Егорушка — Гоша — Егор

Борис АЛЕКСЕЕВ | Проза

алексеев

Егорушка — Гоша — Егор

Неавтобиографическая повесть

Часть 1

Когда наши «незыблемые» устои сотрясают «внезапные» перемены, мы (не без смущения) вспоминаем основной закон философии — закон перехода количества в качество. Животным проще. Инстинкт самосохранения заставляет их вытаптывать в банке молоко, пока не образуется масло. А человек? Будет ли он совершать бессмысленные на вид действия, услышит ли он голос своего инстинкта самосохранения? Вряд ли. Вы усмехнётесь: «А если в банке простая вода, что тогда станет с лягушкой?» Не знаю. Но утверждать: «Утонет!» — не буду.

Курчатовский институт, или просто «Курчатник», в 70-е годы прошлого века разительно отличался от многих подобных ему секретных заведений демократичностью внутреннего распорядка. Основатель института, один из «отцов» советской атомной бомбы, Игорь Васильевич Курчатов ввёл правило свободного начала и окончания работы. Он приветствовал, если физики после обеда часок-другой поиграют в волейбол или на теннисных кортах погоняют мячик. Даже благоустройство территории института Игорь Васильевич решил просто и гениально. Никаких внутренних делений заранее делать не стали. Решили подождать, пока сотрудники сами протопчут удобные направления. И только потом вытоптанные дорожки заасфальтировали.

Егора Дивеева распределили в Курчатовский институт на преддипломную практику. Мягкая рабочая дисциплина, контролируемая только совестью учёного и научным результатом, пришлась ему по душе. От природы человек восторженный, он вскоре с головой ушёл в настоящую, нужную государству работу. Но произошло нечто, изменившее всю его жизнь.

Однажды утром Гоша проснулся в сильном волнении. Собрался идти в Курчатник, но ноги не слушались. «Так, давай разбираться», — решил он, присев в прихожей на табурет. Двадцать минут мозгового штурма результата не дали. «А это что такое?» На полке для головных уборов, среди шапок и шляп, лежала увесистая незнакомая книга. «Вспомнил! Мне занёс её Мишка неделю назад. На, сказал, почитай, — сила!» Гоша встал и подошёл к полке — Винсент Ван Гог «Письма к брату Тео». «Ну и что?» — он раскрыл книгу на произвольной странице…

Когда вечером пришла с работы мама, она застала Гошу склонившимся перед табуретом над какой-то книгой.

— Егор, что ты читаешь? — поинтересовалась она. — Ты ел?

— Мама, это что-то! — пробормотал Гоша, не отрывая глаза от чтения.

— А почему ты не ходил в институт? — мама посмотрела на ботинки, не тронутые осенней распутицей. — У тебя же сегодня коллоквиум?..

Она присела напротив Гоши и внимательно посмотрела на сына.

— Мама, — Гоша прикрыл книгу, заложив пальцем страницу, — скажи, я ведь рисовал когда-то?

— Да, Егорушка. Другие мальчики читали, гуляли, а ты — рисовал. Я не успевала переклеивать обои, ты рисовал везде и на всём. Асфальт вокруг нашего дома ты исчертил мелом так, что все соседи смеялись: «Растёт художник!»

— А потом?

— Потом, уже в пятом классе, карандаш выпал из твоих рук. Ты увлёкся музыкой, через два года бросил музыку и влюбился в математику. Вот так.

— Да, это я помню…

Остаток вечера Гоша задумчиво бродил по квартире и перебирал старые фотографии. Мать с долей тревоги наблюдала за ним, но в разговоры не вовлекала. «Пройдёт, — думала она, — скоро диплом, он мальчик ответственный, сосредоточится».

Наутро Гоша проснулся затемно. Включил лампу и снова погрузился в чтение. Тем временем рассвело. Мама погремела на кухне и ушла на работу. Почитав какое-то время, Гоша посмотрел на часы, буркнул самому себе: «Пора!», отложил книгу, оделся и, не выпив даже чашки кофе, вышел из дома.

На соседней улице недавно открылся художественный салон. На прошлой неделе его туда затащила Ленка, милая сокурсница, с которой он встречался уже второй год. «Хочу, чтобы ты выбрал мне изящный подарок!» — заявила она. Гоша припомнил, как дрогнуло его сердце, когда они проходили вдоль прилавка с красками. «Ну что ты тут застрял?» — Лена потянула его вперёд к антикварному отделу. Пришлось даже прилюдно поцеловать Гошу, чтобы собрать его развалившееся внимание. Никакого антиквариата они не купили, уж очень кусались цены, а когда вышли из салона, от Ленкиной болтовни у Гоши всё смешалось в голове. Он забыл льняной запах масляной краски, изящные на длинных черенках кисти и прочую художественную мелочь, которая так очаровала его в таинственном лабиринте салона…

…Теперь он шёл, почти бежал, к заветному прилавку. Народа в салоне было немного. Гоша подошёл к мольбертам, расставленным вокруг витрины, и тронул рукой лощёное дерево. Неожиданно он ощутил горячее жжение в глазах, зарылся в воротник пальто и отошёл в сторону. Через минуту вторично подошёл к прилавку и стал рассматривать тюбики с масляными красками.

— Вам что-нибудь показать? — спросила девушка-продавец смущённого Гошу.

— Я хочу написать картину. Дайте мне краски.

— А в какой технике вы работаете? — улыбнулась девушка.

— Я?.. — Гоша, как ни старался, не смог улыбнуться в ответ — Не знаю, что со мной. В детстве я рисовал. Но прошло столько лет! Вчера захотел рисовать снова. Не смейтесь, товарищ девушка, мне не до смеха.

Девушка спрятала улыбку и стала рассказывать Гоше, какие бывают краски: одни из них разводятся водой, а для других нужны специальные растворители. Наверное, ни одну лекцию в институте Гоша не слушал так внимательно, как этот скромный художественный ликбез. Она вручила ему набор масляных красок, изящную овальную палитру из фанеры, растворитель-пинен и немного щетинных кистей для первого знакомства с живописью. Ещё Гоша набрал разных холстов и грунтованных картонов. На мольберт денег не хватило.

— Желаю удачи! — напутствовала его девушка.

Гоша вернулся домой предельно счастливый. Мама была ещё на работе. Он с порога позвонил в Курчатник приятелю и бессовестно наврал, что заболел и чтобы его сегодня не ждали. Скинув пальто, не разуваясь, вбежал в гостиную, вывалил содержимое сумки на диван и, как скупой пушкинский рыцарь, стал разглядывать свои приобретения! Перенюхав все тюбики с краской, Гоша призадумался: «Что бы такое написать?» На серванте приметил небольшую иконку. Мама говорила, что это была любимая икона его бабушки. «А что, ничего, простенько и со вкусом!» О том, кто изображён на иконе, Гоша не имел ни малейшего понятия. Бабушка, если что и рассказывала, так он не слушал. Мама была убеждённая комсомолка. Отец работал водолазом, вечно в разъездах. Кто он, каких мыслей был человек, Гоша так и не узнал до смерти родителя. Иконка выполняла ритуальную функцию, напоминая  о доброй бабе Насте, почившей вслед за отцом год назад.

Гоша снял с серванта образ и стал внимательно его рассматривать. На картонной репродукции была изображена Пресвятая Богородица с Божественным Сыном на коленях. Что-то похожее он уже видел, листая альбомы по европейской архитектуре. Теперь же, всматриваясь в икону, Гоша обратил внимание, что фигура  и лицо Божьей Матери были написаны совсем по-другому, чем на знакомых ему альбомных репродукциях. Эту нехитрую картонную иконку рисовал как будто ребёнок: упрощённый, по-детски непропорциональный контур, аппликативность цветовых переходов. Раньше он этого не замечал. Но странное дело. Ему хотелось нарисовать именно её, и не потому, что все альбомные Мадонны казались куда более сложными для копирования. Держать в руках бабушкину святыньку Гоше было почему-то приятно. Так будущий церковный художник из всего многообразия окружающего мира выбрал для первого живописного опыта потёртую временем икону древнего канонического письма.

Часть 2

Через год Егор защитил диплом и был принят на работу в Курчатовский институт. Игорь Сергеевич Слесарев, научный руководитель, прочил ему место в аспирантуре. Казалось, успешное  будущее молодого учёного неотвратимо, как утренний восход солнца. И никто не знал о том, что имидж талантливого физика давно стал той потёмкинской деревней, за которой Гоша скрывал новый трепетный интерес к жизни.

Мама снисходительно журила сына за поздние возвращения домой. Она примечала сильное увлечение Егора рисованием, но рассуждала так: «У человека должно быть хобби. Пусть Егорушка порисует, авось само и пройдёт».

Один раз Гоша попробовал поделиться с матерью сомнениями.

— Мам, может, мне бросить эту физику и пойти в художники? — спросил он за ужином.

Мама обмерла, отложила еду и ответила:

— Я тогда, наверное, умру.

Гоша постарался обратить в шутку свой неловкий вопрос. Мама даже улыбнулась. Очень кстати задымился в духовке пригоревший пирог. Мама бросилась пирог спасать, и неприятный разговор оборвался сам собой. С того дня Гоша подобных разговоров не заводил, а на вопросы мамы отвечал: всё хорошо! В Курчатнике им довольны! Мама на время успокаивалась, не замечая, как всё более меняется её сын.

Гоша стал пропускать работу. А когда появлялся, под первым же благовидным предлогом исчезал в проходной и бежал в изостудию.

Так прошла зима. Всё разрешилось по-весеннему, само собой. Гоше предложили работу шлифовщика литографских камней  в литографской студии на Масловке. Упустить такой шанс Гоша не мог. Подобно Ван Гогу он был готов заплатить любую цену из кошелька своей судьбы за возможность жить и трудиться в среде художников. То, что он, молодой учёный с высшим образованием  и зарплатой сто пятьдесят рублей, переходит в разряд неквалифицированных рабочих всего на девяносто рэ, Гошу не смущало совершенно. Его смущало другое. Как объявить об этом маме  и как объяснить своё решение шефу, отеческим расположением которого Гоша трогательно дорожил?

Разговор со Слесаревым состоялся на следующий день. Игорь Сергеевич долго, внимательно разглядывал Гошу и потом сказал:

— Второй раз начинать жизнь непросто, и не каждый на это может решиться. Ну да Бог тебе судья, ступай и докажи, что ты прав.

Маме он решил пока ничего не говорить, да и что говорить — физику бросил, а художество сложится ли?.. Одно Гоша знал твёрдо — он поступает правильно. Трудно порой объяснить другим очевидные для тебя самого вещи. Ему вспомнился каверзный основной закон философии, этот невероятный переход количества в качество. Переход всегда мгновенный и внешне никакой житейской логикой не объяснимый. Заговори с ним о смене профессии пару лет назад, Гоша покачал бы головой и наверняка не согласился. Но два года ежедневного рисования не прошли даром. В Гоше накопилось художество. Переполнив полушария ума, оно разрушило привычный мир и вырвалось наружу. Предложи ему работу санитара в морге, чтобы иметь возможность по ночам препарировать трупы и изучать анатомию, как это тайно делал великий Микеланджело, Гоша согласился бы и на это.

Часть 3

В литографской студии Гоша перезнакомился со всеми выдающимися московскими графиками того времени. Умница, верный советчик и отменный график Саша Ливанов, весёлый, хмельной и невероятно талантливый художник книги Витя Дувидов, элегантный, с неизменной «бабочкой» под подбородком, дивный офортист Слава Павлов… Сердце Гошино замирало, созерцая великолепие литографской компании. Но созерцание хромало отсутствием времени. Весь день он ворочал тяжёлые литографские камни и сошлифовывал с них протравленные коллоидным раствором рисунки. Работа, скажу вам, не из лёгких! А после смены Гоша бежал в студию, рисовал или писал обнажёнку и возвращался домой  заполночь, рассказывая встревоженной маме о том, как он хорошо поработал… в институтской библиотеке.

«Шила в мешке не утаить», — так говорят мудрецы, по молодости лет пытавшиеся обмануть самих себя. Единственным человеком, кто знал о похождениях Гоши, была Ленка. Она клятвенно обещала никому ничего не рассказывать и практически полностью сдержала страшную клятву, открыв Гошину тайну только своим родителям. Родители Лены видели в преуспевающем молодом физике хорошую партию для своей дочери и, узнав правду, были весьма огорчены. Отец Лены позвонил… Гошиной маме  и выложил всё как есть:

— Галина Георгиевна, дорогая, а вы знаете о том, что Егор бросил физику, ушёл в какие-то рабочие? Нам Леночка рассказала, мы так огорчены!

Это был удар. Отец звонил при дочери. Ленка рыдала, висла на руке отца, пытаясь отобрать трубку. Она поняла, что натворила непоправимое, но было уже поздно. Когда Гоша, как всегда, к полуночи вернулся домой, он застал маму неподвижно лежащей на диване почти без признаков жизни. Слава Богу, в тот раз всё обошлось! «Скорая» приехала быстро. Маму откачали.

Лена с неделю валялась у Гоши в ногах, вымаливая прощение за поступок отца. И так как мама шла на поправку, Гоша, повеселев, обнял свою Ленку и примирительно поцеловал её в щёчку.

Прошло две недели со дня приступа. Ни Гоша, ни мама тему новой работы в разговорах не поднимали. Сын старался во всём быть любящим и предупредительным. Мать оказывала сыну знаки материнского внимания и тепла. Но разговор назревал. Как-то вечером мама сказала:

— Сынок, поговори со мной.

— О чём, мама?

— Расскажи мне, кто ты теперь. Я постараюсь понять тебя.

— Мама, я виноват перед тобой. Я начал строить новую жизнь, а тебя с собой не позвал. Я был уверен, что ты меня не поймёшь. Я сам себя не понимаю. Знаю, что прав, что поступаю единственно верно, но это моя правда, она может не стать твоею. Наверное, если бы я сам тебе всё как-то объяснил, не было бы так тяжело. Прости, мама. «Благая ложь во спасение» не получилась.

— Ты говоришь мудро, это знак для меня, что ты не безрассуден, — задумчиво произнесла мама. — Я положила жизнь на то, чтобы тебя вырастить и выучить. Не скрою, ты лишил меня ожидаемой радости. Выходит, я, как и ты, начинаю жизнь сначала, но сил моих прежних уже нет. Я теперь не помощница, а скорее обуза тебе. Так-то, сынок…

Гоша обнял мать. Они долго сидели, прижавшись друг к другу. Наконец мама очнулась и, гладя Гошины вихры, тихо шепнула:

— Поступай как знаешь, сынок. Я с тобой.

Часть 4

Говорят, новобранцев-матросов учат плавать одним простым способом: их просто «вываливают», как…, в море и командуют: «Плыви!» Иногда море штормит, и ритуал посвящения приобретает пасторально-трагический оттенок. Что-то подобное выпало на долю Гоши, когда он (заметьте, добровольно!) прыгнул с ухоженного круизного лайнера «Академик И.В. Курчатов» в маленькую грязную комнату для шлифовки литографских камней.

Художники — люди интересные, но разные. И есть среди них не только милые Ливаны и Дувиды, но и всякая талантливо-спесивая сволочь, которая не упустит случая показать своё «творческое» превосходство над братьями по труду. Ох, как зачесались однажды у Гоши руки на одного такого чистоплюя! Сдержался.  И правильно сделал. «Начинай исправлять мир с себя», — припомнил тогда Гоша любимую бабушкину фразу. А Саша Ливанов, оказавшийся свидетелем стычки, подошёл к Егору со словами: «Запоминай: вы можете меня унизить, убить, надругаться над моим телом, но вы не можете причинить мне зла». И отошёл, полагая, что мудрость невозможно объяснить иначе, как услышать сердцем. Гоша услышал.

В один из вечеров литографская гуляла. Праздновали приём  в Союз художников шестерых выпускников Суриковки. Кто-то принёс гитару. Выпили, заговорили об искусстве, ещё выпили, гитара пошла по кругу, дошла до Гоши. Поднастроив пару струн, он запел. Шумная компания притихла на первых же аккордах. Высокий потолок студии отражал гармонические переливы мягкого  и глубокого голоса. Песня закончилась. С минуту в студии царило немое оцепенение. Потом все разом захлопали, закричали, бросились к Егору: «Старик, спой ещё!..»

Квартира, в которой проживал Гоша с мамой, представляла собой нормальную советскую типовую барахолку с сервантом, книжным шкафом, торшером при диване и т.д. Но вскоре всё изменилось. Прихожая, заваленная подрамниками, старыми мольбертами, разбитыми в хлам этюдниками, уже не справлялась со своей основной функцией — пропускать обитателей жилища. Мама вздыхала, глядя на Гошину свалку, но молчала и даже с некоторым интересом отслеживала стремительные изменения их квартирного быта. У Гоши была хорошая мама. Она полностью подчинила себя интересам сына. И Гоша это понимал. Часть гостиной он полностью освободил от мебели. В центре стоял скульптурный станок, а в углу — вращающийся подиум для натуры. К Гоше приходили товарищи, приглашали натуру, рисовали углём, писали акварелью, маслом. Паркет был застелен оргалитом, и мама втайне надеялась, что когда-то у сына будет отдельная художественная мастерская и она снова увидит любимый паркет, который выложил много лет назад собственноручно её отец, дед Егора.

— Мама, я поступил!

Гоша вбежал в квартиру и бросился к матери, попутно опрокинув в прихожей коробки с книгами по искусству. На днях Гоша получил их в подарок от милой женщины, библиотекаря знаменитой библиотеки МОСХа. Зоя Михайловна сопроводила дар печальным напутствием: «Бери, Егорушка, тебе пригодится. Нас больше нет…»

Исподволь наступали новые времена. Рушились старые, отстоявшие полвека, советские структуры. Незнакомое коммерческое вещество проникало в щели ветхих профессиональных построек и постепенно заполняло их внутреннее пространство. Так вода заполняет трюмы тонущего корабля, и огромный океанский «Титаник» медленно исчезает в тёмной морской пучине.

— Мама, теперь я буду настоящим художником!

Гоша напоминал библейского Давида, который не побоялся выйти на бой с великаном Голиафом. И тот же самый Гоша страдал комплексом неполноценности перед каждым художником, имевшим профессиональное образование. Он читал и перечитывал письма Ван Гога, но отличался от великого постимпрессиониста «творческой застенчивостью», которая рождала гадкую неуверенность в собственных силах.

Теперь же, став студентом художественного института, он через пять лет защитит диплом и станет… настоящим художником! Гоша не знал, да и не мог знать, что судьба уже приготовила ему иное чередование событий.

Часть 5

Как-то раз Гоша раньше обычного возвращался домой и заметил свет в низком полуподвальном окошке. Свет горел в старой котельной пятиэтажного дома. Над входом в подвал была прибита скромная вывеска «Детская студия рисунка и скульптуры». Он приоткрыл ветхую подвальную дверь. Вниз вела крутая лестница без перил. Нутром чуя родное, Гоша стал спускаться и через два поворота вошёл в большое, ярко освещенное помещение. Всюду  к стенам крепились самодельные стеллажи с сотнями детских поделок из глины и пластилина. Сами стены были увешаны детскими рисунками и гипсовыми учебными пособиями. Справа от входа, за столом, отгороженным от общего пространства красивой антикварной ширмой, сидела молодая женщина и что-то читала. Гоша застыл на пороге, размышляя, как ему поступить дальше. Наконец женщина подняла голову, и он обомлел от милой красоты её лица.

— Здравствуйте, — доброжелательно произнесла женщина.

— З-здравствуйте, — не сразу ответил Гоша, — ну… я пойду?

— Тогда до свидания! — она улыбнулась.

— Я, это, мимо шёл, гляжу — свет горит, ну я и вошёл…

— Это я уже поняла. А вы кто?

— Гоша… Простите, Егор.

— Вы художник?

— Учусь…

Далее стенографировать не стоит. Случилась обыкновенная история. В каком-нибудь учебнике по психологии человеческого общения это описано как «типичный случай взаимного влечения полов». Но в нашей истории «дедушке Фрейду» делать нечего. Одному Богу известно, что происходит в таких случаях. Конечно, великие писатели порой погружают сюжетную линию в зыбкую ряску любовных переживаний человека, но всегда, заметьте, делают это осторожно и никогда не ставят точку в конце, мол, так-то!..

Короче говоря, Гоша и Марина, так звали хозяйку скульптурной пещеры, стали встречаться сначала на почве искусства, а через пару недель — как два человека, необходимые друг другу. Ленка, чувствуя неладное, искала повод объясниться. Но неожиданно влюбилась в преуспевающего топ-мальчика, как бы сейчас сказали, и вскоре забыла своего ненадёжного, перепачканного красками Гошу.

Часть 6

Марина окончила институт им. Сурикова. От природы наделённая редким по силе и своеобразию пластическим талантом, она выделялась на фоне своих сверстников уже со школы. В институте её не столько обучали специальности, сколько старались не нарушить природное видение формы молодой симпатичной художницы, сводя роль учителя к роли ненавязчивого информатора о премудростях профессии. Умные были люди, понимали: кому даны от Бога особенные дары, может существовать только как личность. Иные, даже самые благополучные формы жизни, для такого человека разрушительны.

Гоша этого не понимал. Его торжествующее «я» не задумывалось о жертве, которую принимает на себя окружающий мир. Несмотря на то, что Гоша влюбился «с первого взгляда», Марина была для него элементом благоприятной окружающей действительности. Красавица, умница, ого-го какая художница, она воспринималась как фронтовая высота, которую надо взять ради победы личности над общими правилами среды. Марина же, в отличие от Егора, умела считывать будущее и терпеливо прощала Гоше его наивные беззакония.

Талантливые люди неуживчивы, но Марина обладала даром располагать к себе людей. Художники, слесари, физики и поэты с первых встреч преображались и становились возвышенно деликатны. Не стала исключением и милая азербайджанская семья Гасановых, знакомство с которой завязалось случайно во время институтской практики в Крыму. По приглашению новых друзей Марина несколько раз приезжала в Кировабад (ныне — Гянджа), гостила, путешествовала по горам в сопровождении главы  семьи — почтенного Кафара Мамедовича и, в конце концов, купила дом в глуши горных перевалов, в ауле с «поэтическим» названием Казах-Юлчу. Вы спросите, откуда у молодой выпускницы института нашлись деньги на покупку дома? Всё просто. Советское государство щедро платило художникам, и Марине подфартило участвовать в составе творческой группы в заказной монументальной работе. Полученных денег хватило на недорогой домик. Теперь же, с первым весенним теплом, Марина решилась показать своё приобретение Гоше.

Гасановы любезно помогли ребятам добраться до аула, снабдив по дороге всем необходимым из вещей и продуктов для беззаботного отдыха. И уехали.

На другой день, хорошенько выспавшись, наши путешественники пошли в горы. Трудно передать словами внутренний восторг, когда по каменистому серпантину поднимаешься на вершину горы и, осторожно ступая по перевалу, как по чешуйчатой спине дракона, уходишь в облако!..

Весь день ребята бродили по горам, а под вечер спустились  в аул с противоположной, незнакомой стороны. Крохотный сельский магазинчик лепился к сакле внушительных размеров. Над крыльцом сакли красовалась вместо вывески репродукция голландского натюрморта с обилием еды.

— Это, наверное, кафе, зайдём? — Марина вопросительно поглядела на Гошу.

Они вошли. Пряный запах хорошо приготовленных восточных блюд располагал к чувственному удовольствию. Ребята присели за ближайший столик и стали с интересом рассматривать интерьер. В противоположном углу гуляла весёлая компания. Тамада, огромный и неимоверно толстый азербайджанец, принимал изысканные театральные позы, лил из кувшина вино в кубки, громко говорил и смеялся, демонстрируя челюсти, набитые «по горло» зубным золотом. Поначалу компания не обращала на Гошу с Мариной никакого внимания. Но вскоре тамада и большинство сотрапезников окружили ребят и, вознося в их честь хвалебные речи, стали звать за общий стол. Гочу, так представился тамада, предлагал сейчас же допить вино и ехать на аэродром кататься на вертолёте. У Марины от такого предложения широко раскрылись глаза, и по всему было видно, что она уже взлетает над перевалом. Гоша, оказавшийся в гуще восточного гостеприимства, готов был, как и Марина, поверить всему, что обещал говорливый Гочу, но что-то его настораживало. Неопределённо отвечая на вопросы навязчивых азербайджанцев, он оглядывал зал и вдруг заметил, как в одном из окон, затянутых овальным самодельным стеклом, незнакомый мальчик хмурит брови и ладошкой водит по стеклу, как бы говоря: «Нет, не соглашайся!..» Гоше это показалось странным. Он встал, обнял, насколько хватило его рук, безразмерного Гочу, положил на стол пару рублей, сгрёб в охапку разомлевшую от восторга Марину и, не оставляя никому времени на возражения, вышел.

Смеркалось. Гоша всматривался в пепельную дымку вечера, пытаясь разглядеть мальчика. Но тот исчез так же неожиданно, как и появился.

Много позже Егор узнал следующее: на Кавказе существует «добрая» национальная традиция — если где-нибудь, вдали от города, приблудилась русская парочка, то гостеприимные хозяева приглашают дорогих гостей за свой стол, его заливают вином, её… забирают себе. Эта традиция существует уже много лет, и если кто поступит иначе — тот не джигит!..

«Ай да мальчик, — подумал Гоша, — зови меня, если что — приду!»

Часть 7

— Егорушка, давай повенчаемся, ты не против? — смущённо проговорила Марина и внимательно посмотрела Гоше в глаза. — Ты понимаешь, мне это очень надо…

Марина, не договорив фразу, заплакала. Для Гоши сказанные слова не значили ничего. Он не был ни верующим, ни атеистом, он просто никогда не размышлял о Боге. Гоша, как умелый возница, твёрдо управлял квадригой житейских скакунов, и сущность бега для него была первостепенна. Но он не хотел обидеть любимую женщину и согласился.

Февральским утром наши герои сели на Павелецком вокзале  в раннюю электричку с ледяными сидушками и мёртвыми радиаторами отопления и отправились в первое совместное духовное путешествие — кто за благодатью, как Марина, кто из любопытства, как Егор.

Через два часа электричка остановилась на станции Кашира. Ребята вышли. Дул пробирающий одежды ветер. Колкий снег, летящий почти горизонтально, морозил щёки и слепил глаза.

— Надо найти автобус, нам до Руново, я смотрела по карте, — ёжась от холода, лепетала Марина. Отыскав остановку, ребята прыгнули на подножку автобуса, тот лязгнул смёрзшимися половинками дверей и тронулся.

От Руново до церкви следовало идти через поле с километр, не меньше. Марина ничего не говорила Гоше, но он догадался сам. Сняв с себя меховое пальто, он укутал им Марину, сам же остался  в отцовом водолазном свитере из верблюжьей шерсти, который носил по смерти родителя как родовую кольчугу.

— Ты с ума сошёл! — закричала на него Марина, пытаясь сбросить с плеч громоздкое Гошино пальто.

— Или ты его наденешь, или я никуда не пойду, — спокойно ответил Гоша, виновато улыбнувшись.

Марина знала: слово Гоши твёрдое, сказал — сделает.

— Тогда пойдём скорей! — рассекая позёмку и кутаясь в тёплое пальто, Марина торопливо зашагала к храму.

— Венчаются раб Божий Георгий и раба Божия Марина…

Протоиерей Михаил водрузил на головы избранников Христовых золотистые ободы корон. По всему было видно, что он доволен. Нечасто приходилось венчать молодых в эпоху развитого социализма.

«Что ж вы, прости Господи, так и пойдёте в свой коммунизм невенчанные?» — вопрошал он селян с церковного амвона. Только вопрошать мало кого удавалось, не ходил народ в храм. Две-три старушки да хромой дед Митяй — вот и весь приход, им-то куды венчаться?

По окончании таинства отец Михаил пригласил ребят испить чайку и, разоблачившись, сам повёл их в трапезную. Марина плыла. Казалось, она не касается сапожками земли. Гоша внимательно всматривался в происходящее и с удивлением отмечал, что не испытывает ни дискомфорта от странной новизны, ни желания завершить общение и очутиться поскорей у любимого мольберта.

Матушка Елисавета, жена священника, разлила по чашечкам чай, все встали и, оборотясь на восток к иконам, пропели «Отче наш». Гоша претерпел и это. За чаем отец Михаил с добродушной улыбкой завёл нехитрый разговор о том о сём. Но вскоре заговорили о Боге.

— Батюшка, расскажите про чудо Воскресения Христова, мы так мало знаем! — попросила смущённая собственным голосом Марина.

— Чудо Воскресения? — улыбнулся Михаил. — Да какое ж это чудо? Разве Богу что не под силу? Вот и воскреснуть Бог почему ж не может — может! Тут чудо в другом. Господь Сил, Вседержитель мира отдал себя на поругание, и кому — шпане, толпе неразумной! Вот где чудо надо искать, вот где — невероятное! Они ему гвозди в запястья, а Он их прощает, мол, «не ведают, что творят»! Каково? Бога убить нельзя. Но знаете ли вы хоть одного царя, который вот так добровольно взошёл на крест ради любви к своим палачам? Вот уж чудо так чудо!..

Отец Михаил умолк. Через минуту его лицо осветилось добрейшей улыбкой, и неприхотливый разговор о том о сём покатился беззаботно дальше.

— Егор, что с тобой? Ты промолчал со мной всю дорогу! — Марина вопросительно поглядела на своего… мужа.

— Марина, милая, давай как-нибудь ещё раз съездим к отцу Михаилу. Кажется, я его недослушал… — задумчиво ответил Гоша, выходя из вагона в вечернюю толчею Павелецкого вокзала.

Часть 8

Странное дело! Перечитываю Егоровы похождения и ловлю себя на мысли, что сам когда-то пересекал житейское море,  взбирался на гребень волны и, барахтаясь в пенных брызгах, кричал: «Эврика!», а потом падал вниз, и меня накрывала огромная чёрная лавина, вдавливая в грудь простое морское правило: «Моряк не тонет, он возвращается!..»

Марина стала ежедневно ходить в храм, стараясь, как всякий неофит, порадовать Бога личным в Нём участием. Однажды она спросила Гошу, не будет ли он против, если к ним в гости придёт иконописец.

— Кто такой? — спросил Гоша, не отрываясь от мольберта.

— Его зовут Суворов Венедикт Степанович, он учит меня икону писать.

— Ладно, пусть приходит, — буркнул Гоша, продолжая рисунок.

Вечером того дня Гоша, забыв о названном госте, задержался в мастерской и вернулся домой позже обычного. Войдя в прихожую, он услышал оживлённый разговор на кухне. Марина поила чаем бородатого нечесаного мужика и ежеминутно что-то у него выспрашивала. Они разговаривали так громко, что не услышали хлопок входной двери. Гоша через проём коридора стал рассматривать гостя, отмечая про себя его декоративные особенности. Это был человек старше средних лет, с большой красивой, но неопрятной бородой, острыми, как брызги кипящего масла, глазами и совершенно сократовским приплюснутым носом. «Я бы его порисовал», — подумал Гоша и прошёл в кухню.

— Это мой Егорушка! — обрадовалась, как ребёнок, Марина,  поцеловала Гошу в щёчку и усадила напротив Венедикта Степановича.

— Венедикт, — представился гость.

— Мне Марина говорила о вас, — Гоша нескромно стал рассматривать лицо Венедикта, изрезанное множеством мелких витиеватых морщин.

— Венедикт Степанович, покажите Егору фото ваших работ, — Марина прервала чуть затянувшуюся паузу.

Гость достал из старой кожаной сумки ворох фотографий и стал раскладывать их перед Егором одну к одной.

— Это что, иконы? — спросил Гоша.

— Да, это иконы, — улыбнулся Венедикт, — я их пишу двадцать лет. Вам нравится?

— Непривычно как-то, нарушена перспектива, светотень вашу я не понимаю, почему так? — ответил Гоша вопросом на вопрос.

— Егор, это обратная перспектива! Это такой язык иконы, — воскликнула Марина.

— Мариночка, позвольте, я объясню Егору то, что вы сейчас назвали? — мягко перебил Марину Венедикт Степанович.

«А манеры у него ничего, вполне сносные», — отметил Гоша  и приготовился слушать.

— Видишь ли, Егор… Если позволишь, я перейду на «ты», мне так свободней. Светское искусство, которым ты занимаешься, и искусство иконы имеют совершенно разные отправные смыслы. Ты препарируешь этот мир и высвобождаешь из темницы страстей красоту. Ты преображаешь действительность, которая окружает тебя, но не нарушаешь её основные законы. Стоит тебе, заигрывая с художеством как Пикассо, не оставить камня на камне от трёхмерного построения пространства или совершенно уничтожить понятие «светотень», твоё искусство становится беспредметным. Ты рубишь сук, на котором сам же сидишь! Чёрная дыра, которая открывается за пределами мира земных ощущений, лишает тебя всех профессиональных преимуществ, т.к. достоинства твои за пределами этого мира не работают! Икона же начинается как раз с образования этого чёрного «свища». Икона — это фрагмент небесной жизни. А небесная жизнь начинается там, где заканчивается жизнь земная. С завершением трёхмерного пространства перестаёт работать и прямая перспектива. Если ты идёшь дальше, вокруг тебя возникает иная, «обратная» перспектива. Мир, уходящий в точку, как вереница крестов вдоль Аппиевой дороги, вдруг раскрывается перед тобой, как цветок, заполняя черноту Вселенной лазурью нового Неба. А центром нового миропорядка становится твоё сердце!..

Часть 9

Эх, Гоша, Гоша! Задержись ты в мастерской, приди в тот вечер, как случалось, под утро… Марина спит, раскинув каштановые кудри по лимонным рефлексам подушек. Всюду тихо, на душе ясно,  в кармане пусто, Лепота житейская, амброзия! А теперь что?..

— Марина, отведи меня к Венедикту, — это были первые слова, которые наутро произнёс Гоша.

— Зачем? — переспросила Марина.

— Мне надо.

Они сидели друг напротив друга. На столе, зажиривая партийную газету, лежали ломаные бутерброды с колбасой и плавленым сыром. Бутылка дешёвой водки венчала нехитрое застолье.

— Веня, расскажи мне о ней…

— Ты не поверишь! Руки затряслись в Кирилловом монастыре, когда я, молодой дурак, увидел первый раз икону, — взвешивая каждое слово, заговорил Венедикт, — Я же профи, за плечами ленинградская академия, могу всё! А вот этого… не могу! Знаю, что не могу. Сломался я тогда. На год запил. Выручил товарищ. «Поехали, — говорит, — к тётке одной, родич я ей. Толковая!» Поехали. Я-то думал, знахарка какая, а приехали в монастырь. «Ты погодь тут, — говорит он, — я щас». Минут через двадцать гляжу — идут. Тётка его вся в чёрном, только платок на голове палевый с серебром. Подошли. «Вот тебе, Маша, мой друг, художник, ты уж поговори с ним, он — парень чистый». Женщина подошла ко мне и, глядя прямо в глаза, спросила: «Правду ищешь?» Я ответил честно: «Ищу». Выслушала спокойно и велела прийти назавтра в монастырь да спросить мать Иулианию, её то бишь. На том и расстались.

— Иулиания… — протяжно повторил Гоша.

— Да, подвижница земли русской Иулиания, — добавил Венедикт.

Вскоре Венедикт Степанович получил в наследство со смертью отца дом в Вологодской области и уехал из Москвы. Проводив учителя до помеченного в билете плацкарта, Гоша вышел из вагона и понял одну простую вещь — теперь ему придётся определять свою жизнь в одиночку.

Часть 10

До отъезда из Москвы Венедикт успел дать Гоше пару уроков иконописания. Что такое пара уроков? Неоконченное вводное слово гнусавого лектора на общеобразовательную тему! Но для Гоши было достаточно и этого, чтобы, растрепав курсовой учебник, вывалить перед собой пригоршню «цеховых» секретов. Гоша обладал редким качеством ума — он умел додумывать, или, как говорят в науке, экстраполировать известное в область неизвестного, разгребать «чёрную дыру» незнания методом последовательных приближений.

День ото дня икона всё более подчиняла себе Гошино мироощущение. Стирая курантом купленные у геологов натуральные пигменты, получая собственную краску, он испытывал одновременно духовный трепет и житейское удовольствие. Ему нравилось упереться животом в край иконной доски и резать острием шила графью по идеально выглаженному левкасу. «Битлз», «Пинк Флойд», музыка подростковых десятилетий уступили место Афонским песнопениям. А Валаамский знаменный распев стал его насущным музыкальным чтивом.

Единственное, что смущало усердного Гошу, — это были его огромные руки. Неприспособленные к тонкой иконописной работе, эти руки частенько промахивались. Гоша наивно переживал промахи и успокаивал себя, повторяя слова Микеланджело: «Я работаю не руками, я работаю головой». Но преодолеть некоторую недосказанность мысли не удавалось. Он вспоминал иконы Венедикта, доведённые до абсолютной выразительности линии…

Как-то Гоше позвонил приятель и пригласил на встречу. Приехал, мол, в Москву французский священник-иконописец и учит всех желающих основам древневизантийской фрески. Понятие «фреска» отсутствовало в Гошином словаре, однако в назначенный час он и Марина явились на встречу.

Благообразный старец располагал к себе с первого взгляда. Говорил мало, заменяя слова отменной мимикой. Иногда, попросив у кого-нибудь кисточку, показывал тот или иной приём прямо на стене храма, среди подготовительных рисунков. Гоша не сразу понял, что происходит. Когда же его сердце отчаянно заколотилось  в груди, а разум охмелел от созерцания масштабов изображения, он понял: «Вот оно что!» Перед ним творилась икона, увеличенная в размере в десятки раз. Наконец, масштаб иконописного действия соответствовал устройству Гошиного зрачка! И Гоша, вы не поверите, упал на колени и заплакал. Марина, поглядев на рухнувшего мужа, всхлипнула и присела рядом…

Французского священника звали отец Георгий Дробот. Происходил батюшка из семьи эмигрантов, волею судьбы оказавшейся на Западе в двадцатые годы прошлого века. Профессиональный иконописец о.Георгий (быть может, по причине устройства зрачка?) особенно почитал фреску. Изучал её, фиксировал на плёнку древние стенописные фрагменты по всему миру. И вот теперь по зову сердца приехал в Москву обучать московитов поруганным традициям церковного ремесла. Да ещё привёз с собой итальянца-штукатура по имени Балдовино, что значит «храбрый друг». Набралась группа учеников из двенадцати человек. Нашлось в ней место и для Егора.

Часть 11

Художники отличаются от обычных людей не тем, что видят и понимают прекрасное. Прекрасное видят и инженеры, и скотоводы, даже искусствоведы. Дело в том, что художник наделён более тонким, чем средний человек, личностным ощущением цвета, тона, красочного валёра. Вибрация среды становится для него основой существования, в которой ни количество денег, ни ранг социального статуса — ничего или почти ничего не значат.

Часто, поздними вечерами возвращаясь из мастерской, Егор размышлял о неуловимом содержании красоты. Достаточно легко проникая умом в природу изображения, без труда разгадывая логику построения иконописного образа, в реальной работе Гоша вяз в странных фантазиях, идущих от живого чувства, а не от ума. Его натура, лишь только рука касалась карандаша или кисти, горела творческим огнём и, как в омут, сползала в эффектную самодеятельность. Когда он сравнивал образец, от которого первоначально выстраивал свою работу, и то, что получалось в результате «восхитительного» творческого акта, ему становилось тягостно  и почти физически больно. Угнетало несоответствие горней красоты образца и той потёмкинской деревни, которую он выстроил, претендуя на правду.

«Как же так? — думал Егор. — Умом понимаю, глазом вижу,  в руках держу, а на поверку выходит — «кукла»?» При мысли о «кукле» он улыбался, припоминая забавный случай, произошедший  с ним в Болгарии.

Местком комбината графики, где Гоша работал шлифовщиком литографских камней, раздавал путёвки в Болгарию. Дали  и ему. Марина поехать не смогла, но Гошу отпустила с лёгким сердцем. «Поезжай, поезжай! — напутствовала Марина молодого мужа. — Как соскучишься — возвращайся!» И он, вздохнув, отправился один. Денег на руках практически не было, да и те, что были, на третий день закончились, повиснув на телефонных проводах между Москвой и Варной. Но у Гоши была заначка — фотоаппарат «Зенит».

И вот пошёл он на рынок продавать свой новенький «Зенит», предварительно выяснив, что красная цена ему — сто пятьдесят левов. Когда до рынка оставалось метров двести, к Гоше  подошла компания молодых ребят и, приметив фотоаппарат, спросила Гошу на ломаном русском:

— Продаёшь?

Гоша утвердительно кивнул головой и хотел идти дальше, но компания дружелюбно обступила его. Кто-то спросил:

— Сколько просишь?

— Сто пятьдесят, — ответил Гоша, — это недорого.

— Договорились! — вперёд выступил заправила компании  и отсчитал деньги.

— Проверяй, — он передал пачку новых ассигнаций Гоше. Гоша взял и стал считать.

— Тут сто сорок!

— Э-э, друг, прости, вот ещё червонец, — болгарин передал Гоше в руки ещё одну новую ассигнацию в десять левов. Гоша взял и доложил её в пачку, которую не выпускал из рук всё время разговора.

— Фотоаппарат-то покажи! — засмеялся главный. За ним засмеялись остальные.

Гоша вынул из чехла «Зенит» и передал для осмотра собеседнику.

— Годится, беру, — сказал тот и добавил: — Давай чехол.

Как только Гоша передал чехол, кто-то из ребят крикнул:

— Полиция!

Все бросились врассыпную. Отбежал и Гоша. Это случилось больше года назад, но даже сейчас он помнил, как жгла ладонь пачка денег, полученная от болгар. Не в силах терпеть, Гоша согнул в локте руку и поглядел на содержимое ладони. В старую газету были завёрнуты несколько промасленных левов и немного тряпья! Компания его недавних собеседников стояла неподалёку и ухмылялась, наблюдая, как облапошенный простак постепенно узнаёт печальную правду. Заметив, что Гоша их увидел, они растворились в толпе.

Печальный Гоша ещё долго стоял неподвижно, отказываясь понимать, что с ним произошло.

«Да, — подумал он, — хорошо, что в каждом деле есть свои специалисты…»

Часть 12

Линия нашей жизни напоминает изменчивую тригонометрическую синусоиду. Если бы надежда не твердила в ненастные периоды жизни, что тучи рассеются, дела наладятся и над всем сущим снова засияет солнце, — впору бы и утопиться.

Когда мы падаем с гребня многометровой волны в донную яму, а волна, как скала, потерявшая точку опоры, готова обрушиться и придавить своей тяжестью, кто из нас наберётся храбрости выслушать писклявую собеседницу надежду? А ведь она дело говорит: «Шторм успокоится, волна потеряет силу, и над всем сущим снова засияет солнце!..»

Как-то вечером, листая фотоальбом с видами Соловецкого острова, Гоша обратил внимание на странные монастырские стены, сложенные из огромных многометровых валунов.

— Вот это да! Ты такое видела?!– выпалил Гоша, перебивая разговор Марины с кем-то по телефону.

Марина повесила трубку и с укоризной посмотрела на мужа.

— Да, это Соловки. Я что-то читала об этом. Говорят, там многих расстреляли.

Гоша заходил, как маятник, по комнате и через минуту объявил:

— Марина, я должен туда поехать. Если я не поеду — у меня  в жизни всё пойдёт не так!

Марина подождала минуту, пока возбуждение Егора немного стихнет, потом негромко ответила:

— Что ж, поезжай. Когда?

— Завтра!

На том и порешили.

Поздним вечером Гоша простился с Мариной и отправился на Ярославский вокзал. Путь на Соловки лежал через северный город Кемь, откуда пароходом предстояло плыть до острова ещё порядка семидесяти километров по Белому морю. Купив билет на ночной архангельский плацкарт, Гоша сел в вагон с ощущением правильно исполняемой работы.

Ранним утром следующего дня он сошёл на чистый ухоженный перрон. Стоял тёплый северный август. Пахло морем. Не без труда отыскав живую душу, Гоша справился, как пройти на подворье Соловецкого монастыря. Идти пришлось через весь город. Но вот показались морские валы. Море штормило. У самого берега за простеньким забором видны были деревянный храм и пара одноэтажных странноприимных бараков. Гоша вошёл в калитку и по скрипучим деревянным ступенькам поднялся в притвор храма. Служба только начиналась. Диакон кадил по сторонам, певчие что-то ворковали по-своему, по-птичьи. Свечи трещали, разгораясь в утреннем сумраке храма.

Наверху лестницы, ведущей из притвора на колокольню, показался священник. Зевая и почёсывая спину, он спускался с видом человека, не понимающего, зачем он это делает. Гоша улыбнулся, положил на лавку рюкзак и, не благословясь, вышел из храма.

Солнце уже поднялось над морем, и его лимонные лучи разбегались повсюду тёплой капелью позднего лета. Гоша вышел на берег. Ого-го! Огромная волна ударилась о волнорез и, получив гранитную пощёчину, взметнулась стеной перед нашим пилигримом, едва не утащив его за валуны. Промокший насквозь Гоша отбежал от кромки берега и расхохотался.

— Слышь, брат, прости Христа ради, служба идёт! — подошёл  к нему монах в чёрном подряснике и с большой корзиной. — Ты уж не надо так!

Гоша хотел что-то возразить, но не нашёлся. «Ступай в храм, балбес!» — строго сказал он самому себе, стряхнул с рубашки пенные брызги и вторично вошёл в притвор…

На подворье Гоша провёл два долгих штормовых дня. Поселили его в небольшую комнату на четырёх человек. С утра Гоша уходил к морю и много рисовал. В службах участвовал мало из жалости  к отпущенному сроку путешествия. Хотелось больше увидеть, рассмотреть.

На третий день море стихло, и корабль стали готовить к отплытию на остров. На утренней трапезе Гоша выбрал место в самом конце стола, надеясь поскорее других причалить к берегу после общей молитвы. Отец Антоний, настоятель подворья, тот самый заспанный священник, которого встретил Гоша в день приезда, по окончании трапезы готовился начать беседу. Вскоре от слова  к слову заклубилась вязь умного разговора. Но вот о.Антоний перешёл на монолог, и голос его зазвучал под низкими деревянными сводами трапезной, вопреки законам физики, раскатисто и гулко.

В это время последний летний комар больно кольнул нашего героя в правое ухо. Гоша мотнул головой и взглянул на о.Антония, невольно прислушиваясь к разговору…

Когда архангельский поезд выкатился за пределы столицы, наш пилигрим открыл тетрадь и сформулировал шесть главных вопросов, на которые он надеялся получить ответы в беседах с монахами Соловецкого монастыря. Свернув вчетверо свой вопросник, он положил его в левый нагрудный карман штормовки. И теперь, сидя за трапезным столом, бедный Гоша всё более ощущал нестерпимое жжение в области сердца с каждым новым словом о.Антония. Жгла… штормовка, вернее тот лист, исписанный шестью предложениями. И это была не кукла! Происходило вот что.

В порядке очерёдности о.Антоний оглашал вопросы, записанные Гошей в заветном «листке судьбы». Более того, оглашал, сохраняя авторскую редакцию текста! Обстоятельно ответив на один вопрос, переходил к следующему. Когда последний, шестой был снят с повестки дня, Гоша почувствовал, как под рубашкой вдоль позвоночника стекают ручьём холодные капли пота, а горло пересохло настолько, что стало трудно дышать.

Наконец о. Антоний завершил беседу. Все зашуршали стульями и встали на молитву.

…Гоша подбежал к морю и опрокинул голову в холодную прорубь между двух валунов. Минут через десять на берег в сопровождении паломников вышел и о.Антоний. Сдерживая внезапные слёзы, спотыкаясь о каждый встречный камень, наш герой подошел к священнику:

— Отец Антоний, то, что Вы сегодня говорили, для меня очень важно! Можно я буду Вам писать из Москвы?

— Ага, понял, значит? — о.Антоний прищурился в улыбке. — Да, сегодня я говорил не для всех…

— Так я могу надеяться?

— Надейся. Надежда — дело хорошее. Да уж больно ленивый я, отвечу ли?

О.Антоний обнял Гошу и, не ожидая от него церковного рукосложения, благословил в дорогу.

Часть 13

— На чём вы остановились? — спросил крупный литератор, входя без приглашения в рабочий кабинет автора этих строк.

— Да вот, на Соловки собрался мой герой…

— На Соловки? Зачем?

— Кто ж его знает, говорит, надо ему.

— Странный он у вас какой-то. Может, другого кого поищете?

— А этого куда?

— Куда-куда — в стол, мне вас учить!

— Не-е.

— ?

— Он мой родненький!..

Благословение о.Антония распахнуло перед Гошей огромную страну русского духа и житейской крепости. Вот только добраться до неё ему предстояло через перекаты Белого моря и странные стечения обстоятельств.

Корабль был совершенно готов покинуть пристань. Команда делала последние приготовления. Надеюсь, ваше воображение уже представило океанский лайнер, огромный, как половинка марокканского апельсина, сверкающий на солнце мытой белизной и хромированным серебром ограждений? Увы! Монастырский кораблик скорее походил на поднятый со дна затонувший вельбот, на котором не один десяток лет пировали рыбы и всевозможные микроорганизмы.

Палубы не было совсем. Дно корпуса корабля устилала всякая всячина, закупленная на материке для хозяйственных нужд монастыря: огромные моторы, лебёдки, металлические стойки, проволока… Над всем этим, на высоте порядка шести метров от капитанской рубки к носу корабля было перекинуто двенадцатиметровое бревно и кое-как закреплено. Гоша в группе паломников стоял возле рубки и ждал отплытия. Мимо него быстрым шагом прошёл щупленький монах. Затем монах подоткнул подрясник, ступил на бревно и, осенив себя крестным знамением, побежал мелкой рысью на нос корабля. Гоша не поверил своим глазам! Корпус корабля грузно пританцовывал с каждой бегущей к берегу волной. Само бревно прокручивалось в местах закреплений и под тяжестью даже лёгкого человеческого тела совершало собственные колебания. Там внизу, в шестиметровой глубине корпуса, торчали остриями вверх все перечисленные выше металлические предметы… А монах бежал, одной рукой придерживая подрясник, другой балансируя в воздухе при каждом «удачном» всплеске резонансной амплитуды. Исправив что-то очень важное на носу, монах повернул обратно. Не прошло минуты, как он уже стоял возле Гоши, знаками сообщая капитану через стекло рубки о том, что теперь на носу полный порядок.

«Да, — Гоша почесал затылок, — если такое творится здесь,  в Кеми, что же будет там, на острове…»

Часть 14

Егор не ошибся. Многочасовой круиз по Белому морю лёг  в ячейку его памяти как наглядный урок по преображению мёртвой парадигмы в живую.

Когда вы плывёте в сталистых водах Северной Фиваиды[1] и по борту ваш путь сопровождают безжизненные километровые валуны, поросшие мхом, о которых монахи говорят: «То немецкие кузова…», впору подумать о бренности бытия и начать пересматривать свою жизнь как странное и не всегда достойное кино.

И нет конца этому сталистому «раю». Ты безволен и одинок, как в притворе смерти. Харон правит корабликом всё дальше, волны, ласкающие обшивку невесёлого плавсредства, твердят хором: «Оставь надежду…»

И вдруг прямо по курсу из туманного млека выступают очертания сказочного острова! Увитый огромными деревьями, он кажется нереальным. В центре видения высится дивный град царя Салтана — стены и башни Соловецкого монастыря.

Возбуждение стаи пилигримов передаётся и вам, как бы ни были вы сдержанны в выражении чувств. Реальные человеческие черты отступают, и зримы только ликующие души товарищей по путешествию. Корабль уже не похож на бледный вельбот Харона, но приобретает апельсиновые свойства!

Преображение — наверное, самое точное слово для описания духовного восторга при виде пирамидальных Соловецких башен и главной жемчужины монастыря — Преображенского собора…

Я приготовился стенографировать все десять дней пребывания Егора в монастыре. Но подумал: «Нехорошо, даже из лучших побуждений, поднимать, как театральный занавес, покров, за которым человеческая душа таинственно общается с Богом. Разве медицинское описание состава крови может раскрыть тайну тектонической силы этого дивного состояния материи?»

Скажу одно: произошло то, что должно было произойти (хотя, согласитесь, должное не всегда торжествует в нашей жизни). Егору повезло. Его душа, дремавшая в телесной теплоте, очнулась и, по слову о.Антония, «возвысила свой голос над притолокой судьбы». Кто этому поспособствовал? Не знаю. Может, бабушка вернулась на миг с того света и в тонком сне разбудила Гошу, или Марина за Егора усердно помолилась Богу, а может, Ангел-хранитель «замолвил словечко» там, наверху. Человек об этом, согласитесь, знать не может!

На том позволь, терпеливый читатель, завершить рассказ о художнике-иконописце Георгии, его благой спутнице Марине и «непреодолимых» обстоятельствах, которые следует переступать, если мы хотим при жизни заглянуть в будущее.

Сказка о мальчике, который в детстве боялся ветра

На третьем этаже Орехова-Борисова жил-был мальчик. Он очень редко выходил из дома, потому что больше всего на свете боялся ветра. Как только воздух вокруг начинал двигаться, мальчику казалось, что к нему приближается стремительный порыв ветра, который его поднимет высоко-высоко и унесёт туда, где нет ни мамы, ни Орехова, ни Борисова… И тогда мальчик в ужасе бросал свой серебристый локомотив и, не доиграв в машиниста, бежал домой. А ветер свистел ему в спину и похвалялся: «Всё равно я тебя достану!»

Но, как известно, ни в одном худом деле не обходится без добра. Так и тут. Маме не надо было высматривать в телевизионных программах прогноз погоды, она знала: если Стёпочка (так звали мальчика) прибежал домой раньше времени — жди небесное расстройство.

Прошло время, Стёпочка вырос, окончил кое-как школу (он часто пропускал уроки, боясь выходить из дома, когда дул ветер), хотел было поступить в институт, даже подал документы, но, как назло, в день первого же экзамена подул очень сильный ветер,  и учёбу пришлось отложить на долгие годы.

А по осени всех, кто не поступил в институт, приглашали в армию. Пригласили и Стёпу.

Вы, наверное, уже догадались, что в день призыва (со стороны Америки, не иначе!) подул всё тот же старый знакомый — ветер. Но военный комиссариат — это вам не приёмная комиссия. За Стёпой пожаловали три человека, которые уже поступили в армию, потому что в детстве научились не бояться ветра. Стоял тёплый осенний день. Они шли через парк, и за всю прогулку над ними не шелохнулась ни одна веточка!

Стёпа честно рассказал военному комиссару причину своей неявки на сборный пункт. Военком был человек тёртый и решил, что Стёпа шутит. А так как весёлые люди выживают в трудных условиях гораздо чаще, чем плаксы и нытики, он определил Стёпу в десантные войска.

И вот на поезде, которым управлял новенький серебристый локомотив, привезли Стёпу в Псковскую десантную дивизию. Переодели, посадили в самолёт и предложили совершить краеведческую прогулку по родной Псковской окраине. Стёпа с радостью согласился. Взлетели. Один офицер (видимо, гид) стал во время экскурсии то и дело открывать парашютный люк самолёта, чтобы Стёпа получил наивысшее удовольствие от прогулки.

Т.к. из самолёта никуда не убежишь, Стёпа глядел на ревущий в створе люка ветер и ждал, когда произойдёт то, чего он так боялся с детства. Ещё чуть-чуть, и ветер по-хозяйски ворвётся в корпус самолёта, схватит Стёпочку и унесёт далеко-далеко от родной дивизии. Но вот незадача! Ветер никак не мог решиться на такое.

А потом они приземлились. Командиры разошлись по своим делам, и только старший сержант Горшков не захотел оставлять Стёпу одного. Он пригласил его на плац для отработки строевого шага против всякого ветра. И действительно, тотчас подул сильный ветер, завыл, закружился на бетонной равнине…

…Стёпа бежал по привычке на третий этаж, но вынужден был остановиться на втором, т.к. ближайшая казарма имела всего два этажа. Не успел он прийти в себя, как к нему подошёл удивлённый старший сержант Горшков.

— Ты чё? — спросил Стёпочку добрый наставник и показал, как вращается тело, если применить к нему упражнение «мельница». А чтобы Стёпа лучше усвоил это полезное упражнение, Горшков потрудился несколько раз.

Очнулся Стёпа на верхней койке совершенно в другом здании. Попытался пошевелиться и открыть глаза, но резкая боль сковала тело. Он продолжал лежать с закрытыми глазами, прислушиваясь к разговору, который происходил прямо под ним:

— Ты чё, маэстро, ты же чуть не убил парня!

— Да ладно, оклемается.

— Ну, гляди, если сегодня не встанет, пойдёшь под трибунал.

Стёпа встал. Пока он сутки лежал в забытьи, ветер, который так и не решился ворваться в корпус самолёта, подхватил безжизненное тело и унёс высоко-высоко в небо. И там, раскрыв над ним парашют из обрывков материи, пропитанных кровью шестнадцатилетней давности с надписью на вшитых лентах «ВДВ — Псков,  6-я рота[2]», отпустил. И Степан медленно (так дети сползают с мягкой перины, не сразу нащупав ножками пол) стал опускаться на землю. А ветер кружился рядом и поправлял парашютные стропы, чтобы они не путали друг друга…

 


[1]        Северная Фиваида — поэтическое название северных русских земель, появившееся как сравнение с древнеегипетской областью Фиваидой, известным местом поселения раннехристианских монахов-отшельников.

[2]        1 марта 2000 года 6-я рота 2-го батальона 104-го гвардейского парашютно-десантного полка 76-й гвардейской воздушно-десантной дивизии (Псковской) под командованием подполковника М.Н. Евтюхина вступила в бой со значительно превосходящим по численности отрядом чеченских боевиков, руководимых Хаттабом.  В бою погибло 84 военнослужащих, в том числе 13 офицеров. По данным федеральных сил, потери боевиков составили до 500 человек.

Об авторе:

Борис Алексеев, москвич, родился в 1952 году. Окончил МИФИ. Из физиков ушёл в лирики.

Выучился на церковного художника. Вскоре стал писать иконы и стихи одновременно.

Выпустил поэтическую книгу «Житейское море». Последнее время отдаю предпочтение прозе.

Совместно с ИСП готовится к изданию вторая книга — «Тень Экзюпери над космодромом Гея».

Многое из написанного размещено на порталах «Проза и стихи.ру» под творческим псевдонимом «Борис Алексеев — Послушайте». Всем добра.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: