2020
У года вытекли глаза.
Лежат с инфарктом перемены.
И инфернальное «нельзя»
Наполнилось бетонной пеной.
Оброс концлагерь бытия
Колючей проволокой страха.
Сверкает высший судия
Всемирной полицейской бляхой.
Нет холодов и голодух,
Весна пришла без опозданья…
Венчают человечий дух
С бедой безликие пираньи.
Объятия любви сухи.
Заплесневели поцелуи.
За непонятные грехи
Аминь меняет аллилуйю.
Уже не будет «как всегда»,
Господний замысел разрушен.
И в лёгких пенится вода,
Помалу заполняя душу.
В бескровном ужасе войны
Ни правых нет, ни виноватых.
Лежат в госпиталях страны
Невоевавшие солдаты.
Увы, прогрессу нечем крыть.
Сейчас избавить нас от гнуса,
Мы будем вежливо просить
Мухаммада и Иисуса.
Диалог цивилизаций
В нынешнее смутное время «конец истории» Фрэнсиса Фукуямы, который он выразил формулой: «Либерализм – потребительство – дальше тишина…», переведенный затем в новую «движуху» типа «столкновения цивилизаций» Сэмуэлем Хантингтоном, обрел стараниями еврейских нуворишей (Александр Машкевич и др.) продолжение в виде так называемого «диалога цивилизаций forever», предметом которого является «неизбежная» осознанная толерантность человечества.
Не могу согласиться. А вы?
Мои наручники откроет симбиоз.
За тёплый угол не придётся драться.
Мир, что в дерьмо своё по шею врос,
Спасает диалог цивилизаций.
Честь в межреберье лезвием ножа
Проткнёт достоинство зверушки социальной.
Придёт закон – уж не забор – межа,
И счастье, словно грех, пребудет свальным.
О, Господи! Кому мне быть своим
По признаку прозренья и зачатья?
Чьего отечества тюремный слаще дым,
Где бродят мои истинные братья?
Где ждёт меня прощенье за грехи,
Где вдох последний будет признан горем?
Какой язык вберет мои стихи
В метафоричном сленге аллегорий?
Чей Б-г сильнее, если Он один,
Где больше платят слабым и никчёмным?
Где равно счастлив раб и господин
И неортодоксальны теоремы…
Чей диалог – он пастбище идей,
Балет изящных встречных пониманий?
Патрицианский форум сверхлюдей,
Премудрых пескарей и их пираний…
Что может сблизить вечность пирамид
И групповой восторг всемирной бойни?
Где вымолил гражданство Вечный жид
И где воскрес замученный покойник?
Я плачу над собой, ещё живым,
Который до рожденья принял Б-га.
И в мыслях, что обмениваюсь с Ним,
Надеюсь на подобье диалога.
Страна Израилия
Дмитрий Львович Быков (Зильбертруд) – один из самых профессиональных современных критиков и создателей российской и мировой литературы.
Он по-доброму человечен, доступно обыкновенен и в то же время феноменально памятлив, образован и искренен.
Как ремесленник – это слесарь-лекальщик 6-го разряда, а в области конструирования – это Лавочкин литературного суперлайнера с поэзией, романистикой, драматургией и критикой на борту, где подают потрясающую выпивку и вкуснющую еду.
Не имея ни одной привычно значимой литературной премии, не награжденный орденами отечества, он тем не менее является одним из лучших в литературной среде писателей-матричников, чьи теории словесного творчества, математически выверенные и романтически возвышенные, связаны кровотекущей пуповиной с реальной жизнью в ее наиболее актуальных проявлениях и светотенях XIX, XX и XXI века.
На одной из своих многочисленных лекций для русскоязычных эмигрантов в Америке Дмитрий Львович, отвечая на вопрос, почему он не любит Израиль, заметил, что Израиль он любит, как и евреев в нем, но считает ошибкой попытку «почвенного» решения еврейского вопроса, то есть создание государства только и исключительно для евреев – что-то вроде еврейского дома, гарантирующего и еду, и защиту, приспособив для этого спорные территории и тем самым как бы приземляя исторический, философский и эмоциональный смысл еврейской жизни.
Я попытался облечь эту его мысль в более-менее поэтическую форму несколькими строфами, написанными вроде бы от его имени, чтобы вы, читатель, разобрались с самим собой по поводу мыслительного загиба серьезного публициста, который, конечно же, и в нем был и остается евреем.
Хочу лишь заметить, что мое личное мнение по этому вопросу не совпадает с замечаниями «виртуального» Дмитрия Львовича.
На вопрос об отношении к Израилю
Скажу прямо: я не в восторге…
И от патриотизма несколько сусального,
И от здравого смысла, мёрзнущего в морге.
Евреи – образец пиетета духовного!
На них даже ангелы косились…
Служа офицерами Генштаба у верховного,
Они взяли и – бабах! – приземлились.
Предпочтя глубокому узкое,
Покинули небесные чертоги веры.
И железной поступью пришли русские,
Не коммунисты ещё, а пионэры!
Туда, где рыбу ловили пророки в Кинерете
И кудрявились шерстью библейские овцы,
Пришли мученики чёрной эзотерики
И постиспанских храмов торговцы.
Когда-то мы дарили миру поэтов,
Финансистов, духовников и лордов…
Но почему-то на землю святую эту
Репатриировались «жидовские морды».
Здесь Иосиф радовался рубашке в полоску,
В сознании вера играла шампанским…
А нами России был подарен Троцкий,
А великой Америке – Меир Ланский.
Здесь сиял Вавилон светом нездешним.
Отшельники сберегли Тверию и Явне.
А мессиями Витебска и Марракеша
Были открыты миру духовные ставни.
Наша Родина – мир, что без нас бесцветен.
Он – наша сцена, лаборатория и класс.
Мы – его учителя, святые и дети,
Дрожжи его безжизненных масс.
Так что ж вы вцепились в эти пески у моря?
Тигр обмелел уже и высох Евфрат.
Теперь вы растите лишь помидоры,
Грязных политиков, эмиграцию и солдат.
От арабской ненависти здесь трескаются камни,
В новорождённых чудовищах разум спит.
И гражданин, пред законом равный,
Повторяет в молитве: «Издохни, жид!»
Загнаны в резервации служители Б-га.
У сатанинских экранов новый господин,
Вместо адаса, лулава и этрога
В мире библействуют «ноль» и «один».
Вы обрели здесь не землю, а почву,
Судьбу картошки на овощебазе и акцент.
Но так же на родном молитесь ночью
И водку пьёте, а не абсент.
И, общаясь в облаке на лагерном «ню»,
Вы пишете не на иврите, а по-русски.
Так назовите по-честному эту фигню
Письмами из кутузки.
Ну обмажьте меня, как мусульманина, салом
И затычьте пальцами – еврей-антисемит!
Давайте врежьте от души по сусалам,
Если душа от обиды свербит!
Но еврейство – это дитя духовного дома
На холодной, голой и мёрзлой земле.
А молоко и мёд, как диабетическая кома,
Держат его на операционном столе.
Оно, как зёрна Изреельской долины,
Пустило корни в народах и племенах…
Еврейство и Б-г остались едины
На землях чужих, но во всех временах.
А я, как выходец из сибирских руд,
Не стану без повода быковать.
Всё же по папе я Зильбертруд –
Значит, могут и в России по морде дать.
А когда среди ашкеназов меня захоронят,
Где российское еврейство столетиями лежит,
Под крестом тяжёлым, на гранитном фоне,
Я надеюсь, засветится и Маген-Давид.
***
Друзья, почитайте о вомбатах – о них есть везде…
А я всё о нас да о нас…
Мир начат мной и закончен.
В нём каждый прав и виноват.
Во мне и в святости порчен
Забытый вечностью вомбат.
Отбросив ненависть горилью,
Порой вомбаты из людей,
На рёбрах вырастивших крылья,
Напоминают лебедей.
И в том, что есть, и в том, что будет,
Доколе существует свет,
Ещё беснуются сверхлюди,
Но сверхвомбатов в мире нет.
Они практичны, как заплата.
Их пара, в сущности, одно…
Труда и верности солдаты,
Из трав забвения вино.
Между собой не склонны к сваре.
Бетонный зад – ответ врагу.
И братьев меньших на пожаре
Они, как люди, берегут.
В них нынче современна древность
И непрерывна связь времён.
Теряет очертанья ревность
В определении сторон.
Вомбат вне пары нереален,
Как проповедник без речей.
Их женщины не знают талий,
Мужчины не куют мечей.
И в их обыденности строгой
Не восстаёт на брата брат.
Крест не распял Вомбата-Б-га,
И не был проклят супостат.
Он не ломал духовных врат…
Всегда свободный в своей воле,
Не стал заложником вомбат
Скотиньей человечьей доли.
Не рыл на Балтику канал,
Не рвал в боях тела на части…
И жёлтой пеной не блевал
На мерзком лицедействе власти.
Вомбат, витийствуя, молчал.
Прост, как загадка белой ленты.
Как песни, он дома слагал,
Сжимая в кубик экскременты.
В пещерах, вырытых в земле.
Без громких слов и блеска злата
Живут, забытые в Кремле,
Исконно русские вомбаты.
Хамелеоны на игле,
Они останутся навечно –
Свет создающие во мгле
Своей привязанностью Млечной.
О Человек! Как ты велик!
В тебе, рождаясь, гибнут Б-ги…
Тобою оставляют блик
Вомбатов звёздные дороги.
На теле голубых планет
Росой мы будем или сыпью?
Я свой в бессмертие билет
Порву. И просто водки выпью…
Евгений Евтушенко, сложная ему память, в стихотворении о Бабьем Яре писал:
И вот я, на кресте распятый, гибну…
Мещанство – мой доносчик и судья.
Я за решёткой. Я попал в кольцо.
Затравленный, оплёванный, оболганный…
Как же близки исторические параллели, определяющие пути русского и еврейского народов!
А вот и пересечение – злосчастная авария Миши Ефремова и её финальный акт, апофигей судебной тяжбы и скандальный приговор…
Влез Евтушенко в нерв. Понял, что здесь не «кто кого», а «кто кому».
Но если евреев резали неевреи, то русских кончают русские, кто сам себя, кого – питерские и рязанские, – как писал о них Серёжа:
Русь, Русь… И сколько их таких,
Как в решето просеивающих плоть,
Из края в край в твоих просторах шляется?
Чей голос их зовёт,
Вложив светильником им
Посох в пальцы…
О Михаиле, сыне Олеговом…
Русская кровь! Мало тебя пролили
Русской земли топтуны и грязнители!
Сколько золота твоими мозолями
Сгребли Лжедмитрии, лжецы-хулители.
Сколько поставлено бетонных колодцев
Над подземельями твоего мозга,
Почему до сих пор в руках инородцев
Охаживающая тебя розга?
Отсвечивает в глазах тень человека,
Вещего сына князя Олега…
Залившего водкой беспамятство крэка
В городе смога и снега.
Клоуна, марионетки в полынье,
Горячей картошки в чужих руках,
Сочинителя ребячьей епитимьи,
Испившего горечь судебного молока.
Судейские крючки рвут его око и задницу,
Президентский пёс облаивает гулко…
Он, оплёванный, как Марфа Посадница,
Тускл, как фонарь судебных переулков.
Да если бы папа его Олег
Таманский полк переехал танком,
Сдох бы телевизор и удавился Интернет –
Просто актёр катался на санках.
А сына иноверцы разодрали меж «бентли»,
Грешное тело, как опухоль раковую.
Как скифами с коней, накинуты петли
На собора головку маковую.
Сядет убийца с юшкой красною.
На восемь лет язык станет тряпичным.
И снова власть, народом обласканная,
Воскреснет чем-то привычно пятничным.
Снова простой рязанский мужик
Попёр в Пугачёвы бессмысленной смертью.
Новым Петербургом Москва сторожит
Пёсью приверженность кормушке и клети.
Паяц одинокий, как ракета в пуске,
На двадцать лет отставший от века…
Так вот он какой – настоящий русский!
Я хочу видеть этого человека…
И другого, властителя апостольского чина,
Помазанного на царство сапожным клеем.
Мы не знаем, кто этот мужчина,
И даже догадываться не смеем.
Эй, Россия! Как тебе спится,
Когда тебя в звёздной сентябрьской ночи
Поливает рыжая рязанская кобылица
Тугой струёю судебной мочи?
***
Если нравится вам ковыряться в золе,
Их ругайте – от них не убудет…
Возле вас, для контраста, живут на земле,
Не живя, некрасивые люди.
Их черты – вне канонов и беден язык,
В зеркалах вместо лиц виден студень.
Их страданья смешны и беззвучен их крик.
Не кричат некрасивые люди.
Незаметные в уличной шумной толпе
И в глазах промелькнувшие тенью,
Некрасивые люди молчат о себе,
Так привычные к употребленью.
Некрасивые люди не носят корон,
Им привычней в казённой шинели.
Их стесняется их незадачливый клон,
Безобразят морщины на теле.
Человек вне истории – мал и плешив.
Его время, как небыль, забудет.
Не умеют по-крупному лгать и грешить
Вне греха некрасивые люди.
Только в мире страданий, болезней и слёз,
Где и вдох, и глоток мал и скуден,
В самой чёрной из белых и серых полос
Вас поймут некрасивые люди.
И, впервые, за всю вашу глупую жизнь
Вы поймёте, подобно Иуде,
Что апостолы-ангелы перевелись…
Вместо них – некрасивые люди.
Ефимиану Александрову, с уважением и любовью
Я жил как «Мишка-жид», измученный собой,
Я презирал картавость местечковья.
Хотелось жить, гордясь советскою страной,
Петь маршево мелодии здоровья.
Наш идиш в моём детстве даже нотой не звучал.
Его открыл мне, как евреям арамейский ,
Старик, что на базаре керосином торговал,
Подпоясав сюртук ремнём армейским.
И далеко трамвай мой не ушёл,
Еврейский мир на всей планете тесен.
Где человеческому сердцу хорошо,
Звучат на идише слова еврейских песен.
Был для меня загадочен вокал,
И всё-таки лицо цвело улыбкой…
А те слова, которых я не знал,
Переводились флейтою и скрипкой.
Их голос в моей памяти занозою застрял,
Я до сих пор иду за ними следом.
Их пела моя бабушка, которой я не знал,
Расстрелянному под Бобруйском деду.
Наверно, мы последние на кладбище веков,
Что принимали идиш свой на веру.
В нас снова упокоятся и Маркиш, и Квитко,
Их отпоют навечно сёстры Бэрри.
О, как мы радовались «варничкес» в сметане,
Мы пили водку под «гефилтэ фиш»!
И кланялись своей «аидиш мамэ»,
И сетовали, что наш «мазл-биш».
И мы вино «абиселе» вкушали
У Ицика на «хасенэ гигат».
Под «Чилибом» со страстью танцевали,
Смирившись, «калэ сат» и «хосн сат»!
Мне «Киндер йорн» дарил слезу скупую
И душу грел «Их хоб дих цуфил либ»!
«Вуз немт абисал мазл» вновь прошу я,
Молясь, чтобы народ мой не погиб.
Уходим в мир на пажитях долин,
Отпев свои страдания с улыбкой,
Еврейские шуты и короли,
Им плачет флейта и тоскует скрипка.
И, может быть, слезу стирая с губ,
Кладя на серый мрамор камень круглый,
Нам внуки своей памятью споют
На идиш «шейн кеумен ди Геулэ»…
Ещё раз о любви…
Возьми меня! Не за руку – а всю!
И обними так, как Шукшин берёзку.
И пусть нас в рай небесный унесут
Все три потенциальные полоски.
Налей в бокал бессмертного аи,
Пускай нас ждут в шампанском ананасы…
Пускай нагие прелести мои
Тебя уносят в джунгли и пампасы.
Возьми меня так, как берёт перо поэт,
Как автомат берёт боец пред смертным боем…
Черти мной в своей жизни букву «зет»,
И мы поймём, чего мы вместе стоим.
Не стой, как неотёсанный чурбан,
Не прожигай мне груди жадным взглядом…
Веди меня в шикарный ресторан,
Пои шотландским алкогольным ядом.
Иди на штурм, взберись на бастион,
Возьми меня, как басурман рабыню…
Молись мне, словно я гора Сион,
Испей меня водой в своей пустыне.
Я женщина, похожая на ночь.
Но только не ищи во мне покоя,
Возьми меня – иль убирайся прочь,
Коль ты полушки ломаной не стоишь!
Не нужно слов о чести и долгах,
И хриплых стонов раненого зверя…
Вчистую проигравшись на бегах,
Ты даже самому себе не веришь.
Прощай, двуполый выкидыш богов!
Иди, невнятный звук из подворотни…
И пусть мой невостребованный зов
Тебя сожжёт, как пламя преисподней.
***
Женщине привычно погибать
Рядом с сыном Б-га на земле,
Добротою в изощрённом зле,
Там, где суждено ему летать
Лишь подобием галопа на осле.
Видно, не годятся для добра
Женщины мужчин из вечной Спарты.
Детям их предписано хворать
Или быть проигранными в карты
Тем, кто близостью своей зарезал мать.
Призраки Офелий и Годив,
У великих получая малость,
Вне любви имеют в эксклюзив
Лишь бетонную геройскую усталость
И пустых легенд бездарный слив.
Их тела ваяются из скал,
Раны сыплют мраморную крошку…
Душу, что у них Господь украл,
Увенчает в христианстве позже
Папскою тиарой кардинал.
В пантеоне подлинных богинь,
Средь великолепья постаментов,
Ждёт ещё живого лишь один,
С чёрной надписью на очень белой ленте:
«Б-жья Дочь. Она же – Б-жий Сын».
***
Жизнь человека – это процесс создания им максимальных гарантий для её спасения.
Но создавать их в «добровольном гетто», в своей ментально и материально стране, из побуждений нераспространения виртуальной пандемии – это обидно… и страшно.
А придётся – выйти из игры не дадут.
Демократическая власть демократично приняла решение перекрыть народу кислород, пока этого не сделала болезнь.
Власть… Вот что говорил о ней Эмиль Золя в газете Клемансо «Заря» в другое время и по другому поводу в своей статье «Я обвиняю!»:
«В какой притон низких склочников и мотов превратилась сия святая обитель, где вершится судьба Отчизны…
Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок!
Низкопробные полицейские приёмы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства…
Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на чёрное дело народ, который довели до исступления».
Наверное, я стар и добела отстиран,
Родимое пятно на теле баррикад…
И сквозь фаянсы труб всемирного сортира
Опорожнится мной прошедшей жизни зад.
Я хлорной туче зла грешил непротивленьем
И тупо выбирал: то страх, то конформизм.
Я цепь свою любил и, начищая звенья,
Карабкался наверх по ней, сползая вниз.
А в краткости борьбы я выбирал длинноты,
В бою за долг и честь предпочитал бежать,
В мелодии любви брал четвертные ноты
И позволял властям себя в ошмётки сжать.
Смеялись надо мной тенденции статистик,
«Скорее жив, чем мёртв», – твердили мне врачи.
И, познавая соль общеизвестных истин,
Я жёг чужую жизнь на пламени свечи.
И, галькою морской во чреве волн поёрзав,
Был огранён рукой небесного Отца…
Я отделил в себе поэзию от прозы
И с верой целовал еврейские сердца.
За что же мне теперь холодной прозренье,
Как больно ощущать гриппозный Бухенвальд…
В осенний зной судьбы живыми входят тени,
Которых Б-г, смеясь, в Израиле собрал.
Закрытые на год, как в бункерах, в молельнях,
Увянут дети дня в безмолвии ночей.
И память стариков растает в богадельнях
По воле нервной неразумных палачей.
Оставшихся дышать сожжёт горячим ветром,
Заплачет из безглазья выдуманный страх.
Уйдёт блестящий век в ковидовое ретро,
Где Б-гу не спасти распятого Христа.
Останутся в живых лишь храмовые крысы
И образы богов из прерванных молитв…
Чума бездыханных своих прибрала чисто,
И новый Соломон в Евангелии спит.
А я слепою лошадью опять вращаю ворот,
Слова терзаю в строчке смертною тоской…
В окне уже сожжён фонарным светом город,
До будущих колен присыпанный песком.
Искусство смерти
Родившись, человек не обречён.
Да, он умрёт, и прах его остынет…
Неважно – он глупец или учён,
Он свят или во всех грехах повинен.
По жизни он герой или червяк,
Властитель дум иль таракан запечный…
Тот, кто никто и звать его никак,
Творец миров или жуир беспечный.
Блюдущий честь или ничтожный трус,
Блестящий денди иль вонючий нищий…
Уход его – не минус и не плюс,
В нём даже грозный хищник станет пищей.
Искусство смерти – не покой души
В преддверии намоленного рая,
Не по полушке сбитые гроши,
Которые мы детям оставляем.
Не труд по воздвиженью пирамид,
Не доброта, способная на жертвы.
Родившийся живым уже убит
В последний раз, когда он умер в первый.
Не нужно к ней стремиться загодя,
Умы смущая вдохновеньем смутным,
Искусство в том, чтобы, в неё придя,
Остаться временем, что тает поминутно.
Уйти в туннель, где инороден свет,
И, даже смерть свою себе прощая,
Быть где-то, где кончается рассвет,
И в этом где-то жить переставая.
Уже не сожалея ни о чём
И лишь себя в себе воспринимая,
Стать, как и все, ещё одним ключом,
Который ничего не открывает.
Молитовка
Пришла искусная беда стоустая,
Глаза затучила, прикрыла рот…
Меня невинную в тоску былинную
Господней милость не уведёт.
И в осень серую живу я с верою.
Мир Б-жьей милостью навеки свят.
А я таковская, а я поповская
И верю в Господа и ангелят.
Грустят прохожие, но имя Б-жие
Не даст нечистому нас извести.
Христовой святостью рассеет напасти,
И мир сподобится опять цвести.
Душа смиренная и тело бренное
Всевышним промыслом удержат свет.
Я баба грешная, но миру внешнему
Небесной милостью найду ответ.
И в дождь неистовый, под небо низкое
Надежду святостью я окрылю…
А я сикстинская, а я раввинская,
В кого я верую – того люблю!
***
Мы прячем прожитые годы
В карман истёртостью монет…
И, низко кланяясь природе,
Не видим старости примет.
В подкорку память загоняя,
В тоске выкашливаем смех.
И, чем-то руки занимая,
Вместо волос ласкаем мех.
И, день за днём купив в рассрочку,
Клянёмся к смерти всё вернуть.
А рядом – сыновья и дочки
Не наш отшагивают путь.
Страх у мужчин воняет женским,
И краткость плачет от длиннот.
А всё, что раньше было блеском,
Патиной покрывает пот.
Мы есть. Но только в том, чем были.
И испражнения ума
Подмышки золотом костылят,
Которым мёрзнет Колыма.
Балет дрожащих рук постыден,
И дым из труб по-детски жёлт…
Иду, другим почти не виден,
Как полузатонувший плот.
Не годный даже на запчасти,
Уже ошибочный, как брак,
Себя иной вручивший власти
И неспособный сжать кулак.
Всё ниже облака и птицы,
Зимой – жара, а в зной – снежит…
Но сердце продолжает биться,
И кровь из ран ещё бежит.
На прогулке
Ах, море! Вечная кокетка…
Зарёй окрашенный слегка,
Глазище голубого цвета
Под веком жёлтого песка.
Любуюсь вновь волной игривой,
Урок отхаживая свой.
Иду – коричнево-красивый –
Я в белой майке хлопковой.
По миру носятся простуды,
И в грусть затягивает день…
А я как будто не оттуда,
Как убегающая тень.
И мне не стыдно быть счастливым
От свежести воздушных струй
И ветра Хайфского залива,
Что в губы дарит поцелуй.
Пускай поскрипывает тело
И кожу покрывает пот…
Но майка остаётся белой.
И влаги жизни жаждет рот.
***
О, сладкая мелодия любви…
Её пастух по имени Джованни.
И пылкий взгляд её от Пана пани…
Божественной водой фонтан Треви
Роняет пламени безумное желанье
Грехопаденьем водяной струи,
И солнца луч, натянутый струной
По брызгам Рима, помнящим Египет,
И колокол, чей звон полуднем выпит,
И снег, средь марта пахнущий весной,
Что лепестками роз на раны сыплет,
Их заживляя солнечной слюной.
Порой любовь – кургузый сюртучок
На княжеском безумье Идиота.
Резвится в ней купецкая босота,
И, как случайно тренькнувший сверчок,
На нотном стане ею плачет нота,
От одиночества кусая кулачок.
Мука́ любви ещё жива в помоле,
Уйдя глухой тоской в бутылку водки.
Её сраженья не питают сводки,
Она, как перепаханное поле,
В гектарах прячет убранные сотки,
Зерно прощанья унося в подоле.
У выкуренной страсти пепла нет.
Безумцев ничему не учат годы.
В её Нью-Йорке статуи Свободы
В прошедшей жизни не было и нет,
Она, как оправдание ухода,
Уплачена Харону за билет.
Любовь – противоядие чумы,
Оправдывая тел нагую бренность,
Вечна, собой оправдывая бедность.
Она несёт безумие в умы,
Цыганщина, вернувшая оседлость
В кибитки счастья на дорогах тьмы.
Обращение к самому себе
Вы уверены точно, что вы – человек?
Состоявшийся, не состоящий…
Есть у времени ход, есть у времени бег,
Есть условно живые и павшие.
У миров параллельных – по Б-гу на мир,
По Торе, по Корану, по Библии,
Упражненья ума. С ними паства и клир,
И свой путь – от рожденья к погибели.
На скрижалях у времени списки имён,
Как на стенде «Их ищет милиция».
Кто-то слаб, кто-то слабостью этой силён,
Но с кружками монет под ресницами.
Человек не беззвучен! Где правда – там ложь,
В ком-то рвутся из обручей клятвы…
Нету счастья по принципу «вынь да положь»,
Урожая – без сева и жатвы.
Братья Б-га – Платон, Аристотель, Рамбам,
Толкователи их толкователей –
Словно пыль, что внимает священным следам,
Их апостолы – их же предатели.
Вы уверены в том, что остались собой,
Распадаясь на годы, недели и сутки,
Что не замысел Б-жий привёл на убой
Ваши мысли и ваши желудки?
Каково это – быть и водой, и песком,
И белком, и душой забубённой,
Светлой радостью мира и смертной тоской,
И рекой, и канатом паромным?..
Своей краткостью разом длинноты убить,
Совершая сеппуку японцем…
И, чтоб в той темноте, что настанет, светить,
Погасить утомлённое солнце.
***
Опустила глаза природа,
Покраснев от стыда за нас,
Не дробит углекислый газ
До насущного кислорода.
И по формуле «даждь нам днесь»
Б-г не делит пайки надежды.
Заболел ангелочек нежный,
Возложив на дыханье крест.
Не спешит просыпаться день,
Вновь минуты в часах хромают…
И по клеткам тела убивает
Равнодушия Б-жьего тлен.
Как хурма, вяжет мысли жара,
И тоска пьётся мёртвой водою…
Уезжают на скорых изгои,
Нас штрафуют за жизнь мусора.
И классическим синим огнём
Выгорает любовь к апельсинам.
Юных тел загорелые спины
Неоправданно пепельны в нём.
Где-то сгинули мор и война,
На костры не возводятся ведьмы.
Мир своим изобилием предан,
Его кровь на стекле холодна.
Я не верю в настигшую месть
И в тупое всесилие буден…
Мы, наверное, всё-таки будем,
Коль мы в жизни действительно есть.
Рождённые в конце сороковых…
Всю молодость я прожил автостопом
На родине, которая мне мать.
Я сорок лучших лет засунул в жопу,
И их сегодня трудно высирать.
Мне очень трудно внукам объяснить,
Что воровство гражданству не преграда,
Что в этом мире можно просто жить,
В поклонах не отклячивая зада.
Я, как старьёвщик, мелочил в судьбе,
Всё думая: зачем мне это надо?
Я видел сокровенное в горбе,
Доступном лишь для внутреннего взгляда.
Там обретался мудрый неразбой
И рабского почтенья осторожность…
И страх – хоть на мгновенье быть собой.
И правоты жандармской непреложность.
В моей браваде, отдающей потом,
Я жил покорностью, целующей взасос
Все сорок лет скрывающую жопу,
Что в эту жизнь из жизни той принёс.
И, почти честно, исповедуясь Ему
В стихах брутальных, с наглостью пророчьей
Я ясным днём ночной покров сниму
С чужих сорокалетий белой ночи.
И в старости, свернувшейся клубком,
Мгновенья, как брильянты, берегущей,
Все сорок лет я вспомню целиком
Как то, что было в этой жизни лучшим.
Тридцать лет эмиграции
(Наша дата – 24 июля 1990 года)
Мы в девяностом каплями дождя
Обрушились на древнюю пустыню,
Полжизни грешной до нуля сведя,
Мы пылью лагерной послушно гнули спину,
Понурив голову, как шляпку у гвоздя.
Рабами вновь, свободу искалечив,
Мы стали жить детьми и для детей.
В нас иудейские вдруг запылали свечи,
Мы пили воду жизни из горстей
Господней славы и библейской речи.
В бег тараканий не загнав дела,
Не вклинились в Америку с Канадой.
А, выгорев в своём раю дотла,
Так и не поняли, зачем нам это надо,
Куда нас жизнь все тридцать лет вела.
И почему, светясь своим горбом,
Мы застеснялись столкновенья родин…
Дым ностальгии, постояв столбом,
Убил в душе отчаянья уродин,
И встало солнце в небе голубом.
Как девственность, мы гордость берегли,
Все тридцать лет ей каялись и лгали,
И в детство старости, как все, бегом брели…
Но что-то всё равно у нас украли
Те тридцать лет родной чужой земли.
Давайте же, как в греческом сиртаки,
Обнимемся в строю, плечом к плечу.
Мы будем петь, и танцевать, и плакать,
Став в очередь к последнему врачу,
Мы будем жить, чтобы погибнуть в драке.
Уже сегодня
Вновь на флагштоках ай-кью
Приопускаются флаги.
Чёрную ляжку пекут
Сотенные бумаги.
Снова силёнки сгребли
Воландовы ублюдки.
Души уходят с Земли,
Как перелётные утки.
Каждому каждый задул
Через заразные связи.
Впал в затруднения стул,
Истины красятся в квази.
Тор сменил молот на серп,
Вирус откормлен на ферме…
Мир бесполезен, как хер
Без головастиков в сперме.
День – а не видно ни зги.
Потустороння вся сила.
Парят на фотках мозги
Лицами бывшие рыла.
Крестятся под мусульман
Мёртвых язычеств вандалы…
Прав был наш Веспансиан:
Деньги не ведают кала.
Нынче божественен грех,
Что безразлично – то свято!
Мира не хватит на всех.
Сына – не выдать за брата.
Об авторе:
1947 года рождения, г. Коростень, Украина. Автор семи поэтических книжек стихов, из них три написаны на иврите и четыре – на русском языке. Образование высшее, степень МA в Одесском госуниверситете и PhD в Санкт-Петербургском университете по специальности «компьютеризация химических процессов».
До 1990 г. работал преподавателем, занимал административные должности в системе народного образования.
В 1990 г. репатриировался в Израиль, где работал преподавателем химии и лектором в системе русскоязычных общественно-политических организаций. В настоящее время занимается литературным творчеством.
Член СРПИ – Союза русскоязычных писателей Израиля и СИПИ – Союза ивритоязычных писателей Израиля им. Черняховского.
Автор переводов на иврит избранных стихов А. Ахматовой, Б. Пастернака, О. Мандельштама, И. Бродского.
