Прерванное интервью
Было задумано как роман
1
Звонок на станцию скорой помощи поступил на закате солнца. Карета приехала через двенадцать минут. Пациенту сделали укол. Увезли в больницу. Наступило облегчение. На третий день он обратился к докторам с просьбой позволить работать. Разрешили. Супруга привезла ему тетради. Но правая рука упорно не слушалась. Он вновь перешёл на работу левой, но это тоже доставляло немалые трудности. И вот так, не написав ни одной строчки, на следующий день он попросил в палату телефон. Ему принесли. Он набрал номер.
– Здравствуй, Сева. Слушай. Ты помнишь мужичка, который в войну и после войны добивался встречи со мной?
– Здравствуйте, Лев Захарович. Если мне не изменяет память, Буров его фамилия. Да, Иван Буров. А чего вы о нём вспомнили?
– Сделай доброе дело, отыщи его и сообщи мне адрес.
– Сделаем. Найдём. Доставим.
– Нет-нет, доставлять не надо. Только адрес. И всё.
– Хорошо. Будет сделано.
Поиски были нескорыми. Только через месяц Ивана Бурова нашли. Он трудился ремонтником локомотивов в местном железнодорожном депо на далёком Сахалине. Его оторвал от работы оперуполномоченный по городу и порту Холмску.
– Гражданин… Э-э… Товарищ Буров?
– Так точно.
– Вами интересуется Москва. Вот вам письмо. Распишитесь.
Иван поставил свою подпись, взял дрожащими руками конверт, сложил его вдвое и попытался вложить его в нагрудный карман спецовки, потом свернул его ещё раз и благополучно сунул в карман.
Отправился к начальнику депо. Оформил отпуск. Купил самый дешёвый билет на пароход. Через три дня высадился во Владивостоке. Купил билет на поезд, в плацкартный вагон. В дороге через каждые три-четыре станции в вагон входили калеки-фронтовики: кто с гармошкой, кто с балалайкой, а кто просто просил подаяние. Поезд тащился медленно. Но через две недели Иван ступил на перрон Казанского вокзала. Здесь с удивлением отметил, что на перроне не пахло угольным дымом. Он обернулся. И с тем же удивлением заметил, что во главе поезда был не паровоз, а совершенно иной локомотив. Он не поленился, подошёл к локомотиву и спросил машиниста:
– Слушай, а я чего-то не понял. От Владивостока нас тащил паровоз, а тут гляжу – другая машина.
– Электровоз, – ответил машинист.
– А с какой станции пошла другая тяга?
– С Омска. А ты что, паровозник?
– Да, у нас паровозы.
– Где это – у вас?
– На Сахалине.
– И что, у вас там железная дорога есть?
– Есть. Японская. Узкоколейная.
– Чудеса. Не знал. Так ты машинист или кочегар?
– Нет. В депо работаю, ремонтником по паровозам.
– А сюда чего прибыл?
– По делам.
– Что за дела?
– Да, мы задумали построить у себя круговорот для разворота локомотива.
– Чудно. А то шёл бы к нам, нам тут нужны машинисты на новую тягу.
– Подумаю. Ну, бывай.
– Давай, удачи.
Буров вошёл в здание Казанского вокзала, оглянулся. Увидел надпись крупными буквами: «Горсправка» и направился к ней.
– Девушка, где тут можно устроиться на неделю, но не шибко дорого?
– Поезжайте на ВДНХ. Там несколько гостиниц «Колос». С вас три рубля.
Иван спустился в метро. Добрался до ВДНХ и устроился в самую дешёвую колхозную гостиницу. На следующий день утром позвонил по указанному в письме телефону. Через час от гостиницы его подобрала присланная «Победа» и доставила по нужному адресу. Гостя встретила хозяйка.
– Елизавета Абрамовна, – представилась она и проводила его в кабинет хозяина.
Иван шагнул в кабинет и остановился в нерешительности. Он был ошеломлён. Прямо на него смотрел совершенно незнакомый инвалид, не соответствующий портретам. Он сидел в кресле-каталке, держа в левой руке трость. Иван прокашлялся.
– Лев Захарович?
Он подошёл к инвалиду и протянул к нему обе руки.
– Здравствуйте, Иван Леонтьевич, – хозяин протянул левую руку. – Это я.
– Здравствуйте, Лев Захарович.
– Как добрались?
– Три дня пароходом и две недели поездом. Устроился в гостиницу возле ВДНХ.
– А как вас занесло на Сахалин? По вербовке?
– В сорок восьмом после письма к вам меня вызвали и предложили поехать на освоение новых территорий в добровольно-принудительном порядке.
– Ну что ты сделаешь, у нас хватает дуболомов. Заставь дурака богу молиться, так он себе весь лоб расшибёт. Я сам-то не мог тогда физически уделить вам времени. Да, тогда всех ходоков проверяли до седьмого колена. А у вас брат… Сами понимаете… А кругом разруха. Мы все в ту пору жили в особом режиме. А вы тогда хотели что-то сообщить?
– Нет. Задумал написать книгу и очень хотел с вами поговорить.
– А вы разве писатель?
– Мне так думается.
– Ваня, дорогой, извините, Иван Леонтьевич, думать не возбраняется. Но для писательства должны быть данные. Вы уверены, что они у вас есть? Пушкин был поэтом, Лермонтов – поэт, Виктор Гюго – поэт, да все мало-мальски известные писатели – прежде всего поэты. Как у вас с этим? – Пишу.
– Да? А ну выдайте.
– Ну вот, к примеру:
В жизни мы торопим время,
А для тех, кого в ней нет,
Пролетают как мгновенье
Миллионы долгих лет.
Здесь жилец, а там свидетель
Не Луны и Солнца смен,
Не холерных лихолетий,
А великих перемен.
Там рождаются планеты
Из померкнувших светил,
А потом кочуют где-то
Без руля и без ветрил.
Как порожние корветы,
Позабытые людьми,
Ищут вновь тепла и света
В царстве холода и тьмы.
– Философично. Но очень мрачно. Очень мрачно. Нет-нет, это никуда не годится. Плохо. Очень плохо.
– Почему?
– Ну потому что очень близко касается меня. Вы что, не видите, во что я превратился? Неужели не видно? Я уже почти полтора года на пенсии. Правая нога и правая рука не действуют. Хожу только по дому, да и то с палочкой. А мне только шестьдесят четыре. Инсульт. И как следствие, парез, или, по-русски говоря, кондрашка. Не делайте вид, что вы не видите, что у меня одна щека висит, а другая натянута. После этого долго не живут. Так что мне осталось немного. А можете сочинить стихотворение в четыре строки?
– Есть вот такое.
Капли росы спадут с лепестка,
Время неумолимо.
Прочти эпитафию. Ты лишь пока
Нынче проходишь мимо.
– Плохо. Ещё хуже. Совсем плохо. Прямой намёк, что уже пора.
Он замолчал, с явным неудовольствием и сожалением поглядывая на гостя. Через минуту сказал.
– А ещё что-нибудь можно? Только жизнеутверждающее. Если можно. Давайте. Последняя, третья попытка.
– Ну тогда вот это, я сочинил, когда окончил рабфак.
Улетим, растаем
В небе сине-синем
Не вороньей стаей –
Журавлиным клином.
Доброе мы знаем,
Злое мы отринем,
Не вороньей стаей –
Журавлиным клином.
А пройдёт лет десять,
Путь проделав длинный,
Соберёмся вместе
Журавлиным клином.
– Вот это другое дело. Совсем другое дело. Очень хорошо. А про эпитафии не надо писать. Да и про летучих голландцев. В общем, вы меня убедили. Теперь я вижу перед собой поэта. Начинаю верить, что вы потенциальный писатель. Но все писатели начинали с журналистики. Все наши писатели – бывшие фронтовики, военные корреспонденты.
– Я пытался пойти по этому пути, но меня не брали на фронт.
– Почему? Больной?
– Нет. У меня была бронь.
– Бронь? Ну ты силён. Извините. За что бронь?
– Да, ничего, Лев Захарович. Обращайтесь ко мне на ты. Вы на двадцать один год старше меня. Вы ветеран Первой мировой, а потом ещё Гражданской и последней, Отечественной. Так что это нормально. Да, про бронь. Я перед самой войной сконструировал ветряк. А тут война. Вот меня и тормознули. Я написал вам письмо. Через две недели меня вызвали в военкомат, срочно включили в резерв и отправили под Ржев. Там меня вынесли с поля боя полудохлым. Правда, поспешили с отправкой похоронки. А потом уже, перед тем как в яму опустить, кто-то из похоронной команды заметил, что у меня то ли рука, то ли нога дернулась. Срочно отнесли в госпиталь. Год провалялся. Выходили. За это время жена панихиду справила. А я пришёл. Скрюченный. Но живой. И вы тоже не терзайтесь и не падайте духом. Попустит. Но меня не оставляла идея написания книги о вас. Не случайно же я остался живым. Значит, я должен создать в жизни что-то значительное.
– Почему обо мне? Писал бы о своих однополчанах, о сотрудниках.
– Обо всё этом уже много написано и будет написано ещё больше. На фронте я пробыл недолго. Практически писать не о чем. Бытописанием заниматься не интересно. Зачем засорять книжный рынок? Надо писать о том, что может быть востребовано читателем. Вы ключевая фигура в государстве. Я помню, ещё в тридцать третьем, когда я учился на рабфаке, читал в «Правде», что в одном из боёв вы были ранены. То есть вы реально сражались за становление советской власти. И даже кровь пролили. К вам мысленно обращены взоры и внимание многих соотечественников. И потом, я убеждён, что вам есть что оставить о себе в истории страны. Ведь вы не были простым исполнителем указаний, и вам наверняка есть что сказать потомкам. Ну и потом, я не ставлю себе задачу написать чернуху. Хочу найти светлые слова всему. И даже самому тёмному подобрать тона посветлее.
– Хитрец ты, однако. Ну, кое-что я, может быть, и приоткрою тебе. Но ведь ты никогда или в ближайшие тридцать, а то и все сорок лет не сможешь опубликовать. А если попытаешься, пострадаешь не только ты, но и твои близкие.
– Постараюсь быть максимально корректным. Разрешите задать вопрос?
– Валяй.
– Почему вы вдруг вспомнили обо мне?
– Ну, во-первых, вдруг у тебя была какая-то важная информация, не дошедшая до меня? А во-вторых, показалось, я ощутил, что у меня есть кое-какие долги и я могу их отдать.
– Но вы не ожидали, что это может быть потенциальный писатель?
– Не ожидал. Но, как ни странно, два месяца назад мне пришла в голову мысль написать что-то вроде мемуаров. И я даже взялся за бумагу и перо, но… Но руки не слушаются. Да и потом, если до товарища Сталина дойдёт информация, что я взялся за перо, вряд ли он обрадуется этому.
– А где и как вы познакомились с товарищем Сталиным?
– Ну это произошло ещё в мае двадцатого. Тогда после ранения и лечения меня определили в штаб Южного фронта, где комиссаром был Лев Борисович Каменев, а членом военного совета – нарком Иосиф Виссарионович. Вот там мы и познакомились.
В кабинет вошла хозяйка.
– Что случилось? – обратился к ней Лев Захарович.
– Пришёл доктор.
– Хорошо. Мы заканчиваем. Сегодня. Иван, извини, Иван Леонтьевич, приходи завтра. Найдёшь?
– Найду. До завтра. Я позвоню часов в десять.
– Договорились.
2
Возвратившись к себе в гостиничный двухместный номер, Иван тотчас заметил нового жильца. Поздоровался. Представился. Переоделся. Достал из-под кровати свой чемоданчик. Взял тетрадь и карандаш и принялся писать. Сосед не давал о себе знать. Потом задвигался. Выставил на общий стол вино и закуску. Принялся за ужин.
– Сосед, присоединяйся.
– Нет-нет. Спасибо. Приятного аппетита.
– Ну как знаешь. А ты кто, Иван? Писатель? Или корреспондент?
– Нет. Ни тот и ни другой. Я тружусь мастером в паровозном депо. Сейчас работаю над проектом создания у нас поворотного круга. Вот пишу обоснование.
– А чего его писать? Если надо, значит, надо строить, и всё. Я вот тоже хочу кое-что построить, так что по поводу каждого гвоздя писать всякую писанину…
Не получив ответа, опять дал о себе знать:
– Может, меня научишь писать это самое основание? В долгу не останусь.
– Извини, Фёдор, у меня работы много. Проект секретный. Депо военное. Мне завтра надо быть в главке. Кровь из носу я должен под проект выколотить деньги. Мне на работе сказали без денег не возвращаться. И упаси бог туда с запахом заявиться. Это стопроцентный провал. Там такие фифочки сидят – на хромой козе не подъедешь. А вот по завершении командировки, в последний день, когда всё будет решено, помогу. И расскажу, а может, даже и покажу.
– Ну покажи хоть чертёж.
– Чертёж ушёл туда давным-давно. Он уже прошёл экспертизу. Сейчас проверяют смету. Смотрят, где можно подрубить, подсократить да поменьше дать. В стране разруха, каждая копейка торчит по стойке смирно.
Но сосед не унимался и, похоже, не собирался оставлять Ивана без внимания. Причём явно стремился набиться в друзья. Бубнил под руку, не давал сосредоточиться. Тогда Иван поднялся и ушёл в комнату отдыха, где сидели несколько человек и слушали радиолу «Рекорд». Но вскоре туда заявился Фёдор. С его появлением общий фон значительно повысился. Но самое интересное было в том, что за его демонстративным поведением просматривалась нарочитость. Он не столько был пьян, сколько хотел казаться таковым. Норовил подсесть поближе к Ивану и заглянуть в записи. В конце концов Иван встал и ушёл в туалет на этаже. Закрылся и продолжил работу. Через час вернулся в номер. Убрал тетрадь. Разобрал постель и завалился спать.
Рано утром встал, привёл себя в порядок. Оделся.
Сосед проснулся.
– Уходишь? – спросил он Ивана.
– Да. До вечера.
– Давай. Будь здоров.
Иван вытащил из-под кровати чемоданчик и покинул номер. На кассе попросил, чтобы ему сделали перерасчёт за непрожитые дни. Получил обратно деньги и ушёл к метро. Добрался до кольцевой. Сел в последний вагон, на самое крайнее сиденье, и принялся править написанное. Два часа ездил против часовой стрелки. Затем направился по адресу. По пути зашёл в столовую. Скромно и дёшево перекусил. Позвонил из ближайшей будки. После чего уверенно вошёл в подъезд роскошного по сахалинским меркам дома.
3
– Здравствуйте, Лев Захарович. Я вчера и сегодня обдумывал ваши слова и сегодня спешу вас заверить, что не намерен задавать вопросы, содержащие гостайну. Ну вот, к примеру: в народе есть устойчивое мнение, что благодаря лично вашему упорству по насильственному внедрению идеи колхозного землепользования в тридцатые годы в стране разразился жуткий голод.
– Не следует из меня делать гидру трёхголовую. В те годы я после окончания института красных профессоров был всего лишь главным редактором газеты «Правда». И вряд ли из-за этого обстоятельства или лично из-за меня земля решила не рожать хлеб. В газете рука об руку со мной работали талантливейшие журналисты Ильф и Петров, Кольцов, да и многие другие уже известные тогда и ставшие потом выдающимися советскими писателями. Отдельные крестьяне-единоличники не могли поднять производство пшеницы до промышленного уровня, чтобы дать стране нужное количество зерна. Германская война, а следом и Гражданская война резко сократили в стране общее поголовье лошадей. Не надо забывать, что во многие семьи с войны вернулись инвалиды. А иные и вовсе потеряли кормильцев. Страна реально была разорена. Поэтому встал вопрос о закупке сельскохозяйственной техники – тех самых ста тысяч тракторов, о которых мечтал Владимир Ильич Ленин. И было бы смешно пустить трактора на возделывание отдельных наделов. Это всё равно что паровоз пустить вместо трамвая. Машина предназначена для работы на пахотных площадях, а не на приусадебных огородах. Нужно было прокормить не отдельных личностей, а всю страну. Понимаешь? Всю страну. Ведь непонимание отдельных крестьян, тех самых так называемых кулаков, доходило до того, что они избивали и убивали трактористов, тупо портили машины, курочили те самые трактора, предназначенные для общего пользования. Люди не понимали реального положения вещей. Необходимо было переломить вот это первобытное мышление. Да, приходилось наказывать. Да, сажали в лагеря. На первый взгляд это звучит не добро, но что делать. Безнаказанно это нельзя было оставлять. В лагерях приучали к коллективному труду. Приучали. Воспитывали. Меняли мышление. Жёстко. Порой жестоко. Ломка была тяжёлой. Нижняя часть общества была совершенно необразованна. Мышление – костное, если не сказать первобытное.
– В некоторых довольно широких интеллектуальных, общественных и политических кругах есть устойчивое мнение, что большевики совершили революцию в стране, где не было революционной ситуации.
– В девятьсот четвёртом году случилась Русско-японская война, Порт-Артур, Цусима, Чемульпо. Мне тогда было пятнадцать лет. Но я пытался напроситься на войну. Меня не взяли. Посмеялись и выпроводили домой. А через десять лет на германском фронте я встретил дальнего родственника. Вот он как раз попал тогда в Порт-Артур. И в составе всей российской императорской группировки угодил в плен. И вот там с ним произошла забавная история. Рядовые и офицеры сидели в отдельных камерах. Однажды японская охрана сделала выговор русским офицерам за то, что они замусорили камеру. Те вызывающе ответили, что они офицеры и даже не подумают наводить порядок. Тогда японцы привели им в камеру моего родственника, чтобы он навёл им порядок. А он сказал: «Сами насвинячили, сами и убирайте». Это была неслыханная дерзость. Наш русский офицер подскочил и ударил моего родственника. Японцы отправили солдата в карцер. Предварительно добавили ему пару тумаков. Когда вернулись на родину, его отправили в ссылку. А вот теперь скажи мне: была в России революционная ситуация? А теперь загляни в школьный учебник истории, обрати внимание на смену общественно-политических и экономических формаций в ряде европейских стран. Ты увидишь закономерность, которая могла привести любую страну Европы к революции, но привела к ней именно Россию. Почему? Да потому, что более свинского отношения к своему народу не встретил бы нигде.
– Ну я могу согласиться с тем, что цари, аристократы, промышленники со всем правящим классом довели Россию до революции. Но зачем большевики развязали Гражданскую войну?
– Такие мнения бытуют в кругах, очень далёких от России. Генерал Корнилов поднял мятеж с целью свержения Временного правительства. Керенский пресёк бунт, посадил всех генералов под арест. Ленин их освободил. Так они рванули на Дон, создали свою профессиональную армию и повели войну не против немцев и румын, а против своего народа. Ошиблись с направлением? Потеряли ориентацию во времени и пространстве? Растеряли профессионализм? Не правда ли странно?
– А зачем насильно вербовали в Красную армию военспецов?
– Ох, Иван, Иван, по тебе томится Магадан. Кстати, ты где родился?
– Родился на Урале. Вообще-то наш род – московский. Буровы были стрельцами. Но при всех царях получали назначение. Так мой прапрадед оказался там, на Урале. А вы москвич?
– Я тоже провинциал. Родился в Одессе. Учился. Работал конторщиком. Некоторое время учительствовал в домах. В одиннадцатом призвали на действительную. Служил в артиллерии. В семнадцатом на фронте примкнул к революции. В Гражданскую вышел в комиссары. И многому был свидетелем. И мне легко ответить на твой вопрос, так как до выхода на пенсию я являлся самым главным хранителем партийных секретов. Половина общества на тот момент считала монархию пережитком, поэтому половина высших чинов царской армии добровольно вступили в Красную армию. Большинство из них были потомственными дворянами. Парадокс произошёл только с Деникиным. Он из крестьян. Из крепостных. Смешно, не правда ли? И что самое интересное, почитайте его мемуары, они в свободном доступе. Так вот, ни Деникин, ни Врангель, ни Колчак не воевали под знаменем монархии и Николая. От него, от Николая Романова, даже священники отвернулись потому, что он никогда не постился даже в самый великий пост. И не потрудился хотя бы возродить патриаршество. Человек с ленивой душой.
– Ну, бог с ним, с Николаем. Но почему монархию вы считаете пережитком?
– Да потому что уже в 1905 году монархия как неэффективный метод правления изжила себя. Вот возьмите Северные американские штаты, Канаду, Францию, Германию, Португалию, Латинскую Америку. И многие другие, ставшие на иной путь развития. Эти государства не монархические, но развиваются динамично. Если бы наши монархи были действительно высокими интеллектуалами, радеющими о процветании страны, то вопрос об их нахождении у власти не поднимался бы. Но царя свергли его же приближённые – генералы Рузский, Алексеев и Брусилов. Потому что Николай – этот русский полковник в подарочном звании английского фельдмаршала – абсолютно бездарным был стратегом. Как только он отстранил от командования такого же полоумного дядьку Николая Николаевича, его генералы перестали разрабатывать планы наступательных операций, а сосредоточились на выполнении монарших предначертаний. Тебе в четырнадцатом сколько было?
– Четыре.
– А мне двадцать пять. И служил я в артиллерии.
– Это серьёзно.
– Да, заканчивал обучение в специальной школе корабельных артиллеристов. Сначала мне присвоили бомбардира, а потом фейерверкера. По-сухопутному – младший унтер-офицер. По-нынешнему – сначала ефрейтор, потом уже младший сержант. А с началом германской войны – на самом фронте. Там я насмотрелся на господ офицеров. Правда, те, которые на передовой, гибли наравне с солдатами. Снаряд он же не разбирает погоны. Упал, взорвался. Крошило всех. Даже поручики и штабс-капитаны попадали под осколки. Много нашего брата полегло и офицеров тоже. А по мере продолжения войны к нам прибывали вольнопёры уже из городских ребят. Некоторые из студентов. Они сначала были вольноопределяющимися, потом становились прапорами и росли дальше. В условиях войны военные училища не успевали готовить офицеров, так они росли уже в боях. Правда, была налажена ускоренная подготовка. С этими было больше понимания, не то что с теми. У вольнопёров было гонору значительно меньше. Правда, в Гражданскую многие из них тоже попадали к белым.
– Видели царя?
– Довелось. Правда, не так, как тебя. Подальше. Он ближе двадцати вёрст не приближался к линии фронта. Однажды перешагнул эту линию. Так за этот подвиг генералы по-холопски поспешили преподнести ему Георгия первой степени. Но дело не в этом. Мы отклонились от главной темы. Сам царь Николай, вместо того чтобы заниматься интенсивным развитием страны, увлёкся развитием экстенсивным, то есть её расширением. В итоге влип в войну с Японией. Проиграл. С треском. Потерял флот. Затем точно также влип в войну с Германией. Первый год войны обошёлся России в пять миллиардов рублей золотом. Второй год стоил уже одиннадцать миллиардов. А третий, предреволюционный год уже стоил ему восемнадцать миллиардов. То есть в перестрелку со своим родственником Вилли он угрохал почти два внешних долга. Или шестьдесят процентов государственной казны. Развинтилась и расхлябалась вся централизованная система продовольственного, боевого, вещевого и денежного снабжения. В зоне военных действий оказалась самая плодородная территория. В могилы полегла огромная масса россиян. Такая же часть превратилась в калек. Ещё год-полтора бездарного разорительного ведения войны, и России пришёл бы конец. То есть то, чего и хотела добиться Антанта. И это всё вы называете эффективным управлением?
– Неужели это стоило того, чтобы убить царскую семью?
– Иван Леонтьевич, звание Николай Кровавый он заработал не от большевиков. Уже при коронации его вступление на трон обагрилось кровью на Ходынке. Уже тогда поэт Константин Бальмонт написал замечательное стихотворение. Найди и прочитай.
– Читал.
– Молодец. Кроме того, по стране практиковались порки, погромы и расстрелы. Он сам при этом лично никого не ударил, не повесил и не расстрелял. Стрелял только по воронам. Но, извини, Гитлер тоже никого не убивал. И тем не менее Нюрнбергский процесс сурово осудил его правление. И его сподвижники были повешены. А скажи мне, пожалуйста, сколько стоит у нас вышка? То есть высшая мера.
– Сто тысяч.
– Правильно. Совершенно верно. Сто тысяч. Сто тысяч растраты, или нецелевого расходования финансовых средств. А царь угрохал тридцать четыре миллиарда. Золотом. Сколько вышек он схлопотал?
– В пересчёте на золото – тридцать четыре тысячи.
– Совершенно верно. Тридцать четыре ведра одних только пуль. Без гильз. А вот теперь… А вот теперь… Я скажу тебе… Открою тебе государственную тайну… Открою… Так и быть… Открою…Но учти. Поклянись, что сохранишь её… Пятьдесят… Нет, многовато… Сорок пять… Нет, тоже много… Тридцать… Тридцать пять лет. Да, хотя бы тридцать пять лет. Клянёшься?
– Клянусь.
– Так вот. Слушай меня, дорогой. И запоминай. Никакого расстрела не было.
– Как это не было, если три человека клянутся, что стреляли именно они. И сам Юровский, и его подручные.
– Во-о-от, вот, вот. Три человека. Три! А когда каждый из трех человек клянется, что стрелял именно он, и только он, значит… Что значит?
– Неужели никто?
– Да! Да! Правильно! Верно! Никто!
– А кто ж тогда стрелял?
– Да в том-то и дело, что вообще никто.
В этот момент в кабинет вошла хозяйка. Она остановилась, молча поглядывая то на одного, то на другого.
– Ничего не понимаю. Но кто-то же стрелял? – спросил Иван.
– Вот непонятливый.
– Извините, товарищи командиры, я прерву вашу беседу, – вмешалась наконец Елизавета Абрамовна. – Приехала медсестра. Уколы, процедуры…
– Хорошо, мы завтра продолжим, – сказал Лев Захарович. – Приходи завтра. Часиков в одиннадцать.
Иван простился и ушёл.
4
Спустившись в метро, он опять занялся конспектированием прошедшей беседы. Вышел на Комсомольской площади. Подошёл к будочке «Горсправки».
– Девушка, как мне попасть в Ступино?
– Я вам напишу. Вот, пожалуйста. С вас три рубля.
Иван отправился на Павелецкий вокзал. Там купил билет на пригородный поезд, идущий в Ступино. В Михнево в вагон вошёл калека на деревянной культе. Заиграл на гармошке и двинулся по проходу. Иван бросил ему в шапку мелочь. Спросил:
– Где ногу потерял?
– Под Ржевом.
– А в каком госпитале?
– В двухсот семьдесят седьмом.
– Ну так мы с тобой почти однополчане. А помнишь медсестру Катеньку?
– А чего ж не помнить? Конечно, помню. Она тогда замуж вышла за раненного лейтенанта. Но он недавно помер. Она осталась одна с дочуркой. В Ступино живёт. Можешь навестить. Адрес дать?
– Я помню.
– Ну тогда бывай.
Они простились. Около полуночи Иван постучал в окно. Хозяйка открыла дверь.
– Здравствуй, Катя. Хотел увидеть твоего Толю.
– Помер летом. Болел после ранения.
В окно постучали. Хозяйка пошла в сени и открыла дверь. Было слышно разговор. Наконец они вошли оба.
– Здорово, Ваня. Узнаёшь?
– О-о-о! Василий. Узнаю. Приветствую. А я вот хотел Толю увидеть, да опоздал. Давай помянем.
– Некогда, Ваня. У меня дело. Мне нужен человек. Постоять на васаре.
– Ты хочешь подломить магазин?
– Угадал.
– Вася. Я не тот человек. Если мы попадёмся, то у меня сорвётся командировка. Очень важное дело.
– Не дрейфь. Дело верное. Катюша, уговори его. Ты у меня в долгу.
– Ваня, сходи с ним. Постоишь. Дело пустяковое.
– Мне утром надо быть в Москве.
– Да будешь, будешь. Не тащить же мне Катю. У неё дочка.
– Ладно. Идём.
Они прошли по заснеженным улицам. Остановились возле сельского магазина. Подельники Василия сорвали замок и проникли внутрь. В это время появился милицейский наряд. Взломщиков взяли. Иван тоже угодил в участок. Ночь провёл в камере. Утром его вызвали на допрос.
– Как ты оказался в шайке? – задал вопрос следователь.
– Я случайно проходил мимо, ищу своего однополчанина.
– С Сахалина приехал? По какому делу?
– Мне надо быть утром в главке. Решаю строительный вопрос в нашем депо.
– Где остановился?
– Да нигде. Хотел остановиться у знакомого. Вместе лежали в одном госпитале. Да вот угодил.
– Когда приехал сюда?
– Да с последним пригородным.
– Покажи билет.
– Ой, билет, билет… Не дай бог, выбросил… Билет… А, вот. Вроде бы он.
– Кого-нибудь знаешь из этих людей?
– Никого.
– В поезде кто-нибудь видел тебя?
– Да, один хромой, на деревянной культе. Он подсел в Михнево. А вышел перед Ступино.
– Ладно. Иди. Повезло тебе.
К вечеру он добрался до Москвы. Заночевал на вокзале, в зале ожидания.
Утром позвонил на Грановского. Трубку поднял хозяин.
– Ты куда пропал, Иван?
– Извините, Лев Захарович. Вчера пришлось решать квартирный вопрос.
– Удалось?
– Почти.
– Приедешь?
– Да, я уже в вашем районе.
5
– Здравствуй, дорогой. А расскажи, как ты там живёшь, на Сахалине?
– Да вот недавно оформил участок под строительство. Хочу поставить дом. Семья растёт.
– Чем занимаешься?
– Тружусь в паровозном депо. Мастером по ремонту.
– Ты перед войной изобрёл ветряной генератор. А сейчас что у тебя на очереди?
– Сейчас сделал проект круговорота.
– А ты что-то окончил?
– Да после службы поступил на рабфак, а в середине тридцатых окончил. Больше не удалось. Везде мне ставили в упрёк старшего брата.
– Ваня, дорогой Иван Леонтьевич. Ты пострадал не только за брата, но и из-за себя самого. Ты же нигде, ни в одной анкете не указывал, что твой старший брат Виталий портупей-юнкер ушёл с Деникиным на Запад.
– Мне в революцию было-то всего ничего – семь лет. В начале Гражданской – восемь, в конце – десять, одиннадцать. Брат был старшим. Я просто не знал, где он и что делает.
– Ваня, но в тридцать четвёртом ты получал от него письмо из Парижа.
– Вообще-то письмо получала старшая сестра. Я не знал его почерка, не помнил его внешности. Кто писал, не знаю. Поэтому я ответа на это письмо не давал.
– Слава богу, догадался, что хотя бы этой глупости не совершил.
– В те годы я остался без родителей. Отца расстреляли какие-то военные. Я не различал, кто это были – красные или белые. Мать умерла позже. Я тогда стал беспризорным. В двадцать втором меня выловили и поместили в приют. После приюта я короткое время работал на железной дороге. Потом меня призвали на срочную службу. Под командованием Будённого громил басмачей в Туркестане. После демобилизации женился на такой же приютской. Опять работал на железной дороге. Потом война. Ранение. Госпиталь. Сахалин.
– Семья большая?
– Две дочки и пятеро пацанов.
– Ого. Ну ты крепок.
– А у вас?
– Один сын. Но хиляк, всё по госпиталям да по больницам.
– Что такое?
– Да как на фронте попал по болезни в госпиталь, так с тех пор из больниц не вылезает. Хорошо, что моя Лизавета Абрамовна врач. Вот и заботится обо мне.
– Лев Захарович, позавчера мы с вами говорили о царской семье.
– Да, так вот никто царскую семью не расстреливал. Ленину царь нужен был живым, чтобы получить доступ к царскому золоту. А ещё к царским зарубежным вкладам. Это Троцкий имел задание от американских банкиров на убийство царя, чтобы вклады царя не были востребованы. Неслучайно потом в эмиграции Троцкий жил не в Штатах, а в Мексике. Не выполнил задание. Не оправдал доверия.
– И где же все эти годы пряталась семья Романовых?
– В надёжном месте. В приличных условиях. В одном из монастырей в средней полосе России. Но это тайна из разряда высших государственных секретов. Правда, сам Николай умер за год до войны. Для общего пользования информация однозначная: царь расстрелян вместе с семьёй. Всё. Так что ты даже не пытайся где-нибудь произнести или воспроизвести сказанное мной. Сразу пойдёшь по этапу.
– Обещаю и клянусь. Ни-ни и не в коем разе. Лев Захарович, а чем была вызвана волна репрессий в армейской среде?
– Во-первых, барством высших чинов. Многие возомнили себя военной косточкой и новыми дворянами. Фанфаронство стало повсеместным явлением. Во-вторых, самые высшие из них были связаны с Троцким. Все его ставленники. Да, собственно, именно Троцкий и носился с идеей взрастить у нас эту самую военную кость. А я эту белую кость видел ещё в германскую. Он смотрит на тебя стеклянным взором, как на мебель. Так вот, в-третьих, наши советские офицеры сами, как базарные бабы, писали друг на друга доносы. Кто ради карьеры, из зависти, кто ради квартиры, а кто ради оклада. Всё это говорит за то, что многие из них были откровенными чинодралами и карьеристами. Многих, правда, освободили в начале войны.
– Лев Захарович, но ведь в те же годы вы тоже были генералом.
– Я Гражданскую закончил дивизионным комиссаром. Правда, уже в эту войну после ряда событий меня сделали генералом. Но я никогда не рвался в большие чины. У меня всё получилось как-то само собой.
– Кто из генералов вам наиболее симпатичен?
– Горбатов. И, пожалуй, Рокоссовский.
– А кто, наоборот, в минусе?
– Тухачевский.
– Почему? За что?
– Профессиональный военный. Блестяще образован. Красив. Статен. Но тоже со стеклянным взором. И всюду со своими словечками: «Слово офицера», «Честь имею». Вот ты писатель, Иван Леонтьевич, скажи мне на милость, разъясни мне, что означают эти слова? Нечто слово поручика дороже слова бомбардира? Почему? На сколько? Или у того же поручика чести более, чем у фейерверкера? На сколько? На картуз? На ведро? Или, может, на мешок? Полная ерунда. И вот, Тухачевский, пользуясь служебным положением и мнимым увеличенным объёмом чести, развёл гарем. Причём демонстративно. Без тени смущения и стеснения. Очень непорядочным был человеком. Нечистоплотный в личной жизни. Да и по службе тоже. Кстати, по происхождению он сын кухарки, которая служила у генерала. Бастард. Мнил о себе премного. Вынашивал бонапартистский заговор. Многих подбил и склонил на свою сторону. Только один из них – Гамарник – застрелился. Вовремя сообразил. Поэтому был похоронен с почётом. А Михаил был очень самоуверенным и чрезвычайно высокого мнения о себе. А на деле проиграл польскую кампанию. А всё винил кого-то. Все вокруг него виноваты, кроме себя самого. А вот насчёт военного таланта, то здесь есть немало сомнений. По-моему, он был талантливым скрипичным мастером.
– Это шутка?
– Какие шутки, Иван Леонтьевич? Шутки прочь. Никаких шуток. Он действительно имел такое хобби. Делал скрипки. Скрипачом был его брат. Сам-то Михаил тоже поскрипывал, но как-то не очень. С досады однажды расколотил свою скрипку. Но одумался. Отремонтировал. Вот и пристрастился строгать скрипочки.
– Лев Захарович, есть мнение, что у всех полковников и генералов, призванных на службу большевиками, семьи были взяты заложниками.
– Злобное вражеское враньё. Ничего подобного не было. Полторы тысячи генералов, несколько десятков тысяч офицеров служили абсолютно добровольно. Так как считали монархию пережитком средневековья. Как и где можно несколько десятков тысяч семей из трёх, четырёх и пяти человек держать в заложниках? Полный бред. Где взять столько охранников, для того чтобы такую массу держать под арестом? Если в одной только Москве каждый месяц шло формирование добровольцев то на Юденича, то на Колчака, то на Деникина или на Врангеля.
– Лев Захарович, но ведь правда же, что комиссары были призваны для того, чтобы держать под контролем тех же самых военспецов.
– Вот это правда. Но не вся. А всего лишь отчасти. Отчасти. Начнём с того, что институт комиссаров существовал во Франции, в годы их революции и гражданской войны. Комиссары существовали в гражданской войне между севером и югом в Америке. Но главная их задача в Красной армии заключалась в мотивации и поддержании боевого духа в войсках, в поддержании приемлемого уровня дисциплины, в строгом соблюдении устава, должного уровня подчинения и субординации. А также для организации культурного досуга военнослужащих.
В кабинет вошла хозяйка.
– Лёва. Пришёл врач.
– Хорошо. Я иду. А ты, Иван Леонтьевич, приходи завтра. А то остался бы у нас. Места хватит. И у нас ты не влипнешь в какую-нибудь историю. Уж пару недель мы тебя потерпим. Правда, Лиза?
– Конечно. И правда, Иван Леонтьевич, остались бы.
– Спасибо. Но очень не хочется стеснять вас.
– Иван Леонтьевич, я понимаю, там какие-то однополчане, сослуживцы, и я тоже не смею настаивать. Но подумай. У нас места хватит.
– Спасибо. Но в крайнем случае я непременно воспользуюсь вашим гостеприимством.
– Ох, Иван, Иван, ты слишком щепетильный. Ну ладно, до завтра.
6
Спустившись в метро, Иван опять занялся конспектированием. Когда закончил, уехал на вокзал. Ночевал в комнате отдыха. Утром встал рано. Привёл себя в порядок. Вышел на Комсомольскую площадь. Проходя мимо «Горсправки», заглянул в окошко.
– Девушка, а вас как зовут?
– Аня. С вас три рубля.
Иван подал десять.
– На сдачу скажите, пожалуйста, вы не замужем и вечером свободны?
– Свободна.
Его окликнул водитель «Победы».
– Мужчина, кончай клинья бить к молодой, поехали.
– Спасибо. Но у меня режим экономии.
– Я много не возьму. Куда поедем?
– На Грановского.
– Ну вот и поехали. Поехали. Тебя ведь Ваней зовут?
Иван оторопел.
– Что, не узнал? Не узнал. Ну да я поправился. Почти толстый. А я тебя сразу узнал. Я ведь в сорок втором у вас на позиции заночевал. Одиннадцать лет прошло. Ты не изменился.
– Э… Погоди, погоди. Паша?
– Ну наконец-то! Здорово. Рад увидеть тебя живым.
– И я тоже. Здорово. Да, не многие вернулись с поля… Твоя машина?
– Конечно нет. Я вожу одного начальника. Но подхалтуриваю малость. Ты откуда приехал? Издалека?
– С Сахалина.
– Ого. Занесло тебя, однако. А здесь-то чего?
– В главке пытаюсь выбить деньги на строительство круговорота в паровозном депо.
– Войну на Сахалине закончил?
– Нет. Вот тогда, на следующий же день, там, под Ржевом.
– А я так всю войну за баранкой провёл до самого Берлина. Начинал с полуторки, а потом уже были виллисы, доджи и студебекеры. А, чёрт! Откуда ты взялась, бабка?! Чёрт! – Он достал бутылку водки и сделал несколько глотков.
Подошёл милиционер.
– Прошу проследовать за мной.
– Я не могу. У меня времени нет. Я везу большого человека к своему начальнику. И потом, я выпивши.
– Хорошо, хорошо. Если всё так, как есть (как вы говорите), то вы продолжите ехать. Но мы должны всё зафиксировать, составить протокол.
– Я тоже должен с вами? – спросил Иван.
– Конечно, вы же свидетель.
– Это не будет очень долго?
– Не беспокойтесь. Мы уложимся в пятнадцать минут.
– Давайте я сяду за руль, – милиционер потеснил водителя.
Иван пересел на заднее сиденье. Через несколько минут они остановились у опорного пункта. Вышли. Поднялись на крыльцо. Прошли по коридору. Вошли в кабинет. Водителю предложили дыхнуть.
– Дыхни. Выпивал?
– Да. Было. Вчера и сегодня опохмелился чуток.
– Хорошо, – сказал милиционер. – Вы ничего не желаете добавить? – Он повернулся к Ивану и закончил: – Хорошо, что бабка даже сознание не потеряла. Вот здесь подпишите. Ну вот и всё. Счастливого пути. Удачи. Но учтите, что в правительстве идёт разговор о законе, по которому наличие алкоголя в организме будет не смягчающим, а усугубляющим фактором при рассмотрении деталей дорожно-транспортных происшествий и выяснении меры виновности водителя. Всё. Вы свободны.
7
– У тебя опять что-то случилось?
– Ехал на такси и попал в дорожно-транспортное происшествие.
– А зачем такси? Что это тебя так понесло? Спешил? Опаздывал?
– Да водитель попался однополчанин. Лев Захарович, а как произошёл ваш переход от дивизионного комиссара к работе в Кремле?
– Поздней осенью, точнее в декабре двадцатого, меня от родной сорок шестой дивизии избрали делегатом на Вторую партийную конференцию четвёртой армии. Оттуда делегировали на Восьмой Всероссийский съезд Советов. Там меня заприметил товарищ Смилга Ивар Тыннесович, бывший тогда начальником главного политуправления РВС. Там и я попал в обойму первых партийно-советских работников.
– А я думал, что это товарищ Сталин вас завербовал. Оказывается, нет.
– Да, по окончании съезда в Москве меня оставил Смилга. Он же меня определил в Секретариат Совнаркома. А уже оттуда дальше меня повёл Иосиф Виссарионович. Но это потому, что началась борьба с оппортунистами, то есть с Троцким. И я сразу же принял сторону товарища Сталина. А Смилга защищал Троцкого. И его вскоре уволили и выслали. Там, в Сибири, он осознал ошибку. Покаялся. Его вернули. Даже в Совнарком. Но грянуло убийство Кирова, потянулись аресты. Смилга попал под грабли. И умер… В тюрьме.
– Не могли бы вы пролить свет на тайну смерти организатора Первой Конной армии Бориса Думенко?
– Не было такого организатора.
– Как это «не было»?
– А так. Первым организатором был Егоров.
– Это который потом стал маршалом?
– Да. Но организация Конной армии стала ответом на то, что такую армию сколотил белый генерал Мамонтов, противостоящий нашему фронту.
– Но первым-то командующим Красной Конармии был всё же Думенко?
– Это миф, сочинённый досужими людьми. Думенко мог стать командующим. Но не стал.
– Почему?
– Да потому, что для этого надо было быть коммунистом. Вот ты был на фронте. Идя в бой, писал: «Прошу считать меня коммунистом»?
– Писал.
– Ну вот видишь, значит ты, при не очень хорошем происхождении, человек новой социалистической формации. А Думенко был из низов, из простых крестьян, но при всех своих несравненных талантах был неуправляемым анархистом, любил напялить на себя погоны есаула, хотя дослужился только до вахмистра. А по сути был таким же бандитом, как и Никифор Григорьев, которого порешил Махно. И с ним, с Думенко, всё было не лучше. Для того чтобы его воинскому формированию придать мало-мальски приемлемый для Красной армии вид, ему прислали комиссара, такого же молодого грузина по фамилии Микеладзе. Так его убили пьяные штабисты Думенко. Застрелили из револьвера в голову, а потом ещё изрубили. Как всякий нормальный человек и командир, Думенко обязан был расследовать это преступление и хоть кому-то объявить выговор. Но он даже ухом не повёл. Вообще никак не отреагировал. Словно ничего не произошло. Ну подумаешь, комиссара грохнули. За это, следуя закону круговой поруки, Думенко был арестован вместе со своим штабом и расстрелян под Ростовом. Вот и вся история о Думенко. Кстати, вёл следствие и судил его Смилга.
– Что за фамилия? Кто он по национальности?
– Коммунист.
– Понял. Спасибо. Вы меня просветили. Лев Захарович, вам довелось поработать в канцелярии Совнаркома, личным секретарём, ассистентом товарища Сталина, в Рабкрине, главным редактором газеты «Правда», наркомом Госконтроля, главным комиссаром и начальником политуправления Рабоче-крестьянской Красной армии и флота, в какой из этих должностей вы чувствовали, что приносите наибольшую пользу государству?
– Я бы сказал так: везде я чувствовал необходимость работать не покладая рук; на всех должностях я работал самозабвенно, честно и с полной отдачей.
– Хорошо. Тогда я поставлю вопрос так: в стране были ЧК, ГПУ, НКВД, Генеральная прокуратура, зачем нужен был ещё Рабкрин, а в дальнейшем – Наркомат госконтроля?
– ЧК, ГПУ и МГБ занимались государственной безопасностью. НКВД – это милиция. Генпрокуратура осуществляет надзор за соблюдением законности. А НКГК следит за порядком во всём. Полномочия необычайно широкие. При наличии предварительной информации о каком-либо отклонении от нормы я мог вмешаться в работу любой структуры, любого наркомата. Недостатки, отступления, предательства, нарушения, перехлёсты, перегибы, злоупотребления, вредительство и случаи коррупции бывали во всех структурах. В Наркомате госконтроля – никогда.
– Лев Захарович, а чем вызваны гонения на церковь и её служителей?
– Керенский отделил церковь от государства. Разрешил избрать патриарха. Это и произошло уже при Ленине. При царе священники получали зарплату из казны, а также получали субсидии на содержание и ремонт храмов. И вдруг церковники оказались без денег. Прихожане своими добровольными взносами не могли обеспечить храмы и попов даже по минимуму. Народ за период с четырнадцатого года до окончания Гражданской войны реально обнищал. По церковным законам священник не должен брать в руки ничего тяжелее ложки. А тут беда – государство денег не даёт. У государства иная национальная идея. Новая идеология. Попы не попутчики. Ничего другого попы делать не умели. А у них семьи, дети. Это трагедия. Вот и стали попы интриговать. Все, кто был замешан в интригах, попали в лагеря. Кто был чист, того не трогали. Ведь не все же храмы были закрыты. Не все. Некоторые работали и продолжают работать без остановки. А почему? Да потому что многие священники скорректировали своё сознание. Днём работали в учреждениях, в заводских конторах, а иногда и в цехах. А вечерами и по воскресеньям служили в церквах. И при этом не имели проблем с органами. А кто не смог или не захотел изменить своё мышление, те попадали в лагеря.
– Ну, хорошо. Убедили. Но зачем надо было взрывать храмы?
– Да, я согласен. Не всегда и не везде надо было это делать. Но иногда нужны были площади под застройку и материалы. А у священников не было денег на содержание храмов. Они сами бросали многие храмы. Объединялись вокруг тех, что были поменьше. Количество прихожан после гражданки сильно сократилось. Попы сами виноваты. При царе слились с государством. Обслуживали интересы правящего класса. Были замешаны в погромах. Хочешь сказать – нет? Погромы были по всей России. Но в основном – в Белоруссии и на Украине. И в Витебске, и в Шаргороде, и в Одессе, и в других больших и малых городах. Я многому был свидетелем. А при Советах попы стали проявлять недовольство, злобствовали. Уже в Гражданскую сливались и сбивались с деникинским подпольем. А в мирное время кучковались, плели интриги. Вели вредоносные, антигосударственные провокационные проповеди.
– Хорошо. Убедили. А скажите, пожалуйста, почему в первый год войны мы получили от немцев почти полный разгром?
– Буду откровенным. Мы не собирались обороняться. Мы тогда заключили с Гитлером пакт о ненападении. Наши войска не были размещены в тактически оборонительных порядках. Да, в своей программной публицистике «Майн Кампф» Гитлер фактически анонсировал дранг нах остен. Но мы знали и другое. Гитлер не был готов к войне с Россией. Все горюче-смазочные материалы у него были летние. Все образцы формы одежды были только весенне-летне-осенние, то есть исключающие зимнее применение. Наша, советская форма одежды всегда включает в себя зимний вариант. У Гитлера ничего этого не было, в том числе и должного запаса боекомплекта. Он начитался или наслушался модного тогда немецкого генерала-теоретика Шлиффена и слишком понадеялся на универсальность его тактики. Не учёл давным-давно всем известного – Россию, в которую не следует соваться. Её просторы, бездорожье, осеннюю или весеннюю распутицу, грязь, неожиданные и лютые морозы, глубокие снега и очень неприветливое население. Практически со взятием Смоленска у него уже подошёл кризис моторесурса и боекомплекта.
– Вы сказали: «Мы не собирались обороняться». Не означает ли это готовность к наступлению?
– Да, когда Гитлер заявил о претензиях на чешские Судеты, мы были готовы выступить на защиту чехов. Но поляки – эти шляхи – заартачились, не дали прохода через свою территорию, потому что сами присудобились к немцам и оттяпали себе от Чехии целую провинцию. Неплохо поживились. Правда? Вот поэтому мы, не меняя позиций, и продолжали стоять и ждать, что к нам обратятся, если не поляки, то, может быть, французы или ещё кто-нибудь из европейцев.
– Война застала вас в Москве?
– Да, в Москве, в должности наркома Госконтроля. Двадцать второго июня сорок первого был назначен главным комиссаром, начальником политуправления Рабоче-крестьянской Красной армии, а также заместителем наркома обороны. И я был направлен на Западный фронт членом Военного совета в звании армейского комиссара первого ранга. А когда над Крымом нависла угроза оккупации, меня вызвал товарищ Сталин и приказал срочно отправиться в Крым. И двадцать первого января сорок второго я прилетел в Керчь. Тотчас встретился с командармом Черняком и начштаба Рождественским. Ни тот ни другой ситуацией не владели. Ни один из них не смог назвать даже общее количество личного состава. По телефону связался с командующим фронтом генералом Козловым, находившимся в Тбилиси. Бывший прапорщик царской армии. Выяснил, что он тоже не владеет обстановкой. Пытался отделаться общими формулировками. Да и мудрено из Тбилиси командовать Крымом. Это всё равно что по глобусу руководить военными действиями. После беседы с ним тотчас позвонил товарищу Сталину, доложил обстановку и попросил выделить Крым из-под командования Тбилиси. Поменять Черняка на Рокоссовского, прислать пулемётов и три стрелковые дивизии. Товарищ Сталин дал добро на выделение Крыма в отдельную фронтовую единицу. В Рокоссовском отказал. Но пообещал две стрелковые дивизии. Слово сдержал. Дивизии пришли. Но нам не удалось удержать фронт. Я никогда не считал себя ни тактиком, ни стратегом. И хоть у меня был опыт Гражданской войны, но эта война была другая и требовала военного образования. У меня же образование политическое и экономическое, то есть гражданское. Мы сдали Крым. За других не отвечаю. Я был понижен в звании до корпусного комиссара.
– Вы тяжело переживали это понижение?
– Тяжело. Военные неудачи случались со всеми военачальниками. Кто-нибудь понижал Деникина или Врангеля? Рокоссовский и Жуков тоже отступали. Впрочем, как и все генералы. Но товарищ Сталин вскоре понял, что моей личной вины в том не было. Через год я был аттестован на генерал-лейтенанта, а чуть позже мне было присвоено звание генерал-полковника. Но я не чинодрал. И любое звание рассматриваю всего лишь как условность и некое украшение.
– А что же тогда безусловно?
– Безусловны, Иван Леонтьевич, мозги. Потом идут способности, таланты, совесть, образованность, то есть то, что составляет личность. Должность, в конце концов. А звание – это уже знаки отличия. Отличия. Человека одного уровня от человека другого уровня начальствования.
– Товарищи военные, извините, доктор приехал, – подала голос Елизавета Абрамовна.
– Хорошо, хорошо. Мы готовы. Но я не прощаюсь. Так как настаиваю на том, чтобы ты остался у нас. Я боюсь за тебя.
– Спасибо, Лев Захарович. Завтра точно останусь. Обещаю. Вполне ответственно.
– Ладно. До завтра.
8
На вокзале Иван оставил чемоданчик в камере хранения. С собой взял немного денег и вышел на площадь. В здании вокзала подошёл к будочке «Горсправки». Просунул шоколадку и два билета в кинотеатр на «Диктатора» с Чарли Чаплиным. Вместе с Анной из «Горсправки» спустились в метро и вышли на «Арбатской». Оттуда пешком отправились к «Ударнику». Проходя мимо кинотеатра «Художественный», посмотрели афиши.
– Завтра пойдём сюда на «Броненосца „Потёмкина“».
– Ты откуда, Ваня?
– С Сахалина.
– А родился где?
– На Урале. В Оренбурге.
– А здесь что забыл? Покоряешь Москву песнями под гармошку или в командировке?
– Что ты, Аня, какие песни. Да, конечно в командировке, в Наркомате путей сообщения.
– Деловой. Так ты машинист, кондуктор или проводник?
– Мастер по ремонту паровозов.
– А чего их ремонтировать? Они же железные.
– Железо тоже устаёт, ржавеет, протирается, гнётся и ломается.
Перед входом их окружила шпана.
– Фронтовичок, подгони четвертачок на портвешок.
– Я в постный день не подаю.
– Не жмись, дай хоть червонец.
– Отвали, босота, а то печень прострелю.
– Ну отслюни хоть троячок.
– На-ка рубль и ни в чём себе не отказывай. И здрысни от прохода.
Они вошли в фойе кинотеатра. Прошли в зал. Погас свет. Начался сеанс.
Через полтора часа народ вывалился на улицу.
– Может, в ресторанчик?
– Ваня, разве твоя фамилия Рокфеллер?
– Тогда берём шампанского и едем к тебе?
– Так-то лучше и скромнее.
– Погоди, давай возьмём такси. Там рядом с домом есть магазин?
– Есть.
Иван остановил такси, они сели и отъехали от кинотеатра.
– Ты давно в разводе?
– Я ещё замужем не была. Мой жених убит под Бухарестом.
Они вышли в Сокольниках. Зашли в магазин. Иван купил бутылку шампанского. Они вошли в подъезд дома, сделали несколько шагов по лестничному маршу. Чья-то рука рванула его за воротник, и Иван получил удар в глаз. Чьи-то руки подняли его, обыскали.
– Ух ты, фронтовичок. Где воевал?
– Под Ржевом.
– Ладно. Читаем дальше. Иван Леонтьевич Буров. Ваня, ты откудова взыскался?
– С Сахалина.
– Вот понаехали тут. Ну надо же. Не живётся им на Сахалине. Сахалин – вторые Сочи, на-ни-на, на-ни-на. Солнце светит что есть мочи, на-ни-на, на-ни-на… Песню знаешь такую? Ох, Ваня, Ваня, голова баранья. Ладно, Ваня Буров, канай отсюдова, пока трамваи ходят. Давай чеши по-скорому и больше здесь не шастай. Чо у него там ещё в карманах?
– Бутылка шампусика и триста рублей.
– Ой, тоже мне сахалинец. Промотался, а теперь решил присосаться к москвичке? Ну, народ. Давай, скидывай свой пальтефрак и шапчонку. Дай ему, Санёк, пендаля и пусть валит.
Ночью Иван кое-как добрался до своей кровати в комнате отдыха. Но попросил дежурную разбудить его в восемь утра.
Утром дошел до промтоварного магазина. Купил пальтишко подешевле и шапку.
9
– Доброе утро, Елизавета Абрамовна.
– Здравствуйте, Иван Леонтьевич. Ой, да вы в обновках. А что это у вас с глазом?
– Схлестнулся с местной шпаной. Как там Лев Захарович?
– Да вон сидит, ждёт вас.
Иван прошёл в кабинет.
– Здравствуйте, Лев Захарович.
– Здравствуй, дорогой. О, вижу, опять влип в историю?
– Попал.
– Москва. Здесь за каждым углом ждут приезжих разводилово и кидалово. Так-то вот. Придётся мне, наверное, связаться с председателем горисполкома, то есть это, Моссовета, Ясновым. Он мне немного обязан. Сегодня не получится, а завтра же и позвоню ему, попрошу его, чтобы он подыскал тебе квартиру на всю твою команду. Ну, присаживайся. Лиза!
В кабинет заглянула хозяйка.
– Лиза, что можно сделать с его глазом? Ты посмотри. Ты видишь? Сделай нашему герою хоть бодягу. А то, не ровён час, ещё ослепнет на один глаз. Потом будет проклинать всех подряд.
Елизавета Абрамовна приготовила и наложила Ивану компресс, сделала перевязку.
– Ну вот, глядишь, к утру полегчает.
– Лев Захарович, а где вы встретили день победы?
– В Берлине.
– А какие у вас отношения с Жуковым?
– С Жуковым? Никаких. Да и какие могут быть отношения с чинодралом, мешочником и сыном деревенского пристава.
– Сын деревенского пристава? Это для меня большая новость. Но поверю. Чинодрал? Тоже поверю, может быть. Но мешочник…
– Информация, не подлежащая сомнению. Сто процентов. Мы вывозили из поверженной Германии в страну корабли, станки, технику, всё, что могло помочь восстановлению разрушенного хозяйства. Он же вывозил для себя ковры, мебель, бельё, антиквариат, хрусталь, фарфор и фаянс, столовое серебро, автомобили, постельные принадлежности, мануфактуру и охотничье оружие. Его дача была превращена в склад. Просто забита была добром под самую завязку. Иосиф Виссарионович был в гневе, когда узнал об этом. Только это и было главной причиной его удаления из Москвы на периферию.
– Но, может быть, он всё это покупал?
– Да, покупал. На всё он сохранил чеки. Но это не меняет общей картины. Всё равно мешочник. Тем более что эксперты-оценщики считают, что настоящая цена всему значительно превышает понесённые им расходы. Согласитесь, что эта тяга к барахлу как-то не очень вяжется с высоким званием советского человека, коммуниста, маршала Советского Союза и трижды Героя Советского Союза.
– Лев Захарович, а вы не слишком пристрастны?
– Возможно, если бы он не был чинодралом и отпрыском деревенского полицейского. И, поверьте, в его отдалении от Москвы нет никакого наступления на так называемую популярность в народе. Кстати, народу ведь неизвестно о его карьеризме, стяжательстве и происхождении. Вот ведь ты ничего обо всём этом не слыхивал. Вот если б народ узнал обо всём этом. Но слава Сталину, что он не дал добро на обнародование этих постыдных фактов. Я еврей. Ну, с кем не бывает. Хотя у моей матери украинские корни. У меня на роду написано быть мешочником и барахольщиком, и карьеристом, и мещанином. Но оглянись, посмотри, что ты видишь вокруг себя?
– Ничего особенного.
– Вот именно, что ничего особенного. Вот загляни-ка на внутреннюю сторону стула.
Иван поднялся. Поднял стул.
– И что там?
– Да… Вот… Инвентарный номер.
– Ну правильно. Совершенно верно. У меня вся мебель казённая.
– Лев Захарович, а всё-таки о популярности Жукова. Она у него есть?
– Ну, есть. Да, есть. Раздутая. Ей способствует имя – Георгий, которое ассоциируется с Победоносцем. Потом, конечно, на рост популярности влияет занимаемая им должность. Заместитель Верховного главнокомандующего. Звучит сильно. Кстати, существует даже картина, где он на коне над поверженными фашистскими знаками. Другая картина – он на коне принимает парад. Художники слишком уж торопливы и старательны. Мы не можем им запретить зарабатывать на тщеславии отдельных личностей. Ведь нам доподлинно известно, что это сам Георгий Жуков лично заказывал конный портрет одному художнику, этому… как его. То ли Яков Васильев, то ли Василий Яковлев… Ну да ладно. И это только на коне. А уже есть десяток парадных портретов без коня. Посмотришь – ну прямо тебе бог войны. А ведь не Суворов. Не Суворов. И отступал с большими потерями, и наступал точно так же. Везде у нас, везде, куда ни глянь, при взятии городов и деревень десятки тысяч погибших. Наших. Везде. А художники – им что, они люди творческие, не политики, и о многом не имеют представления. Но самому Георгию надо быть скромнее и осторожнее. Надо, надо. Мало того что Иосиф Виссарионович обвешал его званиями и наградами. Он платил ему огромные деньги, баловал его льготами, закрывал глаза на его выкрутасы с женским медперсоналом. Так нет же, ему мало всего этого, он ещё возомнил себя не просто барином, а светлейшим князем. Это и есть всё то, за что пострадали многие его коллеги в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах.
– А другие генералы и маршалы скромнее?
– Скромнее. Пёрли из Германии все. Ну, если не все, то многие. Помаленьку – солдаты. Что-то там сунул в свой вещмешок. Офицеры – побольше. Но тоже не все. Не все. А по-крупному – и генералы, и маршалы. Наперегонки. Кто больше. Чего там. Но всё равно значительно скромнее, чем он.
– Да, Лев Захарович, что делать, не всегда герои святы.
– Совершенно верно. Поэтому в будущем мы будем считать Жукова героем, опустив глаза от стыда. В конце концов, он принёс нам победу вместе с теми, кто положил свои жизни во имя этой самой победы, не взяв себе ничего. А может быть, пройдёт лет двести или того меньше, и Жукова, глядишь, канонизируют, как некогда Невского, за то, что он приводил татар в Новгород, когда новгородцы изгнали его, а выиграл одну только драку на крохотном Чудском озере, что не идет ни в какое сравнение ни с одним из сражений Великой Отечественной войны.
– Товарищи генералы, врач приехал, – подала голос Елизавета Абрамовна.
– Да-да, я готов. Ну, ты не отпускай Ивана Леонтьевича, устрой его поудобнее, у нас с ним предстоит большая работа, нам надо с ним ещё о многом поговорить.
– Идёмте, Иван Леонтьевич.
10
Ночью Иван проснулся от какого-то движения и приглушённых разговоров. Но из комнаты выходить не стал. Через какое-то время наступила тишина. И утром проснулся в полной тишине. Долго лежал. Поднялся только тогда, когда за окном рассвело. С удивлением обнаружил себя в пустой от хозяев квартире. Через час появилась хозяйка.
– Здравствуйте, Иван Леонтьевич.
– Здравствуйте, Елизавета Абрамовна. А где Лев Захарович?
– В морге.
Иван оторопел и глянул на отрывной настенный календарь. 13 февраля.
– Печально. Неожиданно. Не вовремя. Жаль. Примите мои соболезнования. Я не останусь. Тут сейчас набегут всякие деятели. Сейчас же поеду на вокзал. Постараюсь купить билет на ближайший поезд. Моё присутствие здесь может вызвать массу ненужных вопросов не только ко мне, но и к вам. Тем более что мой вид, увы, не самый презентабельный. Мало того что посторонний, так ещё с подбитым глазом. Спасибо вам за гостеприимство.
Иван собрался и уехал на Казанский вокзал. Занял очередь в кассу. Удалось купить билет только на конец недели. Из сообщения по радио узнал, что урну с прахом Льва Захаровича замуровали в Кремлёвской стене. Поэтому за несколько часов до отправления поезда пришёл на Красную площадь. К месту захоронения Ивана не пропустили. Сказали, что проход к стене – только через посещение Мавзолея. Выстоял очередь. Прошёл через Мавзолей. На выходе вместе со всеми посетителями пошёл вдоль Кремлёвской стены. Увидел Елизавету Абрамовну. Остановился. Поздоровался.
– Здравствуйте, Иван Леонтьевич. Вы не уехали? Ваш глаз уже почти в норме. Вам, наверное, не удалось купить билет?
– Купил на сегодня. Через два часа отправление. А кто это рядом? Какой-то Александр Илларионович Ефремов. Сорок семь лет. Совсем молодой. Два года назад помер. Генерал?
– Да, это бывший заместитель председателя правительства и министр тяжёлого машиностроения. В войну многие ответственные работники наркоматов были генералами. Я, правда, не помню, но и он, наверное, тоже. Ну, идёмте. Меня вы уже не проводите. Давайте хоть я вас до метро провожу.
Они прошли по Никольской до площади Дзержинского.
– Ну, до свидания, Иван Леонтьевич. Счастливого вам пути.
– До свидания.
– Будете в Москве, звоните.
– До свидания. Здоровья вам и долгих лет жизни. Спасибо.
Простились. Иван спустился в метро. Через час с небольшим погрузился в поезд и отбыл на Дальний Восток. В дороге все попутчики говорили о бывшем наркоме и министре. Обсуждали его смерть. Многие не знали о том, что последние четыре года он тяжело болел. Иван поддерживал разговор как мог. Но ничем не выдал своего личного знакомства с ним. Одни ругали его на чём свет стоит, не стесняясь выражений. Другие хоть и осуждали его, но сдержанно, даже с пониманием. Но ни один не высказал сожаления по поводу смерти. А в пути опять подсаживались калеки-фронтовики – кто с гармошкой, а кто просто с шапкой за подаянием. Перед Владивостоком в поезд вошли пограничники и устроили проверку документов. Это было неожиданно, выглядело странным, и Буров пережил полчаса тревоги. Но проверка прошла благополучно. Наконец-то поезд остановился у старого из красного кирпича Владивостокского вокзала. В порту Иван купил билет на пароход. Пятого марта спустился по трапу на причал порта. И тотчас город Холмск наполнился гудками пароходов и паровозов. Иван спросил первого попавшегося прохожего:
– Прошу прощенья, земляк, а что случилось в городе?
– Сталин помер.
На следующий день Иван приступил к основной своей работе в депо. Вечерами приводил в порядок записи. Весной, как только пригрело и подсохло, приступил к строительству дома. Помогали ему соседи, жена и старшие дети. В начале осени семья справила новоселье, перебравшись из тесной японской фанзы на берегу моря. Дети росли, выходили замуж и женились. Иван ещё надеялся реализоваться как писатель. Писал, как говорят, в стол. Слово, данное Льву Захаровичу о тридцати пяти годах, не сдержал. Умер сам через двадцать три года после той московской эпопеи.
Об авторе:
Бурцев Георгий, родился 25 ноября 1950 года в городе Холмске Сахалинской области. Служил. Учился. Работал мастером на стройке, главным инженером в театре. Редактировал газеты. Написал много песен к театральным постановкам. Преподавал в школе. Участвовал во многих литературных конкурсах. Занимал призовые места. Состоит в Союзе журналистов и писателей. Сейчас на пенсии. Проживает в Москве.
