Лестница
Летом 199… года мне частенько приходилось бывать, как сказали бы в старину, «по делам имения» в одном славном подмосковном городке. Название его у многих на слуху. Дело было довольно запутанное. Но однажды, неожиданно удачно разрешив свои проблемы, на радостях зашел я в местный ресторан – его мигающая реклама настойчиво призывала к радостям жизни.
Время летело незаметно, незатейливый праздник близился к концу. Музыкальные волны, что накатывались с эстрады, весь вечер покрывали гул ресторанной толпы, казавшейся чем-то целым. Но стоило музыке отхлынуть, как толпа распадалась на островки говоривших вразнобой посетителей. Расплатившись, я собирался было уйти.
Однако тут у микрофона снова появился ведущий. С торжественной ноткой в голосе он объявил, что «в завершение программы для вас споет несколько песен любимый нами, всем известный…», – имени я не расслышал.
К одиноко стоящему на авансцене инструменту вышел исполнитель – высокий, на вид чуть больше сорока, с волевым лицом, разве что более обычного загорелый, отнюдь не похожий на теперешних эстрадных певцов. В немодном, но добротном костюме, с белым отложным воротничком, он напоминал скорее послевоенных шансонье.
Обернувшись к публике, глуховатым голосом объявил: «Love me tender», Элвис Пресли. И заиграл-запел, сдержанно и точно интонируя, незаметно касаясь кнопок на пульте. Хорошо чувствуя ритм, в меру свингуя, включая временами скрипичный подыгрыш, он по-своему обрамлял известную мелодию. Это было не похоже на исполнение самого Пресли, но притягивало и увлекало. Разговоры за столами приутихли.
Потом пошли известные шлягеры: «Странники в ночи» сменялись музыкой из «Кабаре», а та – менее известными, канувшими в Лету evergreen’ами. Певец не форсировал звука, не гнал темп, не гнался за дешевыми эффектами. Его насыщенный матовый тембр нес, уже сам по себе, что-то свое, помимо и сверх знакомых с детства слов и мелодий. Особенно ясно это стало, когда он запел «My Way», главную песнь Фрэнка Синатры. Вещь эта казалась написанной для нашего певца!
Закончив ее, не отрываясь от клавиш, словно боясь нарушить связавшие его с залом нити, он легким жестом остановил аплодисменты, и после импровизации, проведя серию безукоризненных модуляций, неожиданно вывернул на «Love Story» Фрэнсиса Лея. Никто до конца не понял, как это произошло, но проникновенная песнь любви уже плыла по залу. Не хочется тратить слов, говорить о деталях, да и что тут говорить, когда звучит этот печальный гимн-воспоминание всех влюбленных!
Как он пел! Голос его взволнованно дрожал, будто певец боялся, что его время кончится, а он – так и не успеет сказать самого главного. Собрав силы, плечом к плечу со своим верным «Роландом», он пытался достучаться – до кого? Может, была Она, выдуманная или настоящая, не все ли равно! Свершавшееся действо походило на молитву, обращенную к небесам, но на небесах сияла, во всей славе Она! Тут были музыка и любовь, был высший смысл, растерянный многими на дорогах жизни. И сидящие в зале это почувствовали – музыка возвращала вечную надежду на то, что все еще сбудется. Зал, где и воздух, несмотря на вечернюю прохладу за окном, тяжелый, прокуренный – будто оторвался от грешной земли и летел, увлеченный певцом, куда-то в пространство. Может, чтобы сгинуть в этой строгой, всепоглощающей страсти-надежде. Небольшое чудо сотворил этот немолодой, невесть откуда взявшийся певец!
Песня закончилась. Все молчали. Казалось, каждый мысленно проговаривал слова песни, а, быть может, вел тихую беседу с одинокой, мятущейся, немного не от мира сего душой артиста.
Раздались аплодисменты. Человек, державший зал в напряжении более часа, встал, привычно и чуть отстраненно раскланялся.
Какая-то сила подняла меня и повлекла туда, где скрылся певец. Я ведь был один, как и он! Пройдя за кулисы, быстро нашел его, поблагодарил за прекрасный вечер, за редкостное исполнение. «Увы, – добавил я. – Слова не могут передать то, что может музыка». Он взглянул мне в глаза, пытаясь понять, кто я и насколько искренен. Видимо решив в мою пользу, улыбнулся, лицо его оживилось.
Обстановка за кулисами была не самой располагающей. Собственно, никаких «кулис» не было, мы сидели в каком-то чистеньком, но служебном помещении – то ли кладовой, то ли прихожей, где его эстрадный костюм был явно не к месту. Только хотел я продолжить свои важные, именно так мне казалось, мысли, как крашеная блондинка в белом халате заглянула в нашу комнату.
– Коля, вы сегодня молодцом, наши девчонки прямо-таки заслушались. Да что вы здесь сидите – Люба вам в кабинете накроет. Как обычно, я ей скажу. Только вы уж извините – завтра в восемь машина придет, так чтобы не получилось, как в прошлый вторник. Уж простите, что напоминаю, ребята наши все в отпуске, разгружать некому!
– Надежда Петровна, дорогая, все сделаю, и не награды ради, а из одной любви к вам, – ответил в тон женщине мой новый знакомый. – И не беспокойтесь! А Любушку – не в службу, а в дружбу – попросите, чтобы водку хорошенько охладила. Вы ведь не против, если мы посидим вместе? – обратился он ко мне.
Сценарий вечера переписывался на ходу. Ведь, как-то не принято, чтобы артист угощал поклонника, и я начал что-то осторожно объяснять. Коля – назову и я его так – вмиг все понял и заверил, что этот ужин -обычная и, так сказать, неизбежная плата за выступление. «Впрочем, потом можете наградить Любу, если уж так необходимо», – добавил он.
Мы прошли в «кабинет», по какой-то причине закрытый весь вечер. Сели у края длинного стола, напротив друг друга. Через распахнутое настежь окно на нас смотрел таинственный ночной парк, свежие луговые ароматы кружили голову. За парком, уходящим вниз по склону, между купами деревьев слабо поблескивала под луной неширокая река.
Место и время были самые поэтические, я забыл о кладовке и странной фразе Надежды Петровны, с трепетом чувствуя, что вовлекаюсь в какую-то романтическую историю.
Пришла та, которую нарекли Любой, прикатила тележку с ледяной водкой и закусками. Мы чокнулись – за знакомство.
– Приятно, когда с уважением к артистам относятся! Совсем не последнее это дело – хорошо посидеть. А я, знаете ли, еще недавно никаким артистом не был, да и сейчас им себя не считаю.
Заметив мой протестующий жест, он с напускной важностью, сделав вид, что снимает пенсне, объявил: «Вы, сударь, имеете честь выслушивать откровения бывшего человека, без пяти минут профессора, да-с! Вот как бывает – миг и одни руины! Так что, приветствую вас, о, юный, или не очень, но вы не огорчайтесь, у зрелости свои радости, почитатель моего таланта! Приветствую, стоя на сих обломках преподавательской карьеры, гордо попирая оные стопой! А что, понравилось вам мое пение? В самом деле? Нет, я не тщеславен, нам такие чувства не положены, я ведь, знаете ли, простой грузчик. Да-с… и даже менее того – всего лишь оформленный по контракту разнорабочий… Завтра, без пяти восемь, в синем халате встречу я солнце нового дня! – декламировал мой артист, и я уже не знал что думать, и чуть ли не жалел о своем желании разрешить загадку этого человека.
Но был он не только абсолютно трезв – мой собеседник, похоже, отлично владел ситуацией. Он задумался и начал, будто издалека.
– Вы никогда не думали о том, как мечта, одна только мечта, может одолеть и начисто разрушить жизнь, и тут же, из одних только надежд, которым и не сбыться никогда, построить новую? Да, из одних только невесомых надежд, но какую прочную постройку! А теперь послушайте, как может один миг перевернуть всю жизнь. Жаль, что я не пишу – мог бы получиться недурной рассказ.
Он продолжил лихорадочно, но довольно связно, хотя видно было, что мой визави жил в плену одной идеи – ее верный слуга, раб и рыцарь одновременно.
– Итак, все решила эта лестница. Она ждала меня внизу, через один только пролет. Впрочем, может, я внушил себе это. Но нет, ведь она была, стоя говорила с кем-то по мобильному телефону. Я твердо это помню! Ждала ли она меня? Смешной вопрос! И трагический, как ни ответь. Бог мой, как я хотел туда, к ней! Сладко и страшно было, ведь знал, что там – судьба моя! Смешно спрашивать и, может, кощунственно. Говорят, подвиг свершается в один миг, а готовиться надо всю жизнь! И вот, так и мне чего-то для мига этого не хватило! Может, я сумбурно говорю, но в этом суть!
Почему я не пошел вниз, чего испугался? Позже объяснял себе, что плохо в тот день выглядел, что надо было непременно зайти в бухгалтерию, и прочую ерунду. Жалкие оправдания! Или что, вот, есть жена, дочь, семья. Но все ложь и отговорка – ни жены, почти ушедшей от меня, ни дочери, которая вышла замуж, жила своей жизнью и отдалилась совершенно. А вот она лучше меня знала, может и то знала, что будет после, и даже про ресторанный склад этот догадывалась! Можно, я налью вам? И себе налью, и всю ночь буду рассказывать, а вы слушайте. И пейте, обязательно пейте. В такую ночь нельзя не пить. Давайте – за решимость. За миг единый, в который вся жизнь решается.
Ну, так вот, о лестнице. В тот день экзамен был, для всех последний и решающий. Конечно, я ей «отлично» поставил. Спрашивал ее, когда все ушли. Но многие за дверью стояли, ведь всем все ясно было. Это один я не сразу понял, а им, всему курсу – все с первой минуты стало ясно. Но с каким тактом, как благородно вели себя эти, в сущности, дети! Когда спрашивал, она, может, ждала, что я, наконец, объяснюсь. Нелепость «экзамена» была очевидна обоим – нарисуй она рожицу вместо уравнений, я бы и тогда ей хоть пять, хоть двадцать пять баллов поставил, да еще бы и по перилам прогулялся, от избытка чувств! Мне бы, как Левину у Толстого, буквами одними объясниться – она, уверен, поняла бы все, даже и не задумываясь! Например, к.с.ч.в.е, или там – б.ч.м.в.б.п.н.б. Ну что, отгадаете? Нет? А ведь легче легкого – «какое счастье, что вы есть», или – «боюсь, что мой возраст будет помехой нашему браку»! Но еще лучше по-простому, номер телефона взять, и свой оставить! Только, как раз это оказалось совершенно невозможно! Как же так – вселенский полет и какие-то номера телефонов! Нет, тут нашему брату трагедию в пяти актах подавай, на меньшее он не согласен!
А вот на руки ее, женственные, живые, подвижные, как два прекрасных зверька, не скрою, посмотрел. Да так, что она поняла – по рукам хочу всю ее, облаченную в джинсы, восстановить, да и что тут не понять!
Я так и не сказал, из того что нужно было и что она ждала. И в тот день, и позже утешал я себя, что, мол, ничего страшного, осенью вернусь, загорелым, помолодевшим и встречу ее. Вечером жена приготовила обед, дочь с мужем зашли – чем не семья! За столом меня, как никогда, угнетала, почти оскорбляла вся эта привычная благочинность, все эти домашние церемонии, видимость надежности, которых не было и в помине. Так зачем же притворяться! Я в тот вечер над пропастями бабочкой порхал, над бездною орлом парил, у меня сладкая тайна была, а мне про какие-то премьеры и новые холодильники говорят!
Ну, а любовная лихорадка дело свое делала исправно. Мысли мои только к ней одной влеклись. С женой стало даже говорить невмоготу, она заметила и тоже отдалилась, мне даже известно было, в каком направлении – и слава богу!
Утром я с легкостью убедил себя – надо непременно поехать в книжный магазин, что напротив института. Ноги сами несли меня туда, и дальше – в сам институт, где была лестница, единственная свидетельница нашей несостоявшейся встречи, а, точнее, моей трусости. Больше ведь ни одной живой души! Ступени этой лестницы я готов был вырубить и унести с собой. И ведь чудом удержался от того, чтобы не зайти туда, внутрь!
Каждый божий день, каждый час меня сносило, будто сильным течением, к той улице, книжному магазину, да питейным заведениям, что были поблизости. Чтобы передохнуть и не выглядеть маньяком, я стал захаживать в них, всегда располагаясь у окна, в надежде, не пройдет ли она. Или – в книжный магазин зайдет. Это глухим-то летом, когда и заядлые книжники бегут из раскаленного города! Особенно часто заходил в одно кафе, из окон его хорошо просматривалась улица, по которой вот-вот могла пройти она. Однажды, в середине августа это было, как безумный выскочил на улицу, но обознался! Правда, девушка та невероятно похожа была. И, все-таки, вздох облегчения – а что, если бы вдруг это оказалась Она! Ведь мир бы перевернулся!
Грезилась она мне всюду, в каждой прохожей ее выискивал. Самой большой моей радостью стал номер модного журнала, где на обложке красовалась, элегантно поправляя красные лакированные шпильки, вылитая моя пассия. А внутри еще несколько снимков, на одном из них, сзади вполоборота, где лица почти не видно – будто подсмотренный, ее жест, немного детский, с закинутой рукой. Вообще, было в ней что-то детское и, самое странное, даже из моего детства, что-то недожитое, недолюбленное. Не от сегодняшнего дня шла она, а жила в том, навсегда ушедшем и дорогом бытии. Будто наши колыбели рядом стояли!
Скажите на милость, откуда в ней эта спокойная мягкость, с которой она, по возрасту младшая дочь, обращалась со мной, как с влюбленным мальчишкой?
В конце августа выяснилось, что мой лекционный курс, после перетасовки программ, отменили. Исчез официальный повод для встреч, хотя бы в коридоре. А мне, поверите ли, даже легче стало! Тут и жена предложила развестись, оставив комнату, которую я, в каком-то опьянении, обменял на пригород – здесь, неподалеку. Мечты к тому времени так прижились во мне, такое гнездо свили, что больше ничего, кроме них, да, будем откровенны, немного огненной влаги и не нужно было. В сущности, зачем я ей? Может, и те ее вопросы, зимой, перед лекцией, когда я пару раз пропустил по болезни, что так удивили и тронули меня – из жалости были, или из уважения – кто знает?
В ту осень я много бродил по здешним лесам, мечтал о ней. А какие места здесь! Убедитесь сами, если пойдете подальше, за реку, не пожалеете. Ну вот, так я и ходил, пока дороги не замело, а зимой зашел как-то в этот ресторан. После закрытия поговорил с музыкантами, поиграл им – в юности кое-что неплохо получалось, вроде подружились. Еще полгода прошло, меня потихоньку к эстраде приучать стали. А чтобы якорь тут бросить, я, когда рабочий на складе потребовался, взял и согласился.
А теперь слушайте о самом главном. Бывает же такое, вот и мне – один шанс из миллиона выпал. Надо сказать, что меня обычно под занавес выпускали, изредка в перерыве, для разнообразия. Как-то летом, года три назад, переоделся я в свой фрак, вышел, но не в конце, а в середине вечера, точнее, ночи, чтобы дать оркестру передохнуть. Были у меня, уже тогда, свои коронные вещи. В тот раз ресторан арендовала до утра какая-то крупная фирма, и контроль на входе сняли только после полуночи. Впрочем, для избранной публики преград не бывает.
Среди гостей, я это сразу почувствовал, еще и не видя -сидела Она, в компании таких же юных и прекрасных созданий. Что сотворилось со мной, передать невозможно. Но свое отпел, и вроде недурно. В перерыве, после которого должен был снова оркестр играть, подошла ко мне – такая же спокойная, те же интонации, та же уверенность, и та же мягкость, но и новое что-то, светское, обольстительное. Уже успела покрыться золотистым загаром, и вообще расцвела необыкновенно. Был на ней ситцевый, весьма открытый сарафан на тонких бретельках, с мелкими васильками, и легчайшие, на манер римских, сандалии на длинных черных ремешках, простые деревянные бусы и такой же браслет. Все шло ей необычайно, да что там шло, она восхитительна была! И ни слова, ни вопроса о том, почему и как я переменил жизнь. Да и что бы я ответил? Сказала только – я не подозревала в вас таких талантов. Это, стало быть, о пении моем.
А в этот момент вернувшийся оркестр уже играл страстное танго, и мы, как легко догадаться, скользили с ней по паркету зала. Я и хотел, и не решался прижать ее теснее, как это принято в танго – никто бы не осудил, на то этот замечательный танец и существует. Она все почувствовала вмиг и сделала так, что… ну, одним словом, получилось, будто это я сам ее прижал к себе, да так, что разум помрачился от ее близости, юности, ароматов. И тут же, когда совсем близко губы ее оказались, главное слово сказала: «я не знала за тобой таких талантов!». Вы слышите, Тобой! Вот тогда бы и умереть! Ведь тем же ласковым тоном, как если бы минуту назад расстались, и будто и не было этих трех лет, она их одним движением губ отменила!
Понимала она меня абсолютно, читала как открытую книгу. Какие ангелы, какие высшие существа одарили ее? Это «ты», сразу, тайно сблизило нас до степени невероятной. Если вам хоть раз удалось испытать это, вы знаете, как устанавливается, с первого взгляда, этот чудный и редкий способ сообщения, когда ни слов, ни жестов не нужно, а есть только незримые токи, мгновенное, без усилий понимание, и постоянная пронзительная радость от этого. Вы меня поймете, ведь все это время думал – вот умереть бы, за один взгляд жизнь отдать, а тут она, рядом, юная, восхитительная, и говорит мне «ты»!
Танец кончился, мы оказались с другой стороны эстрады, откуда было не видно столика с ее компанией. Она уже говорила что-то, быстро и горячо, своей подруге, отнесенной танцем вместе с нами; кавалер подруги, аккуратный фирмач, терпеливо дожидался. Вернулась ко мне: «Все, алиби обеспечено. Ты – сумасшедший, я тоже. Не отвечай ничего. Мы идем на реку, я хочу прогуляться по берегу».
Как школяры, мы выскользнули через служебный вход, через внутренний двор вышли в парк. Она, не раздумывая, птицей перелетела через высокую ограду, сверкнув золотистой кожей бедра.
Сумасшедшая то была ночь, вернее, зачинавшееся исподволь утро! Дитя неизбывное! Душа моей души, как говаривал один англичанин – а ведь так оно и было! Спустились мы, взявшись за руки, дрожа от любовной лихорадки, через парк к реке – теплый пар над водой стоял. И она, подобно античной купальщице, вмиг сбросила легчайшие свои одеяния, вошла в недвижную, как жидкое стекло, воду.
Я, конечно, не о стекле думал, и не сравнения подыскивал. Сердце мое колотилось бешено, хотя миг был идиллический – будете смеяться, но в тот момент, как она вошла в воду, первые лучи, еще невидимые, подсветили облачка всеми оттенками зарождавшейся зари, от опалового до нежно-розового – краски на небе стали мягче, теплее. И когда Венера моя из воды появилась, капли, что по груди и бедрам стекали, тем же небесным светом светились!
Да что там говорить! Она вела себя как настоящая женщина – нежно, страстно, тихо шепча что-то, как заклинания. Потом сказала: «Такого у меня больше не будет. Этого, вообще – не бывает. Я все знаю о тебе. Откуда – неважно. Я, кстати, замужем. Он был там, в ресторане. Все думают, что я ушла с подругой на дачу. Ах, если бы ты спустился тогда! Как глупо! … А теперь прощай, провожать не надо». И поцеловала, да так, что ноги подкосились и голова пошла кругом. А когда опомнился, она уже скрылась за деревьями. Вот и вся история. Остальное неважно. С той поры все неважно.
Я молчал. Эта быль – то ли из сегодняшнего дня, то ли из прошлого века – разбередила во мне что-то. Мой собеседник, казалось, мыслью был далеко. Парк за окном, шумя листвой, жил своей ночной жизнью. Стало чуть прохладней. До рассвета оставалось несколько часов.
Он очнулся и налил еще: «Ну, по последней. Должен поспать немного, да и вам пора. Вы еще успеваете на последнюю электричку. Идите по главной аллее, потом у беседки сверните на мост, так короче. Захотите найти – спросите Фрэнки. Это у меня тут кликуха такая, грузчики дали в честь Синатры. Не удивляйтесь, ребята у нас образованные, тут по соседству физический институт был когда-то. Ну, а если не увидимся, так и попрощаться не грех».
Я пожал руку Фрэнки, и через полчаса был на станции. В пустой электричке дремала пара дачников, да прошелся по вагону наряд милиции, обходивший свои владения. За окном проносились ночные поля, леса и поселки, где спали те, кто ничего не ведал о поэтической драме нашего времени. А я смотрел в ночь и думал о том, что не слишком ли прикованы все мы к грешной земле, поглощены земными заботами? Что как раз в подлунном мире все призрачно, а источник жизни, истины и красоты в чистом и лишенном суеты мире идеального? И, может, для того лишь и нужен этот погруженный в страдания мир, чтобы, хоть изредка, расслышать зов, доносящийся оттуда, с горних высот?
И еще не давала покоя крамольная мысль о том, что не может, не должен подобный опыт абсолютного единения душ, которому позавидовали бы и андрогины Платона, прекращаться со смертью, исчезновением физическим. Ведь в таком случае абсурдно само творение!
В последние годы я не раз наведывался в этот городок, проезжая по той самой улице, где пел счастливый и неприкаянный артист. И всякий раз меня тянуло выйти и заглянуть в ресторан, но я лишь притормаживал у входа, невольно отдавая честь гордому певцу. Все в мире должно идти своим чередом, и уже не вернуть той июльской ночи откровений, как и благородно стареющему Фрэнки, отмеченному высшей печатью безумцу, награжденному, словно редким отличием, сладчайшей в мире раной. Как не вернуть утреннего теплого тумана над речной заводью, куда, подобно восставшей от векового забытья пуссеновской Венере, окунулась его вечная, мелькнувшая как сон златой любовь. Не вернуть главного и горчайшего мига своей жизни, когда лишь двенадцать ступеней отделяли его от собственной судьбы – они же и соединили две созданных друг для друга души, теперь уже навсегда.
