День, когда мы будем вместе (продолжение 2)

Начало в журнале «Российский колокол» № 1-2 2014 и № 3-4 2014.

Глава тринадцатая

Полдня до того самого момента, как появился Антип с профессорским халатом, я пробездельничал, если брать во внимание сугубо физический аспект. Но мысль моя работала, да так лихо, что очень скоро мне стало тошно от самого себя, и требовалось сделать нечто, чтобы прийти в относительную норму. Я огляделся вокруг и увидел темный пузырек с настойкой, решительно взял его за горло и вылил содержимое в унитаз, но даже это не спасло меня от дум о леди Памеле. Я все тщился представить, как через несколько часов увижу эти некогда мертвые глаза, коснусь этой хладно-мраморной руки, услышу этот голос из небытия…Терпение мое, наконец, лопнуло, и я достал бутылку виски, к которой вроде как бы зарекся сегодня прикасаться.

Величайшая заслуга алкоголя состоит в том, что он примиряет вас с действительностью, чаще всего, мрачной. И впрямь, через четверть часа я думал уже о том, как выглядит леди Памела, какие у нее волосы, каковы ее рост и фигура… Где-то за час до обеда я привел себя в порядок с помощью нескольких упражнений и контрастного душа и чувствовал себя вполне сносно, учитывая то, что все, принятое мною в нарушение данного слова, давно было разложено на составляющие в моей частной химлаборатории и с позором выгнано из организма. Одежда моя была мало похожа на профессорскую, но халат должен был скрыть этот недостаток.

Антип появился раньше, чем я ожидал, положил на кресло маскировочную одежку, которая оказалась мне тесноватой, и сказал, что профессор Перчатников с нетерпением ждет профессора Некляева у себя в кабинете.

Едва мы вошли в кабинет, как хозяин спросил:

− Почему вы такой насупленный, Тимофей Бенедиктович? Неужели здоровый образ жизни на вас так действует?

− Давайте-ка к делу, коллега, − сказал я, усаживаясь напротив него.

− Ну, к делу так к делу, − согласился весело Перчатников. – Сейчас звонил доктор Сингх, они уже едут из аэропорта. Антип Илларионович, голубчик, пойдите встретьте их, а мы пока с коллегой обсудим кое-какие научные проблемы. Вы, Тимофей Бенедиктович, пользуетесь уже в своей практике… − и тут он назвал, видимо, какой-то новый препарат, чье написание состояло из полутора десятков букв, выговорить которое я едва ли смог бы даже по бумажке.

− Нет, − ответил я без раздумий. − Мы не лезем поперек батьки в пекло. Посмотрим сначала, что у других получится.

− Вы всегда отличались здоровым консерватизмом, и в этом отношении вполне можете считаться моим учителем, − с улыбкой признался Перчатников. − Ну, что ж, Тимофей Бенедиктович, вы сейчас больше похожи на профессора, чем я. Итак, коллега, вы серьезны, деловиты, немногословны… − и он снова принялся объяснять, как мне нужно вести себя, и, возможно, делал бы это до морковкиной загвени, если бы в дверь не постучали и тотчас в нее не вошла бы представительная депутация: вначале леди Памела, затем доктор Сингх, а в хвосте Антип-следопыт.

Мы с Перчатниковым поднялись с кресел, и хозяин широким шагом направился к гостям, улыбчиво приветствуя их на ходу.

Как ни странно, однако, глаз мой лег поначалу не на леди Памелу, что было бы естественно, а на доктора Сингха, что было противоестественно, но уж больно живописно он выглядел! На нем был национальный наряд с чалмой, он был невысок, упитан и вездесущ. Лицо его напоминало сплющенный глобус, так что щеки, скорее всего, можно было видеть из-за спины.

Леди Памела выглядела именно так, как и должна была выглядеть в моем представлении классическая английская леди: стройна, горда, изыскана, несуетлива и в меру приветлива. Волосы ее имели рыжеватый окрас и удивительным образом гармонировали с чистой, белой кожей и фарфорово-тонкими чертами лица. Лет ей по моим подсчетам было не меньше тридцати, на них она и выглядела. Мне показалось, что за внешней сдержанностью и подчеркнутой корректностью скрывалась натура вовсе не бесстрастная…

Хозяин представил меня гостям, сказав о моем особом вкладе в наш общий успех.

− Как я рада познакомиться с таким выдающимся ученым, как вы, сэр! − cказала с приятной улыбкой леди Памела, протягивая мне теплую, тонкую, ухоженную руку с ногтями цвета бутона лотоса.

− У профессора Некляева есть еще немало достоинств, − продолжил нахваливать меня Перчатников будто я был выставлен на торги и надо было набить мне цену. − Он к тому же довольно известный бодибилдер, армрестлер, художник-импрессионист и неплохой джазовый пианист.

− Бог мой! − воскликнула восхищенно леди Памела. − Да вы своим замечательным примером возвращаете нам эпоху Возрождения и времена эллинов.

Улыбавшийся без перерыва на обед доктор Сингх снова хотел пожать мне руку, но в последний момент отчего-то передумал.

Я же пока лишь строго молчал, но теперь, решив, что после эллинов и возрожденцев дальнейшее мое молчание будет выглядеть неприличным, сказал c легким поклоном:

− Мне трудно судить о количестве ваших талантов, дорогая леди Памела, но я уверен, что их у вас несравненно больше, чем у меня. Впрочем, полагаю, что для доктора Сингха, счастливейшего из мужей, достаточно одного вашего таланта: умения быть очаровательной, нежной и преданной супругой. Мне же, стоящему в стороне, вы напоминаете тех прекрасных дам, которые некогда вдохновляли перо Байрона, Китса и Шелли, а также кисть Гейнсборо и Рейнолдса.

Cудя по реакции, последовавшей за окончанием моего спича, я, вероятно, сказал нечто неприличное, так как у мужчин отвисли челюсти, а леди Памела покрылась легким румянцем, возродившим в памяти уже упоминавшийся божественный цветок, чьей родиной была дельта Нила.

Вернул всех в действительность, как и полагается, хозяин.

− К сожалению, − сказал он, − профессор Некляев сумел вырваться из своей клиники буквально на считанные минуты, и поэтому давайте дадим ему первому слово.

− Все так, − подтвердил я. − Придется ограничиться лишь несколькими вопросами. Скажите, леди Памела вы поете иногда, ну, хотя бы для услады собственного слуха?

Леди Памела вздохнула, прочистила горло и с горечью в голосе, который был нежен и слаб, призналась:

− Увы, нет. Раньше я пела и, хочу надеяться, не только для услады собственного слуха, а теперь…

На ее прекрасные глаза цвета вечерних васильков навернулись слезы, доктор Сингх что-то зашептал, приобняв ее за плечи, а профессор Перчатников сказал:

− Это пройдет. Проблема не в физиологии, а в психологии. Как вы считаете, коллега?

− Без каких-либо сомнений, − подтвердил авторитетно я. − Вам, любезная леди Памела, не следует избегать этой неприятной для вас темы. Прежде всего, вам нужно обрести былую уверенность. Скажите себе, что вы будете петь еще лучше, чем прежде, и все встанет на свои места. Кстати, а что вы пели?

− В основном оперную классику, − отметила смущенно леди Памела и освободилась от мужниной руки.

− “Casta Diva”?

− Да! − c жаром воскликнула леди Памела. − Правда, исполнять ее после Марии Каллас…Надеюсь, профессор Некляев, вы-то меня понимаете.

− Еще как! − охотно подтвердил я. − Видимо, то же самое мне доводилось ощущать, исполняя некоторые вещи из репертуара Эррола Гарнера или Оскара Питерсона.

− Оскар Питерсон? ‒ оживился доктор Сингх. − Это тот старичок, которого мы слушали в Вене лет пять назад, помнишь, дорогая? Он еле передвигал ноги, но как играл!

Я знал о каком концерте он говорил, о том, что состоялся году в 2004 в филармоническом зале австрийской столицы, когда все: и артисты, и публика были при полном параде, в строгих костюмах, ”бабочках”…Это было, кажется, последнее публичное выступление маэстро, а играли вместе с ним басист Нильс Педерсен, гитарист Ульф Вакениус и барабанщик Мартин Дрю.

− Профессор Некляев может часами говорить о джазе, но, к сожалению, он вынужден покинуть нас вскоре, − напомнил всем зануда Перчатников.

− Но пока я вас все-таки еще не покинул, еще один вопрос, который в иных обстоятельствах мог бы показаться бестактным, но не теперь, − несколько пространно и витиевато начал я. − Леди Памела, у вас случайно нет водобоязни?

− Нет, нет! − засмеялась она, и в ее лице проступила какая-то девичья удаль. − Я могу по часу находится в бассейне или в ванне.

И тут, несмотря на то, что я очень торопился в свою клинику, перед глазами у меня мысленно развернулась следующая картина: леди Памела выходит из ванны и никак не может найти полотенце, которое я украдкой спрятал, чтобы с помощью полуовалов, овалов и кругов попытаться запечатлеть на листе ее восхитительное тело. Я уже подбирался к бедрам, как запиликал мой мобильный телефон, и голос Антипа-разрушителя грез напомнил мне о том, что время истекло.

Я раскланялся, и леди Памела начала было причитать, но доктор Сингх сказал, что они c cупругой будут рады видеть нас с профессором Перчатниковым сегодня вечером на скромном дружеском ужине.

Уходя, я думал лишь об одном: как может выглядеть скромный товарищеский ужин в исполнении миллиардера…

Вернувшись в свой номер, я первым делом издал указ о прекращении действия полусухого закона на вверенной мне территории и начислил себе малую толику.

Я уже не страшился леди Памелы, и готов был разделить ее общество где угодно: в лесу, в темном переулке, в ванне, за ванной, под ванной…Она чем-то неуловимо напоминала мне Лидию тридцатилетней давности-не внешне, не душевным своим настроем и уж тем паче не манерами, а какой-то страстной изысканностью. Конечно, я не дошел до того, чтобы вообразительно заменить Лидию на леди Памелу где-нибудь в номере пана Гжегоша или на лавочке за баром Пламена, но, каюсь, попытки такие были, и тут уж я скромный победил себя распутного.

Напряжение, которое я испытывал в ожидании встречи, сделало свое дело: я прилег отдохнуть перед ужином в компании миллиардера и незаметно для себя заснул. Разбудил меня стуком в дверь Антип.

− Уже надо собираться? − спросил я, еще толком не проснувшись.

− Нет, не надо, − ответил Антип, забирая халат. − Профессор Перчатников аннулировал ваше приглашение, так как вы своими речами возбуждающе подействовали на леди Памелу.

− Это как? − не понял я, мигом стряхнув с себя остатки сна.

− Не знаю, − пожал плечами Антип. − Мои речи женщин не возбуждают, да и вообще… Поэтому не знаю.

− Так, может, ей этого возбуждения и не хватает! − предположил я, сам входя в раж. − Что-то я плохо вижу доктора Сингха в качестве возбуждающего средства. И потом-как определили, что именно я плохо подействовал на нее?

− Так она после вашего ухода только о вас и говорила, − ответил, зевая, Антип. − Она вам понравилась, Тимофей Бенедиктович?

− Да, − сказал я, чувствуя, что краснею.

− И вы бы с ней… ну, если бы представилась такая возможность?

− Непременно я бы с ней ну, если бы представилась такая возможность, − раздраженно произнес я.

− Вот потому вас и отцепили, − резюмировал Антип-аналитик. − А ничего, что она…как бы это сказать?

− И я не знаю, как это сказать. Идите, Антип Илларионович,c миром. Ваши речи на меня действуют возбуждающе: я, того гляди, кусаться начну.

− Да все у вас будет хорошо, − сказал он равнодушно. − Прибудет Агнешка, и вы сами себя не узнаете. Вон доктор Сингх весь, как на шарнирах.

И пошел к двери, качая головой.

Вот гусь, подумал я, брякнул себе про Агнешку и ходу. Даже сейчас, после встречи с леди Памелой, вызволенной из пустоты, я не представлял себе, как это Аги войдет однажды и скажет: ”А ведь ты теперь настоящий старичок, Тим”, и погладит меня своей мягкой ладошкой по голове…

* * *

…Вечером на пяти автобусах нас доставили во Дворец спорта. Мы сидели наверху: пан Гжегош и я по краям, а Лидия и Агнешка посередке.

Курдюжный, узнав, что я буду с поляками, проявил несвойственную ему прозорливость и подмигнул мне, сказав, мол, это неплохо на случай поражения…Я не стал его разубеждать в глупости такого прогноза, наши на две головы были сильнее остальных.

C моей стороны сидела Лидия. Она была в том самом платье, в котором походила на студентку. Я потихоньку вставил руку между краем ее бедра и скамейкой, и моя краля одарила меня таким безумным взглядом, что я срочно приказал своей руке приостановиться и сделать привал. Через какое-то время я вновь попробовал пошевелить пальцами, чтобы проверить реакцию подопытной, и та, шумно вздохнув, слегка приподнялась.

Наши взяли с места в карьер, нанося удары слева и справа. Особенно глумился над соперником огромный чернявый парень по фамилии Чулак, который умудрялся вколачивать мячи перпендикулярно полу. В то время, как он занимался государственным делом, я тихо, на манер шпиона, шевелил пальцами, будто подавал тайный сигнал, который вскоре был принят моей подельницей: она, прикрыв глаза, стала размеренно покачиваться…

Что и говорить, волейбол был классный! Все орали, вскакивали с мест, хватались руками за голову, а я, к сожалению, не мог составить им компанию, потому что свободной у меня была только одна рука.

Ближе к окончанию игры, когда в очередной раз был сотрясен пол на половине поляков, Агнешка, перегнувшись за спиной у Лидии, стукнула меня кулачком по спине и сказала противно ”уф!”

Вечер продолжился в номере у пана Гжегоша, куда он пригласил нас после возвращения. Я оглядывал гостиную и не узнавал ее, хотя был здесь совсем недавно. Впрочем, кое-что из уже виденного мною я все же приметил: это была батарея бутылок шампанского с белыми этикетками, которая понесла некоторые потери, в том числе, и благодаря моим скромным усилиям.

В качестве компенсации за всяческий урон польской стороне, я произнес речь, сказав о том, что восхищен и удивлен тем, как сравнительно небольшой Польше в такие трудные времена удалось собрать столь талантливые сборные по волейболу и футболу, и что на следующий год на чемпионате мира в Испании польские футболисты в главе с блистательным Бонеком заставят нас хвататься за голову (к слову, так оно и произошло, но лично я ни за что не хватался, хотя обе руки у меня были, кажется, свободны).

Речь имела успех. Пан Гжегош пожал мне руку, совсем забыв, чем закончилось подобное рукопожатие в прошлый раз, а девушки приложились с двух сторон, и я окончательно уверился в мудрости царя Соломона, который первый сообразил, что две девушки под боком всегда лучше, чем одна.

Лидия, хотя и не проносила мимо рта фужер с шампанским, была напряжена и на меня старалась не смотреть. Мне хотелось просто обнять ее и приласкать, как маленькую девочку, которую обидели злые взрослые, но сделать это не представлялось возможным. И тут нежданно на помощь пришла Агнешка. Наглотавшись искристых пузырьков, он возжелала танцевать, и мы все отправились к Пламену.

Первые два танца со мной пигалица абонировала за собой.

− Что, старичок, − сказала она игриво, − завтра у нас будет два свободных номера! Ты рад?

− Конечно, − ответил я. − Можно будет приглашать кого хочешь, хоть днем, хоть ночью.

− Очень умно, − усмехнулась она. − Если ты кого-то пригласишь, то я скажу Гжегошу, что ты хотел меня изнасиловать.

− И что же, − поинтересовался я, − неужели у меня ничего не получилось? Какой же дурак в это поверит? Я тебе уже говорил, что не люблю девственниц. Вот перейдешь в категорию нормальных теток, тогда можешь записываться на прием.

Cудя по тому, как она задергала губами, ей хотелось сказать в ответ что-то этакое, но ничего путного не пришло на ум, и она просто ущипнула меня, невинно глядя мне в глаза.

Все то время, что мы танцевали, пан Гжегош о чем-то оживленно беседовал с Лидией, держа ее за руку. Видимо, они обсуждали план совместных действий в Гданьске, и пан Гжегош, у которого там была жена и двое детей-подростков, инструктировал свою помощницу на всякие непредвиденные случаи. Глядя на его масляные глазенки, ложиться в супружескую постель он не собирался, и все выпытывал, похоже, у Лидии, какие у него есть шансы на то, чтобы помочь ей расстегнуть ”молнию” на платье цвета топленого молока. Реакция Лидии меня обнадеживала: она довольно убедительно изображала приступ мигрени и лишь изредка удостаивала своего сексуально озабоченного собеседника либо кивком, либо коротким предложением.

Когда мы вернулись к столу, маньяк с улыбкой признал, что уже утомил бедную Лидию своими разговорами, и предложил сделать change(он произнес это слово на манер ливерпульского докера, когда тот не говорит, а вещает в пабе после принятия соразмерного количества эля). Болезная столь проворно поднялась, будто четверть часа сидела на кнопке, и я, как галантный кавалер, поддержал ее. Пан Гжегош крякнул от удовольствия, получив в пользование свежие уши, и тоже взял Агнешку за руку. Теперь-то я знал, почему он так делал, чтобы они не убежали.

− О чем же вы так мило беседовали? − осведомилась Лидия, держа меня на почтительном расстоянии.

− О чем можно разговаривать с ребенком: о конфетах, игрушках, мороженом, − ответил я.

− Что-то больно грудастый ребенок тебе попался, − сказала Лидия.

− Какой был, − вздохнул я.

− Теперь слушай внимательно, − понизив голос, произнесла ревнивица. − Если ты затянешь ее в постель, я тебя убью. Мы с Гжегошем тебя убьем.

− Батюшки, − сказал я, − кругом одни угрозы. И как вы с паном Гжегошем собираетесь меня убить?

− Пока не знаю, − ответила, глядя в упор, Лидия. − Ты же не собираешься переспать с ней в мое отсутствие?

− Собираюсь, − сказал я, − потому что в твоем присутствии сделать это будет труднее.

Вместо ответа она так больно и противно ущипнула меня, что аж сама скривилась от сострадания.

− Не знаю, как вы, а вот жена меня точно убьет, когда увидит все эти синяки, − сморщился я.

− Нет у тебя никакой жены, − весело отозвалась Лидия. − Нет и быть не может.

− Это еще почему?

− А потому… − доходчиво объяснила моя истязательница.− Какая дура пойдет замуж за тебя такого?

Я хотел спросить ”какого?”, но этой сказке не было бы тогда конца. Мы молча дотанцевали и пошли на выход следом за паном Гжегошем и Агнешкой.

Прощание было скорым. Лидия с Агнешкой направились без оглядки к входу, а пан Гжегош наконец-то добрался и до моих ушей. На сей раз он просто конкретизировал свою вчерашнюю просьбу ”присмотреть” за Агнешкой. Мне вменялось в обязанность три раза в день водить ее в столовую, не разрешать ходить без меня на пляж и в бар, а также следить за тем, чтобы она ложилась в постель не позднее одиннадцати. Я сказал: ”Яволь, майн херр!” и стукнулся неудачно щиколотками, совсем забыв, что отдал хромовые сапоги в починку. Он рассмеялся и похлопал меня по плечу. За один этот жест, ну, и за то, что он уезжает вместе с Лидией, я бы присвоил ему досрочно звание полковника.

Уже идя домой, я вдруг сообразил, что главной-то детали своего присмотра за дитяткой так и не выяснил: надо ли мне тоже ложиться с ней в постель, а то, мол, придет серенький волчок и утащит за бочок… На этом фоне нерешенный вопрос о вытирании слюней казался сущей мелочью, хотя я имел полное право потребовать обеспечить меня слюнявчиками.

Дома комбат первым делом сообщил, что Гришка спутался с какой-то молдованочкой, и теперь его не жди. Сам рассказчик был краснолиц, добродушен и говорлив, из чего я сделал вывод, что увольнительная стоила Грише граммов двухсот коньяка.

− Ну, как наши, а?! − вопросил он, почему-то глядя на меня снисходительно.

− Вам-то что, − сказал я, насупившись, − а меня вон всего зашпыняли да защипали за эту победу. Но я им тоже кой-чего подсудобил. Вечер высокой поэзии, стихи о Конституции…

− Это как же ты так? А стихи, чьи − Михалкова?

− Cтихи вроде нашего, местного писателя, − ответил я. − Он их недавно у нас на какой-то гульке читал. Тут ведь все одно к одному − и победа, и день Конституции через неделю.

− Ты стихи-то почитай, я их не слышал, − сказал Курдюжный, подтягивая штаны.

Я встал в позу чтеца и, угрожающе нахмурившись, начал:

“Физически здоровый человек
С похмелья встав, о пиве не мечтает.
Физически здоровый человек
С похмелья Конституцию читает!”

Курдюжный вылупился на меня своими красными глазищами, потом зачем-то надел очки и только после этого сказал что-то вроде раздумчивого ”мда…”

− Ну, так с виду вроде хиханьки-хаханьки, а если вдуматься, то серьезный смысл в них заложен, − открыл я дискуссию. − Вот действительно, если бы вместо пива люди с похмелья пусть даже не Конституцию, а любую другую книжку читали, то какая бы польза была от этого стране… Что скажешь, Михал Николаевич?

− Так-то оно так, − затянул волыну комбат. − У нас ведь, считай, каждый второй пьет, боюсь книг на всех не хватит.

− Это не нашего ума дело. Ты о стихах скажи…

− Ну, что сказать, − вздохнул он. − Я ведь в поэзии сам знаешь… Думаю так надо поступать: стихи прочитать и тут же следом разъяснение дать, мол, так и так, товарищи-бросайте пить, начинайте книжки читать.

− Кстати, − сказал я, − любовник молодой выпить ничего не оставил? А то я там только губы и смочил.

− Книжку почитай лучше, − ухмыльнулся комбат, доставая из холодильника гришкину бутылку. − Выпий, Тимофей! Заработал.

Лежа у себя в комнате, я старался не думать о том, что будет завтра. Было в этом нечто лицемерное, потому что я хотел вновь держать Агнешку в своих объятьях, даже понимая, что дальше этого я не пойду, даже зная, что мне снова придется сжимать ей нежно горло и ждать, когда она забьется в последнем приступе болезненной услады… Вот о чем я старался не думать, теша себя тем, что сам я лишь сбоку-припеку, где-то за печкой, всего лишь фиксатор и некое приспособление для удовлетворения девственницы.

Cон мой был тяжел и прерывист.

Глава четырнадцатая

Я брился, когда в дверь постучали. Не открою, подумал я, выходя из ванной. Мне и самому себе не хотелось бы открывать, не то, что Антипу. Единственно, кому бы я открыл, − это леди Памеле, но она так рано по гостям не ходит, да и вообще уже, возможно, сидит в самолете и думает о том, как хорошо было ей, когда я возбуждал ее своими речами.

Но на пороге стоял не Антип, а профессор Перчатников собственной персоной. Входя, он сказал:

− Ужин не состоялся. Леди Памела почувствовала себя плохо, и все отменилось, так что вы ничего не потеряли. Полагаю, ухудшение ее состояния впрямую связано с вашим некорректным поведением во время вчерашней встречи. Я очень жалею, что согласился на нее. Но самое интересное в другом − в том, что она собирается пригласить вас к себе в гости в Ливорно, где она находится под наблюдением специалистов в нашем итальянском филиале. Что, Тимофей Бенедиктович, не можете не очаровывать красивую женщину?

− Да никого я не очаровывал! Просто впервые общался с настоящей английской леди, вот и сделал промашку…

− Хороша промашка! − зло засмеялся Перчатников. − Вы просто какой-то самец, извините.

− Как она сейчас? − спросил я.

− Нормально. − Он посмотрел на часы. − Они уже в воздухе. Вот вам от нее презент.

И он открыл кейс, с которым не расставался, достал оттуда элегантную коробочку и протянул мне. Это был ”золотой” Паркер с вмонтированным в него овальным портретом леди Памелы. Любуясь им, я спросил:

− Так кто кого здесь соблазняет? Вы меня обвиняете, а я вас с доктором Сингхом. Леди Памеле явно не хватает мужского внимания. Он ей делает изредка хотя бы массаж задней поверхности бедра?

− Нет, ну, вы невозможны! − воскликнул, качая головой, Перчатников. − Мы ее с того света вернули, а мне тут про заднюю поверхность бедра рассказывают!

− А для чего вы ее вернули? И вернули ли вообще? И что теперь в ее могиле? − продолжал я допрашивать ошарашенного профессора.

− Послушайте, − сказал он после некоторой паузы, − вы хотите меня оскорбить? Зачем вы это делаете? Мы не колдуны, и трупами не занимаемся. И потому леди Памелы фамильная усыпальница. Можете съездить в Лондон и поклониться ее праху. А из Лондона полететь в Варшаву и положить цветы на могилу Агнешки, я вам, если надо, назову сектор и номер.

− Не надо, − примирительно произнес я. − В Варшаве я был, цветы положил. А как вы решили вопрос с тайной второго рождения леди Памелы? Кто-нибудь знает об этом, кроме доктора Сингха?

− Только родители, − ответил, прикрыв глаза, Перчатников. − Они тоже навещают ее. Здесь есть определенные неудобства. Возможно, придется делать легкую пластику лица. Но у вас таких проблем не будет. Из тех, кто знал пани Агнешку тридцать лет назад, мало кто остался. Вы, вероятно, будете жить здесь, где вас вообще никто не знает. Паспорт для Агнешки обойдется в десять тысяч долларов. Значит, говорите, были в Варшаве? Это хорошо, хорошо… И все-таки я устал от вас, господин Некляев.

Мне нечем было ему ответить, и он молча покинул номер. Я еще раз полюбовался портретом леди Памелы, который по всех вероятности был сделан еще при первой ее жизни, и нашел, что он в целом соответствовал облику той женщины, которую я столь впечатлил всего за несколько минут. Однако, глянув на себя в зеркало и невольно скривившись от увиденного там, весьма удивился этому обстоятельству, свалив все на временное недомогание знатной особы. Не знаю, почему, но мне хотелось, чтобы она была герцогиней…

Номер теперь стеснял меня. Я позвонил Антипу и спросил, где тут у них спортзал, на что он ответил с некоторой обидой в голосе: ”Не спортзал, а фитнес-центр. Спуститесь вниз, и у стойки слева увидите указатель. Слава Богу, взялись за ум. Обильного вам пота!”

Надев майку, спортивные штаны и легкие кроссовки, я пошел оздоравливаться. В фитнес-центре занимались человек десять, и все они были небольшими, а то и миниатюрными старичками и старушками. Тренажеры тоже соответствовали контингенту, и все же я нашел один кетлеровский станок, на котором еще можно было поработать. Тотчас вокруг меня образовалось живое кольцо. Тихие, интеллигентные эльфы, приходившие сюда, чтобы главным образом пообщаться друг с другом да потрогать уважительно тот или иной спортивный снаряд, смотрели на меня, как на инопланетянина. Я спросил по-русски и по-английски, не надо ли им чем помочь, и они с небольшим временным промежутком закачали головами, и я уж хотел продолжить занятия, как услышал за спиной приятный женский голос с характерным и давно уже мною знакомым акцентом: ”А чем вы можете помочь, господин Некляев?” Я обернулся и увидел несостоявшуюся Мальвину, замеченную мной в день приезда. Теперь она была не в нелепой детской юбочке, открывавшей любопытному взору все прелести ожиревших женских ножек, а в черном стильном купальнике, надетом на черные же колготки, и вид имела довольно бравый.

− Я Катаржина, − сказала она, протягивая руку. − Я полька, и немного говорю по-русски. И мне сорок девять лет. И я не замужем.

− Прекрасно, − сказал я. − Для женщины вы поразительно откровенны. А я Тимофей. Мне скоро будет сто шестьдесят лет. Я тоже немного говорю по-русски, а милые дамы меня давно обходят стороной. Откровенность за откровенность. Кстати, откуда вы знаете мою фамилию?

− Ну, − начала раздумчиво она, − вы же знаменитость. И потом мало кто доживает до ста шестидесяти лет. Могу ли я называть вас просто Тим?

Улыбка у нее была чудной: одномоментно и застенчивой, и кокетливой, а белые, ровные зубы в полном боекомплекте как бы говорили: ”Не бойся, дурачок! Если мы тебя и съедим, то ты этого не заметишь”.

− Конечно, − ответил я. − Мне приходилось отзываться и на менее благозвучные приветствия.

Своим акцентом она напомнила мне Агнешку. Даже тембр голоса был примерно таким же. И возраст. Агнешке бы сейчас было тоже сорок девять…

− Скажите, Катаржина, − продолжил я, − какие у вас проблемы?

− Мои ноги, − смущенно ответила она, показывая на них рукой. − Они…как это…полные слишком.

− Они полные, но не слишком, − сказал я, оглядывая проблему − Многим мужчинам это даже нравится.

− Но вам-то нравятся более стройные ножки? − спросила почти, что утвердительным тоном Катаржина.

− У меня плохой вкус, − сказал я. − И молодым женщинам не стоит ориентироваться на мнение пожилых мужчин.

− А, может быть, мне нравятся пожилые мужчины? − Голова ее, перетянутая синей лентой, склонилась набок, и она напропалую заигрывала со мной. Я вспомнил, как она выглядела в юбочке и с розовым бантом, и это сразу настроило меня на деловой лад.

− Вот на этом тренажере можно делать два вида упражнений для ног, − начал я консультацию. − Садитесь сюда, ноги сюда, и теперь поочередно то левой, то правой…

То ли она была бестолковой, то ли не очень внимательно слушала меня, но делала она все невпопад, и мне пришлось коснуться ее ноги, чтобы синхронизировать движение. Как она вздрогнула от этого прикосновения! Видно, в последний раз мужчины дотрагивалась до ее тела еще в прошлом тысячелетии.

− Какая у вас сильная рука, − сказала она, войдя в ритм. − И не такой уж вы и пожилой.

Я показал ей второе упражнение, и начал заниматься сам. В моем мозгу расположился и не собирался покидать его один вопрос: неужели Агнешка была бы похожа сейчас на эту куклу из магазина second hand,жаждавшую внимания со стороны любого мужчины?

Сама же кукла тем временем прекратила двигать ногами и стала наблюдать за мной. Делала она это целенаправленно и открыто, и я, не выгнав из себя и капли пота, откланялся, сославшись на условленную встречу и выразив слабую надежду, что мы еще когда-нибудь увидимся.

Катаржина, хотя и старалась не выказать своего разочарования, на самом деле была просто убита моим демаршем. Видимо, она полагала, что мы уйдем вместе, и в моем номере продолжим заниматься упражнениями не только для ног, но и для других частей ее отзывчивого тела.

У лестницы меня перехватил Антип и сопроводил до двери. Я пригласил его войти и, принимая душ, громко спросил, не он ли подослал ко мне в спортзал…пардон, в фитнес-центр прекрасную даму, хорошо информированную на мой счет? Антип ответил: ”Я”, − и мне даже привиделась его сальная ухмылка.

Когда же я вышел из ванной, он дал пространное пояснение своему поступку, объяснив его заботой о моем здоровье и уступкой настойчивым требованиям Катаржины познакомить ее со мной.

− Тимофей Бенедиктович, я ведь понимаю, что без женского общества мужчине долго находиться нельзя, − принялся он подбивать теоретические клинья под шаткое объяснение, но я прервал его и попросил впредь не заботиться ни о моем здоровье, ни о женском обществе.

− Извините дурака, − сказал он смиренно. − Глупость сморозил. Какие вам сейчас женщины, когда вот-вот Агнешка может объявиться…

− Вот-вот? − вскинулся я. − Как это вот-вот? Это когда вот-вот?

− Так мне ж этого не докладывают, − начал оправдываться Антип. − Я вот знаю, что леди Памелу доктор Сингх встретил у пруда со стороны водяного колеса…

− Минутку, − остановил его я. − Вы помните, как мне несколько дней назад привиделась Агнешка, кормившая рыб, но она стояла со стороны мельницы, а потом исчезла…Может, она уже здесь?

− Не знаю, − покачал головой Антип. − Леди Памела тоже, кажется, в прошлом году появлялась и исчезала раза два. Такое бывает, только я вам ничего не говорил.

− Все, − сказал я, натягивая джинсы. − Мне срочно нужен профессор Перчатников. Хватит меня за нос водить.

− Он будет к вечеру, − пояснил Антип, − но я вам ничего не говорил…

И, пятясь, вышел из номера, забыв попрощаться.

Я сел в кресло и почувствовал, что меня потрясывает. Значит, можно допустить такой вариант: выхожу я сейчас на площадь и вижу Агнешку, одиноко сидящую на скамейке перед мельницей. Я рывком поднялся, зашел снова в ванную и стал смотреть на себя, пытаясь увидеть что-нибудь необычное в своем лице, но результатом этих исследований было сплошное расстройство, потому что я мрачный выглядел еще хуже себя как бы веселого. Конечно, они могут найти девушку, похожую на Агнешку, однако одного этого будет мало, чтобы я им поверил. Даже с учетом срока давности здесь им меня не провести. С другой стороны, доктор Сингх же принял леди Памелу, а там подмена и вовсе была исключена…

Выйдя на террасу, я начал всматриваться в то, что происходило внизу, на площади, а там ровным счетом ничего не происходило. И у пруда никто не кормил рыб, и на скамейке никто не сидел так, проходили какие-то люди и исчезали в чреве двери. Но вот подъехала темно-синяя ”Вольво”, и из нее вышел профессор Перчатников. От неожиданности я едва не окрикнул его, но вместо этого бросился со всех ног вниз, рассчитывая перехватить профессора по пути в кабинет. Это мне удалось, и я сказал:

− Уделите мне несколько минут.

Он помолчал, внимательно оглядел меня и, открыв дверь, молча пропустил вперед.

− Прежде всего, я хочу извиниться за…ну, вы знаете, за что, − начал я, усевшись напротив него. − Это первое, а вот второе. Три или четыре дня назад я видел здесь, у пруда девушку, издалека напоминавшую Агнешку. Пока я спустился, ее уже не было.

− Антип Илларионович говорил мне об этом, − произнес он холодно. − Это нормально. Мы не знаем, когда она в следующий раз появится, и сколько этих разов будет, пока все не разрешится. Почему вы именно сейчас вспомнили об этом?

− Так…− cказал я. − Нервы на пределе.

− Настойку пьете? − спросил он уже почти, что нормальным голосом.

− Пью, − соврал я. − Но иногда забываю. И еще вот что. Газеты писали о кончине леди Памелы?

Он поднялся, продолжая глядеть на меня теперь уже с улыбкой, подошел к окну, и оттуда, стоя ко мне спиной, сказал:

− Я тоже прошу извинить меня за некоторую резкость в выражениях. Вы правы, мы работаем плохо. О смерти леди Памелы, конечно же, писали почти все мировые издания. Мы их, разумеется, не собирали, но какая-то газета была…кажется, лондонская”Sun” − там было несколько материалов. Я сейчас спрошу у секретаря.

Он вышел, и я почувствовал, как заколотилось у меня сердце. В какой-то момент в голове даже мелькнуло: а ведь ты не хочешь, чтобы все это было правдой, потому и печалишься по любому поводу.

− Сейчас там поищут, − сообщил вернувшийся Перчатников. − Я помню, что она была.

Если вы до сих пор не знаете, что означает выражение ”сидеть, как на иголках” в его физиологическом смысле, то лучше вам и не знать этого. Трудно, а то и невозможно объяснить, почему я так волновался, ожидая эту старую газету. Скорее всего, ее сейчас не найдут, и мне придется ехать в город, и там в центральной библиотеке искать в прямом смысле вчерашний день, даже год. И это при том, то я даже не представлял себе, какая бы информация меня устроила.

Перчатников, прошуршав бумагами, снова вышел из кабинета, а вернулся вскоре уже с газетой, которую разглядывал на ходу.

− Вот, − сказал он, протягивая ее мне, − на первой полосе и на седьмой.

Я бережно взял газету, будто опасался, что от неловкого движения она может развалиться у меня в руках, и сразу же увидел леди Памелу в двух видах: просто ее лицо и еще одно ее же лицо, весьма удачно дополненное фигурой, которая стояла c фужером в руке и в довольно откровенном купальнике на борту сорокафутовой яхты в компании доктора Сингха с капитанской фуражкой на голове. Изучив досконально и лицо, и фигуру дамы, я пришел к выводу, что год назад, при первой своей жизни, леди Памела была, прошу прощения, несколько сдобнее, что совершенно не сказалось на моем восторженном отношении к ней теперешней. Доктор Сингх, напротив, за этот год несколько прибавил в весе против прежнего.

− Вот на этой яхте все и случилось, − сказал Перчатников. − Да там написано. Можете взять ее с собой, но с возвратом.

− Спасибо, − ответил я, все еще глядя в газету. − Скажите, профессор, как мне вести себя…ну, в том случае, если я вдруг встречу Агнешку?

− Бегом к нам, не подходя к ней, − вполне будничным тоном ответил Перчатников. − Она вас, скорее всего, не признает, как и леди Памела доктора Сингха.

Проходя через холл, я остановился и глянул на входную дверь. Мне хотелось выйти и осмотреть площадь, но я поборол в себе это желание и пошел к лестнице…

* * *

…Завтрак я пропустил по двум причинам: после дурного сна неважно себя чувствовал и соответственно не хотел есть. Гриша, заявившийся под утро, тоже был вяленый, разбулгаченный, как и я, баламутным комбатом, который прямо с утра был отвратительно румян, энергичен и весел.

− А давай-ка, Тима, выпьем, хоть в себя придем, − сказал лучший друг директора коньячного завода, доставая бутылку.

Мы выпили, покурили “Мальборо” кишиневской сборки, и я вспомнил, что именно так начинался когда-то день знакомств. Это древнее воспоминание вернуло меня в день сегодняшний с высматривавшей меня теперь повсюду Агнешкой, и я невольно вздохнул, так и не решив, что мне с ней делать. Гриша расценил мой вздох по-иному и снова наполнил тару. В общем, к приходу разводящего мы были почти что сыты, полупьяны и носы наши пожелтели от вирджино-молдавского табака. Комбат пожурил нас по-отечески, не отрывая глаз от бутылки, и сменил тему, едва Гриша усталой рукой потянулся к посудине. Я больше не стал пить, а пошел на пляж под одобрительные возгласы Курдюжного.

День выдался пасмурным, солнце то пригревало, то пряталось за тучки, и вода была освежающей. Идя туда, я поспорил сам с собой, что встречу там Вениамина-поедателя орехов, и, разумеется, выиграл сам у себя. Поэтический человек сидел на своем постоянном месте и, завидев меня, начал что-то прятать, повернувшись боком.

Остановившись напротив него, я сказал:

− Не знаю, какой уж ты там теперь неугомонный любовник, но морда у тебя скоро треснет от жадности, и красавица Надя достанется другому.

Так как рот поэта был забит орехами, то Вениамин ограничился тем, что неразборчиво промычал что-то в ответ.

Я поплыл за буйки и оттуда высматривал, не появилась ли Агнешка. Силы ко мне возвращались с каждым гребком, с каждым проплытым в темпе метром.

Как она объявилась на пляже, я не заметил, увидел только, что она идет в бар к Пламену. Ну, уж сейчас страдалец расстарается, подумал я, лениво плывя к берегу.

Агнешка сидела на высоком стуле у стойки и, верно, пыталась заколдовать коктейль, который ей соорудил Пламен, стоявший поодаль-точь в точь, ”юноша пылкий со взглядом горящим”. На меня любительница праздношатания если и повела взглядом, то очень косым. Я сел рядом, взял у Пламена бокал пива, вернув парня тем самым в действительность, и спросил:

− Ты паспорт у нее проверил, прежде чем отпускать ей алкоголь? Она несовершеннолетняя да к тому же чокнутая. Возьмет и перекусает нас с тобой. Так, барышня, я вас задерживаю на 24 часа, как подозрительную личность. Допивайте свой компот и вперед.

Задержанная сквасила физиономию, но возражать не стала. Я расплатился с Пламеном, который никак не мог понять, что все это означало, и повел подозрительную личность в сторону тропинки.

− Уехали? − спросил я, убирая руку от ее локтя.

− Да, − ответила она.

− И кого ты сегодня намерена привести в свободный номер?

− Тебя, − сказала она. − Нам нужно поговорить. Приходи к Гжегошу через час.

Все это говорилось спокойным, даже скучным тоном, в то время, как я думал, что она сразу броситься мне на шею и заставит бежать с ней в Экваториальную Гвинею.

Я пожал плечами, сказал уныло: ”Слушаюсь, моя госпожа!”, − и пошел домой. Час был потрачен на всяческую подготовку к свиданию, и когда я входил в высотку, то от утренней квелости не осталось и следа.

Девушка, открывшая мне дверь, мало походила на ту, которая пригласила меня на разговор. Эта была хорошо причесана, с умеренным макияжем и в светлом платье, похожим на ночную рубашку. Такое ощущение возникало еще и потому, что платье было надето определенно на голое тело.

Переступив порог, я сказал:

− Здрасьте, позовите, пожалуйста, Агнешку. Ну, вы должны знать ее, она такая маленькая, страшненькая и глупенькая.

Агнешка подняла на меня свои прекрасно-печальные глаза и проговорила тихо, будто у нее болело горло:

− Проходи, Тим, садись вот в это кресло. Можешь открыть шампанское.

Как быстро взрослеют дети, подумал я, беря бутылку с низкого столика, уставленного фруктами.

Мы выпили по глотку, и она спросила, отставив фужер:

− Тим, ты − КГБ?

Признаться, я был готов к любому вопросу, но только не к этому. Допускал, как крайний вариант, что она будет допытываться, не спал ли я с Лидией, так как кто-то из их делегации, возможно, видел нас в обнимку.

− Конечно, − ответил я, хотя совсем не хотел дурачиться. − Разве это не ясно по мне и моему поведению? У меня задание − соблазнить и завербовать одну дурочку из ”Солидарности”. Потом убрать пана Гжегоша и свалить все на Лидию. Работы много, а помогать некому. Кто сказал тебе эту чепуху?

− У нас все так говорят, − отозвалась Агнешка, вновь беспокоя фужер. − Ты похож на КГБ. Кроме тебя, никто с нами из ваших не общается. И еще говорят, что зимой вы введете войска. Тим, не вводите войска! Дайте нам жить, как мы хотим. Пожалуйста, Тим, не вводите войска!

Глаза ее заблестели от навернувшихся слез, губы задрожали, и в следующую секунду она разрыдалась.

Я всегда терялся, когда женщины плакали при мне. Первым моим порывом было встать и обнять ее, но вместо этого я встал и начал ходить по комнате, почему-то считая бутылки, выстроившиеся вдоль стены.

Рыдания ее прекратились столь же внезапно, как и начались. Какое-то время она не могла вздохнуть полной грудью, потом поднялась и ушла в ванную. Я подошел к бару, достал из него знакомую бутылку виски и выпил прямо из горла, едва не поперхнувшись.

Агнешка вернулась довольно быстро. Она привела себя в порядок, и молча сидела теперь, глядя перед собой. Я не знал, что ей сказать, и продолжал мерить шагами гостиную и считать бутылки.

Наконец она подняла на меня глаза, которые были еще красными от недавних слез, и произнесла все еще с одышкой:

− Прости меня, Тим. Если бы это говорили другие, но когда вчера вечером Гжегош и Лидия…

− Что Лидия? − остановился я. − Ладно, пан Гжегош, но Лидия-то что тоже считает меня агентом КГБ?

Агнешка молча кивнула. Потом уточнила:

− Она сказала: может быть… Я знаю, почему так. Ей кажется, что ты больше…ну, любишь меня, да?

− Да, − чуть ли не выкрикнул я, − но мне придется любить тебя меньше, если ты будешь верить всей этой грязи. Разве я интересовался вашими делами? Ты не помнишь, чем я интересовался прошлый раз, когда мы были у меня в номере? КГБ! Да на меня там воот такая папка заведена еще со студенческих времен. И после этой поездки меня, наверное, вообще и в Монголию не пустят. Здесь есть люди, которые следят за всеми нами. Я знаю только одного, а их тут три, пять, десять! И каждый из них напишет свой отчет, где обязательно отметит, что такой-то гусь лапчатый общался постоянно с представителями польской антикоммунистической организации и вел разгульный образ жизни, находясь в окружении двух красоток, одна из которых просто дура, а другая еще и…

Она не дала мне договорить. Я видел, как она вставала и двигалась в мою сторону, но остановиться не мог, и умолк только тогда, когда она, поднявшись на цыпочки, прикрыла мой рот поцелуем. Я сжал ее, и она на мгновение оторвала губы, вскрикнув от боли, но тотчас прильнула ко мне с еще большей страстью…

Потом повторилось почти тоже самое, что было три дня назад: я сидел в кресле с ней на коленях, поцелуй был тягуч и длился дольше, чем в прошлый раз, я нежно мял ее тело, по которому шла нескончаемая судорога, снова в какой-то момент она отпрянула и впилась в меня безумным взором, и руки мои потом на ее шее, и стоны переходящие в крики и накатившая вдруг ярость желания все порушить и уничтожить, и ее прерывистый хрип, вернувший меня в сознание…

Глава пятнадцатая

За два часа я изучил газету вдоль и поперек. Собственно кончине леди Памелы было посвящено несколько строк, а в основном журналеры ”Sun” ходили вокруг да около. Если бы приступ настиг ее в разумной доступности от реанимационного центра, то ее бы спасли ‒ такой вывод делал кардиохирург Пол Бентли, но в открытом море у нее не было шансов. Писалось много об ее слабом здоровье, о том же, что она страдала синдромом Уильямса, не было ни слова, эта тайна оберегалась от посторонних. Я еще раз посмотрел на леди Памелу в малозатратном купальнике и, не удержавшись, погладил ее ножку, уж больно хороша она была! Если бы я был герцогом и имел такую жену, то не пожалел бы денег на купальник, из-под которого была видна лишь мочка ее левого уха.

Как ни странно, однако, глядя на леди Памелу и любуясь ее ножками, я думал об Агнешке. Она представлялась мне теперь удивительно похожей на англичанку не одними лишь тонко выписанными чертами лица, но и улыбкой, и певческим даром… Лишь манеры и темперамент были у них не схожи, хотя я не знал, какова леди Памела на любовном ложе вполне возможно, что она, как урожденная рыжая, ничем не уступала там Агнешке. Говоря о схожести, я не имел в виду прямую физиологическую идентичность. Скорее, тип, категорию. И еще одно смущало меня теперь, когда вероятность появления Агнешки достигла максимума: ее возраст применительно к нашей возможной близости. Будь она в возрасте леди Памелы, меня бы это не очень заботило, и уж вовсе бы не заботило, будь она в тех летах, в каких ей полагалось бы быть. Но разница в сорок лет психологически давила очень ощутимо. В то же время я иногда смеялся зло над собой: ишь, раскатал губы, а что, если Агнешка с криком ”а-а-а!” убежит от тебя? Такой вариант был вполне вероятен, так же, как и тот, что ты будешь ей заботливым отцом. Я чувствовал себя так, как будто что-то во мне сжималось и потом долгое время не могло разжаться…

Я подумал, а не позвать ли мне Антипа, чтобы отвлечься от разных дум, и даже снял телефонную трубку, а он, словно телепат, уже постукивал робко в дверь. Когда же та открылась, то за ней оказался некто, кого при самом буйном воображении трудно было принять за Антипа-пани Катаржина с бутылкой вина в одной руке и штопором в другой.

− Тим, мне так неудобно, − смущенно сказала она, − но вы не поможете мне открыть эту бутылку?

Я заставил себя улыбнуться и впустил ее в номер, который по счастливой случайности с утра прибрал.

− Вы не опоздали на встречу? − щебетала она, глядя, как я прилаживаю штопор к пробке. — А сейчас вы никого не ждете? Может быть, у вас свидание с женщиной?

− Нет, − ответил я, не спеша, извлекая пробку, − свидание закончилось перед вашим приходом. Вы разве не встретили трех дам, уходивших от меня в полуобморочном состоянии?

Катаржина некоторое время переваривала информацию, а потом, покачав головой, сказала с улыбкой:

− То были не польские дамы. Польские дамы сами оставляют мужчин в полуобморочном состоянии.

− Знаю, − усмехнулся я, ставя бутылку на стол. − Как попал много лет назад в это состояние, так никак не выйду из него.

− Вы не шутите? − настороженно поинтересовалась гостья. − Вы когда-то любили польку?

− И сейчас люблю, − ответил я, осознавая, что творю глупость. − Вам дать фужер?

− Позвольте, а где же она? − воскликнула удивленно Катаржина. − Это ваша жена?

− Будущая жена, − сказал я, доставая фужер и стакан для виски. − Она приедет со дня на день.

Катаржина округлила глаза. Наряд ее вновь был нелепым: ярко-желтые бермуды, подчеркивавшие чрезмерную упитанность бедер, голубой балахон, слишком высокие сабо… У меня даже возникло желание оказать ей услугу и посоветовать впредь отдавать предпочтение черному цвету, так как он не только практичен, но изыскан, строг и помимо прочего наводит мужчин на счастливую мысль, что перед ними безутешная вдова, которую грех не попытаться утешить. Но вместо этой услуги я оказал ей другую: налил вина, а себе виски.

− Она молода? − полюбопытствовала гостья, отпив глоток и слегка поморщившись.

− Убийственно, − ответил я. − Ей девятнадцать.

Катаржина вновь приоткрыла рот и подняла брови, а через секунд пять спросила, склонив голову на бок:

− Это ваша дочь? − И, не дождавшись от меня ответа, повторила громче и тверже:

− Это ваша дочь!

Я тоже хлебнул из стакашки и загадочно улыбнулся.

− Позвольте мне погадать, − разошлась бывшая Мальвина. − Вы развелись с женой много лет назад, столько же не видели свою дочь, и вот теперь она едет на встречу с вами. За деньгами. Так?

− У вас аналитический ум, любезная Катаржина, − сказал я. − Вы даже знаете то, чего не знаю я сам. Потрясающе!

− Вы мне делаете комплимент или на самом деле так думаете? − поинтересовалась она, снова беспокоя фужер.

− Комплименты я делаю дурнушкам, а красивым женщинам говорю правду.

− Ни один мужчина никогда не говорит женщине правду. − сказала она назидательно, − а вот женщина это делает часто. Можно, я скажу вам правду? Вчера, когда вы дотронулись до меня, что-то со мной случилось. Ночью я видела сон, себя и вас. Мы…ну, словом, я проснулась счастливой. Это правда.

− Хотите, я сыграю для вас что-нибудь романтическое? − спросил я.

− О, вы играете! − удивилась она так, будто я объявил о том, что сейчас пройду сквозь стену.

Я сел за инструмент и после короткого раздумья выбрал ”Saint Louis Blues”. Это было одно из тех немногих произведений, которое я мог исполнять в любом состоянии.

Катаржина слушала напряженно, слегка наклонившись вперед, и едва стих заключительный аккорд, как она воскликнула:

− Так ведь это же джаз! Обожаю джаз! Вы играли прямо, как Тадеуш Махульский, браво!

Я не стал выяснять, хорошо это или плохо играть, как Тадеуш Махульский, и принялся за “Sweet Lorraine”.

Потом я провожал ее, и она, к моему немалому удивлению, не предложила зайти к ней “на минутку”. Это никак не вязалось с ее образом, но на пороге мы и расстались, наговорив друг другу много приятных слов.

Я пошел вниз и вышел на площадь. В темноте ночи, подсвеченная с четырех сторон, она выглядела декорацией к какому-то сказочному представлению. Было ветрено, и крылья мельниц, медленно вращаясь, зловеще поскрипывали. Из пруда невнятно доносилось чмоканье рыб. Я сел на скамейку и вдруг вообразил, что сижу в ожидании начала прелестной оперы ”Агнешка – королева эльфов”, и что прямо сейчас сцену, изображавшую площадь, заполнят маленькие, суетливые существа, внешне очень похожие на людей, среди которых будет выделятся юная дева, и заблудившийся в лесу герой, молодой король, одетый в охотничий наряд, начнет свою выходную арию с того, что спросит у нее, кто она и где он находится.

В отличие от молодого короля, я знал где нахожусь, и вопрос у меня был всего один: где сейчас находится она ? Я мог представить себе многое, но только не то, что целая и невредимая Агнешка вскоре будет сидеть здесь рядом со мной, теребя мое колено и шепча мне на ухо всякую милую чепуху.

Возвращаясь домой, уже на лестнице я встретил Антипа.

− Не спится, Тимофей Бенедиктович? − спросил он, остановившись.

− Даму вашу развлекал, − сказал я. − Пани Катаржину. Пришла ко мне с бутылкой вина, посидели, о том, о сем погутарили. Знаете, что такое по-казачьи ”гутарить”?

− Ну, поговорили, что ли?

− Так точно, майор, поговорили. Люблю, знаете ли, с женщинами поговорить. − признался я. − Раньше все как-то недосуг было: пока разденешься, пока оденешься, пока с балкона спустишься…А ведь хороший разговор с красивой, умной женщиной − это редкое удовольствие, доложу я вам! Если сразу с постели начал, считай, сам себя обокрал.

− Умны вы, Тимофей Бенедиктович, сильны, талантливы, а вот счастья вам нет, − вздохнул Антип.

− Будет, − сказал я. − Непременно будет. Мне ведь для счастья и надо то всего, чтобы Агнешка со мной была. Пойдемте-ка, Антип Илларионович, проведаем беднягу Джонни-он там совсем закис. Разбередили вы меня, не засну без выпивки.

В номере, после первой Антип приступил к “воспитанию”. Он увлеченно стал убеждать меня хотя бы на время бросить пить (тут я как раз наливал вновь, чтоб дно не пересохло), взять себя в руки, начать мыслить позитивно, вернуться к живописи… Слушая его, я кивал, говорил” так…правильно все ”или” ну, это уж само собой” и прочую белиберду, а он все пуще распалялся и рисовал мне такие умилительные картины моего скорого будущего, что я чуть не прослезился. С каждым днем, а то и с каждым часом я все острее ощущал, как мне не хватает Агнешки. Пока не было надежды, не было и такой потребности, но теперь, когда отброшены скепсис и неверие (не до конца, не до конца!), я, как наркоман, жил уже не разумом, а ожиданием какой-то глобальной дозы.

Я вернулся в кресло, почувствовав, что равномерное гудение, исходившее от Антипа, внезапно прекратилось. Молчание тяготило. От ясного задора былых наших посиделок не осталось и следа. Мы выдохлись. Хорошо, что на глаза мне попалась газета, и я сказал, протягивая ее Антипу:

− Мне кажется, год назад леди Памела была слегка полнее, не правда ли, барон?

Антип глянул на фотографию и, облизнувшись, заметил:

− И прическа у нее тут совсем другая. Женщины… Там много газет всяких было. Эту я не помню, а вот в другой ее вообще чуть ли не голой дали. Ничего святого нет у этих папарацци.

− Скажите, Антип Илларионович, а что она говорила доктору Сингху, когда появилась? − спросил я.

Майор задумался, прикусив губу, потом ответил:

− Сначала она с неделю не могла узнать его, а потом принялась ругать за то, что он оставил ее одну. Ну, вы понимаете, что ругала она его не так, как ругают нас наши женщины. Английские леди ругают своих супругов так, будто просят их передать сливки к кофе. То есть, не ругала, мило журила.

− А как она была одета?

− По пляжному: в шортах, в шляпе… Она же была тогда на яхте.

− Как вел себя доктор Сингх?

− Да все трогал ее, и то ли плакал, то ли смеялся, − сказал Антип. − Зрелище было я вам доложу! Мы хорошую премию в тот раз получили. Знаете, сколько он перевел нам: десять миллионов долларов! На них мы и крутимся.

− Ну, десять миллионов долларов у меня нет…

− Я же сказал вам, что тут другой случай, − напомнил Антип. − Деньги главным образом идут на всякого рода научные изыскания. У нас у всех очень скромные зарплаты. Когда-нибудь, возможно, мы и разбогатеем, но лично я в этом сомневаюсь: государство наложит на все лапу.

− А вы не боитесь, что кто-нибудь… да я, хотя бы, пойду кое-куда и кое-что сообщу, если у вас ничего не получится с Агнешкой?

− И с чем же, интересно, вы в это ваше кое-куда пойдете? − весело спросил Антип. − С психологическим триллером о том, как в Болгарии воскрешают умерших людей? Тогда уж лучше идите в какое-нибудь издательство, там книжку напечатают, может, и фильм потом страшный снимут, денег заработаете. Мы же скажем, что все это вам привиделось, что у вас устойчивое расстройство психики на почве алкогольной зависимости и общей деградации личности. Да, вы отдыхали у нас, и мы знаем вашу историю тридцатилетней давности о девушке по имени Агнешка, в чьей смерти вы все эти годы вините себя. В общем, если вы очень хотите провести свою старость в психушке, то ключик от двери в нее у вас. Вставьте его в замок, поверните, и вас встретят там с распростёртыми объятьями.

Надо признать, что я был ошарашен столь складной речью Антипа-вещуна. Видно, все у них тут было отработано до мелочей. И все же я продолжил:

− Хорошо, а как быть с леди Памелой? Она мне тоже привиделась?

− Это та, о которой написано в газете? − уточнил нахально Антип. − Она скончалась год назад на яхте в Средиземном море, и прах ее покоится в фамильной усыпальнице на одном из лондонских кладбищ.

− Кто же тогда сейчас живет в Ливорно? И кто недавно сюда на консультацию приезжал, не леди Памела?

− Вы имеете в виду такую благородную, пожилую даму, которую сопровождал господин с вечной сигарой во рту? − издевательски медленно вопросил мой гость. − Нет, это была другая дама.

− А что доктор Сингх? − не уступал я.

− Вы полагаете, доктор Сингх идиот, жаждущий рассказать миру правду? − сказал Антип-победитель. − Он почти каждую неделю посещает кладбище и возлагает цветы. Через полгода он женится вновь на леди Памеле, которая к тому времени будет иметь несколько другую внешность и имя. Но в знак уважения к своей прежней жене он высказал пожелание, чтобы его вторая супруга слегка походила на первую. Над ее новой внешностью уже работают.

Я хотел сказать еще что-то, но понял, что иссяк, и крепко выругался вслух и громко, чем доставил Антипу определенного рода удовольствие. Я был замурован в бочку и болтался в ней по волнам. Они знали, что меня, как дерьмо, все равно прибьет к берегу.

− Извините, конечно, за матерное слово, но оно было адресовано не вам, а самому себе, − сказал я. − Вами же, как шефом безопасности корпорации эльфов, можно только восхищаться. Ни одной мышиной норки нет вокруг вас.

− Cтараемся, − довольно ощерился майор. − Вы настойку пьете?

− Нет, − признался я. − Пузырек разбился.

− Он небьющийся, − посерьезнел враз Антип. − Пойдемте, я вам дам. Доверьтесь мне, Тимофей Бенедиктович. Я всего лишь хочу, чтобы вы встретили Агнешку в боевой форме. Жизнь-то какая у вас впереди!

− Я чего-то боюсь, а чего − не знаю, − сказал я неожиданно для самого себя. − Агнешка однажды выдала, что боится меня, потому что я великолют-великан. А я боюсь не физической какой-то другой силы.

− Да, нервишки у вас совсем того этого, − покачал головой Антип. − Соберитесь, Тимофей Бенедиктович, дорогой, соберитесь! Не для себя даже, для Агнешки. Она ведь уже в дверь стучится… Пойдемте-ка со мной за настойкой.

Вернувшись к себе и выпив этой чертовой настойки, я вдруг вспомнил, как Антип сказал про дверь, в которую уже стучится Агнешка. Я даже представил какую-то дверь, и ненастье, и злой ветер, и дождь со снегом, и напрочь замерзшую Агнешку перед ней, слегка тревожившую ее своим кулачком и себя, сидевшего перед жарко растопленным камином и мечтавшего с оглядкой о том дне, когда мы будем вместе.

И вот тогда я понял, чего боялся.

Своего неверия…

* * *

…Наконец-то мы добрались до постели, и оказалось, что там намного удобнее, чем в кресле. Агнешка скинула свою ночнушку, которую выдавала за платье, и я должен был лицезреть ее наготу непрерывно. Делать это было не так просто, как могло показаться. Бисова дочь не сидела ведь в кресле, зарывшись в бумагах, а сновала туда-сюда по номеру, принимая иной раз весьма пикантные позы (я лично был уверен, что намеренно), задевала меня, то есть, всячески возбуждала интерес, и не только интерес. В какой-то момент я не выдержал, схватил ее, как собачонку, и бросил на роскошную кровать пана Гжегоша, но она начала так сучить руками и ногами, что я отступил, получив вместо одного совсем другое несильный, но болезненный удар по своему мужскому достоинству в прямом и переносном смыслах. Когда же я, держась за причинное место, принялся ходить по комнате, глухо при этом мыча, Агнешка тут же пристроилась сбоку и вознамерилась облегчить эти страдания весьма оригинальным образом, пытаясь заменить мои руки своими, пока я не погнал ее коленом под зад, один только вид которого усугублял и без того тяжело переносимые муки. В постели, всякий раз, как я пытался овладеть ею (и безусловно бы овладел, коли бы не прислушивался к ее увещеваниям), она начинала говорить поначалу на каком-то тарабарском языке, мельтеша при этом руками, и сама мелодика речи, состоявшей из совершенно невозможных сочленений неприветливых друг к другу звуков, зачаровывала меня настолько, что я отступал и, лежа на спине, слушал потом, как стучит мое сердце. Ну, потерпи, говорила она, неужели вас не учат этому в КГБ? Ты большой, сильный великолют, и я буду твоей, и только твоей, но не сейчас, мне нужно привыкнуть к тебе, перестать бояться, что ты меня покалечишь, и я умру, а ты после похорон пойдешь к Лидии, которая уже давно ничего не боится словом, несла полную околесицу, прижав свои жаркие губы к моему несчастному уху,и я слушал ее, слушал и слушал, а ее жадному шепоту не было конца…

Я все же настоял, чтобы она накинула на себя хоть что-то. Делала она это нехотя, кривясь и ругаясь; белое ее платье, похожее на ночную рубашку, было помято, и если сюда прибавить еще растрепанные волосы, а также хулигански бегавшие глаза, то вид моя возлюбленная имела, по выражению моей матушки, ”как из-под моста”.

Мы много разговаривали. Я хотел знать о ней возможно больше, но она была скупа в рассказах о себе. Я сидел в кресле, положив ноги на низкий столик, и потягивал французское шампанское, Агнешка же лежала в постели ногами к изголовью, и поочередно болтала то одной, то другой. На мой вопрос, когда она узнала о джазе, ответила, что еще в детстве, так как ее отец играл в одном из лучших тогда варшавских биг-бэндов и часто брал ее с собой на репетиции и концерты. Он был альт-саксофонистом, и все стены в квартире на Маршалковской были увешаны плакатами с изображениями Чарли Паркера, Пола Десмонда и еще вот того в шляпе…как его? Бена Вебстера, подсказал я, но он не альт, а тенор. Какая разница…были еще черные женщины. Этих можешь не называть, говорил я, и так понятно: Бесcи Смит, ”леди Дэй-мисс Билли Холидей!”, копируя Канновера, тоном ярмарочного зазывалы выкрикивал я, Сара и Элла так? Она кивала, и я спрашивал, а кто из них тебе больше по душе? Билли, отвечала она. Батюшки, говорил я, это ведь и моя тоже любимица! Но она практически не пела ни скэта, ни вокализов, а ты поешь… Кстати, спела бы ты для меня, радость моя. Нет, говорила она, не сейчас. Ты не хочешь петь мне? Я хочу, чтобы ты поцеловал меня. Не сейчас, говорил я. Она брала подушку и пыталась бросить ее, но та не долетала, и Агнешка злилась, произнося свое неподражаемое ”уф!”

В отместку мне она опять стаскивала с себя платье, которое будто стесняло ее тело, и вновь принималась бродить из спальни в гостиную, из гостиной в ванную, производя везде шум, гремя стульями, чертыхаясь и смеясь… Остановись, сказал я. Надень платье. Попробую сделать наброски для твоего будущего портрета. Тим, ты собираешься написать мой портрет? Какой ты милый! А нельзя ли написать меня без платья? Нет, сказал я, надевай платье, чертова кукла! Как она смеялась этой ”чертовой кукле”… Никак не могла попасть от смеха головой в пройму платья, и от того смеялась еще сильнее, пока я не встряхнул ее, и она тотчас притихла, обняв меня и заглядывая мне покорно в глаза. Я сходил к себе за бумагой и карандашами, а потом начал сооружать подиум-подставку для притихшей было егозы. Однако простояла она в той позе, которую я ей определил, недолго, начав вскоре кривляться, задирать подол платья, одновременно указательным пальцем подзывая меня к себе… Я измаялся с ней. Пытался даже ее отшлепать, но это ей так понравилось, что она стала умолять меня наказать ее еще. Закончилось все тем, что я взял один из листов и хотел порвать его, но она с криком бросилась ко мне, отобрала лист, долго рассматривала его, поводя головой из стороны в сторону, потом молча взяла мою руку, поцеловала ее и вернулась на подставку.

За окном шел нудный осенний дождь, мы лежали одетыми, обнявшись, и каждые пять минут Агнешка требовала, чтобы я ее крепко-крепко обнял и прижал к себе.

Вечером мы пошли в бар к Веселине. Он располагался в полуподвальном помещении, там было тепло, уютно и не очень светло. Но главное, там было фортепьяно. Мы заняли столик рядом с инструментом, а могли занять и любой другой народ предпочел сидеть в номерах и не высовывать носа. Вместе с нами в баре насчитывалось человек семь.

После пары глотков бренди я подошел к Веселине, веселой, под стать имени, толстушке и спросил, можно ли мне побренчать на пианино. Попробуйте, ответила она с неизменной улыбкой, и выключила магнитофон. Я вернулся к столу, сделал еще глоток и подсел к инструменту. Он был стар, как пирамида Хеопса. Все опознавательные знаки были стерты временем и равнодушием хозяев, но когда я прошелся по клавишам, проверяя ко всему прочему, не западают ли они, то ответом был сочный, ясный звук, серебристо пробежавший по зале и угасший медленно где-то в дальнем углу.

В то время я был еще начинающим пианистом и знал всего несколько произведений, из которых более или менее прилично играл лишь два: ”I concentrate on you” Кола Портера и шубертовскую ”Серенаду” в аранжировке Эрла Бостика, с которой и начал свой концерт.

Играл я неплохо, а инструмент звучал еще лучше, чем я играл. Агнешка слушала меня стоя, приоткрыв рот, что могло означать только одно: она увлечена и поражена. Мне аплодировал весь зал, включая компанию слева и саму Веселину. На”бис” я исполнил Портера, раскланялся всем стенам и вернулся к Агнешке, которая смотрела на меня таким изумленным взором, будто я только что отметил десятерых мужиков, дерзко посмотревших на нее. Какое-то время она молчала, а потом спросила, правда ли, что сначала я сыграл Шуберта, и, не дожидаясь ответа, поинтересовалась, а как называлась вторая пьеса. Я сказал, и она спросила: это правда? Я решил уточнить: что правда? Что ты смотришь только на меня? Нет, конечно, сказал я. Пару раз пришлось взглянуть на Веселину. Она пододвинула стул поближе ко мне, взяла мою руку и легла на нее щекой. Лицо ее было покорно и безмятежно.

Глава шестнадцатая

На следующий день с утра я снова зарекся пить. Сбегал на пляж, поплавал от души, вернулся к себе, поел кисело мляко 4,6% с булочкой, выпил кофе, запил антиповской настойкой и взялся за работу.

С холста на меня смотрела едва знакомая девушка, и во взгляде ее было столько укоризны, словно она еще при жизни знала, что через тридцать лет я почти что забуду, как она выглядела на самом деле. Вот это номер, подумал я. Не сегодня завтра она появится, а я, прищурившись, буду разглядывать ее, как подозрительного вида банкноту и мять, и солнцем просвечивать, и слюной качество краски проверять… Нет-нет, возражал мне вечный мой оппонент внутри меня. Есть память рук, которая никогда не подводит. Стоит лишь обнять ее и все вернется.

Дальнейшие мои раздумья были прерваны стуком в дверь. На пороге стояла Катаржина.

− Здравствуйте, Тим! − приветствовала она меня. − Я вчера забыла у вас штопор, который брала у дежурного.

Мы нашли штопор, и я сказал:

− Вы сегодня выглядите еще лучше, чем вчера, пани Катаржина.

Я не знал, для чего брякнул это, потому что она снова была в юбочке и с бантом на голове. Ей еще бы бант на задницу, и на ее демонстрации можно было бы неплохо зарабатывать.

Она скептически отнеслась к моей оценке, пояснив, что специально надела этот маскарадный костюм, чтобы уличить меня в лицемерстве, и теперь знает, что моим комплиментам грош цена.

Я не стал наводить тень на плетень, а просто развел руками, признав ее правоту.

− О, мольберт! − воскликнула она, не обратив внимания на мое признание. − Можно посмотреть?

Я хотел сказать, что дуракам полработы не показывают, но она уже стояла перед портретом Агнешки, держа левую руку поперек груди, а правой подпирая подбородок.

− Это она? − Голос ее был тих и потерян.

− Да, − сказал я.

− Извините, − сказала пани Катаржина и молча ушла, снова забыв свой штопор, но я не остановил ее.

Глядя на придуманную мною Агнешку, я задавался по сути никчемным вопросом, отчего моя гостья столь стремительно покинула меня именно после знакомства с портретом. Один ответ был очевиден: она почувствовала, что Агнешка не была мне дочерью, и тихо удалилась, поняв мою бесперспективность в качестве потенциального кавалера. А были ли другие ответы? Этого я не знал, но думать напряженно продолжал. И тут неожиданно в какой-то момент перед моими глазами возникла та, другая Агнешка, которую я увидел на пляже, сидя с Антипом в ресторанчике, где ругался сварливый коррадо, Агнешка, шедшая быстро стороной и бросавшая на меня растерянные взгляды, подлинная, настоящая Агнешка, увиденная мною тогда в подлинном, настоящем мире, а не в расстроенном дурными нервами воображении. Cейчас же ее лицо будто медленно то приближалось ко мне, укрупняя черты, то удалялось, затуманивая их. Я схватил лист и карандаш и начал судорожно набрасывать увиденное…

Редко я ощущал себя таким измотанным, как тогда. Образ Агнешки был восстановлен, но чего это мне стоило! Я сидел в кресле, не имея сил пошевелиться, и думал с горькой усмешкой о том, кем я предстану перед юной своей возлюбленной, жалкой развалиной, деградантом, не способным пробудить в ней к своей сомнительной персоне никакого интереса.

Я снова налил себе и через некоторое время примирился с самим собой. Нервный набросок новой старой Агнешки представлялся мне уже единственно верным. Именно этот шкодливый носик, именно эти дерзкие глаза, именно этот высокий, ясный лоб я любил когда-то целовать, и вот теперь они вернулись ко мне хотя бы на листе бумаги…

Позвонив Антипу, я попросил его зайти.

− Что случилось, Тимофей Бенедиктович? − озабоченно спросил он, входя. − У вас снова такой голос странный был по телефону…

Я молча протянул ему лист с набросками Агнешки, и он внимательно изучал его с минуту.

− Если не ошибаюсь, − сказал он, подходя к мольберту и поочередно глядя то на холст, то на бумажный лист, − есть разница между двумя этими изображениями Агнешки. Вы можете сами себя так запутать, что действительно не узнаете ее. Это плохо.

− Узнаю, − заверил я и забрал у него лист. − Вот здесь она подлинная и единственная.

− Ладно, − вздохнул Антип. − Просто такой труд теперь положен для ее возвращения, а вы возьмете да и скажете: а это не она, совсем не она!

− Я узнаю ее, − сказал я. − Узнаю не только глазами, но и руками. Руки помнят лучше и надежней. У нее была бархатистая кожа.

− Дай-то Бог! − cнова вздохнул Антип. − Беда с вами, Тимофей Бенедиктович. Вы настойку пьете… или другое пьете?

− Я все пью. Не ругайте меня сейчас, Антип Илларионович! Я исправлюсь, когда…если она придет, − произнес я неверным голосом.

Антип кивнул и, точно также, как и Катаржина часом раньше, бессловесно вышел. И все же, несмотря ни на что, чувствовал я себя заметно лучше. Пусть все уходят от меня, как от прокаженного. Главное, чтобы о н а пришла и не отвернулась.

Потом с бутылкой в руке я сидел на террасе и пытался представить, как все у нас с ней будет. Первые дни виделись мне сладостно-кошмарными, но именно они и должны были все решить. Узнавание, привыкание, слезы восторга, слезы утраты я видел это и многое другое, даже порой в деталях, в своем воображении. Единственное, чего я старался не касаться, были наши с ней интимные отношения, если до них когда-нибудь дошло бы дело. Здесь я был беспощаден к себе, по-пуритански считая, что подросток, пусть даже и в верхней своей возрастной границе, не должен путаться со стариком. Возможно, где-то в глубине, в потаенной части своего ego я и не придерживался подобного табу, и даже определенно не придерживался, потому что иной раз ощущал желание поспорить негромко с самим собой, сомневаясь в своем пуританстве, но поверхность была ясной и гладкой. Сама природа спора не составляла для меня тайны. Когда речь шла об отношениях какого-то пожилого мужчины с какой-то юной девой, то тут я был кремень, но стоило заменить этих каких-то на вполне конкретных меня и Агнешку, как кремень начинал прикидываться уставшим, а то и вовсе отработавшим свой срок. Cлаб человек, прости Господи…

Cам того не ощутив, я переместился в угол гостиной, к инструменту и заметил это только тогда, когда услышал первые аккорды совершенно незнакомого мне произведения. Это была моя импровизация, и я поразился тому, с какой легкостью она мне давалась-вполне стройная, гармонически ладная и вроде бы даже не похожая на слышанное мною прежде. Мы восстановим ее голос, ее и леди Памелы, и, возможно, когда-нибудь они устроят нам с доктором Сингхом приватный концерт оперно-джазовой музыки с потрясающим тапером, чью фамилию я всегда забывал в самый неподходящий момент.

Был, впрочем, во всех этих моих размышлизмах еще один эпизод, который я тоже старался без нужды не тревожить эпизод с вероятным любовником Агнешки. На его роль претендовали двое: пан Гжегош и Пламен, бармен, влюбленный в Агнешку до зубовного скрежета. Я ставил на пана Гжегоша, но не столько конкретное имя занимало меня, сколько вопрос о том, могла ли в какой-то степени насильственная дефлорация стать одной из причин гибели девушки.

Приведя себя в порядок, я пошел к профессору Перчатникову. Секретарша, старая мымра, глядевшая на меня с ужасом, будто я был самым заядлым насильником и душегубом, ответила, трясясь, что профессор не принимает, потому что работает с документами. Я шагнул в ее сторону, и она упорхала, аки птичка небесная, прямиком в профессорский кабинет. Я пошел следом за ней, и мы столкнулись в дверях. Она отпрянула от меня и кружным путем вернулась молча к столу.

Я вошел. Перчатников сидел, зарывшись в бумагах, и, не поднимая глаз, предложил мне присесть.

− Прошу извинить меня за то, что отвлекаю вас от дела, но… − и далее коротко изложил ему свои сомнения.

Он с шумом выпустил из легких воздух, обхватил голову сцепленными сзади руками, пожевал губами и, наконец, сказал:

− Думаю, что да. Не главной причиной, но, безусловно, существенной. Эмоциональный шок в таких случаях неизбежен, и если у обычных людей срабатывает природный регулятор самозащиты организма, то у тех, кто страдает синдромом Уильямса, этот регулятор ослаблен. Эльфы стократ чувствительнее обычных людей. Женщины-эльфы самые лучшие любовницы, способные испытывать высочайшее наслаждение даже при минимальных энергозатратах со стороны партнера. Для мужчины они просто находка. Что же касается Агнешки, то девственность для нее была своеобразной idea fix. Эта проблема изучена достаточно полно, поэтому все вместе взятое и дает мне основание ответить на ваш вопрос утвердительно. Теперь о другой проблеме. Вы ведь подсознательно ищите, на кого бы с себя переложить гипотетическую вину за то, что случилось тридцать лет назад. Знаете, я приветствую такой ваш порыв.

− Не понял, − настороженно произнес я, потому что само приветствие с его стороны уже было подозрительным, не важно, к чему оно относилось.

− А что ж тут не понять? − усмехнулся он недобро. − Здоровому человеку свойственно искать и находить виновных. Тридцать лет вы были не здоровы и чувствовали вину за известные события. Теперь вы здоровы, потому что знаете, кто на самом деле виноват в этом. Удачно еще и то, что оба потенциальных виновника уже вне игры: пан Гжегош стар и дряхл, а Пламен больше четверти века пребывает в мире ином после передозировки.

Я приготовился было указать хозяину на довольно хамский тон его назидания, но весть о давней кончине Пламена заслонила собой все. Хотя этот парень и не принимался мной в расчет, было в новости нечто, поразившее меня. Он совсем не был похож на наркомана. Он обожал Агнешку, и она увела его за собой. Я вспомнил, как он рыдал и бил окровавленной рукой по бетонной эстакаде, выкрикивая что-то и тряся головой, как безумный. Он ушел к ней, а теперь их снова разлучат…

− C вами все в порядке? − спросил холодно Перчатников.

− Да, − сказал я. − Вы, профессор, недобрый человек.

− Нет, я добрый человек! − вскочив на ноги, закричал Перчатников. − Я даже очень добрый человек. Вы и представить себе не можете, какой я добрый человек! Но только с теми, кто уважительно относится к моим словам и просьбам. Вы к числу таких людей, к сожалению, не относитесь. Мне сегодня позвонил доктор Сингх и сообщил, что леди Памела попросила его обеспечить ваше скорейшее прибытие в Ливорно. И он хотел моего совета, как убедить профессора Некляева бросить все и отбыть вечерней лошадью в Италию, к его дрожайшей супруге. Вы ведь за пятнадцать минут умудрились предстать перед ней эдаким светилом психоанализа. ”Дорогая леди Памела, вы должны поверить в себя и не избегать неприятных вам тем”, − передразнил он меня. − Какого черта вы полезли туда, где ничего не смыслите? Я же просил вас просто посидеть с мрачным видом и задать два пустых вопроса, а вы что… Поезжайте теперь, возвращайте ей голос, осыпайте ее комплиментами, делайте ей массаж какой-то там поверхности бедра…

− Задней, − вставил я.

− Можно заодно и передней, − разрешил взбешенный Перчатников. − Как я не люблю спортсменов! Это вечное опьянение тупой, безмозглой силой!

− Но я не спортсмен, я художник…

− Спортсмен, батенька, спортсмен до мозга костей! − торжественно провозгласил он. − Вы не живете, а играете с жизнью. Все на инстинктах, все на азарте, чтобы везде первым, всюду чемпионом! Нельзя так, господин Некляев, нельзя. Простите, я на вас, кажется, накричал.

− Да ладно, − сказал я. − Сам виноват. Чего, спрашивается, приперся? Вот и получил. Не могу я сейчас никуда ехать, сами знаете, почему.

− А так бы поехали?

− Поехал, − кивнул я.

− Ну, я же говорил − спортсмен! − радостно вскричал профессор. − Куда, зачем поехал − неважно. Главное, что поехал! Спортсмен, ой, спортсмен!

Он бы еще раз сто повторил разнотонально это ничтожное слово ”спортсмен”, и тут я лишил его такого удовольствия, молча удалившись.

Дома я думал о Пламене, пытаясь вспомнить его живого, но нагляднее всего представлялись мне белая рубашка с приподнятым воротником и черные брюки. Лицо юноши, еще не обретшее окончательной формы, было уже достаточно мужественным, однако как я ни старался зафиксировать его в своей памяти и хорошенько рассмотреть, оно все менялось, все ускользало…

Зато очень четко маячил перед моими глазами облик леди Памелы. Я был рад, что она оценила мой скромный талант психоаналитика, и если бы у нас было побольше времени, то я бы рассказал ей кое-что о старике Фрейде и его ответе на мой вопрос, есть ли на самом деле так называемая платоническая любовь. Дядя Зигмунд, помнится, погладил меня по голове и сказал: ”Именно она, молодой человек, и есть истинная любовь, а все остальное сплошное свинство”. Возможно, эта сентенция не понравилась бы леди Памеле, но сам рассказ непременно еще более возвысил бы меня в ее очаровательных глазах.

Едва стемнело, как я вышел на террасу. У меня уже не было дрожи от одной только мысли о том, что вот сейчас я гляну вниз и увижу Агнешку. Прав был Федор Михайлович: человек, подлец, ко всему привыкает. И все же я смотрел на площадь и в результате высмотрел там Антипа. Он ходил вокруг пруда, опустив голову и заложив руки за спину, точно искал что-то и все никак не мог найти. Я быстро сошел к нему, он встретил меня ворчанием.

− Шли бы вы лучше домой, Тимофей Бенедиктович, − сказал он, не глядя в мою сторону. − От вас одна головная боль.

− Знакомая припевка, − огрызнулся я. − Вы кого-то ждете здесь?

− Да, жду… одну даму, − с вызовом ответил он.

− Она сегодня не придет, − сказал я. − Знаете, что, Антип Илларионович, а пойдемте-ка ко мне. Там с террасы все видно. Настойки опять же вашей примем.

Раздумывал он недолго, и вскоре мы сидели на террасе, потягивали виски и говорили о скромности и непритязательности джазовых музыкантов в сравнении в другими артистами. Временами мы поднимались с кресел и внимательно оглядывали площадь…

* * *

…На следующий день к нам вернулось лето. Cолнце расщедрилось и обласкивало своими лучами всех, кому не лень было дотащиться до пляжа. Я заставил Агнешку надеть мой любимый купальник, в котором она походила на статуэтку, и мы, взяв у Пламена водный велосипед на два места и пиво, навострили курс на Турцию, пока паренек из службы спасения не объяснил нам, что мы ушли немного левее. Тогда мы, обидевшись на самих себя, остановились на полдороги, и я упросил Агнешку спеть мне тот самый вокализ, который я слышал миллион лет назад, возвращаясь с пляжа мимо их дома. Хитро прищурив глаза, она вытребовала у меня согласие быть ее послушным и верным рабом до конца дня, а потом запела. Да простят меня все матроны джаза, но ни одна из них не доставляла еще мне такого удовольствия, какое я получил тогда, тихо покачиваясь на волне среди мирного моря. Вокализ был коротким, исполнялся Агнешкой озорно, сочно, с очень верными акцентами и счастливым лицом. Я держал ритм, постукивая по облезлому сиденью, и в концовке даже успел вставить и свое словцо, то есть, временно одолженное у Сэчмо. Вы наверняка знаете это его хриплое”oh eah”, и оно завершило наш концерт для солнца, бриза и любопытных рыб, мелькавших в наших водах. Я обнял Агнешку и поцеловал по странности бережно и даже целомудренно…

Дома я купал ее. Она кобенячилась, и мне пришлось шлепнуть Аги по заду, что вызвало у нее немалый восторг и требование делать это каждые пять секунд. Тело ее покрылось красивым, ровным загаром, за исключением двух полосок у груди и у бедер. Я намыливал варежку и водил ею мягко по своей неусидчивой возлюбленной с видом человека, протиравшего лобовое стекло у машины, но руки плохо слушались меня и все норовили посетить места, куда ход им был заказан. Агнешка, в общем-то не противясь лазутчикам, отмечала их появление милейше звучавшим птичьим щебетанием, дополняя его выпячиванием нижней губы, которая у нее была ох как хороша. Сполоснув капризулю теплой водой, я завернул ее в широкое махровое полотенце и отнес в кровать, а сам полез под холодный душ, чтобы снять с его помощью жестоко терзавшее меня возбуждение. Отфыркиваясь, как притомленный боевой конь, я вдруг увидел, что Агнешка стоит в дверях и разглядывает меня сквозь широко расставленные пальцы, закрывавшие лицо. Я отвернулся от нее и спросил:

− Девочка, тебе разве не говорили, что подглядывать нехорошо?

− Интересно, Лидия видела тебя вот так ? − спросила она, проигнорировав мое замечание.

− Я на пляже так не хожу…

− Дело не в пляже, − покачала она головой. − Просто с Лидией тебе было бы легче.

− В некотором смысле да, − охотно подтвердил я. − Значительно легче в определенных местах.

− Даже так? − сказала она. − А тебе не говорили, что нехорошо беседовать с дамой, повернувшись к ней спиной?

Я бросил в нее банную варежку, и моя подопечная с воплем исчезла в дверном проеме.

Делая ей затем массаж, я старался думать о поэте Вениамине, о том, какой он противный жлоб и какая у него жирная харя. Следом пошла большая-пребольшая Надя с волосатыми ногами, а там откуда-то сам по себе вынырнул комбат и с важным видом поинтересовался, а сменил ли я подворотничок. Кому-то все это могло показаться смешным и не нужным, но я прекрасно себя чувствовал и лезть под холодный душ мне было не надо до той поры, пока разомлевшая от моих рук Агнешка не решила, что вводная часть завершена и пора переходить к основной теме.

Я уже знал, как все это будет выглядеть, что пойдет за чем и чему будет предшествовать, поэтому когда она, максимально подготовив себя, попыталась притянуть мои руки к своей шее, я не позволил ей сделать это. Надо было видеть свирепых зверьков, метавшихся в зрачках ее глаз, и как она их осадила, поняв, что испугом меня ей не взять. Тотчас безжалостных созданий сменили две сиротки, две нищенки, молившие о черствой корочке сочувствия, и вот тут я сломался и сомкнул руки на ее шее руку, если быть точным. Не следует описывать, что было потом, перед тем, как глаза ее закатились, и она впала в беспамятство. Признаться, я растерялся. Начал щупать пульс там, где его и в нормальном состоянии обнаружить трудно, искал стакан с водой, который стоял перед носом, а надо-то было всего пару раз не сильно шлепнуть ее по щекам…

Когда она очнулась, я ощутил, что меня трясет. У пана Гжегоша было бренди, и мне пришлось воспользоваться им. Я налил себе и Агнешке, и через десять минут мы уже курили, вспоминая только что пережитое. Вспоминала Агнешка, а я в основном слушал, пребывая в ужасном состоянии от того, что тоже потерял над собой контроль, вовлеченный девчонкой в эти адские игрища.

Голос ее был тих и слаб, от бренди она порозовела, глаза вновь заблестели, и вид она имела вчерашней больной, сегодня резко пошедшей на поправку. Я ругал себя последними словами, а она рассказывала, что видела ангела. До меня плохо доходил смысл того, что я слышал. Мне хотелось уйти куда-то далеко и побыть одному, а в мои уши строем, как солдаты, нескончаемым потоком вливались шеренги восторженных слов, и я ненавидел самого себя за безволие и желание угодить.

За окном снова была хмурь. Я сказал, что нам пора убираться отсюда, но Агнешка еще повытягивалась с полчаса, покапризничала, и тогда я понял, что все обошлось…

В баре у Веселины мы сели в самом углу, где нас трудно было опознать. Нам уже не о чем было говорить, и мы просто смотрели друг на друга.

Народ постепенно заполнял пространство. Мелькнул за чей-то спиной Пламен, покрутил головой, перекинулся парой слов с Веселиной, в наш угол если и глянул, то обзорно, и ушел. Агнешка не видела его, так как сидела спиной к входу.

Молчание уже стало утомлять нас обоих, когда к нам подсели две агнешкины соплеменницы. Мы познакомились. Они откровенно разглядывали меня, точно я был выставочным экспонатом. Мне это было безразлично. Я рассказал им, что выполняя поручение пана Гжегоша, опекал одно неразумное существо, которое без присмотра могло бы причинить себе и другим массу проблем, но теперь, когда пан Гжегош и серьезная дама по имени Лидия на подходе, я готов доверить заботу о дитятке очаровательным пани. Половину из того, что я им говорил, они скорее всего не поняли, но меня это не заботило.

Когда они вернулись за свой столик, Агнешка произнесла, глядя на меня доверчиво и нежно:

− Тим, я хочу сказать тебе… − и запнулась, кусая нижнюю губу, мою любимицу. − Ты… Почему ты не взял меня сегодня, Тим? Я была готова ко всему, но я потеряла голову и находилась где-то далеко отсюда, а ты был здесь. Почему, Тим, ты не взял меня? Ты мог сделать это в ванной, в постели у Гжегоша, где угодно, но ты не сделал этого, а времени осталось мало, и они уже, наверное, приехали… Тим, я люблю тебя, и мне очень плохо теперь. Поцелуй меня.

− Увидят, − сказал я.

− Пусть, − улыбнулась она натужно, словно сквозь боль.

Я перегнулся через столик и поцеловал ее почти, что братским поцелуем. Если бы я знал тогда, что это наше невинное лобзание будет последним…

Агнешкины подруги всю дорогу до дома о чем-то щебетали, и благо, что почти у входной двери их кто-то окликнул. На время мы остались одни, и я успел дать ей последние наставления: постирать на ночь носочки и трусики, и не забыть почистить зубки, потому что все зайчики делают это без напоминаний.

Я нес эту околесицу от того, что не знал, как себя вести с ней после ее недавних слов. Они меня просто уничтожили своей убийственной логикой и безысходностью.

Агнешка слушала с прежней болезненной гримасой, которую при желании можно было бы назвать улыбкой, и, кажется, собиралась с мыслями, чтобы что-то сказать мне напоследок.

− Тим… − начала наконец она, но тут подошли щебетуньи и, взяв ее под руки, увели от меня, стоявшего тупо, как столб посреди степи.

Я проводил их взглядом, пошел к Пламену и напился. Он не задавал мне никаких вопросов, только наливал, а когда я обмяк, уложил на топчан в своей бендежке, примыкавшей к бару, и даже уговорил Эллу спеть мне”You’ve changed” и еще что-то, чего я уже не разобрал…

Глава семнадцатая

Возвращаясь с завтрака, я заметил бежавшего ко мне Антипа.

− Она только что снова была здесь! − запыхаясь, проговорил он. − Я сам ее видел. Она стояла у пруда.

Я выбежал из холла, глянул вперед и влево, но там было пусто. Мы сели на лавочку, и я спросил:

− Как она выглядела?

− Красавица, − ответил Антип. − Неземная красавица. На ней было светло-голубое платье с какими-то накладными карманами, на ногах сандалии, по-моему… Вот тот ваш последний рисунок очень точный.

− А как же вы ее упустили?

− Да профессору звонить побежал, у него занято было, я снова выскочил, а ее уж нет, − все еще возбужденно отрапортовал Антип. − Это ничего, Тимофей Бенедиктович. Это значит, что счет пошел на часы. Так уже было с леди Памелой, я вам говорил.

Не знаю, почему, но чем ближе была Агнешка, тем муторнее становилось мне на душе. Я еще не сожалел о том, что влез в это темное пока дело, но совершенно не чувствовал себя готовым к встрече, если она, конечно, произойдет. Мне представлялось теперь, что в любом варианте это будет не та Агнешка, которую я, мерзавец, и вспомнить-то точно не мог. Главная же беда была в том, что я сам был пуст, как Джонни-первый, валявшийся давным-давно на мусорной свалке. Чем я мог увлечь ее, что предложить ей, как сделать ее счастливой? На эти три вопроса были три ответа: ничем, ничего и никак. Когда я сказал об этом Антипу, который вместе со мной снова занял место в дозоре на террасе, он с присущей ему с утра экспрессией принялся разубеждать меня:

− Это все нервы, Тимофей Бенедиктович, все нервы. Настойку пили перед завтраком? Не пили. Выпейте сейчас. Вот… Вы даже представить себе не можете, какая радость, какой душевный подъем вас ожидает, может быть, уже к вечеру. Я видел ее три секунды, и вас теперь понимаю очень хорошо. Возраст, конечно, враг ваш, так сделайте из него сообщника! Все это уже вам говорилось. Фундамент у вас мощный, стройте на нем красивый, прочный дом для любимой женщины, думайте только об этом, думайте радостно, без сомнений. Вы же сильный мужчина, вам же стыдно должно быть, что вы нюни тут распустили. Нельзя так, дорогой. О людях тоже надо думать. Я, в конце концов, премию хочу получить!

Эта его ”премия” меня окончательно сразила. Я принялся смеяться до слез, как ненормальный, а он продолжал сидеть с хмурым видом и качать головой, будто именно мой смех отдалял эту премию от него. Он очень кстати вспомнил про нее. Она как-то сразу опустила меня с небес на землю, вернула всему знакомые очертания.

− Антип Илларионович, − сказал я, отсмеявшись, − если все будет в порядке, то я вам сам персональную премию выпишу.

−Тогда и я за это ценный совет один дам, − поддержал разговор повеселевший Антип. − Как дело дойдет до бумаг, а оно дойдет, обязательно теперь дойдет, требуйте фиксированной суммы в завещании. Они сейчас и на семьсот тысяч согласятся. Поначалу о миллионе речь пойдет, а вы поторгуйтесь. На счетах у вас семьсот тысяч, вот о них речь и ведите, не уступайте. А картины, которые у вас есть, на житье-бытье пойдут. Вам много денег понадобится, у вас же молодая жена будет.

И все-таки у майора французских бронетанковых войск был талант увещивателя! Еще долго после того, как он ушел, я находился под впечатлением его слов о молодой жене, о том, что все у нас с ней будет хорошо, о фундаменте, нюнях и прочем. Я сидел лицом к площади, но резной барьер, окаймлявший террасу, ограничивал видимость района пруда, и мне пришлось встать.

Чтобы чем-то занять себя, кроме стояния и разглядывания окрестностей, я начал прикидывать, как из семисот тысяч долларов сделать миллион. Оговорка, которая произошла у меня в разговоре с брокером год назад, когда я хотел сыграть на повышении курса акции, а распорядился зашортить, кажется, ”Сбербанк” да на тысячу лотов с хорошим “плечом”, за сутки стремительного и непрерывного падения акций дала мне кучу денег. Это был второй мой фарт после дефолта 1998 года. Я верил, что и в третий раз мне повезет, но не собирался рисковать по крупному, а думал просто вложиться в золото, разумеется, со страховкой. Что же до картин, висевших покуда у меня в мастерской, в квартире, загородном доме и в художественном салоне, а также недвижимости, то суммарная стоимость всего этого оценивалась мною в четверть миллиона североамериканских карбованцев. В любом случае, мы бы не бедствовали с Агнешкой…

Мало-помалу мысль моя потекла по тому самому руслу, которое проложил Антип-любитель премий. Я намеренно пропустил момент встречи и первые суетные дни, а ступил на тропу уже проторенную, с будничной жизнью, с частыми поездками, посещениями выставок, джазовых фестивалей, которых только в одной Европе с косой десяток… Cамому мне все это нравилось, но проблема была в том, понравится ли это Агнешке. Я уж готов был согласится с тем, что поначалу ягненок мой прибьется ко мне, а дальше, через год, через два не потребуется ли ей новый, молодой пастух?

Раздумья мои прервал вновь объявившийся Антип.

− Профессор вас просит к себе, − отчего-то смущенно объявил он. − Не забудьте, что я вам говорил…

Перчатников был сосредоточен и деловит. Бумаг на его столе поубавилось, и одна из них лежала прямо перед ним. Вероятно, это был текст завещания.

− Вы уже в курсе, что Агнешка должна прийти с часу на час, − начал он, передвигая лист из стороны в сторону. − Поэтому мы с вами должны окончательно согласовать условия оплаты нашего труда.

И с этими словами он протянул мне бумагу. Я не ошибся − это был проект моего завещания, в котором я, исполненный чувства признательности к Фонду ”Корпорация эльфов”, отписывал им все свои денежные вклады и картины на общую сумму в один миллион долларов США.

Прочитав текст трижды, я вернул его Перчатникову и сказал:

− Как вы знаете, на моих счетах в банках сейчас семьсот тысяч. Вот эту цифру я и предлагаю внести в проект завещания.

− Кажется, предварительно речь шла о миллионе, − раздраженно сказал Перчатников, − и вы не возражали против этого.

− Да, сумма такая звучала, но я не говорил, что согласен с ней.

− В таком случае мы можем ведь и не принять Агнешку, − выразительно глянул на меня хозяин.

− Да будет вам! − без затей урезонил его я. − Столько усилий, столько работы, и все это коту под хвост? Чепуха! Вы же исследователи, а не барышники. Ну, сами подумайте: сейчас я все продаю, предположим, довожу с грехом пополам общую сумму до миллиона, а сам что − святым духом питаюсь? И это, заметьте, с молодой женой, в чужой стране, среди таких акул, как вы…

− Спасибо за доброе слово, − сказал Перчатников, нервно вертя бумагу в руках. − Это мы-то акулы! Да вы знаете, сколько нам перевел доктор Сингх?

− Не знаю, − ответил я, − но предполагаю, что миллионов сто.

− Ладно, − махнул рукой профессор-барыга. − Мне нужно посоветоваться с правлением.

И поднялся, давая понять, что разговор окончен. Выходя от него, я уже знал, что победил.

* * *

…День, который предшествовал той страшной ночи, когда не стало Агнешки, начался с головной боли. На топчане у Пламена я отмял себе бока, у меня ломила поясница, шумело в ушах, словом, я ощущал все тридцать семь признаков горького похмелья. Пламен хотел подлечить меня, но я, вспомнив Вовочку − божьего человека, отказался от ”лекарства”. Друг мой, как уже отмечалось, был философом-любителем, то есть, любил порассуждать на темы, которые нормальным людям не должны приходить на ум. В частности, одно время он пропагандировал идею искупительного отказа от спасительной рюмки и соленого огурца, когда похмелье такое, что впору лезть в петлю. Смысл идеи заключался в том, что полученное накануне удовольствие необходимо уравновесить соразмерным страданием. Я высоко оценил это его ноу-хау, но на всякий случай посоветовал ему свернуть рекламную компанию, пока о ней не прознали алконавты, которые сначала его прибьют, а потом придут помянуть всей оравой, уравновесив тем самым наслаждение страданием. Но вот прошли годы, и я сам решил уравновеситься, что говорило о проблемах с нервами. Состояние мое было таким поганым, что я даже не полез в море, чтобы освежиться…

Комбат хмуро оглядел меня и выразил удовлетворение, что осталось всего три дня до отбытия с передовой. Я лег в постель, и, к счастью, быстро уснул, а к обеду, после душа был уже совсем другим человеком.

На пляже я встретил Лидию. Она была одна и явно ждала меня, судя по радостной улыбке, которой она встретила мое появление, и скрытой ласке, перепавшей моей левой коленке.

− Как съездили? − спросил я, чувствуя, что желания во всем своем разнообразии вновь возвращаются ко мне.

− Аа… − махнула она рукой. − Одни совещания. Генерал Ярузельский, кажется, хочет сам все решить. Без ваших войск.

− Но это же хорошо? Или нет?

− Я скучала по тебе, − сказала она, проигнорировав мои вопросы и вновь украдкой касаясь меня.

− А где остальные? − спросил я, также, не отвечая на ее признание.

− Кто тебя больше интересует − Гжегош или…

− И Гжегош, и “или”, − ответил я.

− Гжегош сидит с бумагами и приглядывает за “или”, которая неважно себя чувствует, − сказала Лидия. − Что ты с ней сделал?

− Ничего такого, от чего она могла бы чувствовать себя неважно, − сказал я. − Пан Гжегош на этот раз добился твоей благосклонности?

− Ему сейчас не до меня, − ответила Лидия серьезно. − Ты − дурак, Тим! Разве не видно, как я вся напряжена?

− Видно, − сказал я. − Просто ты еще та Мессалина: можешь и там своего не упустить, и здесь ручку куда надо положить.

− Могу! − рассмеялась она. − Это я могу. Конечно, если ты этого хочешь.

− Сам-то я давно уже ничего не хочу, − сказал я, − но ради пани могу и расстараться. Через час у меня в номере. Я встречу.

Она поддела меня слегка ногой и, вздохнув, томно потянулась. После вчерашней экзекуции я бы растерзал ее прямо здесь, на песке, в присутствии зрителей…

Дома комбат снова вертел в руках болгарскую газету, но, завидев меня, быстро отложил в сторону. Я взял ее и быстро понял, чем она его притягивала: на последней полосе было напечатано фото совершенно отвязной брюнетки, чья одежда состояла из одной полоски полупрозрачной материи. Мы обменялись с комбатом понимающими взглядами, и я сказал:

− Михал Николаевич, из Варшавы прибыла оказия. Генерал Ярузельский собирается возглавить хунту. Через полчаса у меня здесь встреча с агентом, который более подробно проинформирует о состоянии дел в Польше. Прошу обеспечить мне соответствующие условия. И вот эту сальную бабешку куда-нибудь перепрячьте, коли она мила вашим очам. Здесь все же не дом тайных свиданий c сексуально невоздержанными дамочками.

Комбат покраснел, начал отнекиваться от дурной тетки, но я уже был в ванной и за шумом воды не слышал его оправданий. Когда я вышел, любителя легкого порно уже не было в номере. Так же, как и не было больше гришиного коньяка. Однако, расстроиться я не успел, вспомнив о бутылке виски, подаренной мне паном Гжегошем. Потом была срезана роза и наколот лед. В конце концов, если мы с Лидией и голодали, то совсем в другом, более романтическом смысле.

Она пришла в новом темно-лиловом платье из совершенно бессовестного материала, который повторял все выпуклости и прочие округлости ее тела, придавая им еще более живописный вид, и я с минуту любовался ею, пока она прямо в прихожей не взялась за дело. Беспокоясь о том, как бы не помять обнову, я решил поначалу аккуратно снять и повесить платье на плечики, но, получив подзатыльник, махнул на все рукой…

Cпустя некоторое время, облизывая после глотка виски натруженные губы, Лидия сказала:

− Ты приедешь ко мне в Варшаву?

− Приеду, − ответил я. − На танке, хотя это может не понравится вашему генералу.

Она еще дальше отодвинулась, окинула меня, как ей определенно казалось, критическим взглядом и увесисто произнесла:

− Ты знаешь, что мы считаем тебя КГБ? И все-таки я тебе скажу кое-что: нам было бы выгодно, чтобы не вы, а Войцех ввел военное положение. У нас даже есть такая поговорка: ”Лучше Каня, чем русский Ваня”.

− Каня − это ваш партбосс?

− Да, − ответила она. − Так ты КГБ или нет?

…Когда она ушла, я неожиданно вспомнил, что так и не поинтересовался здоровьем Агнешки, и это почему-то меня преследовало весь вечер, который пришлось провести, отмечая день рождения Марины. Часов в десять я пошел за сигаретами и завернул к Пламену, но ни самого хозяина, ни честной компании там не нашел. Не было их и у Веселины. Проходя мимо высотки, я на минуту остановился, раздумывая, а не подняться ли к королевам, но что-то погнало меня прочь, и я так и не увидел больше своей непутевой овечки…

То, что произошло потом, сохранилось в моей памяти и спустя тридцать лет столь объемно и красочно, будто было вчера. Конечно, я снова набрался, правда, не так солидно, как накануне и гораздо меньше, чем супружеские пары, но достаточно для того, чтобы мучить себя этим долгие годы, будто не напейся я тогда, и Агнешка бы осталась жива.

Все началось с того, что в дверь постучали, и в номер, где мы бражничали с неприличными частушками, которые поочередно исполняли то одна, то другая пара, как-то боком вошел коньячный Гриша, и, не поздоровавшись, поманил меня пальцем и кивком головы. Было уже за полночь, в комнате стоял сизый дым от сигарет, Гена ‒ друг пел про золоченые ворота, у которых с утра и до утра в чрезвычайно неудобном положении стояли два осетра, а потому и само явление Гриши, и его странные манеры совсем не насторожили меня, и уж тем паче других. Я вышел из-за стола, имея, верно, на лице ту идиотскую ухмылку, которая вроде бы отдаляла меня от охальников, и предложил Грише присоединиться к нам.

− Там Лида приходила, − cказал он, избегая моего взгляда. − Что-то у них случилось.

− Какая Лида? − рассеянно спросил я.

− Ну, такая… красивая Лида, полячка, − уточнил смущенно Гриша и снова умолк, продолжая изучать потолок.

Если бы я был трезв, то сразу бы почуял неладное, но я был навеселе, и потому принялся выяснять, во что была одета красивая полячка Лида, не пытался ли сам вестовой за ней приударить, на что Гриша лишь качал нетерпеливо головой и повторял монотонно: ”Идти тебе надо, брат!” Он, конечно, уже все знал, но говорить не решался…

Мы вышли, не попрощавшись с частушечниками, потому что я был уверен: через полчаса вернусь и дослушаю лирическую балладу Виталика о том, как однажды он шел с песней по лесу и повстречал соловья, который был настолько доверчив, что присел ему на что-то. Нижние этажи высотки не просматривались с нашего выхода, однако, я заметил, что само здание было освещено, несмотря на поздний час.

Картина, заставившая меня вмиг протрезветь, открылась моему взгляду через пару минут, когда мы прошли мимо большой клумбы. У подъезда высотки стояло несколько машин, а первой в глаза мне бросилась бело-красная” скорая помощь”. И тогда я побежал, даже до конца не осознав, что все это означало: машины, люди, толпившиеся вокруг них, тишина, прерывавшаяся временами чьими-то всхлипами…

В подъезд меня не пустили. Полицейский, выставив руку ладонью вперед, что-то сказал быстро по-болгарски. Я отступил и принялся оглядывать с возвышения толпу. В ней не было знакомых лиц. Мысли мои пытались сосредоточиться на чем-то конкретном, но разбегались по сторонам, как пугливые собаченки, едва я начинал думать об Агнешке. Было ясно, с ней что-то произошло, и это ”что-то” представлялось мне обмороком, сердечным приступом, потерей сознания, но никак не смертью. Для меня Агнешка не входила в понятие, этим страшным словом обозначавшееся. Туда входили все, кроме нее.

Кто-то сзади дотронулся до моего плеча. Я обернулся и увидел девушку с заплаканными глазами.

− Вы Тим, да? − спросила она. − Агнешка…

Я не стал уточнять, что она сказала затем по-польски вперемешку со слезами, а шагнул к полицейскому, молча передвинул его, освободив проход, и побежал на третий этаж.

Первым, кого я там увидел, был пан Гжегош. Он стоял боком ко мне, прислонившись к стене, и плечо его содрогалось от беззвучных рыданий. Я остановился, не осмелившись подойти к нему, и в этот момент из номера вышла Лидия. Она была строга, надменна, красива и значительна. Окинув меня холодным взглядом, подошла к пану Гжегошу, обняла его за плечи и зашептала ему что-то в ухо. Он достал платок, вытер слезы, высморкался и, ссутулившись, побрел в номер, вход в который был также под надзором полицейского.

Лидия закурила, выпустила протяжно струю дыма и, опираясь о стену, сказала:

− Тим, ее больше нет. Она не будет нам больше мешать. Ты понимаешь: ее больше нет! Что ты с ней сделал? У нее было такое несчастное лицо…

Затем она вновь затянулась, глянула на меня враждебно и тихо заплакала. Я не мог выговорить ни слова. Все языковые конструкции рухнули разом, погрябя под собой мысли и чувства. Когда же чувства вернулись, Лидия за какую-то секунду стала для меня чужой и неприятной. И, тем не менее, я подумал, а где же она сегодня будет спать? У пана Гжегоша?

Развить в мыслях эту странную и не приличествовавшую моменту тему мне не пришлось: дверь номера отворилась, и из нее поочередно вышли два полицейских, три врача, пан Гжегош и два санитара с носилками, накрытыми простыней. Я посторонился, и взгляд мой попал на Лидию. Она все также стояла у стены, в метре от меня, и глаза ее были прикрыты. Было тягостно тихо, и лишь пан Гжегош все время пытался с неизвестной целью поправить простыню, создавая тем самым некоторую суматоху.

На выходе из здания меня остановил полицейский, которого я ранее поднял и передвинул. Он крепко вцепился в мою руку и молча повел к машине. Я не сопротивлялся. Я даже хотел, чтобы меня арестовали и посадили в тюрьму, хотя для этого как раз и надо было сопротивляться.

В машине он на плохом английском спросил, кто я такой. Я ответил ему по-русски, и он удовлетворенно закивал головой. Русский он знал получше английского, и за пять минут я рассказал ему историю своей жизни. Агнешку я охарактеризовал, как свою приятельницу, с которой познакомился две недели назад. Она была очень приятной девушкой и хорошо пела джаз. Полицейский удивленно посмотрел на меня, будто не поверил, что я могу знать такое слово, как ”джаз”, или что девушка, чье тело вынесли под простыней, умела его петь. Далее он спросил, в каких я находился с ней отношениях, и я повторил: в приятельских, также как и с ее подругой пани Лидией, с которой они жили в одном номере. Полицейский кивнул, изобразив жестами фигуру Лидии, и в его глазах я увидел усмешку: ну уж с этой ты, дружок, не только приятельствовал…

Когда я вышел из машины, предупрежденный, что могу еще понадобиться, толпы уже не было. На площадке у входа одиноко стояла Лидия, и только тут я заметил на ней то самое темно-лиловое платье, которое мне так и не пришлось повесить в шкаф.

− Гжегош уехал с ними, − сказала она, зябко поводя плечами. − Ты побудешь со мной, пока его нет?

Мы спустились к морю. Бар Пламена был все еще освещен, и оттуда доносился чей-то голос, приглушенный ветром и морским прибоем. Лидия дрожала, и я попытался обнять ее, но она молча отвергла эту мою попытку.

Пламен стоял у бетонной эстакады и с тихим подвыванием бил по ней рукой, которая была уже красна от крови. Заметив нас, он остановился, посмотрел на изуродованную руку и пошел, пошатываясь, к стойке.

Лидия достала из аптечки йод, морщась, обработала им рану и сделала перевязку. Никто не произнес ни слова, лишь Пламен иногда не в силах был сдержать шумного вздоха. Здоровой рукой он открыл бутылку бренди и разлил ее по бокалам. Я выпил свой почти до дна и лишь тогда начал постепенно приходить в себя.

Разговор тлел, как огонь в камине с сырыми дровами. Пламен спрашивал, путая слова, Лидия коротко и неохотно отвечала. Да, это она обнаружила тело. Нет, ее не было в номере в момент кончины Агнешки. Да, она плохо чувствовала себя вторую половину дня, проведя ее в постели. Нет, врача не вызывали, надеясь, что все обойдется.

Я молча слушал этот нескладный разговор, не желая знать подробностей. Мы допили бренди и ушли, несмотря на просьбу Пламена посидеть с ним еще. Лидия волновалась теперь за пана Гжегоша, который страдал не меньше парня. На меня она старалась не смотреть, и это бесило более всего. Окно в номере пана Гжегоша было темным, и мы гуляли неспешно от высотки до большой клумбы и обратно. Временами я ловил на себе украдчивые взгляды Лидии, и они лишь усугубляли молчание. Наконец я не выдержал, остановился и спросил:

− В чем дело? Почему ты ведешь себя со мной так, словно во всем виноват я?

Лидия впервые за последние полчаса посмотрела мне в глаза и произнесла, не отводя жесткого взгляда:

− Да, я считаю, что ты виноват. Уже перед вечером, когда я собиралась прогуляться до торгового центра, она подозвала меня к себе и попросила передать тебе, что ей очень жаль. Она так и сказала: ”Передай Тиму, когда увидишь его, что мне очень жаль”. Она говорила это, как женщина, а не как подросток. Ты влюбил ее в себя. Ты ласкал и целовал ее. Ты разбудил в ней женщину, а женщиной не сделал, и она этого не пережила. Ты виноват, Тим, но об этом никто, кроме меня, не будет знать. Лучше бы ты ее… Неужели тебе было это неинтересно? Она же была особой во всем. Представляю, как она извивалась бы под тобой, вопя, кусаясь и царапаясь!

− Прекрати! − сказал я. − Прояви к ней хотя бы немного уважения. Ко мне на надо. Я для тебя вообще неодушевленный предмет, о который можно потереться при случае. Ты ведь и сейчас, пока нет пана Гжегоша, была бы не против… Какого черта он взял тебя собой в Гданьск? Может быть, вы создавали мне условия? Так намекнули бы потрудись, мол, дурачок, пока нас нет…

− Какой же ты мерзавец! − процедила Лидия, пожирая меня глазами, в которых не было ничего, кроме злобы.

Все это продолжалось несколько секунд, а затем она развернулась и побежала, рыдая, к высотке. Я молча наблюдал за ней, желая ей споткнуться и упасть, но она бежала и бежала, как хорошая бегунья на средние дистанции, убегая, как выяснилось позднее, навсегда из моей жизни…

Глава восемнадцатая

Вспоминая те страшные дни, я удивлялся уже в который раз миротворческой миссии памяти. Я и сам не знал, было это так или иначе, но отчетливее всего запечатлевались те моменты, которые являлись проходными, малозначимыми, а что-то действительно серьезное уходило на второй план или вовсе исчезало. Так, всего лишь одной строкой я отметил про себя, что до отъезда больше не виделся с Лидией и паном Гжегошем, чему требовалось пространное объяснение, но память решила быть здесь предельно краткой. Иному повезло еще меньше. К примеру, я совсем не помнил, чем занимал себя последние полтора суток перед отъездом, туда ходил, с кем и о чем разговаривал. Все краски и звуки были отданы возвращению. В купе мы разместились прежним составом. Выставив на стол бутылку ”Плиски”, которой снабдил меня в дорогу Пламен, я завалился на верхнюю полку, моля о беспробудном сне. Внизу чем-то шуршали, довольно громко разговаривали, даже смеялись, и это не тревожило меня, однако, стоило мне услышать характерное постукивание чего-то тяжелого по чему-то хрусткому, как я немедленно рассвирепел и, нависнув над пространством между полками, зло отматерил Вениамина вместе с его ублюдочными орехами. Виталик и Гена-друг меня поддержали, и поэт вынужден был уйти в тамбур, ворча что-то себе под нос.

Пока я успокаивался, внизу не сидели без дела, и вскоре мне на скоростном лифте был подан обед: полный стакан бренди и тарелка с мясо-колбасным ассорти и разносолами. Стакан я принял с благодарностью, а тарелку отправил назад, сославшись на отсутствие аппетита. Я лукавил: аппетит у меня присутствовал, просто хотелось быстрее напиться и уснуть.

После бренди лифт доставил мне самогон, красиво именуемый ”Мастикой”. Самогона было много, четыре больших бутылки, и это радовало, потому что ехать предстояло почти двое суток. Выпив первые пол-литра, я, однако, сразу не уснул, а спустился к своим собутыльникам и плотно закусил, втянувшись к тому же в бессмысленный разговор о превратностях судьбы, и вскоре уже солировал в нем. Спустя какое-то время пришли жены, обеспокоенные шумом, доносившимся из нашего купе, а за ними подтянулись и Вениамин с большой Надей. Поэт, на чьих губах еще оставались крошки от орехов, не пил и не ел, удовольствуясь поглаживанием надиной ноги. Возможно, я был единственным, кто видел это, и все не мог оторвать глаз от тугой плоти, по которой украдкой елозила вениаминова рука.

Потом, когда две пустые бутылки улетели в окно, а все начали говорить одновременно, трезвый поэт по просьбе Нади прочитал стихи, сочиненные перед самым отъездом. Это было грустное осеннее восьмистишье с желтыми листьями, моросящим серебристым дождем, печалью в глазах любимой и ударной концовкой со словами ”восвояси я”.

Именно эта ”восвоясия” и подкосила меня окончательно. Я полез на полку, по пути задев кого-то коленом, а в голове моей ритмично пульсировало ”вос-во-я-си-я-вос-во-я-си-я”, и было в этих звуках столько тоски, что я едва не разнюнился при всех, хотя и без меня внизу уже кто-то всхлипывал…

Теперь, когда с того дня прошло три десятка лет, я, вероятно, воспринимал бы все это достаточно отстраненно, кабы не ждал с часу на час появления Агнешки. Как и тогда, в поезде, я маялся, не зная, чем занять себя и чем отвлечь свои мысли от свербящих дум о ней. Я не пил уже почти сутки, и это был рекорд последних двух недель. Удивившись такому событию, я решил, что будет несправедливо не отметить его подобающим образом.

Мне сразу же стало легче. Мысли мои упорядочились и посветлели, размытые прежде очертания Аги приобрели четкость и ясность, куда-то исчезли все страхи и сомнения, а на их место пришли нетерпение и предчувствие радости.

Я вышел на террасу и принялся осматривать площадь. Она была пустынной, и мне как-то по-иному представились и мельница, и водяное колесо, и даже пруд. Не увидев в принципе ничего нового, я вдруг понял, что попал в сказку, которая жила по своим законам, не приемлющим скепсиса и многомудровствания. Мысль моя неслась по сказочным холмам и лесам, покуда не уперлась в знакомую фигуру Антипа-искателя, неожиданно объявившуюся внизу. Он двигался торопливо к входу, и когда я окликнул его, лишь махнул мне рукой.

Эта привычная вполне сцена как-то странно взволновала меня. Я смутно ощутил: что-то теперь происходит здесь, что-то, имеющее ко мне самое прямое отношение. Подумалось еще, что именно так должен чувствовать себя мужчина, чью жену срочно доставили в родильное отделение…

Промаявшись несколько минут в походах от террасы до стола, я спустился в холл, надеясь найти там Антипа, но за конторкой сидел незнакомый мне человек преклонных годов, который плохо слышал и мало что знал. Тогда я поднялся к профессору Перчатникову, поцеловал замок и побрел к себе.

Если бы кто-то смотрел на меня со стороны (впрочем, нельзя было исключить, что этот кто-то не смотрел), то внешних проявлений волнения он бы не отметил. Я всего лишь пригубил стакан и сел за инструмент, задавшись целью вспомнить очаровательную пьесу ”Alice in Wonderland”, которая почему-то всегда была для меня слишком сложна. Как ни странно, в этот раз я запнулся лишь в одном месте во второй части. Это была на редкость свежая и нежная мелодия, каждый звук которой добавлял какой-то штрих к портрету Агнешки. Мне же он прибавлял сил и уверенности. Все теперь было мне по плечу, со всем теперь я был согласен, всех любил и всему радовался.

Я сыграл ”Alice…” раз пять к ряду, и нигде больше не сфальшивил, нигде не скакнул, Дэйв Брубэк был бы мною определенно доволен. Однако аплодировал мне не он, а Антип-легкая поступь, чей приход я, напрочь увлеченный музыцрованием, не заметил.

− Браво! − сказал он, продолжая подпирать дверной косяк. − Лучшей музыки на сей момент нельзя и придумать. Агнешка у нас! Мои поздравления, Тимофей Бенедиктович!

Я неоднократно проигрывал для себя воображаемые сцены появления Агнешки, но и представить себе не мог, что все будет выглядеть столь буднично. Не то, чтобы я был чем-то разочарован, просто хотелось какой-то торжественности, только не спрашивайте, для чего мне ее хотелось.

− Может быть, вы сделаете еще пару шагов от двери? − спросил я Антипа. − Не люблю людей, долго стоящих на пороге.

Я чувствовал, что говорил совсем не те слова, которые следовало бы говорить теперь, а сам продолжал сидеть и тупо глазеть на Антипа.

− Что-то мне не понятно, Тимофей Бенедиктович, вы рады или не рады? − поинтересовался с улыбкой тот, шагая к столу.

− Рад, − ответил я, поднимаясь с трудом, − хотя пока точно не знаю, чему и кому. Увидеть бы надо было прежде, руками пощупать.

− Вот те раз! − сказал Антип, разглядывая бутылку, будто только что познакомился с ней. − Не хотите выпить за благополучное приземление?

Я достал второй стакан, и мы молча выпили, опять же к вящему удивлению гостя.

− Она что-нибудь говорит? − cпросил я, тотчас снова наполняя стаканы.

− Она сейчас спит, − важно ответствовал Антип и, не сдержавшись, опять улыбнулся. − Но красавица, каких я отродясь не видывал!

− А где вы их могли видеть, во Франции что ли? − поддел я его. − Лично мне там в последний раз, а это было года три назад, пришлось целый день посвятить поискам красивой француженки.

− Ну, и как, нашли? − вернул мне мою же поддевку Антип.

− Нет, − cказал я, − не нашел. То маленькие, то страшненькие, но совершенно очаровательные.

− Ну, вы известный эстет, − протянул язвительно майор. − Если уж в Париже для вас женщины маленькие и страшненькие, то я не знаю… Cлушайте, а, может, вы не там искали?

− Похоже на то, − согласился я. − А что она говорила? Что-то соразмерное или…

− Она спросила, где находится и кто я такой. Давайте выпьем за нее…и за вас, − ответил Антип и, будто устыдившись чего-то, добавил лукаво:

− И за мою премию!

− Можно глянуть на нее? − спросил я, когда мы выпили.

− На спящую? − удивился он. − Хотя…лучше действительно на спящую. Вам перед ней объявляться пока не надо. Дня два-три ее адаптировать будут − это минимум. Леди Памеле потребовалась, помнится, неделя. Подождите, я у профессора спрошу, он там, с ней сейчас.

Когда он ушел, я почувствовал, как сильно у меня бьется сердце. Я взял стакан и увидел, что рука моя дрожит подобно руке алкоголика со стажем. Возможно, я им уже и был. Внутри меня гудела пустота. Мне даже не хотелось никуда идти. Я был в панике, хотя и не признавал этого. Я так и не смог подготовить себя к встрече с Агнешкой. Всякий когда-то в детстве испытывал страх перед темной комнатой, но вот детство давно прошло, а страх неизвестности остался. Я боялся не ожившего покойника. Я боялся разочарования, потому что и теперь не верил в эту крепко сбитую и ладно сшитую сказку. Даже леди Памела, как выяснилось, не поколебала моего стойкого неверия.

Спящей я видел Агнешку лишь однажды, когда пан Гжегош с Лидией уезжали в Гданьск. Мы пытались уснуть, обнявшись, но из этого ничего путного не вышло. Насытившаяся вроде бы ласками, она поворачивалась спиной и, скукожившись, плотно прижималась ко мне. Я обнимал ее одной рукой, которая вскоре отъединялась от меня и начинала жить своей собственной жизнью, тихо милуясь с агнешкиной грудью. Ответ следовал мгновенно: Агнешка принималась медленно вертеться, сопровождая вскоре эти плавные движения негромким постаныванием, и все начиналось сызнова, только без рук на шее. Для меня это был сущий ад, но в конце концов она нашла способ облегчить мои муки, и сделала это на удивление нежно и находчиво, хотя и не быстро, заставив меня мычать на манер больной коровы. Сквозь прикрытые глаза я глядел мутно на нее и видел напряженное лицо любознательной натуралистки, решившей во что бы то ни стало выяснить, что же будет, если как следует раздразнить большого жука… Уснули мы лишь тогда, когда не только отвернулись, но и отъединились друг от друга, разбредясь по краям необъятной тахты пана Гжегоша. Под утро я проснулся по известной причине и больше уж не смог заснуть. Агнешка лежала, поворотившись ко мне лицом, которое покоилось на ладони и выглядело вполне счастливым. Губы ее временами шевелились, словно во сне она с кем-то разговаривала, и иногда она едва заметно вздыхала, сопровождая это вздох каким-то нежным звуком. Я смотрел на нее неотрывно, боясь упустить момент пробуждения. Солнце уже вышло на свою бессменную вахту, и свет, проникавший в комнату сквозь легкие шторы, смягчал очертания предметов, придавая им налет таинственности. Я видел перед собой лик ангела, во всяком случае, именно таким я его представлял. Лик этот с длинными, пушистыми ресницами, почти покрывавшими глазные впадины,c роскошными льняными волосами, с тончайше выписанными чертами был чист и непорочен. Открыв вскоре глаза, она судорожно закрыла лицо и забралась юрко под простыню, а я тотчас схватил этот дивный комочек, трепетавший безмолвно в моих руках, и понес его в ванную…

Антип вернулся вскоре, и по его веселому виду я понял, что разрешение на первое свидание с Агнешкой, пусть и спящей, получено. Мы миновали холл и спустились на так называемый нулевой этаж, где располагался восстановительный центр. Барышня-дежурная протянула мне халат, я накинул его на плечи и вдруг почувствовал такую слабость в ногах, что невольно присел на стул, стоявший у стены.

− Вам плохо? − обеспокоенно спросила миловидная дежурная.

− Нет, − ответил я, пытаясь вздохнуть поглубже. − Просто нехорошо как-то. Это сейчас пройдет.

Антип, присев на корточки, принялся разглядывать меня.

− Может, отложим визит? − поинтересовался он, нащупывая мой пульс.

− Все в порядке, − сказал я, поднимаясь.

Ноги мои были все еще ватными, но в голове прояснилось. Рядом слева бесшумно отворилась дверь, и из нее вышел профессор Перчатников.

− Вы хотите взглянуть на Агнешку, − произнес он, роясь в карманах своего халата, − однако, прежде нам следует уточнить кое-какие детали. Прошу!

С этими словами он мягким жестом распахнул передо мной дверь комнаты справа. Мы вошли и сели в объемные кресла, развернутые в разные стороны. Кроме стола с ноутбуком и пары стульев в комнате ничего не было.

− Я доложил правлению о нашей проблеме, − начал без премузий профессор Перчатников, − и решено пойти вам навстречу, сделав скидку в двадцать процентов. Таким образом, в завещании, касаемо денежных средств, должна стоять сумма в восемьсот тысяч долларов.

− Хорошо, − кивнул я, − спасибо. Только странно как-то все это выглядит. Тут в комнате напротив нас фантастические вещи происходят, а вы будто на базаре три рубля выторговываете. Вы человек или биоробот, профессор?

− Не важно, кто я, − ответил хмуро Перчатников. − Нам для дальнейших исследований нужны деньги, и эти три рубля пойдут не мне в карман. Вы и представить себе не можете, как вам повезло. Я даже не сверхскромные деньги ваши имею в виду, а то превосходное состояние, в котором пребывает сейчас Агнешка. По сравнению с леди Памелой… Ну, ладно, не об этом теперь речь, хотя скорее всего мы разрешим вам полный контакт через дня два. Черт возьми, неужели мы это сделали вновь да еще с регрессом в тридцать лет?!

Он молодецки выпрыгнул из кресла, стукнув меня по коленке. От его недавней угрюмости не осталось и следа.

− Мне бы тоже хотелось порадоваться, − сказал я, поднимаясь. − Но для этого нужно взглянуть на нее. Если бы вы были столь любезны…

− Да, да! − с воодушевлением произнес профессор Перчатников. − Мы сейчас с вами зайдем на минутку к ней, и ради бога, держите себя в руках. Не кричите, не прыгайте и не пытайтесь до нее дотронуться. Мы подготовим вашу встречу. А сегодня можете напиться до чертиков. Я даже настаиваю, чтобы вы напились до чертиков, Тимофей Бенедиктович!

− Держите меня, пожалуйста, под руку, − попросил я. − Что-то неладное с вестибулярным аппаратом.

− Восстановим, − пообещал Перчатников, беря меня под локоть. − Летать будете.

Мы тронулись в путь, и с каждым шагом я чувствовал, что слабею.

− Ну, как вы? − поинтересовалась вновь моим состоянием дежурная.

− Лучше всех, − ответил я, переступая следом за хозяином порог палаты, где лежала Агнешка.
Комната была тускло освещена синеватым светом, и невдалеке, у левой стены я различил ортопедическую кровать. Перчатников тем временем поправил простыню, моментально напомнив мне этим жестом пана Гжегоша, следовавшего когда-то суетливо по коридору за носилками, и взмахом руки подозвал меня к себе.

Я попытался шагнуть, но ноги не подчинились моему желанию. Тогда профессор, качая головой, направился ко мне и силой сдвинул с места.

Агнешка лежала на боку, повернувшись к нам. Лицо ее с безмятежным выражением покоилось на ладони, но не только оно шепнуло мне о чуде, а более него мерное посапывание с непременным вздохом в каждые семь-десять секунд. Я хотел что-то сказать, но ком встал в горле, и мне пришлось откашляться, чтобы проглотить его. Перчатников схватил грубо меня за руку и потащил к выходу.

− Ну, я не знаю… − сокрушенно произнес он, хлопая себя по ляжкам. − Вы это нарочно, что ли, делаете? Неужели трудно было минуту обойтись без этого дурацкого кашля? Кашляйте сейчас хоть до утра, ан нет, тут вам это не надо!

Я огляделся, мы были одни. Он еще о чем-то резко говорил, но я мало что понимал, слыша не слова, а звуки. Когда же я пришел в себя, то обнаружил, что сижу на стуле и мотаю головой, пытаясь уклониться от брызг, летевших мне в лицо с руки Антипа. Рядом, со склянкой чего-то резко пахнущего стояла дежурная, а за ней − профессор Перчатников.

− Все хорошо, − сказал он деловито, видя, что я очнулся. − Нормальная реакция нормального человека. Выпейте настойки, и прошу подняться ко мне.

Вел меня Антип, молча и до противности бережно, и я сразу же освободился от опеки, едва мы вышли из подземелья.

− Ну-с, батенька, − начал развязно Перчатников, когда мы втроем уселись у него в кабинете, − что сообщите нам по поводу увиденного?

− Похожа, − ответил я.

− И все-то? − удивленно протянул он. − Нет, ты, Антип Илларионович, посмотри на господина Некляева: ”похожа”! А послезавтра на свету может быть уже и ”не совсем похожа”. А послепослезавтра наощупь будет и ”вовсе не похожа”. Ты все о премии спрашивал, теперь получишь нечто похожее на премию! От “похожего”, батенька, в обморок не грохаются.

− Лучше бы нам закончить сейчас с этим, − просительным тоном произнес Антип. − Тимофей Бенедиктович неважно себя чувствует, оттого иной раз и высказывается неловко. Завтра и поговорим на свежую голову. Вы как на это смотрите, Тимофей Бенедиктович?

− Завтра… на свежую голову, − повторил я монотонно. − Вы правы, я неловок сегодня. Извините.

В свой номер я вернулся с ощущением, будто слетал на Луну. Меня и не было-то тут всего с полчаса, но эти лунные полчаса вмещали в себя впечатлений на целую жизнь.

Антип начал с того, что принялся меня ругать за расточительность.

− Я ведь вам говорил, что для них и семьсот тысяч пойдет, − выговаривал он мне с досадой, − а вы им еще сотню уступили.

− Не волнуйтесь, − сказал я, − на вашей персональной премии это не отразится.

− Да я ж не о себе, − перешел он в защиту, и было видно, что мое замечание его успокоило.

Мы выпили трижды, прежде чем мне полегчало. Антип тоже заметно повеселел, и мы даже сыграли с ним ”Love is here to stay” без каких-либо изысков, в том изначальном варианте, в каком ее пела Билли Холидей.

Музыка окончательно вернула меня к жизни. Я старался не думать об Агнешке, но стоило мне сесть за инструмент, как она стала обретать плоть и кровь с каждым новым звуком.

Наказ профессора Перчатникова не был выполнен: я не напился до чертиков. Антип ушел, так и не задав ни одного вопроса, а в том, что у него их был полон рот, я не сомневался.

Накинув на себя плед, я вышел на террасу и по привычке глянул вниз, и только тогда понял, что все закончилось. Была глухая ночь, но площадь хорошо освещалась. Я же смотрел в темноту, которая со всех сторон окаймляла небольшой клочок благоустроенной земли, и мне казалось, что и я обложен этой темнотой и неизвестностью. Меня мучил вопрос: почему я не спешу признать, что Агнешка вернулась? Да и признаю ли я это вообще? Вот что отравляло мое сознание и мешало вдохнуть радость полной грудью. Впрочем, я говорил себе: подожди всего два дня, и все прояснится, а вопрос твой завянет сам собой, лишившись подпитки. Согласись, что сегодня ты видел Агнешку, не кого-то, похожего на нее, а ее саму, потому что нельзя сыграть сон, потому что первое чувство всегда истинное и единственно верное. Вечный скептик во мне, зевая, будто бы соглашался, но я то знал, что он долго еще будет колоть мою душу своими сомнениями, и ничего не мог с ним поделать.

Тогда я решил обмануть его и просто побаловать себя воспоминаниями об Агнешке, вплетая в них ту, которая мирно спала теперь в какой-то сотне метров от меня. Поначалу все шло прекрасно: скептик мой подремывал в углу, я целовал Агнешку в розоватую попку, вызывая у пигалицы ненормальный хохот, способный и мертвого поднять из гроба, что, собственно, и происходило вскоре, правда, в совершенно ином формате. Занудный дядька, дремавший с приоткрытым ртом, очухивался, потягивался, извлекая мерзкий хруст из всех членов своего рыхлого туловища, скреб в затылке и говорил, втягивая в себя то и дело сопли: ”Так это та гоготала, а будет ли так гоготать эта this is the quiestion!” И вновь я садился в лужу и сидел в ней намеренно долго, словно наказывал себя за что-то и самому не ведомое.

Итак, с мокрой задницей и омерзительным чувством собственной ничтожности я возвращался в действительность и видел перед собой яркое пятно, окруженное беспросветной теменью. Такого я не ожидал. Вероятными казались варианты приятия или неприятия Агнешки, но теперешняя тягомотина и в страшном сне не могла привидится! То, что происходило сейчас, напоминало приказ командира-дебила своему подчиненному: ”Стой там, иди сюда!” Нетрудно было догадаться, кто являлся этим самым командиром-дебилом…

Я выпил еще полстакана и улегся в постель, надеясь забыться. На этот раз, как ни странно, мне повезло.

Глава девятнадцатая

Утро, к сожалению, оказалось не мудренее вечера. В голове у меня по-прежнему была каша, да к тому же заветревшаяся и загустевшая. В какой-то момент даже возникло мимолетно такое ощущение, что с этой кашей мне придется теперь жить до конца дней своих, но через часок-другой настроение как-то само собой (плюс двойной ”джонни”) улучшилось. Во всяком случае, я начал злиться на Антипа, который явно не спешил ко мне с новостями. Он явился после обеда и объявил, что меня ожидает профессор Перчатников. Сколько я не старался выпытать у него хоть малую толику о состоянии Агнешки, он отнекивался незнанием и бодряческим прогнозом, предельно ясно сформулированном в идиотской песне со словами: ”…вся жизнь впереди, надейся и жди!”

Профессор Перчатников был угрюм и даже мрачен. Мне это не понравилось, и я вместо приветствия спросил, еше не присев:

− Что-то не так?

− Конечно, не так, − раздраженно ответил он, гоняя по столу между руками карандаш. − У меня не так, а у вас все так. Я доложил правлению о вашей первой реакции, и она всем не понравилась также, как прежде ваши торги. Мне сделали замечание, что смазало общую картину в целом успешной работы.

− А она действительно в целом успешная? − поинтересовался я, почувствовав облегчение.

− Да куда уж дальше, − сказал Перчатников, смягчившись. − Пока это, безусловно, наша лучшая работа. Потому и обидно получать тычки.

− Вы ее видели сегодня? − спросил я.

− Что значит ”видели”? − удивился неприязненно он. − Я с ней работал почти пять часов.

− И как она?

− Нормально, даже более, чем нормально, − ответил Перчатников, медленно описав головой полукружье. − Плачет. Поначалу плакала, когда узнала, что осталась одна, потом после информации о тридцатилетней коме, а сейчас и горше всего, когда высчитала, что ей теперь сорок девять лет. Смотрите, не начните ее переубеждать. Вам же легче будет.

− А она видела себя в зеркале?

− Пока нет, но скоро увидит и, полагаю, приятно удивится, − сказал профессор. − Вам бы я посоветовал тоже почаще говорить ей о том, что она выглядит, как тридцать лет назад. Здесь вы ни в чем не покривите душой. Покупайте побольше нарядов. Но вы все ходите вокруг да около. Не хотите узнать, спрашивала ли она про вас?

Лицо его приняло то выражение, которое обычно называют снисходительно-насмешливым, и мне пришлось выдавить из себя, по сути, теперь уже риторический вопрос.

− Если за это утро она произнесла условно тысячу слов, то по меньшей мере двести пятьдесят из них звучали, как “Тим”, − с уже откровенной усмешкой ответил Перчатников. − Где-то я слышал это прозвище, а вот где − не припомню.

− Пойдите вы к черту со своими шуточками! − не удержался я. − Что она говорила про меня?

− Что вы единственный и неповторимый, − сказал он, вполне удовлетворенный моей реакцией, − и что ей очень жаль. Правда, чего именно ей жаль, она не уточнила. Еще спрашивала, есть ли у вас жена и где вы сейчас находитесь. Я не стал ничего придумывать, отметив вашу особую роль в ее выздоровлении, после чего она вычислила свои ужасно большие годы и устроила по этому поводу настоящую истерику.

− Когда я смогу увидеть ее?

− Думаю, завтра, − ответил Перчатников. − Агнешка, кстати, тоже рвется к вам. Особенно после того, как я сообщил с сожалением, что вы изрядно постарели и подурнели. Она посоветовала не говорить ерунды, но эта новость, кажется, пришлась ей по душе. Во всяком случае, рыдать она прекратила, перейдя на всхлипывания.

− Ну, спасибо, добрый человек! − сказал я. − А то ведь могли и до членовредительства дойти. Мол, хромой, глухой, горбатый. То-то радости бы тогда было!

− С членами своими разберетесь сами, − с пошловатой усмешкой произнес профессор. − Какая жизнь вам предстоит, Тимофей Бенедиктович! Краше Агнешки я девушки не встречал. К тому же она вас любит, в этом нет сомнений. За что вам такое счастье привалило на старости лет, не знаете?

− Знаю, − кивнул я, − но не скажу.

− Ладно, − примирительно махнул рукой Перчатников, − я не завистливый − я меркантильный. До конца недели, то есть, в течение ближайших трех дней вам нужно будет подписать завещание. Я вас не тороплю, но желательно было бы уложиться именно в эти сроки.

− Уложимся, − снова кивнул я. − Не волнуйтесь.

В холле меня поджидал Антип. Как и всякий бывший чекист, наполовину состоявший из лжи и лицемерия, он попытался прикинуться случайным прохожим, но я был великодушен и не стал выводить его на чистую воду, а напротив, приспособил для собственных нужд. По моей просьбе он взял служебную машину, и мы отправились в ”Корфур”, который хотя и был от нас дальше, чем ”Пикадилли”, но по масштабу и ассортименту не шел с последним ни в какое сравнение.

Никогда еще я не накупал столько снеди, напитков и особенно разнообразной ненужности, в число которой входили халаты, дамское и постельное белье, наряды, обувь, косметика, парфюм и даже большая напольная ваза для цветов! Антип, служивший при мне тележечником, предложил пари, что одной тележкой мы не обойдемся, и выиграл его еще задолго до появления вазы, в которой не видел вообще никакой нужды. Он с самого начала устроился на полставки бродячим комментатором и оценивал все по своим меркам. Нападкам подвергалась практически вся ненужность, за исключением французского белья, чье появление в вверенной ему тележке он приветствовал соразмерным”o la la!”

Я не спорил с ним. Мне даже было приятно его ворчание. Этим он напоминал мне Вовочку-божьего человека, который не уступил ему в практичности и здравом смысле. Тот тоже бы раскритиковал халаты, платье, похожее на майку, и сандалии для гетеры, не говоря уже о пресловутой вазе. Конечно, я где-то слышал, что шлёндранье по магазинам (не правда ли, куда более приятное для русского уха определение известного действа, чем ”шопинг”?) улучшает настроение, но не настолько же!

Вечером я приводил свой номер в порядок. Надо заметить, что с самого начала я отказался от услуг уборщицы, и теперь лишний раз убедился в правильности своего решения. Убирался я с каким-то подозрительно радостным чувством, хотя вся уборка сводилась к элементарному уходу за жилым помещением и длилась не более получаса. Радостное же чувство по-настоящему расцвело во мне потом, когда я, бережно поместив в вазу девятнадцать роз нежно-розового цвета, сел в кресло и щелкнул дистанционкой антиповского музцентра, из которого спустя несколько мгновений потек мужественный голос Фрэнка Синатры, утверждавшего в ”Too marvelous for words”, что и в большом вебстеровском словаре нет слов, способных описать ощущение чуда при виде тебя…

И все-таки я бы не был самим собой, коли не подпортил себе настроение. Возможностей для этого у меня было немало. Глядя на великолепное белье и наряды и даже живо представляя в них Агнешку, я вдруг спросил себя не кстати, а определился ли ты, дядя, окончательно со своей ролью в этом удивительном спектакле? И тут уж пошло-поехало! Я дубасил себя, не жалея сил, с каким-то болезненным упоением, которое не победить ни волей, ни рассудком, и когда очнулся, то первым делом засунул все покупки для Агнешки в платяной шкаф. Раздражало все, включая голос Синатры и легкий запах роз. Да ты же развратник, говорил мой вечный доброжелатель, редко упускавший момент уесть меня. У тебя уже руки трясутся от вожделения. Все твои страхи и сомнения-сплошная бутафория, достаточно вспомнить леди Памелу, с которой ты заигрывал уже спустя пять минут после знакомства. Ты просто грязный старикашка, это даже глупенькая проводница Мила поняла. Так расслабься, и греши напропалую, так будет благороднее и честнее.

Я не уклонялся от ударов, потому что это было бесполезно: ведь я знал, куда и когда бить себя. Вернувшись домой с покупками веселым и полным надежд, я теперь вновь разрушал все неверием и сомнениями.

Пришедший проведать меня Антип сразу заметил перемену и сказал, вздохнув:

− Что ж вы себя так мучаете, Тимофей Бенедиктович, дорогой вы мой? Ведь все складывается так, что лучше не придумаешь. Агнешка сегодня уже не плачет, зеркало требует, ругается по-польски. А сейчас спит. Тормозят ее уколами. Вы с ней поласковее будьте, а вид делайте такой, будто всего неделю не встречались. Вы ее теперь главное лекарство. Тут еще неплохо, что она сама себе годов добавила. Да и вы смотрите на нее, как на женщину зрелую, только очень молодо выглядящую. Таких ведь много сейчас. Бабки вон под девочек маскируются и ничего! И пожалуйста, никаких особых восторгов, слез радости и прочего. По-деловому, но очень нежно. Сможете так?

− Смогу, − ответил я. − А вы того глядишь и в постель к нам залезете.

− Да, хорошо, что напомнили, − сказал Антип, доставая из кармана небольшую коробочку. − Вот на всякий случай возьмите.

Я машинально протянул руку и принялся рассматривать подарок.

− Аналог виагры, только посовременней, − пояснил Антип смущенно. − Вы уж извините, Тимофей Бенедиктович, что без спроса лезу в такие подробности, но это сейчас и молодежь употребляет. А уж нам без этого в бой идти вообще нельзя. Помните, как в рекламе: возраст, стресс, плохая экология…

− Спасибо за заботу, − сказал я, кладя пилюли на стол. − Профессор в курсе?

− Так он сам мне эту штуку дал, − повеселевшим голосом произнес майор. − Я, признаться, думал, что вы меня погоните с ней куда подальше.

− Да надо было бы, − кивнул с серьезным видом я, − но как человек воспитанный…

И, не выдержав, рассмеялся.

Оставшись вскоре один, я первым делом вытащил агнешкины наряды из шкафа и вновь поместил на виду. Их созерцание доставляло мне теперь удовольствие. Даже антиповская коробочка веселила мой глаз, и тут я понял, что выздоровел.

Остаток вечера я провел за странным для себя занятием. Сначала разглядывал свою физиономию в зеркале, а затем устроил водевиль с переодеванием. Переодеваний, правда, было немного, три-четыре, но выбрать достойную одежку на встречу с Агнешкой оказалось не так-то просто. Физиономия моя выглядела несколько лучше, чем я предполагал, а общий вид наружности в одежде так и вообще браво. Я крутился у зеркала, как кокетка, разве что не строил рожи, и зеркало вскоре отблагодарило меня за внимание к нему. В какой-то момент я увидел вдруг в нем… Агнешку, именно состроившей мне рожицу, прежде, чем взять меня под руку и прижаться ко мне боком. На ней было короткое платье цвета ”электрик”, в руке она держала сумочку, и я уже знал, что она сейчас скажет: ”А мы неплохо смотримся вместе, Тим! Особенно я”. Тотчас передо мной промелькнуло наше первое свидание, и лента застряла на сцене, в которой я исполнял роль нежного душителя. Более всего меня поразил оскал на моем лице. Я будто пытался отвернуть какую-то заржавевшую гайку, боясь при этом сорвать резьбу. Лицо Агнешки заслоняла моя рука, но я слышал хрип, исторгавшийся из нее, и именно он вывел меня из оцепенения.

Вновь все поблекло в моих глазах, вновь мне привиделся в зеркале модно одетый дедок, и я вдруг принялся срывать с себя одежду, словно она была виновата во всем. Через полминуты я был наг, не считая спортивных трусов, и с удивлением рассматривал в зеркале свое тело. Мышцы мои подсушились, рельеф стал строже, живот напоминал плоскогорье, загар лежал ровно, и в целом картина была сносной. Нет, голым я не был похож на дедка, и это меня весьма подбодрило. Я не спешил теперь одеваться, прогуливаясь бесцельно по гостиной и ловя временами взглядом свое амальгамное отражение, пока мне, наконец, не стало стыдно за этот подиум и за солиста. Впрочем, не исключено, что просто посвежело.

Лежа в постели, я пытался представить себе нашу завтрашнюю встречу с Агнешкой, и вечер, и ночь…C ночью не было никакой ясности: я не был уверен, что профессор Перчатников отпустит ее ко мне. Но именно то, что было неясно, и заслоняло собой все остальное. Я уже ощущал ее прерывистое дыхание на своей груди, и ее шаловливые ручонки, сновавшие туда-сюда по моему телу, и слышал свой стон от нестерпимого желания принизить ее всю до маковки, но на этом видения и заканчивались, потому что я переступал черту. Близость с Аги едва ли будет допустима профессором Перчатниковым в первую же ночь, но тогда зачем он прислал мне любовное снадобье? Мысль моя теперь переключилась на него, и я размышлял, надо ли воспользоваться им. Не то, чтобы я не верил в свои естественные возможности, просто именно сейчас требовалась поддержка, а потом будет видно… Разумеется, я был не тот, что прежде, когда желание пробуждалось от одних лишь дум, и мне не хотелось рассказывать Агнешке на ночь страшную сказку о преклонном возрасте, бесконечных стрессах и ужасной экологии. Решив принять окончательное решение утром, я снова начал думать об Аги и с тем незаметно уснул.

Утро я провел на пляже. Было выше моих сил дожидаться условленного послеобеденного времени, слоняясь по номеру. День выдался прекрасный-теплый, безветренный, c ласковым морем, и во всем этом мне привиделся добрый знак. Даже женщина, попросившая зажигалку, которой у меня, разумеется, не было, и та приветливо улыбнулась мне. Скорее, это была улыбка, призывавшая к дальнейшему общению, также как и предлог с зажигалкой, потому что спустя минуту она уже курила, не обратившись за огоньком ни к кому более. Я исподволь следил за ней. Она была где-то в возрасте ”ягодки” стройна, подтянута, белокура, немка, судя по говору, немцев здесь вообще пруд пруди. Временами она бросала на меня быстрые взгляды, больше желая удостовериться, что я по-прежнему один, и часто дефилировала передо мной-то к воде, то к мусорному баку с какой-нибудь очередной оберткой от чего-нибудь съестного. Я с удовольствием разглядывал ее со спины и, будучи в хорошем расположении духа, решил, что она женщина приличная, интеллигентная, добрая, хотя определить это, глядя на спину и прочие сопутствующие места, было чрезвычайно трудно.

Покидая пляж, я подошел к ней (она как раз увлечена была красочным журналом) и сказал по-английски:

− Вы на редкость красивая женщина. Мои глаза получили большое удовольствие. Надеюсь, мы еще увидимся, и я обязательно прихвачу с собой зажигалку.

Она растерянно улыбнулась и со вздохом произнесла:

− Cпасибо! Это так неожиданно… А вы не дождались своей жены?

− А почему вы решили, что у меня есть жена? − рассмеялся я.

− Да потому что иначе вы бы уже давно сидели вот на этом полотенце рядом со мной, не правда ли? − лукаво глянув, ответила она. − Я Бригитта, но друзья зовут меня Бриги. А вы…

− Тим, − не дав ей договорить, представился я.

− А вы, Тим, должно быть, очень хороший муж, − сказала она без тени иронии.

− Не знаю, потому что мы еще не поженились, − огорошил я ее своим ответом. − Мне бы хотелось быть хорошим мужем, но не уверен, что у меня это получится.

− Получится, − убежденно проговорила она. − Я знаю толк в мужьях. У меня был хороший муж. Он погиб год назад.

− Мне очень жаль, − сказал я.

− Да… − протянула неопределенно Бригитта. − Вы, наверное, осуждаете меня?

− Нет, − ответил я. − Не вижу, за что бы вас можно было осуждать. А если бы даже и было за что, то все равно женщина всегда права. Мы еще увидимся.

− Едва ли, − сказала она, легко поднимаясь. − Я больше не буду ездить на этот пляж, хотя он мне нравится.

− Почему? − спросил я.

− Подумайте, − посоветовала она. − Может быть, догадаетесь.

И побежала к воде, грациозно ступая по золотистому песку. Я хотел окликнуть ее, но пока раздумывал, она уже красиво нырнула в волну…

Был полдень, когда я вернулся домой. Мимолетный эпизод с Бригиттой, даже несмотря на неожиданную концовку, настроил меня на чувственный лад, освободив от всякой непотребной мути. До встречи с Агнешкой оставалось максимум два часа, и я был готов к ней полностью.

Звонок Антипа застал меня в ванной. Я выскочил из нее, как безумный, схватил телефонную трубку, и Антип сообщил, что в час меня ждет на завершающий инструктаж профессор Перчатников. До назначенного времени оставалось сорок минут, и я потратил их на самого себя. Дважды мне пришлось переодеваться, и в результате я остановил свой выбор на просторных хлопковых штанах цвета топленого молока, шелковой пестрой рубашке навыпуск и светло-коричневых мокасинах. Когда-то примерно такой наряд был на мне во время нашего первого свидания с Агнешкой.

− Ничего, ничего! − воскликнул профессор, оглядывая меня с ног до головы. − В этом ансамбле вы просто вылитый мафиози, эдакий дон Маркизио. Неплохо, неплохо!

− Откровенно говоря, я уже решил, что вы избавились от дурацкой привычки дважды повторять одно слово, − сказал я, усаживаясь в кресло. − И потом, неужели жулики и убийцы вызывают у вас столько положительных эмоций?

− Тимофей Бенедиктович, дорогой, что это вы такой серьезный? − не обидевшись на двойной щелчок по носу, проговорил напевно Перчатников. − Вы сейчас должны быть добродушны и снисходительны. У вас через полчаса встреча, можно назвать, жизни. Давайте-ка настраиваться на радостную волну. Выглядите вы прекрасно, свежо, даже загорели красиво, а там пани Агнешка прямо-таки подпрыгивает от нетерпения, чего вам еще надо, чего вы на меня собаку спустили? Ну не могу я избавиться пока от этой, как вы ее назвали, дурацкой привычки дублировать слова! Cтараюсь, но окончательно не могу. Как начинаю волноваться, так снова все вылезает.

− А вы волнуетесь? − поинтересовался простодушно я.

− Еще как! Может быть, побольше вас, − ответил хозяин. − Такая встреча через тридцать лет… Вы хотя бы в состоянии оценить, что мы для вас сделали?

− Надеюсь, что да, − сказал я. − Вы, кажется, хотели дать мне какие-то последние наставления?

Перчатников, определенно удивленный моим скупым ответом на свой основополагающий вопрос, покивал хмуро головой и начал заметно подсевшим голосом:

− Первое: никаких тягостных воспоминаний, к числу которых относятся ее кончина, лишение девственности, многолетняя кома и прочее. Постарайтесь вообще не задавать ей никаких вопросов хотя бы в ближайшее время. Второе: не оглядывайтесь все время назад. Говорите лучше о настоящем и будущем, чем о прошлом. В прошлом же ищите радостные или смешные моменты. Третье: занимайтесь с ней больше, пардон, сексом. Это лучшее лекарство из всех возможных. Ситуация благоприятная, по известной причине Агнешка только-только начнет сейчас входить во вкус, простите мои несколько пошловатые речи.

− Да ничего, все нормально, − сказал я. − Это хорошо, что она начинает входить во вкус. Плохо, что я могу начать скоро выходить из него.

− Ну, это поправимо, − наконец-то расщедрился на улыбку Перчатников. − Вам Антип Илларионович передал пипюли? Вот одну примите, и снова на пару-тройку дней войдете во вкус. Пилюльки эти безвредные, я сам ими пользуюсь, а мой возраст почти на пятнадцать лет меньше вашего. И четвертое, главное: никаких и никогда больше рук на шее. Ни при каких обстоятельствах, ни единого раза! Очень рассчитываю на то, что это изощрение, граничащее с извращением, ей больше не понадобится. Сердце у нее неплохое, но во время полового акта она должна дышать полной грудью, как все нормальные люди. Здесь уж ответственность на вас, Тимофей Бенедиктович.

− Вы ее сегодня отпустите со мной на ночь? − спросил я на всякий случай.

− И на ночь, и на утро, и на день, и снова на ночь она ваша. Любите ее и будьте счастливы с ней, − совсем уж патетически завершил свой ответ Перчатников, и на удивление мне это понравилось.

− Спасибо, − поблагодарил я его и, повременив, продолжил. − Тут вот еще что. Дело это, конечно, не мое, но сегодня на пляже я встретил одну даму, немку, у которой погиб год назад муж, хороший муж. Вас эта информация не интересует?

Профессор молча посмотрел на меня с едва заметной усмешкой, а потом мягко произнес:

− Надеюсь, вы не поделились с ней своим опытом, Тимофей Бенедиктович? Нам не нужна клиентура. В мире тысячи миллиардеров, готовых отдать десятки миллионов долларов за дорогих им людей, но мы пока не готовы поставить это дело на поток. Да оно никогда и не будет поставлено на поток, и мы не захотим, и нам не позволят. Ваш случай особый. Здесь и регресс существенный, и история романтическая. И еще раз прошу вас, Тимофей Бенедиктович: c завтрашнего дня забудьте обо всем, что происходило с вами в последний месяц. Не навредите ни себе, ни нам. В детали нужно вдаваться?

− Нет, − мотнул я головой. − О бумагах не волнуйтесь. Они будут подписаны, видимо, завтра же.

− Ну, тогда с Богом! − сказал профессор Перчатников, поднимаясь из кресла и протягивая мне руку.

И я, расчувствованный, пожал ему ее от души, отпустив лишь тогда, когда лицо его исказила гримаса боли, и он коротко простонал, прежде чем облегченно вздохнуть…

 

Продолжение следует…

Об авторе:

Юрий Никитин – русский писатель, драматург, публицист. Родился, живет и работает в Астрахани. Член Союза писателей СССР с 1986 года, участник Всесоюзного съезда молодых писателей (1984 г., Москва), Всемирного конгресса русскоязычной прессы (2000 г., Нью-Йорк) и Всемирного съезда P.E.N. Club (2000 г., Москва). Автор семи книг художественной прозы, трех пьес и множества публицистических статей. Всесоюзную известность ему принесли повесть «Голограмма» (1986 г.), роман «Выкуп» (1990 г.), а также рассказы, изданные массовыми тиражами «Молодой гвардией». Вышедшая в 1999 году книга Юрия Никитина «Укромье ангела» удостоена Артийской профессиональной премии в области литературы. В том же году писатель получил премию В.К. Тредиаковского за книгу «Чудная ночь в начале июня» и ее же − спустя три года − за «Укромье ангела». Из романов, написанных автором в последние годы, следует отметить гротескно-сатирическое произведение «Свистун Холопьев» (роман стиля) и мистический триллер «День, когда мы будем вместе». Зарубежному читателю творчество Юрия Никитина знакомо в основном по рассказам в различных сборниках, переведенным на основные языки. Как публицист Ю. Никитин часто печатается в «Литературной газете».

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 5-6 2014.
Размещено на сайте 10.01.2015 в 17:39.