Неправдивая истина
(рассказ о войне)
Посвящается жертвам войны
В селе мою тётю называли «старой девой». Люди рассказывали, что с ноября тысяча девятьсот сорок первого года она помешалась. Находились и те, кто скрытно шептался за её спиной, когда она ходила за покупками или отводила меня в садик. Некоторые даже приписывали крайнюю молчаливость, задумчивость и грусть тёти Ханум к чему-то ненормальному, но мне самому в это никак не верилось. Причину этого я толком не понимал; в любом случае, мне было не по душе слышать такие слова о моей тёте; а людей, называвших её «старой девой», я просто ненавидел.
Тётя жила с нами в одном дворе, вместе с моей матерью и бабушкой; её чистоплотность, трудолюбие и ловкость потрясали меня. Я никогда не видел, чтобы она долго разговаривала или улыбалась. Нередко мне казалось, что она отроду немая. Однажды я спросил у матери причину всего этого; мне было интересно, почему у нас в доме царит бесконечная, траурная тишина. Ну ладно, допустим, это было связано с тем, что мой отец не вернулся с войны, и поэтому мама страдает; она переживает тяжёлые дни, пропитанные печалью из-за потери молодого мужа и собственной участи раннего вдовства, и оттого, что меня — единственную память о муже — она вынуждена воспитывать без отца. А тётя? Почему же её называют «старой девой»? Уставившись на меня печальными глазами, мама промолвила:
— Ты ещё ребёнок, я не могу тебе рассказать — душа не вынесет…
Спустя немного моя бабушка пояснила мне некоторые нюансы: как я уже отметил, ещё во время войны тётя Ханум получила «похоронку» — извещение о гибели жениха. Она босиком прибежала с находящейся в сельском центре почты домой и, рвя на себе волосы, причитала:
— Сестрица, сестрица! — звала она мою мать. — Гейбат, Гейбат приезжает! Скоро наша свадьба!
Гейбат был моим дядей, а её женихом.
Бабушка рассказывала, что мои родители поженились за три месяца до начала войны; после их свадьбы дядя обручился с моей тётей и вскоре и у них должна была быть свадьба; покойный дедушка посоветовал повременить со свадьбой до осени; но неожиданно началась эта проклятая война, и все молодые мужчины села, в том числе отец и дядя, уехали на фронт; через пять месяцев на Гейбата пришла похоронка, а отец был объявлен пропавшим без вести. Бабушка говорила, что после того, как тётя получила на жениха похоронку, люди, наблюдавшие за ней, печально качали головой: «Бедняжка Ханум, вот как на неё подействовала гибель жениха! Она явно помешалась!»
С тех пор тётя Ханум осталась в памяти именно такой: тихой, бессловесной. Она считалась самым молчаливым человеком у нас в селе, и, несмотря на то, что с войны прошло уже много лет, замуж она не вышла; ожидала жениха. Оказывается, «старыми девами» называли незамужних взрослых женщин.
Тётя Ханум вечно носила на голове черную косынку с красными цветами. Даже летом она так прочно завязывала косынку, что видны были только глаза; эти печальные глаза я никак не мог забыть. Все дети во дворе остерегались её. Точнее, боялись даже обращаться к ней, так как стоило её обидеть каким-нибудь неосторожным словом, то она вполне могла изувечить этого человека. В такие моменты я тоже боялся её. При её злости ей под руку лучше было не попадаться. Это всё, что я знал о тёте, и в душе горько переживал из-за её печальной судьбы.
Однажды к нам в гости приехал из города дядя Аббас. Бабушка приготовила ему самые любимые блюда: плов с зеленью, жаркое с овощами и довгу[1]. Аромат довги, готовящейся в большой кастрюле на разведённом во дворе костре, доносился повсюду; дядя говорил, что он очень соскучился по этому аромату. Вообще довга, которую готовила моя бабушка, всегда получалась очень вкусной — она клала в неё свежий хвощ, щавель, мяту и прочую зелень с незапоминающимися для меня названиями, что делало довгу ещё ароматнее и вкуснее. Бабушка разлила довгу в большие миски и, по обычаю, отправила меня к семи соседям (каждый раз, когда она готовила что-то вкусненькое, поручала мне отнести немного и соседям, до которых доносился аромат этих блюд).
После обеда обычно бабушка вызывала меня к себе и, скрестив ноги, сидела на балконе, прислонившись к чёрному сундуку с красными цветами, а меня укладывала у себя на коленях и говорила, что чем больше я буду спать, тем здоровее я вырасту. И в тот день после обеда моя мать и тётя занялись во дворе стиркой старых ковров; а бабушка с дядей, усевшись на балконе, беседовали за чашкой чая. А я лежал, положив голову на колено бабушки, и бабушка баюкала меня, гладя мои кудри своими окостенелыми пальцами. Едва я закрыл глаза, как бабушка обратилась к дяде:
— Ну вот, сыночек, я вызвала тебя для того, чтобы посоветоваться. Ну в чём была наша вина, что нас настигло столько несчастий? У обеих твоих сестёр судьба сложилась печально — одна помешалась, получив похоронку на своего жениха Гейбата, а у другой муж пропал без вести — ни слуху о нём, ни духу! Бедное моё дитя — до сих пор верит, что он вернётся! Вернётся, а как же! (бабушка имела в виду моего отца). Наверняка и его они убили, немцы проклятые! А этот ребёнок остался без отца… — бабушка указала на меня. — Может, ты заберёшь его с собой в город? На Месме тут хотят жениться, может, позволим бедняжке устроить свою жизнь?
Дядя нахмурился, но не промолвил ни слова, лицо у него почернело. Его чай наверняка давно остыл; я краем глаза заметил, как он печально взглянул на горы, а затем, обернувшись к моей матери, которая таскала во дворе воду из колодца, спросил:
— А что она сама, согласна?
— Не беспокойся, сыночек! Не согласится — уговорим!
— Нет, ты сначала посоветуйся с ней! Только поосторожнее!
— Хорошо, дорогой! Но пойми меня, я уже не могу видеть их в таком состоянии! Скоро руки на себя наложу! Вот почему я вызвала тебя!
У меня словно ком застрял в горле; неожиданно я так зарыдал навзрыд, что бабушка вздрогнула; мама ринулась со двора в дом, а дядя, гладя меня по голове, попытался успокоить меня. Но я не успокаивался. Убежав от них, я ворвался в комнату, окна которой открывались на зелёные горы, и, прижав лицо к подушке, громко заплакал. Заплакал навзрыд. Наконец, почувствовав над головой добрые, ласковые взгляды и дыхание матери, я обернулся и, обняв её, спросил сквозь слёзы:
— Ты бро… бросишь меня… и вы… выйдешь за… замуж?
Мама прослезилась и спросила в слегка сердитом тоне:
— Кто это тебе сказал, солнышко?
— Бабушка…
— Нет же, родимый мой, бабушка пошутила! Как такое возможно?
В это время бабушка вместе с дядей вошла в комнату.
— Ты же взрослый мужчина! Разве мужчины плачут? — промолвила бабушка приказным голосом, слегка шлёпнув меня по спине.
Мама упрекнула бабушку:
— Слушай, перестань нести при ребёнке всякую чушь! Что ты зациклилась на моём замужестве? Как это вообще взбрело тебе в голову? Прекрати эти разговоры раз и навсегда! — сказала она и, обняв меня, отвела в другую комнату.
В ту ночь я до утра остался с матерью, и она долго рассказывала мне о моём отце, не забыв упомянуть при этом, что он не погиб, он обязательно вернётся. Упоённый этими сладкими рассказами, я заснул.
Наутро дядя Аббас попрощался с нами и уехал в город; ему очень понравился решительный отказ моей матери выходить замуж, и, прощаясь, ласково обратился ко мне:
— Учись как следует, окончи школу и приезжай в город! Поступи в институт, и, покуда жив твой дядя, ни в чём нуждаться не будешь! Начнёшь зарабатывать себе хлеб насущный!
Минули месяцы, пролетали годы, и я постепенно взрослел. И чем больше волосы моей матери покрывались проседью, тем меньше у меня оставалось надежды увидеть своего отца. Бабушка была вовсе обессилена, а тётя, как прежде, не расставалась с чёрной косынкой даже в постели.
Я окончил школу, и когда мама провожала в Баку, она, вытирая слёзы из полных гордости глаз, сказала мне:
— Ты моя единственная надежда, моя опора, сынок! Всю свою жизнь ты был для меня памятью об Акраме, и я буду ждать тебя всегда! Здесь ты нужен больше!
Желание матери я исполнил. Окончив в Баку университет, я вернулся в родное село и устроился на работу. Женился, стал отцом. Бабушки уже не было в живых, но моя мать сама стала бабушкой, и теперь она, переполненная счастьем, рассказывала своим внукам то о моём отце, то о моём детстве.
Со времён войны прошло около тридцати лет, но мама всё ещё ждала отца; ей всегда казалось, что он не погиб и обязательно вернётся. Каждый раз, рассказывая сочинённые ею байки о моём отце, она, прослезившись, гордо показывала внукам меня и говорила, что муж у неё был таким же высокорослым и сильным мужчиной, спустившим с немцев три шкуры.
Это было весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Однажды я уехал в город по делам. Случилось так, что мне пришлось переночевать у дяди. Дядя Аббас был известным в Баку учёным, профессором. В послевоенные годы он часто приезжал в село, помогал нам и нередко шутя делал мне замечание:
— Как же ты допустил такое, что мать твоя состарилась!
Едва мы закончили завтракать в квартире дяди, находящейся недалеко от бульвара, как жена дяди, тётя Лятафат, сообщила, что его к телефону вызывает какая-то женщина. Дядя Аббас немного удивился: «Интересно, кто это с утра пораньше?» и поспешно поднял трубку. Тётя Лятафат отметила, что сегодня, наверное, у кого-то защита, и спрашивают то ли из деканата, то ли с кафедры.
— Профессор Гулиев? — услышал дядя с того конца провода женский голос.
— Да, это я… — ответил дядя, слегка ошарашенный незнакомым голосом.
— С вами говорит народная артистка Зибейда-ханум…
— Зибейда-ханум?
— Да, да… Я сама намеренно не побеспокоила вас ночью, Аббас-муаллим! Решила подождать до утра — у меня для вас хорошая новость.
— Слушаю вас, Зибейда-ханум! Что за новость?
— Профессор, дело в том, что я только вчера вернулась с гастролей… Из Мюнхена… У вас есть друг детства по имени Акрам…
— Акрам?..
— Да, да… Акрам… Шахиноглы… Так вот…
— Не может быть! — покрылся дядя холодным потом. Мы все — и я, и тётя Лятафат, и дети — с изумлением глядели на побледневшего дядю, пытаясь понять, как отреагировать на эту новость. Я ничего не осознавал — все мы замерли посреди комнаты.
— Да, он жив! Он дал мне письмо, чтобы я передала вам…
— Не может быть! Зибейда-ханум, Акрам уехал на фронт еще в 41-м… Как же???
— Ну что я могу вам сказать… В Мюнхене после концерта ко мне подошёл высокий седовласый господин и, представившись Акрамом Шахиноглы, дал мне письмо и попросил передать его другу детства и шурину Аббас-муаллиму… А я, вернувшись, узнала, что вы довольно известный человек в республике. Это можете быть только вы. Но если я ошиблась, то прошу прощения…
— Нет, нет! Зибейда-ханум… Всё правильно… — дядя вытащил из кармана платок и, вытирая проступивший на лбу пот, медленно шепнул: — Хорошо, Зибейда-ханум! Я сейчас приеду!
Как бы мне не верилось в эту новость, но в этот день весь мир предстал передо мной совершенно в ином цвете; мой отец был жив! Я подумал только об одном — как теперь нам передать эту весть моей матери и как она отреагирует на это?
Зибейда-ханум встретила нас крайне приветливо. И когда она протянула дяде продолговатое, но достаточно толстое письмо, у меня по телу прошла дрожь, и я подумал: «Неужели это письмо действительно от моего отца?»
— Аббас-муаллим, — промолвила Зибейда-ханум нежным голосом, полным волнения. — Ну, вы знаете… Я серьезно рисковала, провезя это письмо через границу… Всю ответственность я взяла на себя… Меня ведь не проверяют! И еще — сообщить родным такую радостную весть… Эх-х-х… Я столько плакала, если бы вы знали! Вы только представьте… Акрам-муаллим и сам обливался горькими слезами… умолял меня… Судьба, говорит… Жена, говорит, была беременна, когда он ушёл на фронт… Я не могла не привезти это письмо!
Глаза дяди были полны слёз; трясущимися руками он кое-как открыл это толстое продолговатое письмо и, прочитав первое же предложение, зарыдал навзрыд, а Зибейда-ханум присоединилась к нему.
— Это он! Акрам! — громко промолвил дядя и, указывая на меня, добавил: — А это его сын, Яшар! О рождении Яшара он даже не знает!
— Господи Всевышний! Какая трагедия! — взглянула на меня Зибейда-ханум, вытирая слёзы. — Сынок, Яшар, а мать твоя жива?
— Жива… Она до сих пор ждёт его!
— Ничего себе! Чего только не бывает в этом бренном мире! — воскликнула Зибейда-ханум, ударив руку об руку.
…В ту ночь до утра мы не сомкнули глаз. Мы не знали — радоваться или огорчаться; дядя Аббас то и дело перечитывал письмо и обливался горькими слезами; порой тётя Лятафат забирала у него письмо и перечитывала дальше. А для меня возродился совершенно новый мир; душа была переполнена странными чувствами. Тоска и любовь к отцу, страдание от разлуки, теплота и одновременно безразличие, рождённое многолетней разлукой… все эти чувства были так смешаны между собой, что я не знал — плакать мне или смеяться… В письме были печальные известия — и больше всего наверняка они были ужасны для моей матери: в седьмом месяце войны отец попал в плен и его увезли в Германию; и ровно 3 года и 23 дня он испытал небывалые терзания в концлагере, а позднее, незадолго до окончания войны, какая-то немка помогла ему сбежать из концлагеря, и он отправился в Швейцарию вместе с этой женщиной. Он не смог вернуться в Советский Союз даже после окончания войны — шли слухи, что Сталин приказал расстрелять всех, кто вернулся из плена, как врагов Родины. И отец предпочёл остаться неизвестным, чем погибнуть под этим позорным клеймом. Позднее отец женился на этой немке и у них родились трое детей — два мальчика и одна девочка. Значит, у меня есть сестра и братья? Боже милостивый! Уж не сон ли это? Всё это ещё ничего — но как теперь сообщить эту новость моей матери? Мы долго думали об этом, и дядя Аббас решил поехать в село вместе.
На подъезде к селу моё сердце стало биться, словно птица в клетке. Солнце уже закатилось за горы, но было ещё светло. Вершины гор были окутаны белоснежным туманом. В эти мгновения мне казалось, что горы в печали; они были похожи на жителей нашего села Гум — то задумчивые, то печальные, то сияющие под яркими лучами солнца, словно олицетворяя праздничную атмосферу села. А на этот раз леса на склонах гор словно были покрыты огромной тенью; снежные вершины вечно гордых гор стали невидимы.
Когда мы въехали в село, с минарета сельской мечети, находящейся возле нашего дома, доносился азан[2]. Громкий, жалобный голос Мешеди Шихали был слышен во всём селе. Уже долгие годы, как дядя Шихали три раза в день взбирался на минарет и провозглашал азан. Сельчане говорили, что дядя Шихали — единственный мулла, который имеет право взбираться на минарет; Господь одарил его таким громким и звучным голосом, что слушая его, неважно когда — ранним утром, при дневном или ночном богослужении, — волосы вставали дыбом, и независимо от себя хотелось слушать его. Ещё с детства я был обворожён этим голосом, который сейчас теребил мне душу не меньше; складывалось такое ощущение, что в селе произошло что-то скорбное. Под звук азана я вместе с дядей вошёл во двор. В тот вечер все родственники собрались у нас, и каждый раз, когда я вспоминаю, как дядя сообщает моей матери дрожащим от волнения голосом новость о моём отце под изумлёнными и полными недоумения взглядами гостей, описывать происходящее дальше я уже не могу. Могу сказать только то, что тётя, которая ещё тридцать лет назад, получив на почте похоронку, босиком и опростоволосившись, прибежала домой, точно так же, расхаживая во дворе, бесконечно повторяла моей рыдающей матери:
— Вот видишь, Месме, я же говорила тебе, что мой Гейбат тоже жив, он не погиб! Он обязательно вернётся, вот увидишь! Акрам найдёт его, где бы он ни был, и привезёт вместе с собой! Как увёз, так и привезёт!
…Спустя два месяца после того письма мама неожиданно умерла. Она унесла эту боль вместе с собой в гроб. Дядя Аббас сообщил о полученном письме своему другу — генералу КГБ, работающему в Баку, и попросил его помочь моему отцу вернуться на Родину, в Советский Союз, чтобы увидеться с роднёй, со своим сыном. Дядя рассказывал, что генерал КГБ отреагировал на эту просьбу сдержанно и обещал дяде связаться с Москвой и сделать всё возможное.
В один прекрасный день дядя приехал в село — его радости не было предела — и поручил нам подготовиться к встрече с Акрамом. Он даже назвал точную дату его приезда и добавил, что встретит отца лично он сам и привезёт в село на собственной машине…
В селе почти все, от мала до велика, собрались на центральной площади. Как только коричневая «Победа» моего дяди остановилась перед клубом, люди окружили её; из машины сперва вышел мой отец, а за ним — дядя; аксакалы села, все родственники приветствовали и обнимали моего высокого, седовласого отца — кто-то плакал, кто-то радовался, кто-то протягивал руки к минарету и молился: «Да хранит тебя Всевышний!» Отец не узнал меня; и когда дядя указал на меня, отец распростёр объятия и прижал меня к груди. Все плакали. Затем отец опустился на колени, обнял землю и, обливаясь слезами, спросил:
— А где Месме?
Никто не решался сообщить ему о смерти моей матери. В это время тётя, прорезая толпу и сжимая в руке чёрную косынку, бросилась к отцу и пала ниц:
— Акрам, родимый, а где же мой Гейбат?
В толпе начался такой гул, словно земля вот-вот разломится надвое. Радостные восклицания смешались с плачем и воплями женщин. Тётя Ханум встала и так же, как и тридцать лет тому назад, начала плясать, обмахиваясь чёрной косынкой с красными цветами. Отец на мгновение согнулся; мне показалось, что он простонал и, увидев слёзы дяди Аббаса, повернулся в сторону Гибли[3].
Отец тихо спросил:
— Кладбище всё ещё там?
Вытирая слёзы, дядя Аббас кивнул. И тут произошёл неописуемый ужас: неожиданно отец опустился на колени; всем показалось, что он потерял равновесие. Но нет — стоная, он начал двигаться на коленях в направлении кладбища. Ни я, ни дядя, сколько ни старались, но поднять его не смогли. Толпа следовала за нами; кроме рыданий и воплей, я ничего не слышал. Двигаясь на коленях, отец дошёл прямо до могилы моей матери. Не дай Господь никому испытывать эту сцену! Аминь!
[1] Довга — суп с рисом и зеленью, на кислом молоке.
[2] Азан — призыв мусульман к богослужению.
[3] Гибля — местонахождение Мекки, в сторону которого обращаются мусульмане при молитве.
Об авторе:
Камран Исмаил оглы Назирли, также известен как Камран Назирли, азербайджанский писатель, переводчик и драматург, доктор философии, член Союза писателей Азербайджана и Союза журналистов, родился 19 июня 1958 года в г. Астара Азербайджанской ССР, в семье интеллигентов. Отец — Исмаил Кубушович Назиров (1931-2010) — историк по образованию; мать — Рафига Амировна Абиева (1933-1976) — физик по образованию. Камран Назирли в 1980 году окончил факультет английского языка Азербайджанского института иностранных языков в г. Баку. Работал в различных газетах корректором, внештатным корреспондентом, зав. отделом, редактором, был зав. отделом Азеринформа при ТАСС при Совете министров Азербайджанской ССР, с 1989 по 1991 работал инструктором, позже зав. сектором печати ЦК КП Азербайджана, с 1991 по 1995 — помощником министра печати Азербайджана. С 1996 по 2001 год работал в разных международных организациях переводчиком и консультантом, в том числе в проектах Мирового банка и ООН. С 2001 по 2009 работал пресс-секретарем Национального банка Азербайджана. Имеет политическое и экономическое высшее образование. Кандидат филологических наук.
В различных журналах и газетах опубликованы десятки научно-литературных статей, а также научные произведения, посвященные мировой литературе, языкознанию и социологии. Камран Назирли — автор нескольких художественных и публицистических книг: «Сказка о любви» (1991), «Среди родных» (1995), «The Old Baby» (на англ. языке, 2002), «Свет дьявола» (2004), «Человек в коме» (2007), «Общество — зеркало политики» (1999), «Бабушка, расскажи об отце» (2003), «Мгновения аристократической жизни» (2005), «Утром взойдёт солнце» (2000), «Белый дом» (на русском языке, 2004), «Четвертая Печать» (2015) и др. Его рассказы опубликованы в различных литературных альманахах и журналах в США, Турции, Голландии, Корее, Беларуси, Узбекистане, Украине и др. Представлял культуру и литературу Азербайджана на различных международных фестивалях и симпозиумах. Он занимается переводческой деятельностью, переводил из серии «Библиотека мировой литературы» Джека Лондона (1987), кроме того, в различные годы переводил с оригинала различные рассказы, повести и романы О. Уайлда, Э. Хемингуэя, У. Фолкнера, С. Моэма, Г. Маркеса, Дж. Голсуорси, М. Митчелл и др. авторов. Присуждены премии Г. Зардаби (1999) СЖА, также Национальная культурологическая премия «Книга прозы 2007 г.», присужденная Обществом новых деятелей литературы и искусства Азербайджана (2008). Лауреат литературной премии «Золотое слово» министерства культуры и туризма Азербайджана (2011), международной литературной премии имени Расула Рзы (2016), и специальная премия посольства США в Азербайджане за перевод романа Мелвилла «Моби Дик» с английского на азербайджанский (2011).
