю, ты не против, чтоб я осталась? И вообще, зачем нам расставаться?
Через день Марина переехала к нему.
До встречи с ней Игорь тратил себя безрассудно, жизнь вёл беспорядочную, имел много случайных любовных встреч и связей. И к связи с Мариной он отнёсся как к случайной и недолгой. Но проходили дни, месяцы, а они не расставались. Если Марина уезжала по работе на какое-то время из города, они всегда созванивались и подолгу говорили. Игорь сильно скучал. В такие дни он вспоминал её нежность в постели, как они растворялись друг в друге. И, вспоминая это, взглядом искал на постели какие-то следы или тени.
Со временем у него появилась странная страсть — всматриваться в свою тень, точно он готовился войти в неё, чтобы через тень ощутить близость подруги. Но всегда находил свою тень то слишком большой и неестественно вытянутой, то сдавленной до карликового размера. И всё же иногда ему случалось увидеть и точную копию, эта тень точь-в-точь повторяла его размеры и все его движения, но при этом вызывала сильное волнение с каким-то предчувствием запредельного. Но именно это и влекло его к собственной тени. Ему казалось, шагнув в свою тень, он шагнёт в потусторонний мир.
Только рядом с любимой Игорь забывал об этой странной привычке. Марина была его солнцем, луной, вспышкой молнии, в которой тень сгорала! Но когда она уходила, казалось, уносила спасительный свет. В ней одной, без остатка, сосредоточилась вся прелесть мира. А он мучительно ждал, потому что через год ей пришлось жить на два дома, чтобы ухаживать за больной матерью.
Марина оставалась у него на ночь только в те дни, когда её заменяла сиделка у матери. В такие дни Игорь начинал её ждать с утра. Да и просыпался он, кажется, только для того, чтобы увидеться с ней. Ожидание это выражалось в том, что он перебирал наброски для будущих картин или переставлял книги на полках, предметы в комнате. А за полчаса он садился к окну и начинал прислушиваться, не зашумит ли лифт, не стукнет ли дверь в подъезде, и в тот момент любые шаги по его этажу вызывали волнение, которое переходило в дрожь: стукнет дверь — сердце отзывалось тем же стуком.
Если случалось Игорю не видеть Марину несколько дней, то он все силы и волю сжимал в кулак, чтобы не думать о том, что потерял её. В такие моменты она вырастала в его мыслях в гораздо большее, чем мир! При одной только мысли о ней так пронзало воспоминанье о бархатистости её губ и нежности её тела, что сердце пылало, а тело было как лёд; губы горели, а лицо бледнело. Изо дня в день он ждал только одного, — любовной встречи с ней, жил, в сущности, только надеждой на эту встречу.
И вдруг… она сообщила по телефону, что расстаётся с ним и на днях заедет оставить ключи от его квартиры.
Игорь стоял у окна и смотрел на вечерний город в огнях. Он ждал её. Заранее включил свет в прихожей. А на шум замка в двери даже вздрогнул. Вошла Марина, вошла уже другой, недоступной ему. Она остановилась у зеркала, вся холодная и нежно-душистая, в той же шубе и во всей свежести красивого лица и ярких зелёных глаз.
— Уходишь?
— Ухожу. Прости! Я не хочу мучить тебя ожиданием, но я не могу погружаться в тебя, как ты утопаешь в чувствах ко мне… Мне даже страшно, — волнуясь, говорила Марина, — ты вытягиваешь из меня все силы. Я очень устала.
Игорь заметил, что Марине стало легче, как будто с её плеч упал тяжёлый груз. Скрывая навернувшиеся слёзы, Марина отвернулась и стала укладывать косметику в сумочку, при этом поглядывала в глубину зеркала, точно видела в нём уже другую жизнь, куда спешила сейчас. Игорь это чувствовал и, чтобы не мешать ей собираться, снова повернулся к окну, в котором стал разглядывать ещё одно отражение своей возлюбленной. Это отражение было не таким чётким и ясным, как в зеркале, но и в нём угадывалось её стремление быстрее покинуть его квартиру. Он подумал ещё об одном зеркале, огромном зеркале, которое висело в соседней комнате — в их спальне, когда-то отражавшее в себе их любовь, а сейчас там был ужас отсутствия и небытия. Сейчас и здесь всё исчезнет навсегда, растворится в вечной Бесформенности… Но пока их отражения в окне ещё касаются друг друга. Если в зеркале отражение не удержать — там всё отчетливо и ясно, как в её глазах, то в оконном отражении как будто есть надежда…
— Прости, дорогой, но я действительно устала, — сказала Марина и глубоко вздохнула, прежде чем уйти.
— Любовь всегда уходит по пути вздоха, — неизвестно зачем и кому сказал Игорь, когда дверь за Мариной уже закрылась.
Игорь не двигался. Он продолжал смотреть в окно, как будто ещё видел её отражение. Но и оно на глазах растворялось в сумраке вечера. Только его тень чернела в окне и дрожала от напряжения, желая сорваться вслед за отражением любимой. Тень требовательно смотрела ему в лицо и в затемнённом взгляде читалось: «Чего же ты ждёшь? Очнись! Останови её! Не можешь сам, так отпусти меня!»
— Но ты лишь тень… Наваждение… — крикнул он в пространство, дрожа всем телом и чувствуя, что он во власти своей тени.
Он не почувствовал холодного стекла, к которому прижался лбом, не слышал скрипа шпингалета, который тряс, чтобы открыть окно… Через мгновение послышался звон битого стекла, и под окнами высотного дома, на снегу, лежало его тело. И у тела не было тени.
Об авторе:
Вениамин Николаевич Бычковский родился в Уфе. С 1995 г. проживает в Беларуси. Член Международного Союза писателей «Новый современник», кандидат Интернационального Союза писателей. Лауреат конкурса «Золотое перо Руси», гран-при журнала «Российский колокол», дипломант Международного конкурса имени А. Платонова; награждён медалью имени Адама Мицкевича.
Изданные книги — сборник рассказов «Печальник» (1995), сборник стихов «Звонарь» (1997).
