П.П.Ш.
П.П.Ш.
Рассказ
Над пологим полем задиралось солнце, нижним краем теряющееся за кронами деревьев, окаймляющих надел в самой верхней границе холма. Словно наперегонки с солнцем – кто выше взберётся – выбрасывая клубами пыли по сторонам, к центру поля устремилась серая «волга». Она ехала к возвышающимся строительным лесам. Когда-то в этом месте стояла церковь. Во время войны разбомбили её, а разобрать всё не решались, так и опахивали руины. Поговаривали, что под церковью огромные подвалы и запутанные ходы. Поначалу слухи ходили разные об этих подземных ходах, но толком никто ничего не знал, а с годами и позабылось. Среди людей боязнь церковных руин закрепилась, так по наследству слухами и передавалась. Мальчишки из соседних сёл лазали, но тоже ничего толком не рассказывали.
С наступлением перестройки взялись восстанавливать храм. Огородили лесами, поставили огромный забор и вмиг накатали большегрузами колею. Всё везли и везли строительный материал. Работающие в поле по соседству колхозники наблюдали, как обратно вывозили машинами горы битого кирпича.
На прошлой неделе прошёл слух: у западной стороны фундамента раскопали захоронение из человеческих костей. Срочно вызвали представителей общества «Память» и научного сотрудника из областного музея. И вот, как первый результат, секретарь райкома вёз на служебной машине тётю Пашу. Все эти годы тётя Паша твердила о том, что в церковных руинах похоронен её супруг. Куда только не писала, чтобы начали поиски, но всё тщетно. И вот теперь всё подтвердилось. Поисковики решили пригласить её. Секретарь, сидя у окна и пристально вглядываясь вдаль, нет-нет, да и вздыхал, покачивая головой.
– Тёть Паш, с какого года, говорите живёте здесь? – завёл разговор секретарь, словно сам себе не верил. Ведь он-то хорошо знал, с какого года, но именно сейчас усомнился.
– Дак после войны и приехала, – вздохнула женщина, тоже не отрывая взгляда от окна. – Помнишь, как тебя голозадого гоняла крапивой из наших лопухов? – неожиданно сказала тётя Паша.
Секретарь только улыбнулся в ответ – когда это было? Он пристально всмотрелся в лицо женщины, но по нему никак не мог понять её настроения. Он только сейчас поймал себя на том, что такие лица пожилых людей он видел везде: и у себя в приёмной, и в булочной, и в троллейбусе, и на приёме у врача, и просто идущие по улице. Они все проходили мимо него и никак не касались его лично. И вот теперь одно из таких лиц сидит рядом с ним в машине, и это лицо их многолетней соседки и подруги матери – тёти Паши.
В это путешествие тётя Паша собралась как на парад. Надела всё новое – косынку, яркое платье, туфли и даже повязала платочек на запястье. На груди у женщины постукивали две потемневшие медали с растрепавшимися лентами. В складках платья затерялись планки ранений. Они иногда показывались, когда машина подпрыгивала на кочке и тётя Паша хваталась рукой за спинку водительского кресла, и снова их прикрывала складка.
– Едем, а может, нет его там, – задумчиво проговорил секретарь.
– Теперь я вдова солдата, – словно не расслышав слова секретаря, тихо проговорила тётя Паша.
– А до этого кем были? – с иронией в глазах секретарь посмотрел на женщину.
– До этого была женой без вести пропавшего, – и тётя Паша твёрдым взглядом посмотрела на собеседника. Её взгляд красноречиво показал – она не приемлет его легкомыслия.
– Какая разница? – не выдержав столь пристального взгляда, секретарь отвернулся, но краем успел ухватить, как тётя Паша покачала головой, взгляд её смягчился, и наполнились слезами глаза. Она не ответила, а он почувствовал, с каким горьким укором женщина отвернулась от него. Остаток пути доехали молча.
Навстречу почётным гостям вышли поисковики – группа молодых людей, состоящая из девушек и ребят; малочисленные строители и учёный-историк из краеведческого музея. Двое парней помогли женщине-ветерану выйти из машины и, поддерживая её под руки, вместе направились к найденному захоронению. Следом шёл секретарь райкома, озабоченно разглядывая всё вокруг и прикидывая, какую территорию пашни разворотили самосвалами и какой урон понёс колхоз из-за этого строительства. Уже неоднократно ему приходилось выслушивать укоры на заседании областного совета, да и председатель колхоза, которому принадлежала земля, бузу поднимал при каждом удобном случае.
У края ямы лежали растянутые два брезентовых полотна. На одном – укладывали найденные вещи, а на другом были разложены кости. Рядом с некоторыми группами костей лежал череп – это означало – целый солдат. Пока нет черепа, нет воина.
У брезента с вещами для ветерана подготовили табурет. Тётя Паша ещё издали нервно пробегала глазами с вещи на вещь. Глаза слезились, она уже сняла с запястья платок и часто протирала им мокрые щёки. Для этого ей приходилось останавливаться, она виновато смотрела на молодёжь, как бы извиняясь за причинённые неудобства и за то, что те вынуждены переносить её медлительность.
– Спасибо вам, ребятушки, – тихо говорила она и, беря провожатых за руки, подолгу вглядывалась им в глаза. И снова тётя Паша оглядывала предметы, выложенные на брезенте. Неожиданно её взгляд остановился на неопределённом чёрном предмете, лежащем у самого края брезента и сильно испорченном временем и подземным хранением.
Тётя Паша протянула руку, указывая на этот предмет, и, от неожиданно нахлынувшего переживания, губы её затряслись, ноги подкосились. Едва успели подставить табурет, тётя Паша буквально рухнула на него. Молодой человек поднял предмет и повертел в руках, пошкрябал ногтем поверхность. Уже подавая ветерану, он обратил внимание на открывшуюся надпись.
– Что это написано? – всматривался он в буквы. – «П. П. Ш.»… Что это? – И юноша повернул предмет надписью к напарнику.
– Пистолет-пулемет Шпагина, – расшифровал аббревиатуру коллега.
– Может, в неё патроны запасные складывали, или это часть приклада, – предположил молодой человек.
– Кто-нибудь, быстро принесите воды! – что было мочи закричал секретарь, хватая тётю Пашу за плечи, которая, теряя сознание, чуть не свалилась на землю. – Николай помоги!
С подбежавшим водителем они перенесли женщину в машину.
– Быстро в больницу, – приказал секретарь. – Потом за мной вернёшься.
– Сделаем, – отозвался водитель, и «Волга» сорвалась с места.
Тем временем поисковики колдовали над занятной вещицей, так взволновавшей ветерана. Один из молодых людей взялся очистить её поверхность от старой кожи, которой, по-видимому, была обклеена деревяшка.
– Ребята! Она должна раскрываться! – неожиданно воскликнул он.
Все поисковики и секретарь окружили парня. Тот заложил лезвие в появившийся прорез и аккуратно двигал им из стороны в сторону. Долго старое дерево не хотело раздвинуться, сминаясь под давлением металла, струшиваясь от старости.
– Да расколи ты его, – выдавая в голосе нетерпение, предложил кто-то из его коллег, но парень упорно двигал лезвием ножа из стороны в сторону, обходя по кругу деревянную вещицу.
Вдруг деревяшка скрипнула и поддалась, образовав обнадёживающий зазор. Внутри зазора зажелтело дерево. Молодой человек, раскачивая половинки, медленно их раздвигал. Когда вещица раскрылась, собравшиеся не успели перевести дыхания.
– Надо же, это деревянный портсигар, – сообщил секретарь. – Столько лет прошло, а бумага сохранилась как новая.
– Ура! – грянул общий восторг.
Молодой человек достал свёрнутый вчетверо тетрадный лист в косую линейку и уже трясущимися пальцами развернул его.
– Тихо ты, не порви, – одними губами проговорил кто-то.
– Она крепкая, – пояснил юноша, пробегая глазами по строчкам открывшейся записки.
– Что там? Что там написано? – загалдели со всех сторон.
– Товарищ секретарь, читайте вы, – молодой человек передал записку секретарю, а сам едва успел отвернуться, чтобы скрыть от товарищей слёзы.
– Ребята! Это письмо, – секретарь поднял на всеобщее обозрение листок и, выдержав паузу начал читать:
«Здравствуй, моя дорогая и любимая!
Пишет тебе твой супруг Кузьма.
В первых строках своего письма спешу сообщить, что я жив и здоров. Завтра, наконец, в бой. Почти месяц провели в этих окопах – это третье и последнее письмо. Следующее напишу уже из других. Командир сказал: «Утром дадут двойные фронтовые». Видно тяжело будет. Ты не думай ничего плохого. Я выкарабкаюсь. Так уже бывало. Помнишь, как мне осколком брюхо вспороло, а ты кричишь: беги в медсанбат. А я тебе – как бежать. А ты мне – кишки в утробу сложи и беги. Тогда я так и сделал и, как видишь, жив и здоров и даже мы после поженились. Тебя не испугало, что брюхо мне вспороло, и кишки валялись по земле.
Дорогая моя и любимая, я и в этот раз выживу. Осталось совсем чуть-чуть. Командир сказал, что до нашей границы осталось ещё тридцать девять километров.
У моего отделения задача очень простая – добежать до церкви и закрепиться. О ней я тебе уже писал. Всем взводом дивимся. Везде бомбят, а в неё не попадают. Стоит себе и стоит. Когда я вернусь, мы с тобой приедем и обвенчаемся в этой церкви. Будет и у нас судьба нерушимая, как у неё.
Ну, вот и всё.
Любящий тебя твой супруг Кузьма.
Солнце уже поднялось высоко, а обсуждение не утихало. Девчата восторгались судьбой письма и бесстрашными, любящими даже во время ужасной войны сердцами. Строились разные догадки и предположения. Секретарь поделился с молодёжью воспоминаниями, как тётя Паша приехала много лет назад, практически сразу после войны, и поселилась в их местах. Он тогда был совсем мальчишкой, но до сих пор помнит её рассказы о том, как в этих местах воевал её муж, и они собирались после войны вернуться сюда жить. К возвращению машины секретаря поисковики успели обговорить многое и теперь сидели погружённые в свои мысли, но их глаза горели.
– Почему она приехала? – задумчиво проговорил белобрысый паренёк.
– Ты, что, письма не слышал? – возмутилась девушка сидящая рядом с ним. – Они с мужем собирались в этой церкви обвенчаться.
– Чего ты? – обиделся на резкий тон коллеги белобрысый. – Я, правда, не понял, они обвенчались или нет?
– Заткнись! – рыкнула на него девушка.
– Может это письмо не ей адресовано? – упрямился белобрысый.
– Заткнись, сказала! – взорвалась девушка.
– Ребята, машина! – заметил кто-то из поисковиков.
Снизу поля поднималось облако пыли. Ребята повскакивали со своих мест. Секретарь положил письмо в папку, на неё – заветную вещицу – портсигар – и с торжественным видом замер в центре. «Волга» въехала на стройплощадку на полном ходу и, резко затормозив, остановилась у самых ног ожидающих, обдав пылью и строительным сором.
– Николай! – вспылил секретарь на вышедшего из машины водителя. – Сдурел совсем!
– Умерла, – срывающимся голосом проговорил водитель.
– Кто умерла? – не понял секретарь. – Где тётя Паша?
– Сердце, – сжатыми губами выдавил Николай.
– Ничего не понял. Говори внятно, – снова вспылил на недотёпу-водителя секретарь: – Почему умерла? То есть, как умерла? А это? – секретарь протянул папку с письмом и портсигаром, но Николай, резко отвернул голову, пряча льющиеся ручьями слёзы. Секретарь обвёл глазами замерших поисковиков и опустился на табурет, силой сжав себе рот, чтобы не взреветь.
На всю округу опустилась тишина. Солнце зло палило. Восторг десятка молодых людей сшибло трагической вестью. С потерянными лицами сгрудились вокруг папки с портсигаром молодые поисковики, устремив свои застывшие взгляды на тетрадный листок в косую линейку, исписанный крупным карандашным почерком солдата.
– Товарищ секретарь, – неожиданно проговорила сухим голосом девушка, которая некоторое время назад приструнила белобрысого: – Как фамилия тёти Паши?
– Шаповалова, – тяжело задумавшись, проговорил секретарь и, обведя всех взглядом, добавил: – Павла Платоновна Шаповалова.
– ППШ, – тихо отозвался молодой человек, поворачивая к секретарю деревянную вещицу с аббревиатурой П.П.Ш.
Немая судьба
Рассказ
Наконец отменили визы в Европу, и можно от этого получить такое же удовлетворение, как от моря. Человек живёт у моря и ни разу на него не посмотрит, но оно должно быть в лёгкой доступности. Вот так и с отменой виз – неважно, соберётся человек ехать или нет, но сама возможность, само ощущение – можешь свободно ехать куда захочешь – должно быть. Проку мало от золотой рыбки в аквариуме, но она должна быть.
И вот я еду в поезде Берлин – Баден-Баден, на русский курорт в Германии. В этом городе всё построено русским человеком. Там русский дух даже в немцах. Надо отдать должное великой немецкой нации: она трепетно относится ко всему великому русскому.
На память пришёл случай. В начале двухтысячных баденцы обнаружили вензеля на досках, из которых были сколочены стеллажи аптеки, расположенной на одной из центральных улиц – Софиштрассе. Историки изучили находку и выяснили: вензеля принадлежат двору Его Императорского Величества – российского самодержца. Русский царь выделил деньги для организации аптеки ещё в середине девятнадцатого века. Даже аптечные весы имели императорские вензеля! Жители города собрали средства и установили на стене аптеки памятную доску, а мэр Баден-Бадена день открытия памятной доски объявил выходным. На торжество собрались все жители, и заурядное мероприятие превратилось в большой городской праздник. Кто после такого посмеет подвергнуть сомнению право немцев называться великой нацией?!
Сюда же, в Баден-Баден, после дуэли с Александром Сергеевичем Пушкиным направился и злыдень русской литературы – Дантес. Он прогуливался по аллее Софиштрассе и наслаждался курортной жизнью. Возможно, захаживал в императорскую аптеку за лекарствами. А Пушкина император так и не соблаговолил выпустить за границу, о которой мечтал поэт и куда стремился.
Просторные, светлые вагоны, приветливые проводники и тихий шум колёс умиротворённо действуют на путешественника. Со мной в купе оказалась женщина преклонного возраста, по манерам – гранд-фрау, с холёными руками, ухоженным лицом и мягким, странно для немки, тембром. Она вошла в сопровождении вагоновожатого. По нашим меркам, это обычный проводник, но мундир, пафос, менторство, с которым встречал пассажиров этот служитель, меньше чем на звание вагоновожатого не тянули. Следом за ними носильщик внёс в купе саквояж. Взглянув на меня, фрау отдала тихое распоряжение служителю. Для этого ей пришлось слегка наклонить голову. Фрау была выше среднего роста, а вагоновожатый – толстячок-коротышка. Откланявшись, тот так же бросил короткий взгляд в мою сторону и удалился. Не стану скрывать, поскольку дорога дальняя, я бы предпочёл общество мужское или если женское, то помоложе.
– Вы русский? – устроившись напротив, неожиданно обратилась ко мне фрау по-русски. Её проницательность и лёгкий, приятный для слуха акцент показались мне любопытными.
– Как вы это определили? – не смог я скрыть удивления.
– А-а! Вы одессит! – мило воскликнула фрау. – На вопрос отвечаете вопросом.
– Извините! – попытался я исправить свою бестактность. – Да, я русский, но не одессит. И всё-таки, как вы определили, что я русский?
– По глазам, – запросто пояснила она, махнув платочком и с выражением лица человека, знающего, о чём говорит. – Смотрите с интересом на всё, даже на малоинтересные детали, например, на такую, как я.
– Не могу понять, как вы донесли саквояж до поезда, – ухватился я за спасительное оправдание.
– Сама не могу понять… – и фрау повела плечами.
Мой ответ сбил её с последовательности умозаключения, и она задумалась, вспоминая, о чём говорила, но быстро спохватилась.
– Не сбивайте меня, я и сама собьюсь, – и снова умолкла, а настроившись, продолжила: – Взгляд вроде скользнул, и я вижу, уже смотрите в окно, но на меня навалилось беспокойство: всё заметил, всё рассмотрел, всё обо мне знает. Или я ошиблась?
– Вы хорошо говорите по-русски, – решил я ответить комплементом, тем самым уводя разговор от дальнейшего разоблачения.
– Данке, – поблагодарила фрау с лёгким поклоном и спрятала платочек за манжету. – Уступаю вашей галантности. Не взыщите, если что-то не так. Всё-таки я уже бабка.
– Всё так, – ответил я, и мы долго посмотрели друг на друга.
Не знаю, что волновало фрау, но мне показалось: мы всё поняли с полуслова, и я испытал неловкость от первоначального сожаления о попутчике. В её улыбающемся взгляде я прочёл: моя «бабка» прощена.
– Раньше я говорила лучше, – успокоено продолжила она. – Много практиковала. Теперь всё больше стару… старушечьи… Я правильно сказала? – и, получив мой одобрительный кивок, продолжила, – …разговоры с подружками, а они все немки. Я люблю говорить на русском. Живёте в Германии или вояж?.. – моя собеседница снова запнулась, подбирая правильное слово. – Как правильно сказать? В гости приехали?
– Можно сказать – гощу, – мне не хотелось вдаваться в детали своего путешествия.
– Гощу, это что такое? – свела брови фрау.
– Гости – действие, глагол.
– Только у русских может быть и предмет, и глагол одним словом, – задумчиво проговорила фрау. – Гости – люди, и гости – процесс. Чем вы занимаетесь?
– Писатель, – признался я.
– Я должна была сразу догадаться! – Мои слова привели фрау в восторг, и она уставилась на меня вспыхнувшими глазами. – Этот цепкий взгляд! Конечно, вы писатель! Вы мне и нужны! – восторженно протараторила она, протягивая руку. – Грета Филипповна. Можете также обращаться ко мне Галина Фёдоровна. Моё настоящее отчество по-русски – Фёдоровна. Моего папу на родине, в России, когда он там жил с мамой, звали Фёдором.
– Очень приятно. Георгий Александрович, – представился я.
Моё любопытство лезло наружу, но я и не собирался скрывать: меня заинтересовало сказанное экстравагантной соседкой по купе.
– Как быстро я завладела вашим вниманием?! – продолжала возбуждённо Грета Филипповна. – Будьте любезны, подайте мой багаж, – и фрау Грета указала рукой на саквояж, который носильщик еле-еле затолкал на верхнюю багажную полку. – Зачем он туда поднял? Под ногами полно свободного места. Я часто езжу этим поездом, и людей всегда мало.
Мне пришлось приложить усилия, чтобы спустить саквояж, не уронив.
– Открывайте, – подавая маленький ключик, распоряжалась Грета Филипповна. – Я всё равно без очков плохо вижу. То отделение не трогайте. Оно не для постороннего глаза, а вот это, маленькое, можно свободно.
Когда я открыл указанное отделение, хозяйка извлекла оттуда несколько толстых тетрадей, перевязанных лентой, и протянула мне.
– Вы должны посмотреть. Это дневники моего отца, русского морского капитана, – Грета Филипповна заговорила надрывно-взволнованно, она то и дело клала руку на тетради, словно принося клятву. – Это мой долг. Я везу их Ренате Эфферн в Тургеневское общество в Баден-Бадене. Хочу передать ей. Рената училась в России ещё во времена Сталина, а теперь председатель этого общества. Она замечательный человек и большая русистка! Так можно сказать?
– Можно, – подтвердил я.
Пока Грета Филипповна посвящала меня в историю своей семьи, я раскрыл первую тетрадь и просматривал исписанные ровным почерком жёлтые листки. Начало дневника датировалось сорок шестым годом. Каждая запись сопровождалась указанием времени суток, в которое делалась. Пролистывая страницы, я словно переходил от часа к часу, от дня ко дню – автор в основном писал ночами: 23.15, 02.30, 00.20.
В первых трёх тетрадях записи делались ещё чернильным пером, затем перешли на шариковую ручку, но попадалось много страниц, исписанных химическим карандашом. Чернильные записи раскрыли некоторые черты автора. Это был обстоятельный, выдержанный, уверенный в себе человек: все линии ровные и равномерно заполнены чернилами. Нельзя было определить, в каком месте перо макали в чернильницу: не было ни одного разрыва и ни одного неровного стыка.
«Дорогая дочь! Обстоятельства заставляют вести эти дневники, потому что не имею другой возможности с тобой поговорить, а ты должна знать всю правду о нас с мамой, о своей семье. Ты русская девочка, и нам с мамой очень бы хотелось, чтобы такой и осталась. Никогда не забывай: настоящее имя твоего папы – Потапов Фёдор Кузьмич».
Сверху, над именем отца было дописано, но уже женским почерком: «А мамы – Амалия Арнольдовна Бригген – русская».
«В России есть у тебя дедушка и бабушка – это мои родители». Окончания в словах «дедушка» и «бабушка» исправлены на «и» и снова, над «мои» дописано той же рукой, что и в предыдущем случае: «и мамины». В отличие от основного почерка этот был нервный, с разрывами, и оставил многочисленные царапины на бумаге: вносящий дополнения продолжал водить пером даже тогда, когда заканчивались чернила. Затем, спохватившись, обводил буквы свежими чернилами, но уже не попадал в линии. Дописывающий не скупился на кляксы.
– Вы видите там дописочки? – поиграв указательным пальцем, фрау постучала по тетради. – Это мама своей рукой делала уточнения.
Грета Филипповна хотела ещё что-то сказать, но вошёл вагоновожатый, держа в руках два стакана с горячим чаем и упаковку цукатов.
– Битте, – улыбаясь, он поставил всё это на столик.
– Я сразу заказала чай на двоих, – лукаво прищурившись, прокомментировала фрау Грета.
– Спасибо, – я достал из своих припасов печенье и высыпал немного в тарелку. – Угощайтесь. Домашние. Делала моя жена.
– О-о-о! – воскликнула Грета Филипповна и, придвинув к себе тарелку с печеньем, внимательно его рассмотрела. – Она у вас кудесница. М-м-м, как вкусно! – не скупилась на похвалы моя соседка, причмокивая. – Тает во рту. Признаюсь, у меня никогда не получалось сделать тесто, чтобы оно было таким рассыпчатым. М-м-м, внутри что-то есть?
– Это грецкий орех.
Мне было приятно слышать лестные отзывы о кулинарных способностях жены, но особо забавляло то, с какой стремительностью печенье таяло в тарелке. Грета Филипповна двумя пальчиками брала печенье за краешек и откусывала, чтобы, закрыв глаза от удовольствия, медленно смаковать каждый кусочек.
– Ой-й, – вздохнула она, когда её стакан опустел. – Это было что-то изумительное. На чём я остановилась? – резко став серьёзной, спросила Грета Филипповна, но, поймав мой улыбающийся взгляд, стушевалась: – Что, смешная старая немка? Напишете обо мне сатирический памфлет: как она поедала вашу еду?
– Ну что вы! – рассмеявшись, поспешил я успокоить фрау. – Вы остановились на дневниках.
– Дневники мне попали в руки после смерти мамы, – продолжила рассказывать Грета Филипповна. – Я разбирала её вещи и обнаружила их. Надо сказать, смерть мамы стала для меня ударом. Смерть папы я перенесла очень тяжело. Но мама… это был удар. Последний год жизни папа тяжело болел, и я его почти не видела. Он лежал отгороженный ширмой. Я же никогда не слышала его голоса, – словно оправдываясь, неожиданно громко выпалила фрау Грета, но быстро справилась с эмоциями и тише продолжила: – Мама не болела. Легла спать и не проснулась. Мама всю жизнь прожила очень тихим человеком. Она даже говорила полушепотом, – рассказчица перевела дыхание и, достав из рукава платок, поприкладывала им по лицу. – После её смерти я долго не могла заходить в их с папой комнату. Закрыла на ключ и словно потеряла его. На комнату родителей было наложено табу. – Рассказчица задумалась, прежде чем продолжить. – У меня пятеро внуков. У сына трое и у дочери двое. За ними глаз да глаз – шалуны, но и они знали: в ту дверь ни-ни. Спустя годы всё-таки решила войти. Что меня ожидало, только Бог знает… – Грета Филипповна закусила губы, сдерживая слёз, и нервно постучала пальцами по тетрадям. – Но самое ценное вот это.
За окном тянулась однотипная, уютная Германия, от этого становящаяся скучной. Где-то вдали пролегла полоска автобана, по поверхности которого, как по нитке, мчались автомобили, обгоняя поезд. Послышался протяжный гудок локомотива, извещающий о том, что впереди участок дороги повышенной опасности, – вскоре мы въехали на мост. За окном замелькали металлические конструкции ферм, стянутые многочисленными клёпками, а внизу, искрясь и извиваясь, несла свои воды речушка. Автобан так же пересекал долину реки, но уже по своему мосту с высокими опорными террасами, сложенными из камней. Я не знаю, когда был отстроен этот мост, но мне представилось: этому мосту века, и по нему, наверно, ездили ещё рыцари. Есть ли летописи, которые могли бы это подтвердить или опровергнуть, я тоже не знаю, но я знаю точно: у меня в руках летопись семьи этой женщины.
«Мы с мамой договорились, эти записи ты прочтёшь после нашей смерти. Нам стыдно перед тобой, но ты поймёшь наш обман и простишь. Если же нет, то всё равно мы не узнаем этого и унесём его с собой к Всевышнему».
– Мой папа был глухонемой, – в сердцах проговорила Грета Филипповна. – Точнее, я так думала всю жизнь, – фрау Грета промокнула выступившие слёзы и, с усилием сглотнув снова подкатившийся ком, продолжила: – Я всю жизнь жила с тем, что мой папа глухонемой. И тут мне попадаются эти записи, и из них я узнаю: ничего подобного. Мой папа прожил до восьмидесяти пяти лет, и я ни разу не слышала его голоса. Я даже не могу себе этого представить. Его истязали кошмарные боли, но он не проронил ни звука. По отношению ко мне разве это справедливо? – и фрау Грета всё-таки не выдержала и разрыдалась.
Я продолжил читать: «Дорогая дочь! Настало время рассказать тебе нашу непростую историю. Много лет назад, а точнее, в сорок четвёртом году мы бежали из России в Германию. Наш побег был вынужденной необходимостью.
Мы с мамой познакомились ещё в школе. Полюбили друг друга и собирались пожениться. Я окончил мореходное училище, а она стала учителем немецкого языка».
– Моя мама была немкой по рождению, но немкой прибалтийской, – забегая вперёд, дополняла моё чтение Грета Филипповна. – Но родной язык у неё был русский. Она была советским человеком, комсомолкой, верила в коммунистическую партию. Мы тут, у нас в Германии, тоже верили в коммунистическую партию! – воскликнула фрау Грета, кулаком прижав губы. Она шумно задышала, гася эмоции, и, успокоившись, покорно продолжила: – И вот её пригласили в органы, сами понимаете какие. У нас они такие же, и мы их боялись не меньше. Так вот, пригласили и сказали, что она должна сопровождать американских моряков, когда те сходят на берег. Мама им отвечает, что не знает английского языка: «Я – учитель немецкого», – а он ей бросает с ухмылкой, этот самый товарищ: «Для этого дела знание языка вообще не нужно», – и стал ржать. Мама вспылила. Она у меня была всегда очень властной женщиной. Она им говорит: «я замуж собираюсь за капитана военного корабля». Тогда товарищи ей и отвечают: «если откажешься, то твой жених пойдёт в штрафбат, а ты поедешь на Колыму лес валить как враг народа», – фрау Грета взволнованно стала разглаживать трясущейся рукой складки платья. Её переполняло горе.
Меня удивляло: откуда брала силы эта женщина?
– Чтобы спасти свою жизнь, а больше папину, мама согласилась. Папа пришёл к ней вечером, а она ему от ворот поворот, – Грета Филипповна отсекла рукой. – Уходи. Никаких свадеб не будет. Папа тоже был нрава крутого. Идёт война. Не до сантиментов. Вспылил и хлопнул дверью, – Грета Филипповна задумалась и тише проговорила: – Почему она не сказала папе? Вместе что-нибудь придумали бы, – и умолкла, а я продолжил читать дневники.
«Весной сорок четвёртого меня, капитана военного корабля, вызвал начальник штаба и вручил приказ. Также он сказал, что для выполнения этого задания надо отобрать надёжный экипаж, потому что предстоит принять на борт секретный груз и выйти в открытое море. А уже там, в море, получить инструкции, как с ним поступить. В назначенный час команда собралась на выполнение поставленной задачи. К причалу подъехали две хлебовозки, и из них выгрузили около сотни девушек. Это и был наш секретный груз. Их сопровождал майор со взводом автоматчиков НКВД. Все поднялись на борт, и мы вышли в море. Среди девушек я увидел твою маму. К вечеру конвоиры устроили попойку. Воспользовавшись этим, я увёл маму к себе в каюту, и нам удалось поговорить. Мы проговорили всю ночь. Страшную правду узнал я тогда. Ценой своей чести она спасла меня. Все девушки, которых к нам погрузили, обслуживали американских моряков из конвоев, которые доставляли военную технику для нашей армии. Также эти девушки должны были доносить в НКВД обо всём, что слышали. Узнав эту историю, я понял, какая участь уготована им. Среди трофейного хлама я нашёл мундир рядового немецкой армии. Переоделся в него, и мы с мамой выпрыгнули в море. Решение было обоюдное: мы готовы были погибнуть, но вместе. Нас подобрало норвежское торговое судно, а поскольку мама хорошо говорила по-немецки и успела выучить английский, ещё и мой мундир помог, нас передали береговым службам Норвегии. Там мне и пришлось стать глухонемым в результате контузии. После нескольких месяцев скитаний по фильтрационным пунктам, нам удалось добиться и выехать в Германию. На руках мы имели временные документы, которые выдали нам норвежские полицейские.
Фамилию пришлось записать мамину. У неё была фамилия немецкая – Бригген. Спасло нас и то, что у мамы было спрятано её свидетельство о рождении. Этот единственный документ и только случай, который благоволил нам, спасли нам жизнь. Так мы стали герр Филипп Бригген и фрау Амалия Бригген».
– Когда я прочла в его дневниках, что он слышал меня, но не мог заговорить, боясь, что я не выдержу и проговорюсь в школе или кому-то из сверстников, – Грета Филипповна уже не могла сдерживаться и заплакала. – Он не верил в мою русскую душу. Они оба мне не верили.
– Скорее всего, опасались за вас, – попытался я оправдать родителей Греты Филипповны.
– Да, да, конечно, опасались, – фрау Грета тяжело вздохнула. – Вы, русские, всегда готовы жертвовать и всё понять и оправдать. Я – немка, – одними губами вывела фрау Грета и задумалась.
Я старался не мешать. Самому необходимо было собраться с мыслями. Всё, что я узнал, потрясло меня. Мне было жаль сидящую передо мной женщину. Эта фраза – «Я – немка» – вырвалась из её сердца сгустком горечи.
– Моя мама работала учителем русского языка. Безумие судьбы: в России преподавать немецкий, а в Германии – русский, – неожиданно Грета Филипповна оживлённо заговорила, а глаза её, красные от слёз, загорелись. – Это была уловка мамы. Таким образом она могла научить меня русскому языку, чтобы папа слышал и понимал меня. Дома мы с ней всегда говорили по-русски. Только теперь я понимаю почему. Папа нас слушал и тоже как бы общался с нами, был участником нашей беседы. Какой сильной воли был мой отец! Он ни разу не выдал себя. Ни одним мускулом на лице. Улыбался всегда тихо, беззвучно, как все немые, – фрау Грета снова притихла.
«Я слушаю твой голос, как ты разумно рассуждаешь, и радуюсь. Мы с мамой гордимся тобой», – в подтверждение слов Греты Филипповны попалась мне на глаза строчка в дневнике.
– Надеюсь, он не знал немецкого, – спустя некоторое время Грета Филипповна заговорила, улыбаясь, – а то когда приходили ко мне подруги, мы о таком говорили! Как представлю, что он всё понимал, и сегодня стыдно становится, – и Грета Филипповна зарделась.
В этот момент разговора я едва удержался, чтобы не спросить – сколько лет моей собеседнице. Воспоминания молодости преобразили фрау Грету так, что я видел перед собой молодую, бойкую женщину.
– Благодаря дневникам, я стала отдавать себе отчёт о тех событиях, которые происходили, о тех условиях, в которых мы жили, – в отчаянии проговорила Грета Филипповна, сжимая кулаки на груди. – Я же была ребенком! Как может оценивать ребёнок? Нам, детям, кажется: весь мир вертится только вокруг нас. Но я помню, старики, – Грета Филипповна осеклась и, лукаво улыбаясь, задержала на мне взгляд, – в то время, старики рассказывали шёпотом, как ловили беглых советских солдат. Война закончилась, и было много русских солдат, которые не хотели возвращаться в Россию. Они старались любым способом остаться в Германии. Их разыскивали, ловили, связывали и отправляли на расстрел.
– Эта страница истории войны прошла мимо меня, – признался я и предположил. – Может, дезертиры какие-нибудь?
– Нет! – воскликнула фрау Грета. – Это были обычные русские солдаты. Они победили Гитлера, стояли у рейхстага. Но когда надо было возвращаться в Россию, они предпочли бежать, чтобы остаться в Германии. Их долго ловили. Некоторых поймали только в шестидесятые годы. Сначала НКВД, а потом и немецкие полицейские. Представляете, под какой угрозой постоянно жили мои родители? Если бы поймали отца, то я даже боюсь гадать, что бы его ожидало? Капитан не выполнил приказ, устроил побег врагу народа и бросил судно! Представляете? Его бы разорвали на куски. А что ожидало бы мою маму, я даже думать не могу без боли в сердце.
Во время встреч с читателями я часто говорю: я продукт советской системы. Я искренен, когда это говорю. Пока я слушал сидящую передо мной бедную женщину, меня начал одолевать вопрос: и этой системы тоже? Воспитанному системой нельзя отделиться от её части и сказать: я продукт всего хорошего, а всё, что плохое, ко мне не имеет никакого отношения.
– Я продукт этой системы, – задумчиво проговорил я.
– Что? – фрау Грете потребовалось время, чтобы понять смысл сказанного мною. – Нет, вы не продукт. Вы писатель, вы не можете быть таким! – отрезала Грета Филипповна, оценивающе разглядывая мою перекошенную улыбку. – Вы зачем приехали в Германию?
– В гости, – глядя в окно, тихо ответил я.
– Потом уедете домой, – не находила себе места от нетерпения моя собеседница.
– Уеду.
– Вот видите! – воскликнула женщина. – Если перед кем-то Германия повинна и кому-то Германия и должна, так это только русскому человеку. Я не могу понять, почему мы, немцы, налогоплательщики Германии, должны содержать евреев, каких-то поволжских немцев и всякий другой человеческий сброд, который к нам едет, и ни одного русского не берём на обеспечение? Ведь все эти приезжают на нашу шею, живут за наш счёт и пользуются нашими благами, но не хотят учить наш язык, историю, знакомиться с нашей культурой. Зато знают, как требовать! Какое же нахальство?! – Грета Филипповна едва отдышалась от переполнявшего её возмущения. – Мне рассказывала подруга. Её дочь работает в социальной службе, которая занимается поддержкой вот этих самых. На днях один еврей по фамилии Левензон подал на них в суд. Это же каким надо быть наглецом! Мало того, что повесил на нашу шею свою маму-инвалида, так он ещё и сам живёт за наш счёт. Ну, бог с ним. Но ты хотя бы не нарушай условий твоего обеспечения. А он что сделал? Бросил свою маму на социальных работников и укатил на несколько месяцев к себе на родину. Мы ему перечисляем деньги на счёт, а он гуляет где-то там и тратит наши денежки, вкладывая в чужую экономику. Думал, никто не заметит. Германия – гуманное, социальное государство, но если мы и выделяем деньги ни за что, то хотим, чтобы тратились эти деньги на покупку товаров немецкого производителя, чтобы деньги оставались в обороте Германии. И вот этот еврей подал в суд на социальную службу за то, что его лишили социальной помощи. Извините за каламбур. Каков нахал?! Но ничего не вышло! Мы его заставили вернуть все денежки.
«Да, Фёдор Кузьмич Потапов, – размышлял я, слушая дочь русского моряка, – ваша русская дочь с настоящей немецкой душой».
Об авторе:
Георгий Каюров, секретарь Высшего творческого совета СП России.
Автор более сорока сборников прозы. Произведения переведены на европейские языки и входят в антологии и хрестоматии.
Книги выходили в Канаде, Молдове, России, Италии, Болгарии, США, Украине.
Создатель Хрестоматии современной русской литературы для лицеев и филологических факультетов.
Мастер спорта международного класса по шахматам.
Член Славянской литературной академии Болгарии.
Награжден литературными премиями, произведения входили в длинный и короткий список литературных премий России.
