Мостовые твои
Мостовые твои. Я тогда не умела…
Глава пятая повести «Мостовые твои»
Я тогда многое не знала, не понимала, не умела жить в такой огромной и такой прекрасной Москве! Выяснилось сразу же по приезду, что в Москве говорят как-то по особенному – смешно растягивая гласные, и произнося слова как-то нараспев… Мне понадобились годы и годы, чтобы уразуметь, что этот особый вид русского языка – родом из деревень и посёлков ближайшего Подмосковья. Но тогда это распевание слов на особый манер, это чрезмерное «аканье» (дикторы на телевидении так не говорят!) – казалось мне особенным шиком!
– Девушк, а девушк! И куда же мы едем, та-а-акая кра-а-асная шапк? – двое подвыпивших парней прижимают меня к стене вагона в подмосковной электричке.
Ситуация критическая. Не знаю, как и почему, – начинаю в ответ чесать по-польски что-то быстро-быстро… Одета я по последнему «писку моды» стараниями моей талантливой мамочки и в соответствии с зарубежными модными её же каталогами, так что парни предпочитают не связываться, и я благополучно ныряю в двери следующего вагона.
Я стесняюсь своего русского с периферийным украинским акцентом, и каждый раз «выезжаю» за счёт польского, привитого мне с детства бабушкой и мамой.
Но обучение московскому говорку происходит удивительно быстро, и вот уже я «акаю» вместе со всем столичным городом и чувствую себя прекрасно на широких и дружелюбных улицах огромного «мегаполиса», как бы сейчас сказали, – с его музеями, концертными залами и восхитительными выставками!
– Говорят, что ты почти каждый вечер ходишь на концерты в Консерваторию, – Толик, симпатичный интеллигентный пацан из параллельной группы, ловит меня на широкой лестнице студенческой «общаги». – Возьми меня с собой!
– О, здорово! Пойдём сегодня вместе! Сегодня как раз – «Реквием» Моцарта! Обрыдаешься!
Толик не очень-то верит, что он «обрыдается», но, когда мы с ним сидим на галёрке в последнем ряду великолепного концертного зала Консерватории имени Чайковского и слушаем рвущий сердце и мысли «Реквием», – то оба рыдаем в три ручья и сцепляемся руками, чтобы выжить и не умереть от счастья и боли…
– Спасибо тебе! – говорит Толик, прощаясь на лестнице «общаги», – Я ещё никогда так не слушал музыку, – на разрыв!
Теперь мы с Толиком часто ходим на концерты вместе. Я тогда ещё не умела влюбляться в хороших, «правильных» мальчиков. Мне больше нравились хулиганистые, яркие, харизматичные парни, чьё обаяние «цепляло» меня, как и других девчонок студенческого общежития…
Андрей, интересный голубоглазый парень из Сахалина, брал гитару бережно, как будто обнимал девушку, и играл на ней мягко и тихо, но с большим профессионализмом, своими длинными, чуткими и нервными пальцами… От долгого его взгляда – глаза в глаза! – кружилась голова, и хотелось любить кого-то, а любить я тогда ещё не умела…
Мы срываемся всей компанией среди ночи в Лефортово, на Петровские пруды, купаться среди коряг и железного лома, который щедро устилает дно нечищеных с петровских времён прудов, пока нас оттуда не гонит милиция, и мы с хохотом и «зашкаливающим» адреналином не вваливаемся, мокрые и замёрзшие, назад в общагу, разумеется, не через вахтёра, а через окно на первом этаже, к которому заботливо приставлены пустые ящики из-под тары в качестве ступенек.
«Кожаные куртки, брошенные в угол,
Тряпкой занавешенное низкое окно.
Бродит за ангарами северная вьюга,
В маленькой гостинице пусто и темно…»
– поёт Андрей и неотрывно смотрит на меня.
Он романтик и, безусловно, талантливый парень. Но учёба – «рядом с ним не стояла»… После первой же сессии он «вылетает» и идёт в армию. В памяти остаётся мой восемнадцатилетний день рождения с огромными охапками цветов, его рисунки маслом, гитара и стихи… Хорошее было время, но я тогда ещё не умела любить.
В комнате нас четверо – четыре девчонки. Девочек в общежитии мало, всего несколько комнат шестиэтажного, «убитого» временем и студентами, здания. Вероятно, поэтому, у каждой есть поклонники.
Ирка, красивая девочка с «кустодиевскими» формами из Подмосковья, неразлучна со своим Колькой, комсомольским деятелем, туповатым, но напористым, который изо всех своих периферийных сил рвётся к «рычагам власти». И добивается своего. О них в общаге ходят анекдоты:
– Коля, ты хлеб купил?
– Купил.
– А масло?
– Купил.
– А колбасу?
– Купил.
– А мясо?
– Купил.
– А селёдку?
– Купил.
– А котлеты?
– Купил.
– А макароны? (Пауза).
– Забыл…
– Марш в магазин немедленно, за макаронами!
Они подходят друг другу, как «два сапога – пара»! Мы почти дружим, до поры до времени, пока меня не начинает раздражать их «беспробудная» еда и Колькина концентрированность на политической карьере…
– Дай списать реферат! Если я получу ниже четвёрки по истории КПСС – в кандидаты не примут… А мне – позарез надо!
Через пару лет они поженятся и у них пойдут «кустодиевские» дети… Колька пролезет-таки в «высшие эшелоны власти», несмотря на очень средние способности. К концу второго года обучения мы перестанем друг друга замечать. Я тогда не умела прощать серость.
Ещё одна девочка в комнате – Лариса. Она из Чечни. Из тех семей, которые до сих пор стоят там «у руля»… Те дни, когда прилетали её многочисленные родственники (до десяти человек!), превращали нашу жизнь в комнате – в вокзальный ад! Они устраивались спать на полу «вповалку» и до утра разговаривали на своём гортанном наречии… Я в такие дни предпочитала уезжать к моей московской подруге Галке и жила по нескольку дней у моих «московских родителей».
Лариса с гордостью рассказывала нам о культурных ценностях своего народа, презрительно кривя при этом свои тонкие и злые губы на пьянство и нечистоплотность остальных наций, однако в верные пажи и слуги выбрала русского мальчика Юру, который приходил в нашу комнату по вечерам – сделать массажик на узенькой Ларискиной спинке и помочь с учёбой этой непробиваемо-глупой дуре! Её я в подруги тоже не могла записать – я тогда ещё не умела быть толерантной…
– Юра, к ноге! – смеялась Лариска, и добрейший увалень Юрка, отчисленный с первого же курса и поступивший на службу в московскую милицию «для прописки», выполнял все команды своей королевы и был её приближённым ради той же прописки…
А верной подругой моей стала рыжеволосая Галя – дочка греческих политических эмигрантов, воспитанная бабушкой – смотрительницей Пушкинского музея в подмосковном Захарово. Это была восхитительная и верная дружба, пронизанная преданностью и чистым бескорыстием, как бывает только в юности!
– Гела! – так я звала свою Галю-гречанку, – пойдём завтра на «Форнарину»?
«Форнарина» – это картина, которую я отыскала в Музее изобразительных искусств им Пушкина, и которая оказывала на меня какое-то магическое воздействие… Я могла простаивать перед ней часами. И водила смотреть на неё всех моих друзей – и Толика, и Гелу, и Олечку, и Валечку с Людой – девочек из другой комнаты, с которыми я дружила.
2015 год, Москва, мой творческий вечер в одном из музеев, организованный литературным обществом. Я волнуюсь до слёз перед выходом на подиум! Едва различаю лица. В зале во втором ряду – мои «девчонки» из общежития, Валюшка, Оля, Люда… Ревут вместе со мной. Сорок лет. Ничуть не изменились. Такие же милые, красивые, живые, настоящие!
– А помнишь, как ты нас водила на «Форнарину»? А концерты музыки?
Ах, какой подарок судьбы! Помню, конечно помню, мои хорошие! И «Форнарину», и бесконечные стояния в очередях на распродаже билетов в театры – «стоячки» (давали по шесть билетов в одни руки…) Однажды удалось купить билеты на «Кармен-сюиту» с Майей Плисецкой…
Сердце билось у горла, пальцы, вцепившиеся в бордюр, побелели от напряжения. Видно плохо – места наверху, колонна мешает видеть всё происходящее на сцене… Но всё это не мешает главному – умирать вместе с Кармен на сцене под музыку Бизе-Щедрина и видеть божественную Майю!
– Что-то она сегодня не в ударе! – слышится рядом за колонной.
Гневно оборачиваюсь: там сидят наши же «бауманцы», завсегдатаи галёрок, научившиеся «выбивать» билеты в «стоячках», пресытившиеся лучшими спектаклями Москвы… Позавидовала поневоле и вернулась к священнодействию на сцене. Я ещё не умела быть циничной.
Я тогда не умела ходить по-московски,
ни общаться, ни ездить, ни пить, ни курить…
Чтобы спрятать акцент, говорила по-польски,
да и было о чём ли со мной говорить?
Молодая дурёха в зауженной юбке.
Из достоинств немногих, пожалуй, – мозги.
Не спилась в кабаках, не пошла в проститутки
потому, что писала плохие стихи…
Потому, что в тулуп завернувшись по сменам,
заработав на хлеб и билеты рубли,
я бежала в концерты и грезила сценой…
галереи Москвы тоже были мои.
Кантиленной тропой с позолоченным прудом
я бродила, Блаватскую сунув в рюкзак,
Кантом бредила и, непонятно откуда, –
книгой Рериха, купленной за четвертак.
Всё – пределы Москвы. Всё отсюда – театры,
долгостой за билетами в зимнюю стынь…
Не оттуда ль глаза мои подслеповаты,
не оттуда ль ментальность моя – монастырь?
Я приеду. Пройду фэйс-контроль на вокзале.
Я увижу Москву дорогую мою!
Отыщу «Форнарину» в карминовом зале
и, как прежде, всю жизнь перед ней постою…
Мостовые твои. Шальной судьбы моей моменты…
Глава шестая повести «Мостовые твои»
И уж если я пишу о первых годах своей учёбы в Бауманке, то я просто обязана описать, хотя бы частично, «вольности» нашей студенческой жизни! Ведь не просто же так телефонный номер моего папки хранился в ящике стола зам. декана моего факультета! Иногда на этот номер звонили, чтобы сообщить не только о прекрасной учёбе его любимой доченьки…
И вот ещё что: когда папку спрашивали, сколько он заплатил за мои успешные вступительные экзамены, он, улыбнувшись своими лучистыми, с хитринкой, глазами, любил говорить:
– Пять копеек (столько тогда стоил междугородний конверт), когда писал письмо Тяжельникову! – и победоносно смотрел на своих оппонентов.
Об этой истории с письмом я писала в первых главах. Так вот: это не совсем так, не точно. Ещё было междугородние телефонные переговоры со Строчкиным (Строкин Анатолий Андреевич, мой куратор курса, зам. декана) каждый раз, когда меня «заносило». А «заносило» меня часто.
Посредине ободранной, сто лет не ремонтированной комнаты студенческого общежития на Лефортовском валу, кроме меня и Гелки, моей прекрасной «гречанки», жили крысы… бесчисленное множество! Они изводили нас своим писком из встроенных деревянных шкафчиков по ночам! В этих шкафчиках любая одёжка, любая книжка, ненароком оставленная и беспечно забытая, через несколько дней превращалась в изъеденную крысами труху, как мой «Оксфордский словарь английского языка», который я привезла из дома.
– Давай разведём костёр! – в одну из таких ночей пришла нам в голову конструктивная мысль.
Костёр был разведен на жаровне, взятой на кухне. Сжигалось в нём что-то, чего было не жалко. Всю ночь у этого спасительного костра читались стихи… А Гела потом танцевала вместе с языками пламени… Это было так красиво! Выдало нас предательское дымовое пятно на потолке прямо над костром. Тогда же и прозвучал первый телефонный звонок папке.
На фоне проступков других студентов, разведение костра в комнате показалось деканату незначительным, и инцидент ограничился выговором с предупреждением. А в других комнатах, случалось, и пили, и в покер резались днями напролёт… «Общага» одним словом.
– Слышала, Ланку отчисляют? Воровала бельё с верёвок у девочек на этаже? – Лана, белокурая красавица из Латвии, представлялась всем дочерью генерала, щеголяла в заграничных шмотках, о которых любая девочка нашего курса могла только мечтать, всегда была окружена поклонниками и смотрела на всех свысока… До сих пор помню её затравленный взгляд, когда её поймали «с поличным» и её злые слёзы, когда милиционер сказал, что сообщит о её «художествах» в детдом…
– Хочешь, научу играть в покер? – необъятная «баба Лена» жарит на общей кухне котлеты. «Бабой» Лену называли из-за непомерных объёмов. А вообще-то она – умнейшая девчонка, учится на «пятёрки», режется в покер целыми днями, зарабатывая таким образом на жизнь. К ней ездят играть со всей Москвы и Московской области известные игроки.
– Не-а, спасибо, конечно, но я устроилась на подработку. На жизнь хватает.
Мы все где-то работали. Зарабатывали студенты хорошо: кто в охране, кто в театре на массовках, кто на «смешных» работах, о которых я сейчас расскажу. Деньги, которые слались родителями, я регулярно отправляла назад. Хотелось самостоятельности. Кошелёк не закрывался – так он был толст… Всем этим премудростям нас учили старшекурсники.
На опыты в Институт вирусологии ходили толпой. Даёшь себя укусить какой-то козявке, сдаёшь анализы «до» и «после», спишь в специальной комнатке, где у тебя берут ещё несколько раз кровь, а наутро – половина месячной стипендии – в кармане! О возможных последствиях никто, естественно, не задумывался.
В Институт нейрологии ходили, в лабораторию сна. Вживляют тебе электроды в височную часть, и ты засыпаешь. Ночью пишутся твои ритмы сна, твои мозговые реакции, а утром – горячий завтрак «в кровать» и – двадцать рублей в кармане! Чем плохо?
Один раз ходила даже к патологоанатомам, варить неопознанные трупы в кислоте… Бр-р-р-р… Одного раза хватило. Там за ночь платили 80 р. (а наша стипендия исчислялась тогда 40 рублями). Были такие студенты, наши и медики, кто зарабатывали там во все годы учёбы, и неплохо.
– Поедем на Красную площадь? – мой однокурсник и друг Саша Михайлов с удовольствием бросает конспекты в портфель и едет со мной в Александровский сад шуршать листьями, бродить по Красной площади, по музеям, говорить «за жизнь»…
Ездила в Москву на «встречу с юностью» в прошлом году. Собирались в «грузинском погребке» на Арбате… Сорок лет не виделись, – воспоминания, объятия, слёзы… Саша, солидный московский бизнесмен, чуть не ревёт:
– А помнишь, как ты меня водила гулять на Красную площадь?
– Помню, дорогой ты мой друг юности, конечно, помню!
Помню, как однажды, сорвалась туда одна, – погулять, в каком-то немыслимом «мини», тут же познакомилась с курсантами-болгарами Военно-танковой академии, великовозрастными дядьками, отправилась с ними в ресторан «Пекин», «обмывать» окончание их учёбы, выплясывала там с ними, «хороводила» всех, хохотала, а потом – взобралась на балкон над банкетным залом и распевала там украинские романсы под крики «Браво!» моих новых болгарских друзей и их полковника – болгарина Неделко Цокова… Конечно, помню, друг мой!
На встрече в «грузинском» погребке напротив меня – мой друг, Шурка Суслов. «Маленький» или «Крохотный». Так его звали за полноватую фигуру. Голубые чистые детские глаза, доброта несусветная ты моя! Смотрит, не отрываясь… Шурка, Шура, друг мой дорогой! Помнишь, как много мы с тобой прошли плечо к плечу, сколько всего пережили вместе?
Я лежу без сознания на полу металлургического завода в Подмосковье на первой производственной практике. Гипертонический криз – от перегрузки, от непривычного ритма работы в литейном цеху в ночную смену. Ты поправляешь мне подушку в машине «Скорой помощи», гладишь руку:
– Крепись, гниль! – Это ты так меня ласково называешь… Звонишь родителям, говоришь, чтобы не волновались, что будешь навещать, держать их в курсе…
– Гниль, выходи! – под окном больницы почти вся группа. Все проходят практики на московских заводах: Алик, ещё один мой замечательный друг юности, Валюшка, Альбинка, Юрка, Зураб.
Зураб Окруашвили – всеобщий любимец, душа коллектива. Он — из нац. меньшинств. Из Тбилиси. В те годы была разнарядка принимать в престижные вузы небольшое количество студентов из союзных республик, невзирая на низкий уровень подготовки. Ах, как же трудно ему приходилось в Бауманке! Талантливый гуманитарий, человек с огромным добрым сердцем, как же нелегко дался ему диплом технического вуза с повышенными требованиями! Знаю, что впоследствии он окончил институт кинематографии и громко заявил о себе, как режиссер.
– Что ты делаешь на кухне, женщина? – Зураб стоит в проёме кухни общежития в мой день рождения, в ослепительно-белой рубашке на смуглом теле, в отглаженных брюках с острыми, как лезвие, стрелками.
– Ты что, не знаешь, что мясо и вино – дело мужчины? – И Зураб жарит мясо для всей группы, которая приглашена на мой день рождения в общагу, и подаёт его, и открывает бутылки с шампанским, и убирает затем со стола, в своей праздничной одежде… Ах, не забываются такие вещи, мой дорогой друг!
Иногда мы с Шуркой срывались в Ленинград на «Красной стреле». Отъезды эти казались странными и спонтанными всем, но не нам.
– Деньги есть? Нет? Неважно! Бери гитару! – Мы мчимся на Ленинградский вокзал, пробираемся без билетов в поезд-экспресс на последний поезд, подтягиваемся на руках, подсаживая друг друга в карбюраторный отсек вагона поезда, под крышей вагона, втискиваем туда гитару и захлопываем за собой крышку…
Ехать неудобно, тесно, жарко, но смешно! В шесть утра сходим в Питере, добираемся до первой площади, усаживаемся на асфальт, кладём перед собой кепку и – распеваем наш студенческий репертуар: Визбор, Высоцкий, Никитин, Матвеева, песни КСП – Клуба Студенческой Песни… В кепку на асфальте катятся металлические рубли…
– Рванули в Эрмитаж? На билеты хватит? – Хватает и на Эрмитаж, и на бычки в томате, и на клюквенный морс. Потом, доехав на метро до центра, усаживаемся уже поудобнее на центральной площади и продолжаем орать во всё горло и рвать струны! Нас обступают люди, морячки из местных морских училищ:
– Откуда вы, ребята?
– Из Москвы, из Бауманки! – Нас провожают всей толпой на обратный поезд. Покупаем питерский «Казбек». Иначе в общаге не поверят, что были в Питере. На билеты назад денег тоже хватает.
В положенную наземь шляпу
катились звонкие монеты…
Ах, знала б мама, знал бы папа
шальной судьбы моей моменты!
Как пелось славно на Фонтанке!
Не хуже пелось на Неглинной, –
хватало на бычков две банки
и булку хлеба с белым тмином.
Потом – билет в любимых залов
переплетенья в Эрмитаже…
Потом – преддверие вокзала,
«Казбека» пачка («made in Russia»), –
для однокурсников, чтоб знали,
что побывала в Ленинграде!
Гитаре на плече мешали
густых волос тугие пряди…
Что ж я волнуюсь так при встрече?
Вокзал Московский, будь мне другом! –
Приобними меня за плечи,
как стародавнюю подругу…
Об авторе:
Виктория Левина: «Родиться имела честь в бывшем СССР, на стратегическом аэродроме, что на китайской границе в Читинской области.
Случилось это в семье папы-лётчика и мамы-радистки в 1954 году к несусветной радости двух израненных фронтовиков.
Росла на Украине, ходила в пионерках, даже удостоилась быть командиром пионерской дружины, чем очень разочаровывала философически настроенного папку, имевшего к тому времени диссидентский настрой ума.
Тогда же и случились первые литературные опыты. Стихи писались в муках, в состоянии огорошенности от их появления на свет, и были обильно смочены слезой от первых влюблённостей…
Мир был огромен, а стихи были маленькими и очень глупыми, что возмущало тогда уже не по годам развитый интеллект. И посему, были задвинуты на несколько лет в запасники памяти.
И вдруг – Москва! Учёба в Бауманке, огромная любовь, потрясшая основу бытия, музыка, камерные хоры с гастролями и – стихи, стихи, стихи!
Однажды, прилетев на короткую побывку к обожаемым родителям, случайно оказалась на конкурсе поэзии на Украине – и победила! Состояние шока. Неожиданная окрылённость занесла в редакцию «Юности», где по рекомендации маститых украинских «виршистов» и пропечаталась.
Стихи становились более или менее профессиональными, а литературные реалии более конкретными – мечталось о Высших литературных курсах. Но советская действительность не давала второго верхнего образования без необходимости.
Стихи рвались наружу! Свои научные статьи в профессиональных журналах я заканчивала в стихотворной форме – вот была потеха для глубокоуважаемых научных референтов!
Писалось хорошо везде – на тесной кухоньке в хрущёвской «двушке» – шумной и прокуренной квартирке студенческой семьи, на конференциях, на пне в походных условиях под гитару и портвейн, у детской постели с посапывающими во сне дочечками. Очень хорошо писалось на трагедийной нотке, хуже – на оптимистичной. И это бесило! Ну почему, почему лучше поётся со слезой, чем от радости?
Выходили подборки стихов на Украине, в России. Литературные семинары, литературные друзья на всю жизнь и – стихи, стихи, стихи…
А потом всё кончилось. И был Израиль, и было синее-синее небо, и пальмы, и море. И скалы пустыни Негев с горными козлами на склонах, и библейские тропы, по которым ходил Бог…
Сначала забылся русский язык, потому что его вытеснил гортанный иврит и округлый булькающий английский. Забылся на 10 объёмных лет, чтобы потом прорваться бурной рекой на страницы и-нета на литературных сайтах. Писала взхлёб как казах, едущий верхом на осле и воспевающий всё, что увидел: о музыке, о любви, о жизни, о стране, о путешествиях, перехватывающих дыхание!
И было небо, и был маленький одномоторный самолёт – и стихи, которые я громко слагала в воздухе и орала их от радости бытия под недоумевающие взгляды моего инструктора, который ну ни бум-бум по-русски…
По утрам я еду на работу с товарищем. Он немного работал в России, и понимает простейшие фразы. «Почитай мне или спой по-русски», – просит он. И я читаю, и пою на широком автобане ранним утром «в Израиле, на русском языке», как я написала в одном из стихотворений.
Так что и аудиторию свою я имею, и десятки тысяч горячо любимых мною читателей, которые заходят на мою литературную страничку в и-нете.
Мой второй «израильский» муж понимает понемногу мой родной язык, но не настолько, чтобы понять всю глубину моей радости, когда что-то из пролившегося на виртуального читателя вдруг прорывается на главные страницы медии. Он просто радуется вместе со мной и тихо гладит меня по голове, когда я читаю ему новорожденные стихи, переводя каждое слово…
