Эразм Роттердамский. Эволюция глупости
«Оракул Европы», «человек сам по себе», «властитель дум», «лучший друг Томаса Мора», «князь гуманистов», «Вольтер XVI века» — всё это прозвища одного человека, философа, мыслителя и учёного. В этом году исполняется 555 лет со дня рождения Эразма Роттердамского.
Нет, Эразм не жил в Роттердаме и даже не появлялся там. Но родился и похоронен, причём в эпоху, когда фамилии только формировались — для недворян, конечно. Вот и получается, что Эразм Роттердамский — псевдоним, а 28 октября 1469 года в Роттердаме, Южная Голландия, родился Герхард Герхардс. Имя его означало «Желанный». Потом, по тогдашней традиции, имена переводили через греческий и латинский языки. Так Герхард стал Дезидерием Эразмом.
Есть путаница в источниках с годом рождения — называют и 1466 год. Но всё-таки на его памятнике в Роттердаме указан 1469-й.
Родился будущий философ у невенчанной пары — сына бюргеров и материслужанки — и стал вторым их сыном. Отцу родственники запретили жениться, прочили хорошую карьеру. Для того времени незаконное рождение сильно осложняло человеку жизнь. Тем более что осиротел он рано — когда родители умерли от чумы, мальчику было тринадцать лет. Хорошее образование открывало ему двери в высшее общество. Забегая вперёд, можно сказать, что всю жизнь он не признавал авторитетов знатных, богатых и даже гениев. Так, с ним в одну эпоху работали Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Никколо Маккиавелли; и никем из них он не восторгался и не искал дружбы. Вообще же это наиболее наглядный пример учёного в башне из слоновой кости, за это его и называли «человек сам по себе». Тем не менее он прекрасно ладил с богатыми и знатными, всю жизнь придерживался умеренных взглядов, был внимателен в высказываниях и не имел врагов, во всяком случае, влиятельных.
Сначала Эразм учился в школе в Гауде и там приохотился к древним языкам. Продолжил учёбу в августинском монастыре и даже принял постриг. Тогда монастыри имели самые роскошные библиотеки, занимались образованием, покровительствовали сиротам. Конечно, в первую очередь они готовили воспитанников и послушников для духовной карьеры. В монастыре Эразм не просто разбирал и переписывал античные рукописи, он переводил с древних языков и писал. И делал это великолепно в эпоху, когда было слишком много плохих переводов.
Скоро он просто удрал «временно» из монастыря, чтобы никогда туда не вернуться. Для начала епископ Генрих Бергинский взял одарённого и трудолюбивого юношу к себе секретарём. И там Эразм начал приобретать друзей и покровителей. Там же он получил возможность обучаться в Парижском университете.
Здесь Эразм научился зарабатывать репетиторством — «подтягивал» по древним языкам к поступлению в университеты детей богатых родителей. Это кормило его до того времени, когда гонораров с изданных книг стало достаточно для жизни. Наступил этот период примерно с 1507 года.
В 1499 году Эразм побывал в Оксфорде, пообщался с английскими гуманистами, подружился с двадцатиоднолетним Томасом Мором. Томас Мор ещё только напишет свой труд об идеальном государстве «Утопия» и станет лордом-канцлером при английском короле Генрихе VIII Тюдоре. Гуманисты восторгались античной литературой и философией, изучали греческий язык. Глава их, Джон Колет, был одержим идеей реформации католической церкви, так как требовалось её нравственное обновление. Он обличал пороки и злоупотребления священников, считал, что схоластика и догматизм мешают верному пониманию учения Христа. Многое из этих разговоров Эразм потом использовал, например, в своей «Похвале глупости».
Во всеуслышание вопрос о реформации церкви поднял Лютер в 1517 году, прибив к двери церкви в Виттенберге свои 95 тезисов о вере. Известно, что вылилось это в выделение из католичества ветки протестантского учения. Это многим тогда казалось выходом — новая трактовка предполагала перевод Библии с латыни на европейские языки, аскетизм, обращение к Богу без посредничества церкви. Мораль прихожан тоже следовало обновить. Когда католики продавали индульгенции, печально известные отпущения грехов богатым людям, бедным внушалось, что бедность и болезни — это кара за грехи и не нужно с этим бороться. Протестанты же (ещё их назвали лютеранами) говорили о необходимости зарабатывать, изучать Библию и соблюдать заповеди самостоятельно.
Впрочем, Эразм разочаровался и в католическом Папе, и в Мартине Лютере, и в их последователях. И те и другие были категоричны и крайне нетерпимы, спорящие часто переходили на личности, проявляли агрессию. Например, Папа римский с трудом отговорил жителей города Болонья строить собор больше, чем в Ватикане. Ну, как отговорил? Дал денег на университет, лишь бы они не занимались другим строительством. И устроил совершенно неприличные гулянья по поводу «победы», где сам Папа выступал древнеримским триумфатором, Юлием Цезарем. Это не могло не вызвать у миролюбивого Эразма как минимум непонимание. Что до Лютера, то у них ещё будет публичный спор впоследствии. Разница в мировоззрении видна, например, из некоторых утверждений.
«Свобода воли человека заложена в его совести», — говорил Эразм Роттердамский. Он вообще считал, что Бог подарил человеку свободу воли. И выражается это в возможности спасения, разумном выборе между добром и злом и моральной ответственности при принятии решений.
«Воля человека подобна ослу — кто его оседлает, тот и едет», — оппонировал Мартин Лютер. По его мнению, после грехопадения и изгнания из рая человек утратил шанс на спасение. Все попытки разума и воли приводят к самообману и гордыне. Возможно, это только Божьей милостью и предопределено, через осознание полной зависимости от Бога и своей греховности.
Оба они опирались на учение Августина Блаженного, но трактовали его по-разному.
Но всё это будет потом. А пока в компании двух сыновей лейб-медика Генриха VII Баптисто Паэльо в 1506 году Эразм осуществил мечту — путешествовал и учился в Италии, колыбели Античности. В Италии он получил степень доктора богословия за проведённую дискуссию в Туринском университете, посетил Флоренцию, Болонью. Церемония дискуссии или диспута в те времена означала защиту своей точки зрения, опровержение аргументов соперников и победу в этом споре с помощью схоластики или богословия. Эразма с этой степенью воспринимали на юге Европы как схоластика, учёного средневекового, старого, типа. Но не на севере, там это ценилось. Наука в отрыве от религии только формировалась, базы знаний, проверенных экспериментально, ещё не существовало. А богословие развивалось уже много веков.
Эразм много путешествовал по странам. В Италии, посетив и Венецию, и Рим, получив предложение остаться в Вечном городе и дослужиться до кардинала, он не мог долго жить — то там, то тут вспыхивают войны. Философ едет в Англию по приглашению старого друга Томаса Мора. На английский престол взошёл Генрих VIII, король просвещённый, воспитанный гуманистами. Мыслители с восторгом ждут деяний.
Вообще это давняя мечта философии — воспитать монарха. Есть некая иллюзия, что теоретикам достаточно объяснить, как надо править, и наступит эра гуманизма и просвещения в отдельно взятой стране. В Англии эта мечта отразилась, например, в мифе о короле Артуре, воспитанном волшебником Мерлином.
Так или иначе, но перспективы самые радужные. Томасу Мору же Эразм пишет в дороге «Похвалу глупости». Сам автор считал книгу шуткой и безделицей, хотя и, безусловно, высмеивал пороки современного ему общества. Он пишет в предисловии к ней: «Что же касается пустого упрёка в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов».
Шуточное восхваление недостойного было принятым приёмом гуманистов, восходило это ещё к поздней Античности. Новшеством стало, что это похвала глупости, которую она превозносит сама себе. Имеет смысл обратить внимание на подзаголовок — «Декламация». Так назывались небольшие эссе-рассуждения на философские темы. Нечто подобное Эразм писал для своих учеников.
В «Похвале» огромное количество отсылок к античной литературе: мифам, истории и даже латыни. Здесь Глупость хвалит себя для всех людей — разных статусов, богатства, пола и образования. Вот, к примеру, о любви и разумном отношении к себе: «Как вы думаете, может ли полюбить кого-либо тот, кто сам себя ненавидит? Сговорится ли с другими тот, кто сам с собой в разладе? Какой приятности ждать от того, кто сам себе опостылел и опротивел? Никто, полагаю, не дерзнёт утверждать, будто нечто подобное возможно, — разве что будет глупее самой Глупости. Попробуйте отвергнуть меня — и не только все прочие люди станут вам несносны, но и каждый из вас себе самому сделается мерзок и ненавистен. Природа во многих смыслах — скорей мачеха, нежели мать: ведь наградила же она смертных, особливо тех, кто чуть-чуть поумней, печальной склонностью гнушаться своего и ценить чужое».
Естественно, «досталось» от Глупости и войнам, что неудивительно при отношении к ним автора: «Говорят, однако, что в военном деле прежде всего потребен ум. Да, для вождей, и к тому же — ум военный, а вовсе не философский. А вообще-то война, столь всеми прославляемая, ведётся дармоедами, сводниками, ворами, убийцами, тупыми мужланами, нерасплатившимися должниками и тому подобными подонками общества, но отнюдь не просвещёнными философами».
Не остались в стороне короли и поэты, учёные и богословы, монахи и кардиналы, римские папы и игроки, и многие-многие другие.
«А если бы кардиналы, в свою очередь, поразмыслили о том, что они унаследовали место апостолов и, стало быть, обязаны подражать их жизни? Если бы им пришло в голову, что они не хозяева духовных даров, но лишь управители, которым рано или поздно придётся дать строжайший отчёт во всём?
Если б они хоть призадумались над значением отдельных частей своего наряда? Что означает эта белизна нижнего облачения, если не высочайшую и совершеннейшую беспорочность жизни? Что такое эта пурпуровая ряса, как не символ пламенной любви к богу? На что указует эта мантия, ниспадающая широкими складками на спину мула их высокопреосвященства и столь обширная, что ею можно было бы прикрыть даже верблюда? Не есть ли она знамение всеобъемлющего милосердия, выражающегося в поучениях, увещаниях, наставлениях, обличениях, убеждениях, в примирении воюющих, в сопротивлении неправедным государям и даже в пролитии собственной крови за христианскую паству, не говоря уже о жертвах своим достоянием? Да и подобает ли богатое достояние тем, кто пришёл на смену нищим апостолам? Повторяю, если б отцы-кардиналы взвесили всё это, они не добивались бы высокого своего сана и покидали бы его с великой охотой либо вели жизнь, полную тяжких трудов и забот, — такую же, как некогда апостолы».
Книга была принята не просто благосклонно, а с восторгом самими объектами сатиры. По манере изложения текста есть даже некоторая двойственность: Глупость всё время сбивается на пафос и «проговаривается». На то она и Глупость. Изначально текст един, уже позже его поделили на главы. По сути, это — пародия на панегирик. А есть у Эразма Роттердамского и памфлет «Жалобы мира, отовсюду изгнанного и повсюду сокрушённого», опубликованный в 1517 году, где Мир жалуется на людей: «Ведь для того, чтобы исцелиться, нужно знать свою болезнь!
Поэтому я, Мир, прославленный людьми и богами, говорю: я — источник, отец, кормилец, умножитель и защитник всего самого лучшего, что когда-либо существовало в небе и на земле. Без меня никогда и нигде не бывает ничего процветающего, ничего надёжного, ничего чистого и святого; без меня нет ничего приятного для людей и нет ничего угодного для богов.
Война же, наоборот, противна всему сущему: война — первопричина всех бед и зол, бездонный океан, поглощающий всё без различия. Из-за войны всё цветущее загнивает, всё здоровое гибнет, всё прочное рушится, всё прекрасное и полезное уничтожается, всё сладкое становится горьким».
Вообще же войны всегда очень сильно нервировали Эразма. Но время изменилось, и уже появилась религиозная нетерпимость. Часто её разжигал сам Лютер, его публичные выступления и явились продолжением начатой между ними дискуссии. Вольность в религиозных вопросах раздражала и католиков, и протестантов. Свирепствовала Инквизиция в Испании и во Франции, восстания и мифическая доктрина коммунизма происходили в Германии, а в Англии «гуманист» Генрих VIII затеял развод, который переродился в отделение англиканской церкви, скорее, протестантской, и преследование католиков.
Ещё одна книга, по форме напоминающая античную литературу, вышла в 1518 году и называется «Дружеские разговоры» или «Разговоры запросто». Книга дополнялась и переиздавалась, последний раз при жизни Эразма Роттердамского это было в 1533 году.
Текст представляет собой достаточно откровенные диалоги на самые разные темы. В них участвуют и воины, и монахи, и соседи, и аббат, и нищие. Обсуждали обеты и похороны, войны и кораблекрушения, проходимцев и брак, и многое другое. Интересно читать как свидетельство тогда, в начале XVI века, существовавших порядков. Хотя иногда они кажутся наивными, иногда — грубыми, и всегда это — критика того, что есть.
Например, это из разговора девицы, собирающейся в монастырь, и друга, её отговаривающего от опрометчивого шага:
«Евбул. Кто старается ускользнуть от любой неприятности, тому надо уходить из жизни… Ты так приучай свои уши, чтобы слышать всё подряд, а в душу не пускать ничего, кроме доброго. Я думаю, родители не отказывают тебе в особой комнате?
Екатерина. Конечно, нет.
Евбул. Туда и удаляйся, если застолье слишком весёлое, и, пока они пьют да пустословят, ты веди беседу со своим женихом — со Христом: молись, пой богу славу, возноси ему благодарность. Родительский дом тебя не замарает, а ты сделаешь его чище.
Екатерина. И всё ж надёжнее быть в обществе девиц.
Евбул. Я не порицаю невинное девичье общество, но не хотел бы, чтобы ты обманывала себя ложным мнением. Когда ты побудешь среди них подольше и приглядишься поближе, так, пожалуй, и не увидишь той красы, которая прежде сияла тебе отовсюду. И поверь мне: не каждая, кто носит манатью, непременно девица».
Имена значимы, что также часть классической традиции. В приведённом фрагменте имена переводятся с греческого: Евбул — благорасположенный, Екатерина — непорочная. И тема на самом деле актуальная по сей день: всякая ли девица должна выйти замуж? И какие есть варианты для жизни, если она этого не хочет? Всю историю человечества эти вопросы нет-нет, да возникают, альтернатива для дворянки даже XIX века — замуж или в монастырь. Альтернативы появились довольно поздно, вспомним, даже образование для женщин часто считалось вредным.
Насмешки в адрес религии потом послужили поводом для нападок и Лютера, и католиков. Первый сказал, что философ просто над всем издевается, богословы входили из себя, Сорбонна объявила книгу ересью.
Сильны работы Эразма и в педагогике. В частности, он считал, что ребёнок не может любить науку, потому что не знает, что она такое. Но привить интерес к ней можно через любовь к учителю.
Умер Эразм Роттердамский в 1536-м, через год после Томаса Мора, который был казнён за отказ принести новую присягу Генриху VIII, так как предложенная формула противоречила его убеждениям. А через десять лет умрёт и его оппонент, Мартин Лютер.
Лев Аннинский. Лев Толстой и кинематограф.
Великий старец и Великий младенец
Льва Александровича Аннинского хорошо знают в литературном мире. Он критик, эссеист, публицист, литературо- и киновед. Умер совсем недавно, в 2019 году, в возрасте 85 лет. Избалован научными степенями не был, к славе и власти не рвался, но во многих событиях литературной жизни участвовал. Например, он частенько «играл в бисер» в передаче Игоря Волгина. Сам же ведущий вспоминает одну из любимых фраз Аннинского, обращённую к авторам: «Слова — ваши, порядок слов — мой!».
Множество исследований Лев Александрович сделал в искусстве: литературе и кино. Он вообще считал, что «культуре надо доверять. Культуру не выдумал человек. Её природа дала, и человек это чувствует». Особое отношение у него было и к классикам.
«Есть верхняя бездна — Толстой. Есть нижняя бездна — Достоевский. А что между ними? Тропочка таинственная. И это — Лесков». Лескова он заново открыл современникам… Но и по поводу «верхней бездны» есть у него любопытнейшее исследование, о нём и поговорим
Книга «Лев Толстой и кинематограф» интересна и любителям чтения, и историкам кино. Первые могут сказать теперь аргументированно: «Книга всегда лучше фильма, тем более классический роман!» Вторые — изучить процесс появления и развития «великого младенца» и «десятой музы» — кинематографа — и заявить: «Но дитя-то растёт, приёмы и навыки осваиваются! Книги читают всё меньше, особенно классические романы, всё чаще обходятся экранизациями!»
И обе стороны будут правы только отчасти. Но Аннинский будет прав и для тех, и для других. По книге 1980 года «Лев Толстой и кинематограф» он в 2011-м снял документальный фильм «Охота на Льва». Потому что в книге можно хорошо рассказать, а в кино — показать.
Кинокамеру придумал француз Марэ, экран — француз Люмьер, первый фильм снял американец Эдисон. Датой рождения кино считается 28 декабря 1895 года, когда состоялся первый сеанс на бульваре Капуцинок в Париже. Показывали прибытие поезда. Этот поезд смотрят в Петербурге 6 мая и в Москве 26 мая 1896 года. А между ними — трагедия, Ходынка, на коронации Николая II в давке погибли люди, полторы тысячи человек.
Но показы повторили летом, на коронационных торжествах, на ярмарке в Нижнем Новгороде. Число зрителей в народе росло. Вот только что с этим делать, власти не знали. Николай II периодически новую забаву называл вредной, а кинематографические балаганы — «опасными». «Пользы от них не может быть. Они вообще оказывают пагубное влияние, приучая публику к дурным привычкам». Не зная, как запретить, даже потребовал ставить на сеансы жандармов, ввёл цензуру.
Когда «младенцу» исполнялось десять лет, усилился кризис сюжетов. В Россию фильмы поставляли преимущественно французы. Они делали ставку на театральность действа. Но, как пишет Аннинский,
«одна из крупнейших столичных газет кинула клич: использовать кинематограф “не для улицы, не для грошовых балаганных театров, а для истории”». Все, и французы, и русские «кинематографщики», кинулись снимать хроники и документалки. А тут приближается в 1908 году 80-летие великого старца, Льва Толстого.
Лев Толстой уже написал и опубликовал все наиболее значимые вещи, он не просто признанный писатель, он — народное достояние. На него почти молятся, к его мнению прислушивается весь мир, российские власти вынуждены считаться с ним. Он уже дважды отказался от Нобелевской премии, поссорился с церковью, проповедовал непротивление злу насилием, вокруг него много толстовцев, хотя сам он им не является. Празднование юбилея должно проходить по всей стране, все режиссёры и операторы мечтают снять живую легенду. Тем более что недавно, в начале века, Лев Николаевич так тяжело заболел, что собирался помирать.
То, что он слышал о кинематографе и даже видел на лентах, ему категорически не нравилось. До сих пор он успешно отказывался сниматься, но предложения и просьбы поступают всё настойчивее. «Кинематографщики» уже действуют через Владимира Черткова, друга, издателя и лидера «толстовцев», и Софью Андреевну Толстую, супругу. В свою очередь, оба близких ко Льву Николаевичу человека борются за влияние на него.
Много писали в ХХ веке о папарацци, жёлтой прессе, грубом вторжении в частную жизнь знаменитостей. Так вот, уже в начале века живой классик столкнулся именно с этим. То, что происходило дальше, прекрасно описывает название толстовской же пьесы 1886 года «Коготок увяз, всей птичке пропасть», впоследствии — «Власть тьмы». Прямые отказы сниматься не действовали, «младенец» рос и наглел. Началась «Охота на Льва».
Первая съёмка датирована 27 августа 1908 года. Прорвался к Толстым через Софью Андреевну некто Александр Дранков. И уже тут указание графини не вполне уважили: снимать так, чтобы они не видели. В итоге Льва Николаевича всё равно заставили позировать.
Через год Толстой отправился в гости к высланному властями Черткову в Крёкшино, через Тулу и Москву. Разумеется, потом — обратно. Естественно, все «кинематографщики» рванули за ним. В те времена такой вояж не мог долго оставаться тайной. Разрешения снимать Лев Николаевич не дал, хотя и не стал мешать: «без моего участия». Особенно повезло снять Толстых на обратном пути. Но и тут не обошлось без попыток навязать великому старцу свою волю.
«В России синематограф должен запечатлевать исключительно русскую жизнь в самых разнообразных её проявлениях, причём так, как она есть, — не следует гоняться за выдуманными сюжетами», — говорил старец.
Тем не менее ему всё равно пытаются показывать «художественные» ленты. Пока он не встаёт и не уходит. Пытаются переиначить его слова, что он-де «благосклонно» отзывался о синематографе. Это его роднит с российским императором, о нём тоже говорили. Хотя фактически если высказывания и были, то, скорее, уничижительные. «Младенец» вошёл в подростковый бунт, хотя всё ещё не говорит: нет ни звука, ни цвета.
На уход в 1910 году Толстого из дома отреагировали все, как и предвидел один из его сыновей. Надолго спрятаться в России у него не получилось. Однако к нему уже никого не пустили — ни семью, ни уж тем более камеры. Так они и общались между собой под окном, пока врачи не известили, что Лев Николаевич умер. Похороны снимали все. Во избежание беспорядков в некоторых городах империи запретили показ этих фильмов.
А история продолжается. Ведь «младенец» всё растёт, а наследия Лев Николаевич оставил на 90 томов. Наследники начали искать неизданные тексты и нашли — пьесу «Живой труп». Передали её на постановку в МХТ — Московский художественный театр. Тут надо отметить особенность России: что Империи, что советской, что новой России — бесполезно писать завещания. Что там ни напиши, всё равно сделают, как заблагорассудится, кем бы ты ни был при жизни. Юристы иногда возмущаются: что, трудно написать? Трудно и дорого, но главное — бессмысленно. Есть воля наследников и после смерти Толстого, она — легитимна. Но не тут-то было. Вопль подняли сначала другие театры: мол, чем мы хуже? И «кинематографщики» — туда же те: кто спрашивал, тому запретили. А вот Перский снял своё кино и публично обещал выпустить его до премьеры. У «младенца» завелись уже дурные привычки, выпустить фильм хоть на день раньше конкурента и сорвать тому премьеру стало уже спортом. Требование наследников в лице дочери Александры Львовны было одно — после премьеры МХТ ставить сможет кто угодно. Она обратилась к содержателям кинематографических театров, и те вняли.
Но «младенец» — подросток к 1911–1912 годам, он всё равно ищет возможности самоутвердиться за чужой счёт, ему нужен хотя бы скандал. Время кустарных съёмок в ателье прошло, «на смену “посетителям балаганов” приходит городская “чистая публика”», — пишет Аннинский. И вот ещё: «В сущности, уже теперь, в 1912 году, закладывается тот тронутый декадансом и некрофилией психологический “всеевропейский” стереотип, который к 1916 году даст в русском кино целую галерею обманутых страдальцев и роковых злодеев». А скандал нашёл Пауль Тиман, поручив Якову Протазанову снимать по его, Тимана, сценарию «Уход Великого старца». Цель — разобраться в тайных причинах ухода из Ясной Поляны. А кино всё ещё чёрно-белое и немое, подросток пока не говорит, хотя шум всё нарастает, о нём всё чаще пишут газеты. Особое внимание уделили портретному сходству героев, грим занимал по нескольку часов. Итогом этой ленты стал категорический запрет показа шокированной Софьи Андреевны. Она даже к властям обратилась, да только те не стали вмешиваться. Но Тиман сам выполнил её требование — не отдал долгожданную, обещанную ленту в российский прокат. Зато выгодно продал её за рубежом: туда запреты из России не доставали.
Слово Льву Александровичу: «Ленты в старое время никто не хранил; прокат был короток и злободневен. Когда в воздухе запахло национализацией, владельцы стали спасать ленты, как и всякую иную собственность. Их зарывали в землю (где они портились), увозили в провинцию (где они терялись). Много лет спустя остатки этих лент были систематизированы сотрудниками Госфильмофонда. Тогда же вернулся из-за границы фильм “Уход Великого старца”. Софья Андреевна Толстая спасла его своим запретом». Так ли уж это хорошо — предоставим судить историкам кино.
В 1928 году надвигается юбилей Толстого. В России власть поменялась на рабоче-крестьянскую в 1917 году. Большевики спешно запустили ликвидацию безграмотности (ликбез) и всеобщее обучение (всеобуч). Почему? Потому что не нужно обольщаться, даже по оптимистическим данным, в 1914–1917 годах грамотного населения было около 30%. Фактически, во-первых, как считали — большой вопрос. Как минимум — не попали в статистику женщины и дети. А кто ещё, кто знает? Не любит у нас население переписи, посчитают — жди беды. Ну а во-вторых, от советской власти многие сбежали из страны: кто-то — сразу после революции, кто-то — после Гражданской войны. Так что в действительности читать и писать умело в 1917 году гораздо меньше людей. Потому, вероятно, в 1918 году пропустили: не до того было. А теперь доросли. Но что пишут об этом заголовки газет? «Толстой двулик», «Толстой наш и Толстой чужой», «Чтим Толстого, даём бой толстовству», «Почему мы празднуем юбилей Л. Н. Толстого?», «Используем Толстого как один из механизмов в машине культурной революции!», «Великий попутчик».
За что его так? А за непротивление злу насилием. Человек должен бороться за свою судьбу, на этом ставился акцент. «Использовать Толстого отсюда и досюда» — таков призыв наркома просвещения Анатолия Луначарского. Потому Госиздат готовит к печати 90-томник, Лениздат — 15-томник, а что до экранизаций…
Аннинский приводит цитату из статьи В. Ашмарина «Толстой и кино», газета «Кино» того времени: «Всякая попытка дать произведение Толстого на экране неминуемо ведёт за собой искажение подлинника, ложное, чуждое этому своеобразному автору истолкование этого произведения режиссёром, который вынужден транспортировать на экран писания Толстого лишь по формуле тов. Луначарского. <…> Они искажают Толстого и низводят кинематографию к служебной иллюстративной роли».
Может, так оно было бы и лучше. Однако не всех остановило. Например, Виктор Шкловский: «Кино — великий исказитель. Каждая эпоха имеет право пересоздавать предыдущую». Или вот ещё: «Кинокартина будет существовать рядом с литературным произведением, пользуясь его материалом и в то же время вытесняя его. Иначе и быть не может».
Для конкуренции с американцами, по мнению Шкловского, требуется много дешёвых, «быстро сверченных картин». В принципе, это даже сейчас актуально. Вот только не применительно к текстам Толстого, получается — халтура, суть теряется, на виду технические огрехи. Так, он выбрал в 1928 году текст, по его мнению, попроще — «Казаки». Нашёл натуру — станицу Старогладковскую, где Толстой начинал писать эту повесть, написал сценарий. Но… «Знатоки фильм не приняли — он был некинематографичен», — пишет Аннинский.
Через много лет, в 1961 году, Шкловский снова написал сценарий «Казаков» и упоминал впоследствии только о второй своей версии.
За рубежом же лучше всего с 1924 года знают фирму «Русь». Её фильмы были настолько же советские, насколько и русские. Ситуацию изменили кардинально Сергей Эйзенштейн с «Броненосцем “Потёмкин”» и Всеволод Пудовкин с «Матерью». Эти фильмы пробили «окно в Европу», было соглашение: чтобы показать их, например, в Германии, должно быть столько же фильмов снято совместных, советско-немецких. Это позволило бы сбить эффект от эмигрантских фильмов, часто хоть так сводивших счёты с бывшей родиной. Русская классика вполне подходила: её знали за рубежом, и она была нейтральна. Получались фильмы практически без национального колорита, с грубыми историческими ляпами. Так, в «Живом трупе» на стене висит портрет императора — не Александра III, а Николая II. Но что за беда? Зрителям и так нравится.
Но и ситуация внутри страны тоже изменилась. От Толстого отстали больше чем на двадцать лет, до начала 1950-х годов. Это время «малокартинья» в истории советского кинематографа. По Толстому в 1952–1953 годах чисто технически снимают лишь два обкатанных спектакля, как таковых фильмов нет Относительно новую постановку Ленинградского театра имени Пушкина «Живой труп» режиссёра Леонида Вивьена снимал Владимир Венгеров. А давнишнюю, проверенную и восстановленную постановку МХТа режиссёра Владимира Немировича-Данченко снимала Татьяна Лукашевич. Тогда, в послевоенное время, они производили сильный эффект! «Ибо он соответствовал нашим тогдашним ожиданиям», — пишет Аннинский. Нужно вспомнить, что тогда попасть в театр — любой — было ох как непросто… А ещё кино стало звуковым: к тому времени «младенец» заговорил.
В 1959 году в СССР «крутят» американский фильм Кинга Видора «Война и мир», чем бросают вызов советскому кинематографу. Они снимают нашего Толстого, а мы-то где? Не так надо его ставить! Критика лютует: так, Михаил Ромм нападает на Видора «не за то, что тот сделал, а за то, чего тот не сделал. Он не прощает американцам упущенных возможностей», — пишет Аннинский. Он же приводит и другие слова Михаила Ромма: «Это хорошо, что мы ещё не касались Толcтого! Только теперь у нас выработаны для этого кинематографические средства: внутренний монолог, авторский закадровый голос, непрерывность наблюдения за человеком».
С этого начинаются шедевры 1960-х, «толстовский экран». В 1962 году выходит чёрно-белое «Воскресение» Михаила Швейцера, в 1968-м — цветная «Анна Каренина» Александра Зархи и долгожданный «самый длинный фильм того времени», четырёхсерийный, цветной «Война и мир» Сергея Бондарчука. Аннинский подробно расписывает (и показывает в «Охоте на Льва») эти ленты. Как и почти все остальные, он их (и не только приведённые в этой статье, многие ещё наши и зарубежные) смотрит, анализирует, делает выводы. И делится всем: и результатами анализа, и аргументами. Общий для этого времени подход — бережное отношение к тексту, перенос на экран через собственное прочтение, прекрасная актёрская игра, внимание к деталям и вместо очарования тем временем — передача общего для всех времён: чувств, отношений, моральных и нравственных норм.
Конечно, 1960-ми исследование экранизаций не заканчивается. Вот что пишет Лев Аннинский о разборе «Войны и мира»: «Одна из самых ярких статей о фильме, написанная Игорем Золотусским, выполнила эту роль с особенной ясностью. По общей своей идее статья эта (см. «Новый мир», 1968, № 6) и тогда казалась, и теперь представляется мне малоконструктивной: критик упрекает С. Бондарчука в том, что фильм не передал всего богатства романа. Из чего я с лёгким удивлением обнаруживаю, что И. Золотусский, оказывается, думал, будто фильм вообще может “всё богатство” передать. Он оптимист, конечно, но подождём пока углубляться в эти общие сферы».
Это же касается любых экранизаций, которые он подробно разбирает. Акцентируется, что кино — это другое искусство и другой язык. Суть исследования — понять нашу потребность в Толстом. Но попутно ещё и отслеживается развитие кинематографа. Время, строй в России опять поменялись в 1990-х. Вот уже государство не оплачивает фильмы, правда, и цензуры официально нет. Есть у Аннинского и такие ленты.
А суть… Помните, в «Москва слезам не верит» Владимира Меньшова оператор Рудольф всем обещает, что не будет ничего — ни книг, ни газет, ни театра, а только телевидение? Во второй серии за восемнадцать лет меняется даже его имя, на Родион, но не текст. А все искусства продолжают жить. Меняется мода, последователи, когда-то и у кого-то популярнее книги, а у кого-то — театр или кино. Более или менее живо всё и нуждается в поддержке государства, иногда — в цензуре. А фразу «Те, кто читает книги, всегда будут управлять теми, кто читает газеты и смотрит телевизор» приписывают то газетному магнату Уильяму Хёрсту, то, что уж совсем вряд ли, Джону Рокфеллеру. И фраза гуляет у блогеров и по соцсетям. Так что экранизация ли, театральная постановка ли — всегда вторичны.
