Местничество как гениальное изобретение русского народа

Дмитрий ВОЛОДИХИН | Публицистика

Дмитрий Володихин

Что современный образованный русский знает о местничестве?

Чаще всего – до крайности мало.

Да и то знание о местничестве, которое все-таки получило распространение в обществе, имеет весьма искаженный характер.

Существует абсолютно неверный стереотип, согласно которому местничество – пустая игра спесивых вельмож. Будто бы местнические споры и тяжбы лишь отнимали у них время, необходимое для полезной государству деятельности. Будто бы местничество – нелепый плод «кондовой толстозадой» Руси, не сумевшей достойным образом организовать жизнь высших сословий.

Так, на первый взгляд может показаться глупым и даже неприличным поведение военачальников, отказывающихся идти в поход под началом недостаточно знатного воеводы. Конфликт на почве высчитывания степеней знатности, который в итоге привел к поражению от неприятеля, действующего быстрее и слаженнее, чем рассорившиеся русские полководцы, вызывает осуждение. И, несомненно, с колокольни XXI века трудно одобрить ситуацию, когда более знатный человек ставится выше, чем более одаренный или же более заслуженный.

Все это – плоды местничества.

Но.

Это лишь внешние проявления чрезвычайно сложного общественного механизма. Притом действительный вред они наносили довольно редко. Российское государство выработало множество способов, уменьшающих или же полностью снимающих его. Разумеется, время от времени неприятности случались, и сведения о них поражали потомков, дойдя в летописном пересказе или в документах. Как могли предки проявлять такую дурость!

Почему же при таких «рисках» русское общество цеплялось за местничество, а русское государство долгое время не решалось его ликвидировать? В одной ли «косности» тут дело?

На протяжении века местничество давало огромную пользу. Столь значительную, что его следовало бы считать гениальным плодом социального творчества русского народа.

Еще в середине XV века Московского государства не существовало. Вместо него на необозримых пространствах раскинулось несколько независимых держав: Московское княжество, Тверское княжество, Великое княжество Литовское (куда входила добрая половина Руси), Рязанское княжество, Ярославское княжество, Псковская вечевая республика, Господин Великий Новгород и несколько менее значительных государств. Они воевали друг с другом, имели собственные законы, управлялись собственными государями или выборными аристократическими администрациями, чеканили собственную монету, наконец.

Прошло несколько десятилетий.

К 1521 году изо всех этих государств осталось только два: Московская держава и Великое княжество Литовское. Москва подчинила себе всех остальных и отвоевала у Литвы значительную часть ее владений. На месте политического крошева, великой пестроты появилась Россия – единая централизованная монархия.

Некоторые княжеские династии не могли примириться с властью Москвы. Их представителям оставалось либо погибнуть, либо, оставив свои земли, эмигрировать. Но подавляющее большинство княжеских и боярских родов предпочло перейти на московскую службу. Более того, многие великие роды, сочтя службу на московского государя делом почетным и доходным, желая его защиты и покровительства, добровольно переходили под руку Москвы.

Так в Москве появились целые фамилии Ярославских, Суздальских (Шуйских), Ростовских, Воротынских, Мстиславских и других пришлых князей – как Рюриковичей, так и Гедиминовичей (потомки литовского великого князя Гедимина). Помимо титулованной знати к новой русской столице стекалась и нетитулованная: боярство тверское, рязанское, владимирское…

Между тем на Москве уже обосновалось множество старинных родов собственного боярства. Они служили здешней династии на протяжении полутора, а то и двух веков. Вместе с ними на высокое положение претендовала родня великого князя – его братья, племянники, дядья, занимавшие богатые удельные престолы на землях Московского княжества.

В итоге Москва оказалась до отказа наполненной высокородными аристократами – как своими, так и явившимися с разных концов страны.

Это было одновременно и очень ценное, и очень беспокойное приобретение для монархов. С одной стороны, в их распоряжении оказалось колоссальное количество людей, с детства обучавшихся двум искусствам: водить полки и управлять землей. «Мужей брани и совета» можно было щедрой рукой черпать из неиссякаемого запаса и расставлять на ключевые должности «от Москвы до самых до окраин».

Однако многие из них еще очень хорошо помнили те славные времена, когда их отцы или деды являлись самостоятельными государями: объявляли войны, заключали договоры, вводили новые законы, ставили на монетах свои имена.

Сила многочисленных князей и бояр, пришедших на московскую службу, поддерживалась богатым землевладением. Для XVI века совсем не редкость, когда человек княжеского и даже боярского рода владеет городом или несколькими городами. А уж частновладельческая область, состоящая из множества богатых сел, – дело почти рядовое.

Вся это шумное, горделивое, воинственное собрание людей богатых, знатных, владеющих навыками войны и правления, следовало не только рационально использовать на благо страны, но также удерживать от двух крайне опасных действий. Во-первых, от интриг и заговоров против самого государя московского. Во-вторых, от междоусобных конфликтов. Последние могли обойтись чрезвычайно дорого.

Столкновение между аристократами, которые имели возможность поставить в строй по нескольку десятков, а то и сотен хорошо вооруженных бойцов, представляет собой миниатюрную войну. А если они начнут сбиваться в коалиции, то из миниатюрной война быстро перейдет в полномасштабную.

Великие князья московские располагали целым набором способов, как избавиться от подобных опасностей. Они могли просто-напросто использовать вооруженную силу. Но предпочитали более тонкий подход.

А именно – всеобъемлющую систему «гарантий». Ведь местничество и представляет собой, по сути, именно систему «гарантий».

Всякий знатный род, заняв когда-то высокое положение при дворе государя московского, послужив ему на войне или в мирном управлении, мог рассчитывать на столь же высокие назначения в будущем. Такова глубинная сущность местничества: 70–100 родов, добившихся высокого положения в конце XV – первой половине XVI века, закрепляли за собой этот статус на много поколений вперед. Время шло, а им по-прежнему давали солидные должности, их жаловали землями, они находились, как тогда говорили, «у государя в приближении».

Принадлежность к такому роду, т.е. «высокая кровь», обеспечивала превосходные стартовые позиции. Молодой человек, придя на службу, знал: если он не окажется совершенным глупцом или трусом, если он не заработает монаршую опалу «изменными делами», то войдет, как и его предки, в «обойму» великих людей царства.

Пробиться в число таких семейств, иначе говоря – в состав «служилой аристократии», уже при Василии III (1505–1533) стало очень сложным делом. Лишь время от времени монарх вводил в свое окружение того или иного «фаворита», языком Московского государства – «временного человека». Такой «временщик» мог прослыть даровитым служильцем, но уступал в родовитости выходцам из семейств, которые давно закрепились у подножия трона. И чаще всего ему не удавалось «втащить» вместе с собою наверх и все свое семейство.

Московские правители оказались ограничены в выборе родов, из которых они могли брать «кадры» для ключевых постов в армии и государственном аппарате.

Более того, сама «обойма» знати оказалась четко расписанной по «слоям». То, на что мог претендовать, допустим, выходец из князей Мстиславских, было закрыто для представителя боярского рода Бутурлиных, пусть «честного» и влиятельного. А на ступеньку, занятую Бутурлиными, не смели претендовать Годуновы, Пушкины или же князья Вяземские, находившиеся в шаге от вылета из «обоймы». Зато на тех же Пушкиных, Годуновых и Вяземских с завистью смотрела многотысячная масса неродовитого московского и провинциального дворянства, для коего дороги в этот слой просто не существовало. И передвинуться с уровня на уровень внутри аристократического круга было очень трудно. «Прорваться» мог человек, оказавший престолу заслуги исключительной ценности. Например, вождь земского ополчения князь Дмитрий Пожарский.

Эта система давала нашей аристократии многое. Прежде всего – компенсировала потерю прежней политической независимости. Она словно бы говорила русской знати: «Да, больше не чеканить вам свою монету, не вести собственные войны и не вводить законы, но уж точно вы сами сможете, а потом ваши дети, внуки и правнуки смогут пользоваться всеми выгодами пребывания при дворе могущественного монарха. Чины и доходы вам обеспечены; так подумайте, стоит ли затевать против него заговоры?»

Итак, Россия с начала XVI века имела чрезвычайно многочисленную, даровитую и весьма воинственную политическую элиту. Ее было много, возможно, слишком много. Как только ослабевала самодержавная власть, она разбивалась на жестоко враждующие партии, и эти партии рвались к «переделу ресурсов». С другой стороны, как только власть монарха усиливалась, он делал попытки отбросить аристократов от рычагов управления страной, а вместо них поставить «худородных» «временщиков». Тут выяснялось, сколь хороша аристократическая элита как источник командных кадров и сколь трудно найти ей достойную замену…

Местническая система смягчала и первую тенденцию, и вторую. Аристократия не испытывала столь уж сильных позывов разорвать государство междоусобной войной, монарх же оказывался не столь уж всесильным – его сдерживала устоявшаяся традиция.

Разбивка «по слоям» с течением времени перешла в гораздо более сложную схему «иерархии мест». Каждый аристократ твердо знал, на какие именно блага он может рассчитывать. А поскольку их количество всегда ограничено, то приходится внимательно следить за тем, кто имеет право занимать равное с тобой место, кто может претендовать на большее, а кому предназначены места пониже рангом. В обиход вошли выражение: такой-то боярин такого-то князя «больше двумя местами» или «многими местами» и, стало быть, «ставиться с ним – не сростно».

За свое положение в «иерархии мест» сражались отчаянно и непримиримо. Местническая «находка», т.е. победа в тяжбе с другим аристократом, считалась успехом, равным обретению высокого чина. Что же касается местнической «потерьки», т.е. проигрыша дела, то ее воспринимали крайне болезненно.

У русского аристократа выработалась манера моментально реагировать на любое действие, задевающее его родовую честь. Ведь если один представитель семейства хотя бы в малом поступался ею, то «потерьку» ощущала вся фамилия на несколько поколений вперед. И какой-нибудь юный отпрыск рода лет через восемьдесят крыл бы на чем свет стоит давно умершего родича, поскольку его простодушие в вопросах чести привело к унижению потомка, закрыло ему дорогу к высоким чинам.

Для служилого аристократа лучше было попасть в опалу, уйти в монастырь, лишиться выгодного назначения, если альтернативой становилась утрата частички родовой чести.

Но как выводить аристократов из состояния серьезного местнического столкновения? У соседей – поляков, литовцев – конфликт между двумя знатными людьми приводил к череде взаимных «наездов». Иначе говоря, нападений на села неприятеля и кровавых стычек с его бойцами, заканчивающихся порой разорением и сожжением его усадьбы. Во Франции дворянство истребляло себя на дуэлях… Способы, мягко говоря, не самые цивилизованные. К тому же направлявшие боевую активность дворянства не наружу, против общего врага, а внутрь, против собратьев – людей одного языка и одной веры. Для государства крайне нерасчетливо поддерживать подобную практику. И у нас в России, научились решать, «разводить» тяжущихся аристократов с помощью особого, местнического суда.

Иногда рассуживал подобные дела сам государь, иногда – боярская «комиссия» во главе с человеком высшей степени знатности. И к любой челобитной по местническим вопросам относились весьма серьезно.

Уповая на эту основательность, наш аристократ не торопился сколачивать банду головорезов для нападения на вотчину соперника. Он судился, а не кровавил меч в битвах со своими.

Итак, местничество давало нашей знати способ мирно решать проблемы, связанные с конкуренцией при дворе. Судиться, а не устраивать кровопролитные «наезды». Вести тяжбы, а не поднимать восстания. Сколько человеческих жизней спасло местничество! В стране, где аристократов оказалось слишком много, оно не дало им передраться. С другой стороны, монарх, даже такой самовластный, как Иван IV, не мог разрушить местническую систему. Она гарантировала сотням родов права на участие в распределении власти. А значит, служила препятствием для тиранического произвола.

Выходит, не столь уж плох порядок, при котором «кровь» ставилась выше «службы». На протяжении века он избавлял страну от великих потрясений.

Но любой общественный порядок может с течением времени устареть.

Устарело и местничество. Середина XVII века, правление первых Романовых – время, когда достоинства местничества свелись к скромным величинам, а недостатки стали весьма заметны.

Прежде всего, от какой «фронды» могло в XVII веке оборонить местничество? Ушли в небытие рода величайшие, «честнейшие»: князья Бельские, князья Мстиславские, князья Шуйские, князья Воротынские, князья Телятевские-Микулинские… Да и память о временах, когда недавние предки высшей знати играли роль самостоятельных правителей, исчерпалась. В коллективном сознании нашей знати Московское государство стало единственно возможной политической реальностью. Она уже не мечтала вновь разделить его на суверенные лоскутки, она скорее желала шляхетских вольностей, как у поляков, но только в рамках единой державы.

Более того, Смута показала: горючим материалом для разного рода антигосударственных движений становится не столько высшая аристократия, сколько провинциальное дворянство. Оно-то никаких благ не имеет от местнических порядков. Скорее напротив: местничество запирает ему путь наверх. А его «отключение» в момент Смуты дает кое-кому шансы на возвышение…

Для новой династии привилегированное положение князей Рюриковичей, князей Гедиминовичей было не столь уж удобно. Сама-то она вышла из другой общественной среды. Романовы принадлежали старинному московскому боярству. Десятки брачных, родственных, деловых связей соединяли их с многочисленными родами, принадлежащими этой группе знати. А она стояла… не то чтобы радикально ниже, нет, но все-таки несколько ниже, чем титулованная аристократия. Особое положение высшей княжеской знати представляло для Романовых угрозу: а ну как захотят пересмотреть решения Земского собора 1613 года и сменить династию? Строго говоря, оставались еще княжеские рода, более знатные, чем сами Романовы. Да и не только угрожало, но и стесняло: на ключевые посты не столь удобным оказалось выдвигать «социально близких» людей из того же старомосковского боярства или ниже – из дворянства.

Наконец, местничество мощно тормозило преобразования, проводившиеся в армии.

В XV – начале XVII столетий главной боевой силой русской армии являлось поместное ополчение. Дворяне-конники на низких ногайских лошадках, с луками и саблями, затем – с пистолями, в стеганных ватой тегиляях или кольчугах, оставались грозной силой еще при государе Федоре Ивановиче. Налетев на неприятеля, накрыв его тучей стрелой, выйдя из-под прямого удара и вновь сцепившись с врагом, жаля, словно рой разозленных пчел, русская дворянская конница могла обратить вспять серьезного противника. Она не знала правильного строя, не имела постоянного деления на сотни и полки: всякий раз новая армия собиралась из элементов, которые прежде составляли другие армии в других комбинациях. Зато была сильна колоссальной выносливостью, скоростью маневрирования, многолетним боевым опытом большинства воинов. До рубежа XVI–XVII веков, до Смутного времени, поместная конница сохраняла способность отражать сильного неприятеля. Стрельцы и казаки заметно уступали дворянскому ополчению в боеспособности, а иноземных наемников последние Рюриковичи на московском престоле нанимали весьма немного.

И никому не мешал тот факт, что воевод и голов во всякое полевое соединение назначали заново.

Но в XVII столетии русские войска стали часто терпеть поражения от европейских наемников, чья служба строилась на принципиально иных основаниях. Да и вообще, европейские армии, в том числе и польско-литовская, стремительно менялись. Старинное рыцарское ополчение, подобное русскому поместному ополчению, уходило в прошлое. Его замещали воинские части постоянного состава, спаянные дисциплиной, высокой боевой выучкой, имевшие боевые коллективы, «сработавшиеся» в обстановке военных действий. Они могли освоить сложные маневры и эффективные тактические приемы. И, разумеется, во главе таких воинских частей ставились постоянные командиры, а не те, кого предпочтет воевода в очередной кампании. Это не избавило поляков, литовцев и шведов от поражений, которые время от времени наносили им русские, особенно при осаде и обороне крепостей – этим наши вооруженные силы традиционно славились. Но в поле все чаще боевые столкновения складывались для русской армии неблагоприятно.

Постепенно вызрела идея модернизировать армию.

А это значило, во-первых, создать части, вооруженные и обученные по западноевропейским образцам, но состоящие из русских бойцов. И ко второй половине XVII века они уже выросли в серьезную силу, получив наименование «полков нового строя». С течением времени туда все чаще назначали русских командиров взамен европейских наемных инструкторов. При Федоре Алексеевиче, например под Чигирином, они показали себя достойно. Но как считать тамошних начальников по «местническим случаям» – не очень понятно. Вся «линейка» новых чинов для среднего и старшего командного состава никак не соотносилась с чинами старыми. Это приводило порой к путанице и административным проволочкам.

И во-вторых, превратить слабоорганизованные массы дворянской конницы в дисциплинированную боевую силу, действующую на постоянной основе. А значит, требовалось, как минимум, назначить постоянных офицеров. Не как раньше: новый поход – новые головы и новые сотники, а – навсегда. Но как их поставишь, когда такой подбор противоречит кадровой политике, опирающейся на стихию местничества? Местничество-то основано на подборе и притирке человека к человеку, ситуативно.

Тяжело. Неудобно…

Первые Романовы начали постепенно ограничивать местничество. Окончательно отменил его в 1682 году царь Федор Алексеевич – третий в этой династии.

В «соборном деянии» об уничтожении местничества говорилось: «Быти всем во всех чинах без мест…» А кто нарушит это постановление, того «…лишить данные ему милости государской, чести, в каковой он тогда будет, а поместья его и вотчины взять на великого государя».

Об авторе:

Дмитрий Володихин – российский историк, писатель, литературный критик, издатель. Доктор исторических наук, доцент.
Известен как автор ряда научных исторических монографий, книг по истории русского средневековья, более четырехсот научных и научно-популярных работ, учебных пособий, критических статей, рецензий, а также художественной прозы в жанрах научной фантастики, сакральной фантастики и фэнтези. Считается автором термина «фолк-хистори». Член-корреспондент РАЕН.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии журнала «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: