Играя словами
Играя словами
Анечке
Когда ты играешь словами,
становится безразлично,
поставят ли где-то камень,
прибьют ли к нему табличку.
Неважно место и время,
когда распрощаюсь с бренным я.
Вчера было только семя,
сегодня уже –
Вселенная.
Когда ты играешь словами,
вдыхая в бездушное смысл,
к началу я мчусь октябрями,
освобождаясь от чисел.
Нежная мудрость младенца,
в мишке забытая плюшевом,
находит дорогу в сердце,
не знавшее в жизни лучшего.
Когда ты играешь словами –
просто,
легко,
решительно, –
тобою хранимое пламя
в скромной нашей обители
тешится бликами,
тенью,
похрустывая поленьями;
мне возвращается зренье,
твёрдое личное мнение;
все чувства во мне воскресают,
лёгкие наполняются,
и линия жизни косая
смело в спираль свивается.
Вытянул счастья билетик
и полюбил тебя сразу я,
ведь ничего в целом свете
нет сексуальнее разума.
И мне наплевать на таблички,
на место,
время
и дату.
Я камень воздвигну лично –
сто миллионов каратов.
И – возрождённое сердце
во дланях по-над головами…
Ты мне помогла согреться,
всего лишь играя словами.
Сто лет одиночества
С некоторых пор
чьё бы то ни было одиночество
пристойно и правильно измерять
исключительно сотнями лет.
Экая несуразица!
А что, если мне хочется
именовать бесконечностью,
не проведённый с любимой
момент?
А что, если дни –
расплющенные и размазанные
комковатою манной кашей
из моего советского детства,
разбросанные
бесцветными, мутными паззлами
и
собрать из них
слово странное – «жизнь» –
можно и не надеяться?
Что, если каждый –
тысячелетия одиночества! –
коротает во глубине своего,
ни с чем не сравнимого,
«я»
втихомолку,
не требуя ни признанья,
ни почестей?
Лица скольких из вас
сожрала
тень солдатика,
в жестоких боях –
за себя! –
с самим же собой! —
павшего не единожды?
Чем измеряется боль и отчаяние
в глазёнках младенца,
который,
волею любящей его мамы,
вынужден
не слышать её шагов
и голоса,
биения её сердца?
С некоторых пор
обесценивать кажется проще –
то
великое мастерство,
что не стоит и пенни.
Но, исчисляя –
чьё бы то ни было –
одиночество,
я примеряю себе
его обувь,
чтоб не возникло
двух мнений.
Тяго-Тело
Моей маме, Нэлли Лиственной
Дымом скрыто лицо,
но курильщик судеб престарелый
никотиновый зуб
обнажает мишенью луны.
В мир выходят торцом,
родничком раздвигая пределы, –
словно стрелы в мазут,
словно в обморозь детские сны.
Разум здесь – голова.
Он печётся сохранностью тела –
адвокат, санитар
и тюремщик, пропахший винцом:
цепи, шприц и слова.
Душу, – чтоб пустячком не зудела, –
ловко пользует. Дар-
ом пролез я в сей мир не торцом,
не бочком, не рачком, –
распоров твой живот: так хотела
сына вывести в свет
из темниц моего забытья.
Повивальный врач –
комом латал чрево мирораздела.
Предлагал тет-а-тет
трупик мой извлекать по частям.
Взглядом испепелив,
всё остатнее время радела –
мне не стать подлецом,
хоть вокруг их кишело кишмя.
Очумело счастлив,
оборотным путём выростела –
в мир выходят торцом,
и уходят обычно плашмя.
Я уйду по ребру,
по кривой между яном и инью, –
мне во след мерный цокот
копыт четырёх мертвецов, –
я своих соберу,
кто расстрелян слепящею синью.
До сведенья концов
буду жить, раз не вышел торцом.
Тело – дольний приют.
Аромат оглушительно прелый,
источаемый вниз, –
ключ от горних Вселенских Ворот,
где тела выдают,
чтоб душа на ветру не сгорела.
Есть расхожая мысль:
будто вреден душе кислород,
будто все мы сгорим.
Что до бредней досужих мне дела?
Тела стонет кора –
в этом мире не будет второй.
Тело – мой Третий Рим, –
я слежу, чтоб душа не черствела.
Если ты из ребра,
я поставлю весь мир на ребро.
