За двести дней до смерти

Анатолий ИЗОТОВ | Проза

изотов

(рассказ)

— Не ломайте напрасно голову, очаровательная попутчица! Если не подходит Миссури или Огайо, то название другого притока великой реки нам все равно не вспомнить. Извините за вторжение в ваш кроссворд, но в этом утомительном ожидании рейса, в этой тесноте и бесконечном разрушении надежд, я невольно отметил, что мы с вами приобрели в одном и том же киоске один и тот же номер «Огонька» и, прочитав в нем все интересное, одновременно подошли к кроссворду, а потом не смогли заполнить одни и те же клеточки…

Борис старался говорить спокойно, но невольно торопился, боясь, что красивая женщина примет его за какого-нибудь алкаша  и молча отвернется. Однако незнакомка внимательно его выслушала, пристально посмотрела ему в глаза и ответила:

— Уж раз вторглись, так что же теперь извиняться! Лучше покажите, что вы написали здесь! До помешательства знакомое слово, а хоть убей, не могу вспомнить. Так, «идиома» — о Господи, как просто! Ну, вот и все! Спасибо за помощь!

— Не за что. К сожалению, остались неразгаданными два слова, которые, как я понимаю, невозможно отыскать в сосудах наших знаний, даже если их содержимое слить в одну чашу.

— Раз кувшин наших скромных знаний показывает дно, то исчезает и повод для дальнейшего общения.

— А мне показалось, вас крайне утомило это нудное ожидание вылета, и, возможно, наше общение может помочь вам как-то убить время…

— Нет, у меня другие проблемы. А вам что, совсем невмоготу?

— Не совсем. Но у меня накоплен большой опыт переживания несостоявшихся рейсов.

— А я подумала — знакомств в аэропорту.

— Если я слишком навязчив, то еще раз прошу прощения…

— Когда в первый раз задержали вылет, мне показалось, что на это есть серьезная причина, что она будет вовремя устранена  и я обязательно улечу в назначенный срок. Это меня настроило на терпеливый лад, и три часа прошли почти незаметно. А дальше, слушая, как пунктуально, час за часом, вновь объявляют задержку рейса, я поняла: со мною играют в злую игру, и теперь каждое очередное карканье осипшей дикторши вызывает у меня приступ тошноты и выбивает из-под ног последнюю хлипкую опору. Я в сотый раз строю ее заново, но она вот-вот рухнет, и вместе с ней падет мироздание, и все полетит в тартарары!

— Возможно, я уже давно сорвался и падаю туда по другой причине, и отложенный вылет есть моя отсрочка… У каждого рано или поздно рушится мироздание.

— Я бы на вашем месте поехала поездом!

— Я сразу как-то не сообразил, а теперь — поздно…

— Я уже десять часов ругаю себя за то, что согласилась на эту престижную поездку в Сибирь и особенно за мое согласие остаться на лишний денек в Новокузнецке — для чего бы вы думали? Чтобы потанцевать с неуклюжим толстяком на пустом банкете! Но скоро я заставлю себя сказать: «Все, что ни делается, — к лучшему» — и поверю в свою счастливую судьбу, которая ждет меня в этом гадком аэропорту. Ведь с учетом реального времени перелета отсюда до Москвы, ожидания выдачи багажа в Домодедово, ловли такси и поездки по городу, у меня нет никаких шансов прибыть домой вовремя…

— У меня все наоборот: поездка в Сибирь стала для меня настоящим праздником, я посещал друга детства, ныне геолога, работающего в глухой таежной партии, а теперь возвращаюсь домой, на юг, и надо сказать, возвращаюсь неохотно.

— Вы прыгали в глухомань с парашютом?

— Почти. Сначала прилетел в Новокузнецк самолетом, потом меня забросили в тайгу вертолетчики, и они же вывезли через неделю обратно, доставив прямо сюда.

— Но у вас что-то не вяжется с разрушением надежд!

— Это так, к слову!

— Все равно не получается! Сегодня все люди куда-то торопятся, у них ни на что не хватает времени, они задыхаются в своем беге, как гончие, но рвутся вперед… Вы или притворяетесь, или возвращаетесь из старательской артели с сумкой золота, то есть денег, полученных за добытое золото.

— По большому счету, у меня меньше времени, чем у вас или  у других людей, но я действительно никуда не спешу, хотя ожидание рейса на Москву мне тоже опротивело. А вот денег у меня  и впрямь много, то есть необычно много для человека моего положения, но не от добытого золота, а оттого, что я обменял на деньги все свои резервы. Вы представляете, сколько сил и средств человек тратит на избыточные накопления? Я сделал открытие,  а возможно, лишь понял давно всем известную истину: живой организм стал таковым лишь потому, что сумел резервировать  в себе энергию, и это желание накапливать про запас заложено в генах всех живых существ, а в человеке оно развито наиболее сильно, и так прочно сидит в сознании и подсознании, и находится в таком важном месте, что является неукротимым и неуправляемым… Если немного пожить как все, а потом освободиться от накопленного, то на миг можно почувствовать себя богачом. Но это скучное введение в философию небытия…

— А мне интересно послушать развернутое изложение ваших мыслей, хотя я не понимаю, при чем здесь небытие?

— Чем проще организм, тем меньше ему требуется энергетический запас. Скажем, бактерии живут за счет ежесекундного обмена энергией со средой, а кит накапливает ее у кромки льдов в виде десятков тонн жира, позволяющего ему плыть без пищи тысячи километров, сжигая лишь этот балласт.

— В детстве я имела возможность часто лакомиться мясом косули, думаю, она не относится к простейшим, но у нее вовсе нет жира!

— Многим видам животных, особенно тем, которые составляют основной рацион хищников, жир как источник энергии не годится, потому что им для спасения требуются мгновенные действия, а жир преобразуется в энергию не сразу, а постепенно. Например, ваша косуля должна иметь такой энергетический запас, который даст ей возможность в любой момент молниеносно рвануть во всю прыть, неважно, спала ли она до этого, паслась или находилась на водопое… И такую энергию обеспечивает ей не жир, а мгновенно усваиваемый сахар, который находится прямо в мышцах!

— Поэтому дичь сладкая?

— Да.

— Как здорово! Я бы сама никогда не сделала подобного умозаключения!

— Давайте лучше поиграем в простую, но нескучную игру: я попытаюсь отгадать ваше имя на основе простых ответов «да» или «нет» на мои простенькие вопросы.

— Давайте! А потом я отгадаю ваше!

— Согласен.

— Спрашивайте!

— Вас зовут на букву «С»?

— Нет.

— В?

— Нет.

— С первого раза что-то не получается! Начну с середины алфавита: И, К, Л, М, Н?

— Да.

— И?

— Да.

— Ирина!

— Нет.

— Инга?

— Нет.

— Иванна?

— Нет.

— Илона.

— Нет.

— Инна.

— Да.

— Ваша фамилия начинается на букву «А», «Б», «В», «Г», «Д»?

— Да.

— В?

— Нет!

— Г?

— Да.

— Прекрасно! Но теперь начинается самое сложное. Ваша фамилия происходит от имени?

— Нет.

— От профессии?

— Нет.

— Русская?

— Да.

— Известная?

— Да.

— Писатель?

— Нет.

— Политик?

— Нет.

— Поэт?

— Нет.

— Скульптор?

— Нет, но близко!

— Реставратор?

— Нет, но совсем близко!

— Хранитель музея?

— Нет, но я не знаю ни одного известного хранителя музея!

— А я знаю, и как раз на «Г» — Гейченко!

— Нет. Вы ушли в сторону от правильного пути. Начните с главного!

— Понятно! Художник?

— Да.

— Не могу вспомнить ни одного русского художника на букву «Г». Вот иностранные, вроде Гои или Гогена, так и лезут в голову.

— Помочь?

— Нет! Дореволюционный?

— Нет.

— Современный?

— Нет.

— Революционный?

— Да.

— Гайдар?

— Так вы никогда не угадаете!

— Вспомнил картину «Ленин у прямого провода» и сразу отгадал! Грабарь!

— Нет!

— Мне становится жутко!

— Не надо паниковать!

— Но в природе нет известного революционного художника на букву «Г»!

— Если скажу, вам будет стыдно!

— Надо подумать!

— Задать наводящий вопрос?

— Не надо! Кажется, я на верном пути: в юности я дружил с очаровательной девушкой, которая жила на улице Грекова.

— Правильно!

— Теперь попробую отгадать ваш адрес.

— Нет уж! Настала моя очередь угадать ваше имя.

— Я могу назвать и так.

— Неинтересно! О, П, Р, С, Т?

— Нет.

— И, К, Л, М, Н?

— Нет.

— А, Б, В, Г, Д?

— Да.

— Борис?

— Точно! Вы обходите меня на сто очков!

— А фамилию вашу непременно носил знаменитый путешественник?

— Нет.

— Русская?

— Да.

— От имени?

— Нет.

— От профессии?

— Нет.

— От животных?

— Да.

— Лошадиная?

— Да.

— Овсов?

— Нет.

— Ослов?

— Нет.

— Мулов?

— Нет.

— Зебрин?

— Нет.

— Мустангов?

— Нет.

— Понин?

— Нет.

— Копытин?

— Нет.

— Кобылин?

— Нет.

— Конев?

— Нет.

— Сивый?

— Нет.

— Гнедой?

— Нет.

— Буланый?

— Нет.

— Воронцов?

— Нет.

— Яблоков?

— Нет.

— Коников?

— Нет.

— Меринов?

— Нет.

— Гривкин?

— Нет.

— Жеребцов?

— Нет.

— Жеребчиков?

— Нет.

— Горбунков?

— Нет.

— Уздечкин?

— Нет.

— Путов?

— Нет.

— Вожжов?

— Нет!

— Вожжин?

— Нет.

— Конокрадов?

— Нет.

— Сбруин?

— Нет!

— Оглоблин?

— Нет!

— Телегин?

— Нет.

— Коновалов?

— Нет!

— Коньков?

— Да! Я в восторге от того, как вы легко и непринужденно загнали меня в угол и нашли среди сотни вариантов правильный ответ. А теперь давайте я угадаю вашу профессию?

— Пожалуйста!

— Позвольте сначала сделать небольшое отступление?

— Нет возражений.

— Вам, наверняка, не раз говорили комплименты по поводу вашей внешности?

— Бывало, но при чем здесь профессия?

— При том, что многие выбирают профессию в соответствии со своим даром, стараясь использовать свои природные способности. Ваш дар — ваша внешность, и вы работали над ней. Уверен, что вас учили правилам хорошего тона, просто и со вкусом одеваться, ровно держать осанку и прочим вещам, то есть учили быть красивой и лицом, и одеждой… И вы почти достигли совершенства. Находиться в вашем обществе и просто, и сложно, ибо  в вас все ясно, но невозможно вам соответствовать! Это как в театре или кино: ты почти запанибрата с полюбившимся артистом, тебе так близки и понятны манеры и поступки его героя, что кажется, ты и он — одно и то же лицо! Но лицедей сыграл роль и, став самим собой, оказался для тебя абсолютно другим, далеким и недоступным, и вся твоя дружба с ним превратилась в дым!

— Что-то очень длинно, но интересно. А кто же вы? Сердцеед? Принц? Волшебник?

— Созерцатель.

— И в этом достигли совершенства?

— Нет, хотя сформулировал парочку постулатов.

— Например?

— Ну, вот хотя бы об артисте. Если он достигает определенного мастерства, то уже не может не дарить его людям. Трудно добиваться признания, но когда оно имеется, общество само требует того, чтобы талант на него работал.

— Это — в идеальном случае. Конкретно — все куда сложнее. Даже у признанного гения всегда существуют такие подводные камни, как зависть коллег, недоброжелательность руководителей, отвратительная идеология тех, кто у руля, болезни, наконец, просто человеческие ошибки, благодаря которым талант может оказаться на задворках.

— Это так, однако согласитесь с моим первым постулатом: ваш облик готовился профессионально?!

— Вы правы. Только это было в очень в далеком прошлом. Да, я почти три года училась в театральном институте у известных преподавателей. И перед этим дома готовилась «жить на сцене», по правде говоря, сама. Иногда мне помогал отец, сперва с мамой, потом нанимал репетиторов. Но все пошло насмарку. Если и был талант, то вопреки вашей теории он остался невостребованным.

— Наверное, вы не все сделали для его признания.

— Сегодня я занимаюсь такой работой, при которой внешние данные не важны или играют второстепенную роль. Так что вам придется поработать еще методом «да» — «нет» или лучше вообще не надо затрагивать эту тему.

— Я осмелился заговорить с вами в ожидании неизвестности вовсе не для того, чтобы вас настроить на неприятные воспоминания.

— Вы хотели что-то угадать — вам это удалось… А теперь все ясно, как у фокусника, который демонстрирует публике «видимый» способ перенесения шарика из-за своего воротника в карман ассистента — и ей это сразу наскучивает.

— Я думал, вы…

— Я переводчица. Мои родители имели склонность к немецкому языку и заставили меня хорошенько его освоить. После краха артистической карьеры я вспомнила об этом языке и, таким образом, поменяла свою профессию. Как-то на одной из выставок меня заметили представители «стальных королей» Германии, я стала специализироваться на металлургии. И вот попала в деловую поездку по Сибири. Я согласилась поехать всего на десять дней, рассчитывая быть пятого сентября дома, потому что шестого, то есть сегодня, моей дочери исполняется пятнадцать лет, и я должна быть с ней! Здесь все стало разворачиваться не лучшим образом: я хотела возвратиться на поезде — уговорили лететь на самолете, я заказала билет на позавчера — приобрели всего с суточным запасом, и вот моя встреча с ребенком сорвалась!

— Знаю по собственному опыту, что в такой обстановке вам следует снова повторить известную мудрость: «Нет худа без добра».

— Нет никакого в этом добра! Мы с дочерью настолько привязаны друг к другу, что она болеет, когда я уезжаю на несколько дней. А тут — такой срыв!

— Ваша дочь — взрослый человек, и у нее должно быть достаточно душевных сил, чтобы пережить вынужденное отсутствие мамы на своем дне рождения!

— Возможно, мы с ней, в силу особых обстоятельств, действительно неразделимы!

— Давайте пошлем телеграмму!

— Я уже послала!

— А позвонить?

— У нас нет телефона. Мы только что переехали в новый микрорайон; моя близкая подруга, которая бы успокоила Лену, — на даче, а других реальных возможностей у меня просто нет.

— Тогда давайте поступим так: в Москве сейчас находится  с геологическим отчетом жена моего друга Коли (у него, кстати, я гостил в тайге), у них дома есть телефон, а Кира — надежный, обаятельный и обязательный человек. Она съездит к вам домой, успокоит Лену.

— Но сейчас глубокая ночь… Потом, в каком районе живут ваши друзья?

— В Москве только девять вечера, и вы не знаете геологов! Это люди, настолько привыкшие к взаимовыручке, что для них не существует понятий «поздно», «далеко», «невозможно»… Так пошли звонить?

— Пошли! Вот моя визитка.

— О, как красиво! Но здесь адрес учреждения?..

— Домашний написан от руки на обратной стороне. — Борис повернул блестящий листок, прочитал адрес и, поняв, что между Кирой и дочерью Инны пролегло почти пол-Москвы, сказал: — Первое «нет худа без добра» оправдалось: все кабины свободны! Теперь бы добыть нужное количество монет…

— У меня их предостаточно!

— Отлично!

***

Через минуту Борис уже накручивал цифры, которые помнил наизусть, хотя звонил своим друзьям не чаще одного раза в год. Кира, к его удивлению, оказалась дома и, выслушав просьбу, ответила просто и уверенно, чтоб он не волновался, а перезвонил ей часов в одиннадцать. Борис вышел из кабины с сияющим лицом и, увидев встревоженную Инну, невольно соврал:

— Мои друзья живут неподалеку от вашего района, так что минут через сорок Лена получит очередное поздравление с днем рождения и подтверждение текста телеграммы, что с вами все  в порядке. А потом, когда Кира возвратится, мы перезвоним ей, и вы успокоитесь… Кстати, с кем сейчас ваша дочь?

— С бабушкой, и, наверное, уже пришли друзья… Как хорошо, что мы позвонили, то есть вы дозвонились и помогли мне! Мне стало намного легче — просто гора свалилась с плеч. Вам — преогромное спасибо! Около киоска освободилось одно кресло — пойдемте, посидим.

— Пойдемте.

— Наверное, хорошо иметь таких друзей, как ваш Коля?

— Очень хорошо, но для этого надо найти их в шестилетнем возрасте.

— Мои детсадовские подружки исчезли из моей памяти уже в первом классе, школьные — в студенческие годы, а потом я вовсе осталась одна, вернее, с дочерью…

— Наверное, в детстве вам не терпелось поскорее стать взрослой?

— Как и всем.

— А вот я бесконечно дорожу всем, что сохранилось оттуда, особенно сейчас.

— У вас было счастливое детство?

— Молодость есть высшее счастье, дарованное человеку. По-моему, Чингисхан, будучи на смертном одре, говорил, что лучше быть нищим и в кандалах, но юным, чем старым и немощным владыкой мира. Но я дорожу своим детством еще и потому, что оно прошло в самом красивом месте на Земле: среди гор, зеленых дубрав, горячих сосен, чистой речки, недалеко от Черного моря…

— В Крыму?

— Да.

— А я думаю, нет прекраснее города Рыбинска и его окрестностей. Юг — жесткий и колючий: там много острых камней и щебня и повсюду цветут растения с острыми шипами — розы, акации, терн, барбарис… А у нас по земле стелется шелковистая трава,  и над ней нависает мягкая хвоя.

— У вас тоже прекрасные воспоминания оттуда?

— Да, но там не осталось Коли. Как вы познакомились со своим другом детства?

— На речке, когда ловили майками пескарей. А потом вместе пошли в первый класс и доучились до десятого. Мы с ним редко расставались больше чем на месяц, когда уезжали в разные пионерские лагеря или к родственникам. Иногда мы увлекались новыми друзьями или девчонками, и они на короткое время отдаляли нас друг от друга, но потом непременно мы сближались снова и шли рядом по жизни. Коля был прирожденным натуралистом, благодаря ему я глубже познавал окружающий мир. Он стал геологом, и мне кажется, в мире нет лучшего геолога, чем мой друг. Мы встречаемся с ним все реже и реже, но каждая встреча — это самый великий на свете праздник. Вот и сейчас я возвращаюсь  с одного из них…

— Вы тоже геолог?

— Нет, всего лишь клерк, малоподвижный обыватель.

— А вот и кресло! Давайте сядем вместе — будет немного тесно, но мы же не толстяки.

— Я польщен вашим предложением. Можно я устроюсь на поручне, а потом мы поменяемся местами?

— Хорошо.

Немного помолчав, Инна спросила:

— Борис, у вас есть дети?

— Тоже дочь. Ей двадцать лет, она студентка МГУ. Я собираюсь увидеться с ней в Москве… Если получится.

— Почему «если»?

— Главное свидание назначено с тетей Машей, маминой сестрой. Тетя не простая, а легендарная, знаменитая в прошлом спортсменка, чемпионка Олимпийских игр. Мать говорит, что ее сестра — красавица, умница и непревзойденная шутница. Это мой вечный идеал и пример для подражания! Я ее видел лишь на фотографиях из маминого альбома и газетных вырезках, потому что не люблю ездить в гости, зато мать мне ставит ее в пример до сих пор. У тети была серьезная травма, и она много лет не выезжала из Москвы.

— Теперь у вас, надо полагать, появились для поездки серьезные причины?

— Да.

— Сибирь, Москва, Крым… Вы делаете «круг почета»?

— Похоже.

— А почему у вас дочь на втором месте?

— Когда я развелся с женой, она добровольно ушла к матери. Теперь у них своя семья, и я оказался лишним…

— А где ваш дом?

— В Курске.

— А зачем вы едете в Крым?

— Я всегда туда езжу!

— Ах, да! Там ведь прошло ваше счастливое детство.

— Я думаю, что любое детство — счастливое, как романтична любая юность. Может, потому что у меня не сложилась взрослая жизнь, так прочны корни, связывающие меня с прошлым…

— Нам еще не пора звонить?

— Нет.

— У меня снова что-то не сходится: как это вы, малоподвижный клерк, решились на кругосветное путешествие, освободившись от всех, как вы говорите, резервов?

— Сам не знаю.

— Видите, какая я любопытная.

— Многие великие открытия сделаны любопытства ради, да  и весь прогресс, по большому счету, обязан любопытству.

— И древним грекам.

— Совершенно верно.

— Но женское любопытство особенное.

— Я бы сказал, неудержимое. Например, в нашей школе всех девчонок звали Пандорами, в честь Пандоры, которая открыла шкатулку с грехами. Сначала, с подачи директрисы, это прозвище пристало как нельзя лучше к Люське Шиловой — самой любопытной девчонке и самой большой проказнице. Представляете, она постоянно заглядывала в классный журнал, чтобы в сотый раз посмотреть, у кого какие оценки. Но любопытство повело ее дальше: Люська придумала ставить точки напротив неугодных ей фамилий, что означало обязательный вызов к доске… После Люськи кто-то в рифму назвал нашу немку Дору «Дора-Пандора», за ней появилась Лорка-Пандорка, а дальше шло как по накатанной дорожке, и мы до самого окончания школы всех вредных, любопытных и прочих особ женского пола, учившихся в ней, называли Пандорами… Но я, пожалуй, схожу позвоню.

Минут через десять Борис возвратился и увидел, что Инна сидит чуть левее «их места» и занимает уже большее пространство. Она с нескрываемой гордостью подняла сумочку, освобождая для него кресло. Он уселся поудобнее и стал длинно рассказывать, как Лена обрадовалась привету от мамы и как ей понравилась тетя Кира, через которую было велено передать маме, что у них в гостях Неля Подберезкина, Андрей, Вова Столешников, близнецы Ира и Наташа, бабушка Тося и Кирилл или Константин…

Услышав столь длинный перечень знакомых имен, Инна неимоверно обрадовалась и поцеловала своего соседа в щеку. Он смутился, а она рассмеялась и сказала почти влюбленным голосом (так, по крайней мере, ему показалось):

— Борис, я вам бесконечно благодарна и обязана до гробовой доски… Теперь я знаю, вы — добрый волшебник. Ваш предыдущий звонок почти снял с моей души тяжкий груз, и я вдруг ощутила, что могу нормально жить, дышать, думать.

— Мне неловко.

— А я чувствую себя почти комфортно.

***

Инна красивым жестом откинулась на спинку кресла и опустила веки, а Борис вдруг увидел под ее глазами густую сеточку морщин и душой почувствовал, как тяжело было этой очаровательной женщине ожидать неизвестности и как измучило ее это ожидание. В следующую минуту ему стало хорошо на сердце от сознания того, что он сумел помочь человеку, попавшему в беду. Инна с минуту молчала, потом спросила, не открывая глаз:

— Ты не понял, кто это был с длинным именем?

— Нет.

— Ленин отец, Константин Анфиногентович.

— Ваш, то есть твой, муж?

— Нет. Я никогда не была замужем… А теперь можно я подремлю на твоем плече?

— Я очень рад. Положи головку сюда. Вот так. Спокойной ночи! Я тебя разбужу, как только объявят посадку.

— По-моему, ты юморист. Когда ее объявят, я проснусь, даже если во сне умру!

Вскоре Борис увидел, как Инна засыпает. Тело ее несколько раз вздрогнуло, голова чуточку сместилась и почти вплотную прижалась к его шее, губы приоткрылись, и послышалось ровное и спокойное дыхание. Он все еще не верил, что на его плече дремлет такая красивая и недоступная женщина, но все происходящее было реальным, и это дурманило и будоражило его воображение. Он ощущал чудное блаженство и купался в нем, словно влюбленный школьник, впервые обнявший девушку своей мечты…

Прошло часа полтора или больше. Громкоговоритель молчал, и Борис понял, что в самолетах, в радиоузлах и, наверное, во всей Вселенной люди уснули до утра. Ему захотелось сделать женщине приятное, и он нежно и осторожно переложил ее голову на свои колени. Инна улыбнулась, протянула руку и сжала его кисть. От этого прикосновения душа его встрепенулась, и на него нахлынуло сладкое желание погладить ее волосы, прижаться губами к ее губам и ощутить тепло ее дыхания.

— Я уже не сплю, — Инна словно почувствовала, что творится  в его душе, — расскажи еще что-нибудь о своей школе, о своих друзьях.

— Можно из раннего детства?

— Хоть с пеленок.

— Мы с матерью носим разные фамилии, и от этого я не раз попадал в анекдотические ситуации.

— Понятно, твоя мама не захотела брать лошадиную фамилию.

— Да.

— Извини, что я тебя перебила.

— Все нормально. Когда мне было двенадцать лет, я впервые попал на Южный берег Крыма. В это время мы жили километрах в двадцати от моря, в прекрасном селе с названием Ишунь. Взрослые часто ходили из Ишуни через перевал на Капсихор (ныне это село Морское) и рассказывали, что на Южном берегу растут пальмы, миндаль и инжир, цветут желтые розы и пышные орхидеи,  а вода в море настолько прозрачная, что в нее можно нырять с открытыми глазами. И мы, мальчишки, воспринимали Южный берег как экзотическую страну из сказочных приключений Синдбада-Морехода. Но, в отличие от далеких земель, куда отважный мореплаватель должен был добираться в течение многих лет, наша сказочная страна находилась почти рядом, и достичь ее можно было за один день, поэтому со временем чарующий берег оказался доступен и нам. И вот после окончания пятого класса мы, четверо друзей-одногодков, отправились в поход. Вышли задолго до восхода солнца и к вечеру были у моря. Сейчас трудно представить, как нам удалось не заблудиться в горах и в лесу, в оврагах и ущельях, среди лабиринта козьих троп, высокой травы и колючего кустарника. Однако мы вышли точно к морю, на пустынный пляж, и до самой темноты купались в теплой, прозрачной воде, дурачились на песке и наслаждались поистине райским местом. На берегу было так тепло и так хорошо, что мы решили заночевать прямо здесь. За день мы сильно проголодались и перед сном собрались основательно поужинать, то есть сварить кашу с салом  и устроить чаепитие. На песке валялось предостаточно сухих веток, корневищ, дощечек и водорослей, так что вскоре темноту озарило мощное пламя костра. По мере того как усиливался аппетитный аромат, исходящий от котелка, мы все ближе подсаживались к огню и все чаще пробовали на вкус свое варево. Каша почти созрела, когда вдруг вспыхнули голубые прожектора и ослепили нас чудовищно ярким светом. В следующую секунду нас окружили вооруженные солдаты-пограничники.

— Встать и не двигаться! — раздалась резкая команда.

Мы вскочили со своих мест и, перепуганные до полусмерти, замерли, не смея шелохнуться. Рядом со мной оказался белобрысый офицер, он тряс над моим ухом пистолетом и кричал противным голосом:

— Кто вы такие? Что здесь делаете?!

Так как оружие было направлено на меня, то я ответил робким голосом:

— Мы из Ишуни, пришли на море купаться…

— Черт вас занес! Вам что, мало своего моря? А что в вещмешках?

— Продукты, — снова ответил я.

— Рядовой Воронин, проверить!

Высоченный солдат начал вытряхивать наши сумки. В них, кроме хлеба, ранних груш и сала, оказались самодельные ножи, самопалы, спички и пузыречки с дробью и порохом.

— Отобрать оружие и боеприпасы! — снова раздался пронзительный голос.

При этом Белобрысый так злобно посмотрел на меня, что я подумал: «Сейчас он меня расстреляет». Тем временем рядовой Воронин собрал наше «оружие» и все пожитки в один мешок, передал его другому солдату и велел «нарушителям границы» идти за ним.

Мы долго шли по каким-то тропинкам и ухабам, пока не оказались перед двухэтажным домом. Нас втолкнули в маленькую комнатушку на первом этаже и заперли дверь на замок. Через некоторое время зашел рядовой Воронин, взял меня за руку и отвел  в соседнюю комнату, где за столом сидел все тот же Белобрысый. Он долго что-то писал, потом поднял на меня злые глаза и начал задавать вопросы и записывать мои ответы: фамилию, имя и отчество, где и когда я родился, где живу, кто родители, в какой школе и в каком классе учусь, кто директор школы… Я ровно и спокойно отвечал до тех пор, пока он не спросил, зачем мне понадобилось оружие. Тут мой язык стал заплетаться, я что-то промямлил и потом вовсе замолчал. Это взбесило Белобрысого, он рявкнул так громко, что я вскочил с места и несколько минут стоял по стойке «смирно». А когда снова сел, то почувствовал, что я ни в чем перед ним не виноват, и сказал:

— Мне нравится стрелять, я люблю поджигать порох и серу, взрывать самодельные бомбочки…

— Где ты хранишь взрывчатку?

— У меня нет никакой взрывчатки.

— А как делаешь бомбы?

— Беру винтовочный патрон, пропиливаю в гильзе дырочку, насыпаю пороху, забиваю его бумагой, потом гильзу сплющиваю, в дырочку заталкиваю серу, привязываю три спички, поджигаю  и бросаю…

— Твое место не школе, а в исправительной колонии! Увести!

И так, по одному, в кабинете у Белобрысого побывали все ребята.

После допроса мы были подавлены и сидели молча, не представляя, что нас ждет впереди. До нас доносился грубый голос — Белобрысый что-то кричал, но разобрать его слов мы не могли. Вдруг он ворвался в нашу каморку и заорал, что оторвет нам головы, если мы не скажем, откуда мы пришли. Оказывается, он дозвонился до Ишуньского сельсовета, но там ответили, что не знают людей с такими фамилиями, как у нас. Ребята совсем растерялись, а Мишка Михальчишин громко заревел и начал просить, чтоб его отпустили, потому что он не хотел идти в этот поход, а его заманил Борька Шинкарь, то есть я…

— Так откуда вы? — военный направил на Мишку пистолет.

— Не знаю, — еле выговорил тот.

Белобрысый спрятал оружие, позвал Воронина и приказал:

— Отвези Конькова в Ишунь, если там его не опознают, я приму другие меры!

— Есть, товарищ лейтенант! Разрешите обратиться?

— Говори!

— Скорее всего, нарушители пришли не из Ишуни, что в Красноперекопске, а из села Дозорное Белогорского района.

— Это правда? — офицер обратился ко мне.

— Да, я просто забыл, что наше село имеет новое название! — ответил я.

Он вышел, и до нас снова донеслись отдельные обрывки его разговора по телефону. Вернулся Белобрысый не просто злой, а взбешенный, ибо фамилии всех ребят председатель Дозорновского сельсовета подтвердил, а вот Конькова он не знает и даже никогда о таком не слыхал. От этой новости я чуть не упал в обморок, ноги мои стали ватными, и совсем отнялся язык. Офицер пообещал утром всех ребят отпустить, а меня отправить «куда следует». Это была жуткая несправедливость, какая-то дикая ошибка,  но сделать ничего я не мог. Мишка Михальчишин ехидно улыбался — мол, я был прав насчет этого субчика, — а меня трясло от обиды и страха: я боялся колонии или вовсе расстрела. Появившаяся злость на Мишку направила мои мысли в правильное русло  и изменила мое душевное состояние. Я вдруг понял, что стоит исправить нелепую ошибку, и все станет на свои места. Не знаю, как это произошло, но я вдруг будто со стороны услышал, как обращаюсь к Белобрысому: «Товарищ лейтенант, мы с мамой носим разные фамилии: я — Коньков, она — Шинкоренко, поэтому меня  в деревне дразнят Шинкарем. Вы позвоните, пожалуйста, в село Дозорное и спросите, живет ли там Шинкоренко Анастасия Акимовна и есть ли у нее сын Борис…»

Мои слова оказали магическое действие на Белобрысого, он перестал кричать, по-деловому поговорил со мной, потом позвонил, все выяснил и даже улыбнулся. На следующий день нас отпустили. Должен признаться, что Мишке я припомнил его предательство несколько лет спустя, когда мы подрались с ним совсем по другому поводу…

***

То, что рассказал Борис, Инна прокомментировала с удивлением и нескрываемым восхищением:

— Ты так подробно помнишь те далекие события!

— Наверное, потому, что они волнуют меня и сегодня.

— Мне кажется, у тебя была очень интересная жизнь.

— В школе — да, а затем…

— По-моему, я вошла в роль созерцателя и сделала одно открытие, касающееся тебя.

— Неужели?

— Каждый человек — обманщик.

— Пожалуй, ты права, но не думаю, чтобы ты открыла во мне что-то очень важное или интересное.

— Слушая тебя, я вдруг обнаружила в твоей речи нотки театральности, из чего сделала заключение, что ты как-то связан с этим видом искусства.

— Никак.

— А в прошлом?

— Еще когда ты отгадывала мое имя, меня удивила логическая последовательность твоих вопросов. Да, я поступал в театральный институт.

— И как?

— Провалился!

— На чем?

— На деревенщине.

— Итак, мы с тобой коллеги по профессии, которая, увы, не состоялась. А что же это за «деревенщина», помешавшая тебе стать актером?

— Да так, неуверенное поведение мальчика из деревни…

— Не похоже. По крайней мере, с пограничниками ты не растерялся.

— Председателем приемной комиссии оказалась женщина,  а это тебе не Белобрысый!

— Очень любопытно. Окажи милость — расскажи!

— В школе я неплохо читал со сцены юмористические рассказы, стихи и басни и при поступлении в театральный институт выбрал в качестве конкурсной работы монолог деда Щукаря из «Поднятой целины». «Перво-наперво родился я…» Моя очередь на  представление своего номера подошла как раз перед обедом.  Я читал легко и раскованно и видел в глазах членов приемной комиссии веселые искорки, а председатель — пожилая сухонькая женщина — вообще смеялась до слез. На перерыве она подошла ко мне, протянула тоненькую руку, поздравила с успешным выступлением и пригласила пройти с ней в буфет, чтобы там кое о чем поговорить. Я растерялся, потому что душа моя все еще трепетала перед этой «грозной старухой» — так называли ее  абитуриенты, — и неуклюже потопал за ней.

Она взяла стакан кефира, сто граммов колбасы и булочку. Я не знал, как вести себя за столом с почтенной дамой, поэтому решил во всем подражать ей и попросил у буфетчицы ту же самую еду. Продавщица взвесила и порезала колбасу, положила на тарелку булочку, но вместо стакана подала мне полную бутылку кефира.  Я подумал, что осилю и бутылку, расплатился и присел рядом с дражайшей особой. Она ела аккуратненько, словно киска, и это меня забавляло. Я быстро усвоил ее приемы и вскоре ел почти непринужденно и рассказывал ей о нашем школьном театре. Еще через несколько минут я уже говорил с пристрастием о его прекрасном режиссере — молодой учительнице русского языка и литературы, о том, как играл свою первую роль — Гришку Отрепьева — в спектакле «В корчме», какие мне нравятся басни и стихи,  и даже по просьбе мадам прочитал фрагменты из известной поэмы Твардовского «Василий Теркин».

Когда настало время пития кефира, я опрокинул бутылку над стаканом, но обнаружил, что жидкость не выливается.

Попробовал постучать по донышку — бесполезно. Наверное, надо было попросить у буфетчицы ложку, размешать образовавшуюся пробку и нормально наполнить стакан. Я же постеснялся сделать это, зато с особым рвением тряхнул злосчастную бутылку и перестарался: из нее вдруг вылетела пробка, и вслед за нею выплеснулось почти все содержимое. В тот же миг предательский стакан опрокинулся в сторону собеседницы, и я с ужасом увидел, как белая масса залепила ее одежду, волосы и перепуганное лицо. Опомнился я уже на улице, в километре от театрального института, с отбитой на всю жизнь охотой переступать его порог…

Инна долго смеялась, потом сказала:

— Мне предстоит узнать еще очень много интересного из твоей жизни, так подсказывает мое женское чутье…

— И мне тоже хочется узнать больше о тебе и о твоем детстве.

— Мои родители живут в Рыбинске, там появилась на свет  и выросла я, единственный в семье ребенок. Из ранних лет больше всего помню, как любила переодеваться в мамины платья и изображать перед зеркалом королев и принцесс. Позже это занятие перешло в привычку, которая и привела меня в театральный институт. Мое первое столичное выступление состоялось в восьмом классе, когда мы с подружкой приехали на экскурсию в Ленинград и устроили в «Гостином дворе» примерку шляп. Мы перебрали все имеющиеся на витрине головные уборы и, переходя от зеркала  к зеркалу, так хохотали, что вскоре вокруг нас собралась любопытная публика. Молодые люди смеялись вместе с нами и аплодировали, а пожилые пригласили заведующего универмагом, который вежливо попросил нас покинуть магазин… Но большая часть моего детства прошла с родителями, и самыми прекрасными днями  в моей жизни были летние каникулы на Юршинском острове. Ты не знаешь такого острова?

— Нет.

— Он расположен у юго-восточного берега Рыбинского водохранилища. Мы плавали туда на лодке. Мой отец, конструктор авиационных моторов, имел хорошую лодку и разрешение подниматься через шлюз на водохранилище. На острове мы проводили много времени — иногда весь отпуск, иногда выходные. Ночевали в палатке. Рано утром отец уплывал на рыбалку, а мы с мамой и с нашими друзьями собирали ягоды или грибы, купались, потом дожидались отца с рыбой и готовили вкуснейший обед. После обеда просто катались на «моторке» и с нетерпением ждали вечера, потому что вечером всегда устраивали праздник у костра. Наше море не такое большое, как Черное, но имеет свои прелести. Ты видел когда-нибудь пляж, усеянный белыми корягами?

— Никогда.

— Водохранилище было создано еще перед войной. Во время заполнения его чаши под водой остались огромные лесные массивы. Стволы деревьев давно сгнили, а корневища, отшлифованные волнами, выбрасываются до сих пор на берег и скапливаются там подобно останкам доисторических ящеров. Но среди удивительных и невероятных форм можно обнаружить и нечто знакомое  и близкое! Я находила, например, «бюст Пушкина», «космонавта в скафандре», «гусиного вожака», «дельфина», «жирафа» и других диковинных «животных». Иногда преподносили сюрпризы и живые существа. Как-то я увидела в воде странные предметы, которые плыли в нашу сторону. Позвала отца, и он определил, что это лоси. Звери вышли на берег в пятидесяти метрах от нас, я увидела, какие это гиганты, и сильно испугалась. Лосей мы видели жарким летом, а потом весной в папин садок дикая утка отложила яйца. И, конечно, каждое лето около нашей палатки поселялся черный еж. А какие на нашем море закаты! Обычно в эти часы отец курил трубку и смотрел на горизонт с таким упоением, что не слышал ни моих, ни маминых окликов.

Еще у нас была замечательная собака — шотландская колли по кличке Лемур. Я не знала более умного, красивого и преданного животного! Пес понимал человеческую речь и двенадцать лет прожил в нашей семье. Сам он не умел говорить, и это было ужасно. Когда он совсем одряхлел, его усыпили, но я тогда была уже студенткой и жила в Москве, иначе бы умерла вместе с ним.

Зимой мы всей семьей ходили в лес на лыжах — это в противоположную сторону от водохранилища. У нас были свои излюбленные маршруты и места, родители посещают их до сих пор, а я уже не была там лет десять, а то и все двадцать. Еще зимой отец ходил на охоту и почти всегда приносил дичь. То, что мои детские и юношеские годы прошли в обществе родителей и формирование моих чувств было связано в первую очередь с ними, а не с ровесниками, сильно повлияло на мою судьбу… Но… Можно я часок посплю?

— Буду рад охранять твой сон от злых духов.

***

Инна закрыла глаза, а Борис снова трепетно смотрел на нее,  и снова его обуревало желание погладить ее красивое лицо и поцеловать нежные губы. Когда она вздрогнула и стала клониться на поручень кресла, Борис подложил под ее голову свою руку, потом осторожно, словно это был самый драгоценный в его жизни груз, опустил ее на свои колени, нагнулся, коснулся лицом темных ароматных волос и дотронулся своими губами до ее губ. Они были горячими, нежными и пахучими, как парное молоко. Рот ее чуточку раскрылся, Борис плотно прильнул к ее губам, и она ответила ему сладким и призывным поцелуем. Он нагнулся еще ниже, и в этот миг руки ее крепко обвились вокруг его шеи, а губы тихо прошептали: «Как хорошо!»

Через минуту они сидели, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу. Теперь уже настоящая страсть рвалась из тайных глубин мужчины и женщины и определяла каждое их движение и каждую их мысль. Так незаметно пролетело время до очередного объявления о переносе срока вылета. Услышав хриплый голос, известивший о задержке рейса на следующий час, Инна тоже догадалась об аэрофлотовском сне и жарко зашептала Борису на ухо:

— Пошли на улицу, я так больше не могу!

— Я тоже, — ответил он.

Улица пахнула на них осенней прохладой. Борис укрыл Инну плащом и притянул к себе. Она прильнула к нему всем телом, но через минуту выскользнула из его объятий и доверительно прошептала:

— Подожди меня в сквере, у дальней скамейки, я сейчас.

Она исчезла в здании аэропорта и возвратилась минут через десять. Эти минуты показались Борису вечностью и вместили вереницу вопросов и сомнений, но именно они стали причиной еще более восторженной и бурной радости от ее возвращения. Инна обняла его, потом взяла его руку и, подведя под блузку его ладонь, положила ее на свою вздымавшуюся грудь…

***

Через полчаса в зале ожидания сидели совсем другие люди. Они еще витали в призрачном облаке случившегося, когда знакомый голос из громкоговорителя возвестил о том, что вылет рейса шестьсот двенадцать до Москвы задерживается на пять часов.

Инна задорно улыбнулась и ответила дикторше, передразнивая ее, словно вредная девчонка:

— Уважаемая сударыня! Ваше девятнадцатое пренеприятнейшее сообщение является первым, которое меня искренне радует, льет на душу бальзам и, если хотите знать, делает счастливой. Желаю вам спокойного сна и приятных сновидений! — затем обратилась к Борису: — Мне кажется, эти сутки вместили половину моей жизни. Разве могла я представить еще двадцать часов назад, что изнуряющее ожидание в захолустном аэропорту станет вдруг таким сладостным?!

Борис не знал, что ответить, вернее знал, но задыхался от счастья и потому лишь молча смотрел на нее влюбленными глазами.

— Скажи, я распутная?

— Ты — прелестная!

— Я еще так мало знаю тебя, а уже по-настоящему привязалась к тебе, и не потому, что мы, как бабочки, мимолетно, на миг, стали мужем и женой (хотя это для меня тоже очень важно), но потому, что мне кажется, я встретила того единственного человека, который является моей половиной. Ты всколыхнул во мне глубокие и страстные чувства, они не выходили наружу вот уже много лет. Я знаю, что бросилась в омут, как сделала это однажды, что могу ошибиться, но я не жалею. Если что-то не состоится, то это будет потом, а сейчас я будто переживаю свою первую любовь — сладостное, волнующее и пугающее чувство… Ты должен выслушать меня, потому что мне необходимо рассказать тебе, кто я, какая я, почему мне так хорошо…

— Каждое твое слово я слушаю с замиранием сердца.

— Мне очень тяжело жилось в последние годы. Как внимательный созерцатель ты не мог не заметить на моем лице следы горьких переживаний и разбитых надежд. Мне пришлось очень дорого заплатить за свой выбор, за свое упрямство, за нежелание быть такой как все.

Сначала, когда я познакомилась с Костей, женатым мужчиной, и полюбила его, было огромное, затмившее весь мир счастье. Каждая встреча с ним отмечалась в моем календаре как праздничная дата. Я сразу отдала ему все, что было во мне и у меня, не претендуя ни на что. Он мне никогда ничего не обещал, но я слепо и безумно верила, что он обязательно придет ко мне, потому что не может не прийти. Нам вместе было не просто хорошо — мы находились на самой-самой вершине блаженства! Он любил меня, проводил со мной сладостные дни и ночи — много-много суток, сложившихся постепенно в годы, но не торопился расстаться ради меня со своей семьей. Мне казалось, что надо просто набраться терпения, что для решения главного вопроса достаточно моей молодости, красоты, самопожертвования и той необыкновенной праздничной и романтической атмосферы, что создавалась при наших встречах. Я думала, он готов бросить все ради меня, как сделала это я ради него, но проходило время, а я оставалась всего лишь его тайной любовницей. Однажды в глубине моей души появилось робкое сомнение в правильности выбора. Я всячески сопротивлялась возникшему чувству, но оно постепенно набирало силу, ибо для этого создавалась самим Костей благоприятная почва, и как-то раз мое сомнение вылилось в открытый протест. Только была я тогда еще влюбленной по уши девочкой, и когда представила себе наш разрыв, мне стало жутко! Да и мой возлюбленный сумел найти такие слова и ласки, которые еще на целый год определили мое положение любовницы и неудачливой разлучницы.

Мои родители — люди без особых предрассудков — быстро узнали о моем романе с женатым мужчиной и тоже терпели вместе со мной, но их терпение иссякло раньше, и мне пришлось отстаивать в глазах самых близких мне людей свой, по их мнению, аморальный образ жизни. Правда, с каждым месяцем у меня становилось все меньше и меньше аргументов, однако, ослепленная своей любовью, я продолжала верить в чудо. И однажды летом оно произошло: мы вдвоем с Костей уехали на Кавказ и там жили почти два месяца, упоенные друг другом, в окружении моря, лесов, наслаждаясь прелестями летнего юга. В этом райском блаженстве я забыла, что Костя женат, и уверовала, что мы никогда не расстанемся.

Но кончился его отпуск, и он объявил о возвращении к своей семье. Он уехал на неделю раньше за детьми, а я осталась наедине со своими горькими мыслями. Мной овладело отчаяние, и чтобы заглушить его, я уступила настойчивым ухаживаниям соседа по квартире и переспала с ним. Однако мне не стало легче: душевная боль только усилилась, и я чуть было не покончила с собой. Костя обо всем узнал (сосед был его сослуживцем) и слег с инфарктом в больницу. Я лечила его как могла, терпеливо перенося унизительную роль любовницы, то есть постороннего для него человека. Теперь, чтобы удержать наши отношения на любом уровне, мне надо было найти сверхрешение, потому что вокруг меня рушился мир, и вместе с ним погибала я. Инстинкт самосохранения подсказал мне родить — я пошла на это, бросив себя в пучину злополучной судьбы матери-одиночки. Мне хотелось в ребенке сохранить для себя его отца, моего первого и любимого мужчину, это желание подогревалось еще не иссякшей надеждой, что так я докажу ему свою любовь, верность и преданность, и мы начнем с ним все сначала. Но это был обман. Костя жил по-прежнему двойной жизнью и не собирался ее менять, тем более теперь, когда у него было достаточно аргументов, чтобы не верить мне. Но он не хотел терять меня как любовницу, даже беременную, и уговорил не мчаться к родителям в Рыбинск, а остаться в Москве, где снял для меня квартиру, а потом обеспечил и прописку. Я видела, как он страдал оттого, что я изменила ему, что он не может бросить ради меня семью, что потерял на этой почве здоровье. Так я родила девочку, не предъявляя к Косте никаких претензий, и впервые почувствовала, что я и дочь — это одна семья, а он — сам по себе, хотя с появлением ребенка Костя все чаще стал говорить о том, что бросит семью и будет жить с нами. И я снова ждала, но уже ничему не верила. Видимо, его организм не выдержал потрясений: цветущий мужчина стал разваливаться на глазах, и вскоре больница, постельный режим и прочие заботы больного человека поглотили все его силы и все то время, что предназначалось нам. С каждой новой болезнью откладывался срок его ухода из семьи, которой, как он считал, был обязан излечением от предыдущего недуга.  Я любила его и переживала его болезни вместе с ним. Только мое счастье уже трудно было назвать таковым, постепенно оно сменилось тревогой и неуверенностью, потом горьким разочарованием. Наконец я поняла, что моя любовь к Косте остыла… На самом деле все было куда сложнее и выражалось не так уж однозначно! Это сейчас я рисую четкую, последовательную цепочку событий своей жизни и любви, потому что смотрю на вещи иначе, потому что та жизнь осталась в прошлом. В ней было много ослепительно-хорошего, но трудный быт матери-одиночки постепенно стер приятные воспоминания того времени. Иногда мне казалось, я ненавижу отца своей дочери и готова его растерзать, а себе повесить на шею плакат с надписью «Девушки! Никогда не связывайтесь с женатыми мужчинами — от них одно горькое горе!» и ходить с ним по людным местам…

Теперь вся моя любовь была направлена на малютку — дочь. Косте не осталось места в нашей жизни. А ведь было время, когда я училась для Кости искусству ведения домашнего хозяйства: создавать в доме неповторимый уют, готовить вкусную и здоровую еду, вязать красивую и удобную одежду; училась терпению и обходительности, училась быть ласковой и нежной — одним словом, делала все для того, чтобы ему было куда лучше со мной, чем с женой, которую я возненавидела, ибо она не делала ничего и имела все, а я делала все и не имела ничего! Я положила свой талант (говорили, что таковой был), молодость и красоту на алтарь любви  к женатому мужчине. Отец с матерью так и сказали: «Мы вырастили цветок, но его сорвал и растоптал негодяй».

Конечно, все совсем не так! Если сравнивать меня просто  с цветком, возможно, в этом есть доля истины. Но Костя подарил мне высшую радость первой и прекрасной любви, плодом которой стала не меньшая награда — моя дочь. Я хотела в ней запечатлеть его — так и вышло: дочь похожа на отца как две капли воды! Ее глаза — это его глаза, ее руки — это его руки, ее походка — это его походка, ее ум — это его ум. Не знаю, какая бы из меня вышла актриса, но сейчас я иду по жизни самостоятельно, независимо  и гордо, полагаясь во всем только на себя, и этим я обязана ему. Это он закалил мою волю и во многом сформировал мой характер. Это по его совету я углубила знания немецкого до такой степени, что этот язык стал не только моим вторым, почти родным языком, но и неплохим кормильцем. Это его стараниями я получила престижную работу. Благодаря Косте я приобрела полную душевную свободу и вернулась к истоку моей жизни. И сейчас, когда, освобожденная от груза прошлого, встретила тебя, я ощущаю прилив огромного счастья, сравнимого с тем, а может, еще более глубокого и радостного…

***

Инна умолкла, прильнула к нему, взяла его руку в свою мягкую ладонь и закрыла глаза. От ее прикосновения по телу Бориса растеклось приятное, томительное и дурманящее тепло, которое не хотелось терять ни на минуту. Он поцеловал ее волосы, дивясь их свежему и тонкому аромату, погладил тыльной стороной ладони ее нежную щеку и замер, переполненный неземным счастьем. Он боялся спугнуть его, как долгожданную редкую и пугливую птицу, что вдруг нежданно-негаданно прилетела из-за моря и пригрелась на его плече. Минут сорок ему удавалось сладко грезить  и думать только о счастье, но сквозь сказочные чувства, окутавшие все его существо, упорно пробивались тяжкие мысли, от которых он почти спрятался в своем длительном путешествии.

«Как быть? — спросил он сам себя. — Что рассказать этой прекрасной, полюбившейся мне женщине? Она доверилась мне, и, кажется, я понравился ей, значит, я обязан сказать ей горькую правду! А может, в этом нет необходимости? Может, лучше промолчать, прожить с ней еще несколько сладостных часов, вместе прилететь в Москву, там расстаться и уже из Крыма обо всем ей написать. Сейчас мое признание или убьет, или разжалобит ее, а я не хочу ни того, ни другого. Я еще ни с кем не делился своей бедой, и, скорее всего, не надо этого делать, а вот о том прекрасном чувстве, что переполняет меня сейчас, даже если оно мимолетно, я готов поведать всему миру…»

Его мысли прервала Инна, она проснулась и, озаренная детской улыбкой, сказала:

— Доброе утро, милый!

— Доброе утро, любимая! Я хочу сказать, что действительно люблю тебя. Мне неимоверно повезло в том, что я встретил тебя. У меня сложилось странное впечатление, будто в моей жизни были только детство и юность, остальная ее часть прошла здесь, в аэропорту. Тебя я полюбил сразу — такое бывает, когда особенно сильно обострены чувства и ты замечаешь в человеке то, что при обычном созерцании остается за невидимой пеленой, но четверть суток не решался подойти, не верил своему предчувствию и боялся ошибиться. Я не случайно купил тот же журнал, что и ты, не случайно читал вслед за тобой и разгадывал кроссворд…

— Я тоже люблю тебя и теперь могу сказать, что с той минуты, как ты заговорил со мной, я бесконечно благодарна тебе и судьбе. У нас до отлета много времени, и мне хочется снова слушать тебя, снова пойти с тобой в сквер и потом снова спать на твоем плече. Я хочу узнать о твоей юности, о студенческих годах, о том, как ты женился, как воспитывал свою дочь, как и зачем обменял свои резервы на наличные деньги и поехал в путешествие…

Инна опять уснула, а Борис с ужасом обнаружил, что прежде затяжные часы ожидания вылета вдруг сорвались с места и помчались с невероятной скоростью, и вот уже промелькнули, словно в ускоренной киносъемке, их беседы, страстные объятья и поцелуи…

В зале ожидания царила сонная тишина. Борис посмотрел на часы — до объявления посадки на самолет оставалось пятьдесят пять минут — и мысленно начал рассказывать Инне то, что был обязан рассказать вслух:

«Начну я, дорогая Инна, с главного: мне осталось жить считанные дни. Почему? Потому что я болен неизлечимой болезнью.  О ней я узнал через год после того, как от меня ушла жена, за двести дней до рокового срока. Случилось это в процедурном кабинете, где моя мать работает медсестрой. В тот день она суетилась и, усадив меня прогревать нос на аппарате УВЧ, куда-то ушла. Минуты через две я услышал разговор, происходивший за ширмой между хорошенькой медсестрой Анной и нашей соседкой по квартире. Речь шла о моей матери и обо мне.

Анна. Вчера Анастасия Акимовна проплакала целый день, да  и сегодня не находит себе места. Представляешь, у ее сына рак печени, и через полгода он сгорит!

Соседка. Это тот, что недавно развелся?

Анна. Да.

Соседка. На вид он здоровый, можно сказать, цветущий парень. Я даже советовала своей племяннице поухаживать за ним. Может, все это ерунда?

Анна. Дело в том, что его отец умер в сорокапятилетнем возрасте, и признаки болезни стали проявляться у него только за полгода до смерти. Делайте выводы! Борис, конечно, ни о чем не догадывается, потому что еще рано, но дни его сочтены…

О чем женщины говорили после, я не слышал, потому что у меня потемнело в глазах и я на мгновенье лишился чувств. Очнувшись, я сразу вспомнил, как вдруг неожиданно заболел отец, как бодро держался вначале и каким стал перед смертью. Тогда мне было уже четырнадцать лет, часть забот о нем я взял на себя, поэтому хорошо видел и осознавал его страдания и с болью и страхом ощущал, как с каждым днем становится легче отцовское тело, из которого болезнь в полном смысле слова высасывала жизненные соки. Ему не помогали никакие лекарства, только морфий снимал адскую боль. Под конец отец стал наркоманом, а мы с матерью продолжали верить, что еще не все опробовано, и искали каких-то чудесных снадобий до последнего дня…

Наверное, пройдя рядом с отцом сквозь все круги ада и будучи похожим на него (так говорили все наши родственники), я подсознательно принял решение никогда не дожидаться подобных мучений, если мне предстоит заболеть его болезнью, а уйти от них раньше самому, хотя мысль о самоубийстве после его смерти у меня не появилась ни разу, наверное, потому, что мать изо всех сил старалась сделать мою жизнь счастливой (сейчас я догадываюсь, что она специально ради меня переехала вскоре после похорон из Керчи вглубь Крыма и так и не вышла второй раз замуж). Однако узнав о своей наследственной болезни, я не сразу принял решение о самоубийстве, а шел к нему долго и мучительно.

Подобно тому, как ты, милая Инна, спокойно говоришь сейчас о своей прошедшей любви, имея охладевшее к ней сердце, так  и я легко рассуждаю о своей скорой гибели с позиции осмысленной ее неизбежности в указанный срок. Мое положение можно назвать особенным, даже исключительным, потому что я знаю точную дату своей смерти — самую страшную для человека правду. Наверное, самоубийца, принявший решение уйти из жизни, чтобы избежать горя или позора, находится в ином положении, чем я: он может остановить исполнение вынесенного себе приговора, а я не могу, потому что я — обречен, приговорен к смерти без права на помилование. Я завидую тем, кто живет, не зная своего последнего часа, кому жизнь кажется вечной, кто разбазаривает ее по пустякам…

Итак, узнав страшную правду о себе, я несколько недель жил парализованный страхом. Мысли мои были хаотичны и в то же время сосредоточены на одном и том же — на смерти. Я старался думать об ином, но не мог и от этого мучился еще сильнее. Первое мое логичное рассуждение привело меня к осознанию истины, что миллиарды людей, точно таких как я, уже прошли свой земной путь и исчезли в небытии, и каждый из них однажды остался один на один со своей смертью. Потом мои разрозненные мысли приняли единое направление. Моей целью стало примирение с неизбежностью и поиск способа избавления от нечеловеческих мучений, которые постепенно изуродуют мое тело, лицо и душу.

Перебрав множество известных мне способов самоубийства,  я понял, что в любом случае надо будет преодолеть самое главное — страх. А значит, без решительного последнего шага не обойтись. Анализируя свой страх, я выделил в нем те «компоненты», которые меня больше всего пугали, потом распределил их по важности или, вернее, по силе воздействия на мою психику, и после этого начал подбирать способы собственного умерщвления, лишенные этих «компонентов». Так, например, мне очень уж не хотелось, чтобы мой труп кого-то раздражал, смущал, отягощал. Меня до боли пугала мысль, что я буду лежать, как отец, в тесной могиле, придавленный сверху тяжелым слоем сырого суглинка. Пытаясь решить эти проблемы, я пришел к идее кремации. Для самосожжения с минимальными страданиями достаточно было сложить в лесу хорошую поленницу сухих дров, на ее вершине устроить удобное ложе, развести костер под бревнами, лечь на них с канистрой бензина в одной руке и ружьем в другой и, как только начнет набирать силу огонь, выстрелить себе в висок. Но со временем эта идея была мною отвергнута, так как она была, в общем-то, весьма жестокой, не сулила никакого комфорта и предсмертного блаженства, требовала суетной подготовки и хладнокровного преодоления страха.

В конце концов, я решил — умереть как джеклондоновский Мартин Иден — ночью, в теплой морской воде, лишь с той разницей, что я заплыву далеко в море не на корабле, а на надувном матраце, предварительно приняв небольшую дозу  наркотического вещества или алкоголя. Я долго совершенствовал этот способ, пока он не выкристаллизовался окончательно и не был утвержден мною как лучший и самый безболезненный.

Точное время ухода я назначил на сентябрь, когда на южном берегу Крыма наступает бархатный сезон. Приняв незыблемое решение, я приобрел спокойствие, стал лучше есть, спать, а заодно обдумывать прощальные визиты. Их у меня получилось два — встреча в сибирской тайге с другом детства Колей и в Москве —  с тетей Машей. Чтобы быть свободным и независимым в финансовом отношении, я продал машину и гараж, взял все свои сбережения и поехал. И вот, после радостных и грустных дней, проведенных в лесах Горной Шории, я лечу в Москву. Мне неимоверно повезло с задержкой рейса: я встретил тебя в переполненном зале ожидания, и в нем пронеслась самая яркая часть моей жизни!  Я так счастлив, что мне ни капельки не страшно умирать…»

***

Борис задремал, и ему приснилось, будто Инна пробралась в радиоузел и говорит через усилитель пронзительным голосом дикторши: «Любимый, я прошу тебя, не исчезай! Ах, глупый мальчик! Ты принял поспешное и ошибочное решение! Узнав о своей болезни, ты впал в жуткую панику и вместо того, чтобы искать лекарства, ударился в поиск методов самоубийства. Ведь с момента гибели твоего отца прошло уже несколько десятилетий, за это время наука шагнула далеко вперед. Ты просто не знаешь, что люди давно научились излечивать рак печени, что уже разработаны и нашли широкое применение способы трансплантации человеческих органов, что существуют искусственные аппараты, заменяющие их работу… Но самое главное, ты не представляешь, какая сильная и упорная я! Ради твоего спасения я сделаю все возможное  и невозможное! Я мобилизую свои необузданные силы и все имеющиеся средства, я обойду все клиники и лечебные центры, призову на помощь колдунов, знахарей и самых искусных целителей! В конце концов, я обращусь за помощью к своим немецким друзьям. Ты должен поверить мне и сейчас же отменить свой приговор! Мы сразу, сойдя с трапа самолета, поедем ко мне, я окружу тебя заботой и лаской, ты вылечишься, и мы вместе начнем новую, счастливую жизнь…»

Борис вдруг проснулся и услышал, что объявляют посадку. Он посмотрел на Инну — та сладко спала, раскрыв пухлые губы, на которых легонько трепетала счастливая, беззаботная улыбка.

Об авторе:

Анатолий Изотов, родился в 1940 году. Детство и юность прошли в Крыму. Затем — Донбасс, политехнический институт, инженер-гидрогеолог, 10 лет работы на закрытом предприятии и загранкомандировка в ЧССР. По чешской тематике защитил кандидатскую диссертацию. На Родине — главный инженер института ВИОГЕМ (г. Белгород). В настоящее время — доцент Белгородского государственного университета.

Стихи пишу с 15 лет. Первые публикации появились в газетах «Кадиевский рабочий»  и «Кадры индустрии» (1958-1964 гг.). Одно из произведений того периода — «Письмо из Средней Азии» — вошло в книгу «Письма из тополиной весны» (1967 г.).

Раннюю прозу долгое время не мог опубликовать в силу работы на закрытом предприятии. С 2005 по 2010 годы издал малыми тиражами четыре книги — сборник стихов, сборник рассказов и два романа. Активно занимаюсь литературными исследованиями, особенно интересно для меня творчество Лермонтова и Гомера.

С 2015 года являюсь членом Интернационального Союза писателей (кандидат).

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: