Любовь — шестое чувство человека

Борис АЛЕКСЕЕВ | Проза

Алексеев Б.

Любовь — шестое чувство человека

Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Н. Гумилёв, «Шестое чувство»

Если пишущий человек за целый день не написал ни строчки  о любви, всё, что он напишет о любви завтра, будет сущей неправдой и лжесвидетельством. Разве можно заставить птицу замолчать хоть на миг, когда ей хочется петь? Да, можно. Птицу можно испугать или убить, как убивают глухарей на току во время любовных песен. Царь природы может всё. Но над царём есть Высший суд. Он также может прервать любовные царские трели, если они замешаны на гибели генома низшей степени совершенства.

Присутствие любимого человека рядом успокаивает. Но верно говорят: за любовь надо бороться! Когда нет борьбы, любовная «муть» оседает в нас, как в сосудах, на самое дно. Если вода, из которой мы все состоим, наполовину разбавлена вином, то любовный осадок на дне нашего сердечного сосуда встречается (In vino veritas!) с мудростью житейской. И теперь уже мудрость успокаивает нервическое воспоминание об утерянном блаженстве и торжествует, вылизывая стенки сердечной мышцы, покрытые горьковатым любовным налётом.

Но вот обстоятельства разлучили нас. Мудрость, позабыв элементарную осторожность, всплывает и, глотнув пьянящий аромат свободы, горланит о пользе одиночества и расчёта. Тут подлетает чайка. Прервав брачную песнь внезапным чувством голода и высшей справедливости, она выклёвывает из генома самодовольную фалангу житейской мудрости. Мудрость рассыпается на бессвязные промежутки речи и не оседает на дно, как прежде, а теряется среди миллиардов красных кровяных смайликов в потоке любовной кровеносной системы.

И как нежно тогда воркуют наши голоса в телефонной трубке: «Асисяй-я?..» — «О-о, асисяй-я!» Мы, как аватары, летим на крыльях шестого чувства к нашим серебряным и золотым возлюбленным! Правду говорят: «Большое видится на расстоянии».

Не бойтесь разлуки, если любите!

Старая фотография

Передо мной открытка со старой фотографией на обложке. Эту драгоценную открытку я привёз с Кубы четыре года назад. С тех пор все четыре года всматриваюсь и пытаюсь мысленно включиться в разговор, на ней запечатленный. Два мудреца, Эрнест Хемингуэй и Фидель Кастро, увлечённо беседуют среди рыбацких сетей и судовых канатов. Какая-то смуглая женщина на дальнем плане варит им кофе. Фотография помечена 1960-м годом…

т

Молодой, тридцатичетырёхлетний Кастро, окрылённый годовщиной победы революции на Кубе, и старик Хэм за один год до самоубийства… О чём могли так заинтересованно говорить два великих современника? Положим, Кастро был интересен Хемингуэю как личность, перевернувшая уклад огромного острова. Хэм наверняка умом и нюхом писателя понимал, что остров Куба — это только взлётная полоса Кастро, его земная роль шире. Он видел  в Кастро восходящее солнце. Хэм прожил трудную жизнь и не был легкомысленным Икаром. Но сейчас, стоя в двух шагах от солнца, он не страшился попалить свои крылья. А молодой мудрец Фидель, чуть прикрыв глаза, чтобы не выдать внутреннее волнение, пил из уст Хемингуэя коллекционное вино мудрости, так необходимое молодому революционеру.

Уж не знаю, «винный ли сбор» великого литератора оказал влияние на великого реформатора, или что ещё, но (друзья мои!) Фидель провёл революционные преобразования в стране так, как нашим ленинцам учить — не переучить. После свержения проамериканского режима Батисты в 1959-м году новая кубинская власть не репрессировала НИ ОДНОГО человека. Более того, имущество, которое имели зажиточные кубинцы, было сохранено  и не экспроприировано. Фидель сказал: «Хотите — оставайтесь,  и будем вместе строить новую Кубу, хотите — уезжайте!» Как у нас говорят — «Скатертью дорога!» Многие тогда покинули остров Свободы, но не многие из них остались живы. Власть, разрешив бегство, ни в чём, естественно, беглецам не помогала. У кого-то были свои катера, лодки, кто-то просто вязал плоты. Все бежали  в США. Но море часто штормило. Утлые судёнышки с «мигрантами» переворачивались. Говорят, даже акулы вскоре приметили этот печальный фарватер и ждали новые и новые партии беглецов. А тут ещё вожделенной Америке надоело возиться с кубинскими перебежчиками, и она придумала «Правило сухой ноги». Что это такое: навстречу кубинцам, пытающимся пристать к американскому берегу, была развёрнута специальная бригада полиции, которая поворачивала все плавсредства обратно, нимало не заботясь, что с ними станется. Лишь крохи беглецов умудрялись обмануть кордон и пристать к берегу. На них-то и распространялось правило: человека, который смог коснуться американского берега хоть одной ногой, полиция не трогала и принимала как беженца.

Я побывал практически везде, где останавливался или заходил выпить стаканчик мохито Эрнест Хемингуэй. Помню забавный случай. Мы с женой поднимаемся в номер 511 одного из лучших отелей старой Гаваны — Ambos Mundos, где Хемингуэй регулярно останавливался в течение семи лет. Пристенно, как в воинских пирамидах, красуются удилища, спиннинги, есть оружие. На небольшом рабочем столе стоит Его пишущая машинка с набранным на полстраницы текстом, в дальнем углу — простая кровать и прикроватная тумбочка с телефоном… На фоне старой Гаваны, чуть прикрытой оконными гардинами, невольно начинаешь «оседать в Хэма». Время замирает и незаметно проскальзывает обратно. Вот-вот войдёт великий писатель и попросит заварить кофе. Вдруг звонит телефон! Этот старый чёрный телефон действительно звонит! Как бы глубоко я ни «окунулся в старика», мой слух вздрагивает от назойливого перезвона. И вот тут самое интересное: с минуту во мне сражаются два времени. Одно молодое, настоящее, второе… Нет, второе, увы, вскоре рассыпается и исчезает где-то между ещё существующими событиями и уходящей в никуда вечностью. Девушка-экскурсовод подходит к телефону, снимает трубку и по-испански кому-то отвечает. Последнее колечко дыма от времени старого Хэма тает, и я понимаю — на том конце провода «завис» другой человек, не Хэм…

Ищите интонацию!

Писать о любви проще всего стихами! Рифмы, как оркестранты, ведут голос ещё до напряжения голосовых связок солиста. Ему остаётся только припомнить текст и не отвлечься на что-нибудь во время исполнения. Проза же как литературный размер для чувствительных декламаций сложна и путана. К примеру, любовные письма Татьяны и Онегина. Я пробовал переложить их на полную строку — у меня получалась такая, извините, хрень, что хотелось забыть первоисточник и избавиться от навязчивого перечисления любовных эпитетов! А в столбик читаешь Пушкина — ничего, вполне сносно! Лев Толстой, Куприн, Лермонтов умели как-то увлечь читателя любовным монологом. На то они и классики! Я же, не мудрствуя лукаво, пошёл к своему старому учителю литературы Афанасию Гавриловичу и с порога, не разуваясь, спросил его:

— Афанасий Гаврилович, скажите на милость, как надо писать про любовь, чтоб сердце человеческое в ответ очнулось и заговорило? Пробовал я так и сяк — чувствую, не ро́бят мои литеры трепета человеческого!

— Ты погодь, Мишаня, не кипятись, — улыбнулся Гаврилыч. —  Любовная проза — это не беседа темпераментных персонажей, это, Мишань, — тайна! Тут и слова порой ни к чему. Ты вот что, попробуй писать без слов! — Афанасий Гаврилович затянулся табачком из своей знаменитой на всю школу янтарной трубки, выдохнул и, направив указательный палец на колечко дыма,  добавил: — Тут важна интонация!

Я вернулся домой, сгорая от литературного нетерпения. Не снимая пальто, усыпанного налипшим мартовским снегом, подбежал к письменному столу и включил компьютер.

— Что-то случилось? — поинтересовалась она из кухни, накрывая стол для позднего ужина.

— Ты ешь, я потом! — ответил я, кликая команду «Создать документ».

«Интонация… Вот оно что!» — в моей голове отдавался эхом добродушный голос Гаврилыча. Голос манил. Я наблюдал издалека, как он записывает в строчку на классной доске слова любовного содержания. Мы же высиживаем до звонка урок литературы и хихикаем в стол над предложенной темой. Но дурь возраста постепенно оставляет нас. Поднимается смущённый Никита Лобзев:

— Как красиво! Нам бы их время! — Никита обводит взглядом притихшие ряды, открывает хрестоматию и с волнением читает отрывок из «Капитанской дочки», в котором Гринёв говорит  о любви Машеньке Мироновой…

Я поставил жирную точку и оглядел комнату, не видя ничего, кроме компьютера и клавиатуры, улитой чем-то сладким, видимо, чаем.

— Или иди спать, или читай! — послышался голос жены из глубины гостиничного дивана. Веки мои беспомощно слипались друг с другом, но я набрался сил и прочитал жене новорождённое сочинение о любви молоденькой девочки к старому учителю литературы, любви, которой суждено было тайно родиться и так же тайно умереть в сердце будущей женщины. Впрочем, первая любовь не выбирает…

Я закончил чтение. Жена сидела неподвижно, откинувшись головой на спинку дивана. Наш старый напольный брегет пробил три часа ночи, наполнив тишину гостиной гулким перезвоном.

— Спасибо, Миша, — наконец произнесла жена, — ты тронул моё сердце. Скажи, разве я когда-нибудь рассказывала о своей первой любви? Ведь твоя влюблённая девочка — это я тридцать лет назад! Я не помню даже, как выглядел мой возлюбленный учитель литературы, помню только, как он частенько поднимал вверх указательный палец и таинственно нам выговаривал: «Ищите интонацию!..»

Об авторе:

Борис Алексеев, москвич. Родился в далёком 1952 году. Профессия — церковный художник. Считаю,  что два процесса: писать красками святые образы и «набивать на компьютере» добрые мысли — синонимы одного и того же творческого состояния души — собеседование  с Богом.

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: