Как провожали родных на войну
Горел вокзал, дымилось небо,
А я у папы на руках,
Мой младший брат ко мне хотел бы,
Но мама держит как в тисках.
То был прощальный грустный вечер –
На фронт мужчины уходили.
А нам помочь им с братом нечем,
Да нас об этом не просили.
Печали суть не понимая,
Мне на руках родных тепло,
А небо, заревом пылая,
Какой-то страх в душе зажгло.
Не все, что вижу, мне понятно:
Зачем рыдают все вокруг?
«Живыми ждем мы вас обратно», –
Сказала мама, плача, вдруг.
И где-то гавкали собаки,
В домах соседских слышен плач…
И петухи забыли драки,
Вдруг крик: «Дай, Боже, нам удач!»
Я помню ужас прошлых дней
Мне было восемь, но тогда,
Когда равны мы пред снарядом
И перед бомбой иногда,
Когда земля казалась адом,
Не песни грома с бурей в лад,
А свист и вой над головами
Летящей смерти всем подряд –
В год сорок третий было с нами.
Мы с братом часто под кровать
Ныряли в страхе при бомбежке
И ждали, где рванет опять,
Сжималось сердце в нетерпёжке.
И как-то раз в соседний дом
Попала бомба-полутонка,
Хоть был удар почти как гром,
Но не взорвалась – лишь воронка…
Налет в пятьсот был самолетов,
А мы бежали меж домов.
По крышам гром как пулеметов –
Осколки падали кругом.
То просто чудо, что успели
К соседям в погреб занырнуть.
Не гимны, а молитвы пели,
Меж ними – горестно вздохнуть.
Часы и даты дней не помню,
Но помню ужас летних дней.
Как враг разбит был вероломный –
Навечно в памяти моей.
Сын полка
Вам покажется, что это
Просто небылица
Для меня, как два портрета,
Что пришли напиться.
Командир и ординарец
Воду пьют из кружек,
На лице моем румянец –
Им хочу быть нужен.
Я рукой шинели трогал –
Очень так хотелось.
Командир смотрел нестрого:
Похвалил за смелость.
А затем, нахмурив брови,
Как бы вспомнил что-то,
И в словах, еще суровей,
Слышу: «Эх, пехота…
Как же вы не сберегли…»
А потом, вздохнув слегка:
«Правда, все там лечь могли…
И погиб наш сын полка.
Но шинель его на складе,
Всем он был любим.
Не мечтал ты о награде –
Мы шинелью наградим.
За водичку и за то,
Что погиб отец и твой.
У тебя пальто – не то…
Ну а ростом ты такой…»
Чуть не плакал я в шинели –
Счастью не было конца.
На меня они смотрели…
«Вот ты, копия отца.
Мы тебя оставим дома,
Будешь маме помогать,
Как заданье военкома,
Ну а мне отчеты слать.
Мы же к фронту, наше дело –
Бить под Курском вражью рать».
Мне, конечно, к ним хотелось,
Но нельзя, сказали, брать.
Обещание исполнил
Командир мой, офицер.
Немцам крышка: знаем, помним –
Город в славе, город цел.
Я же в школу, как военный –
На плечах моих шинель.
А погибшим буду сменой –
Если надо, не теперь…
Мне завидуют ребята…
Люди шепчут: «Сын полка!»
Годы шли, но память свята,
Память эта на века.
Восьмое февраля
(а кто нас спас?)
Братишке было пять,
А мне побольше – восемь.
Вернуть те годы вспять
Мы Господа попросим.
Господь благословил
Вернуться в сорок третий –
В год горестных могил,
В одно из лихолетий.
Восьмое февраля –
Курянам день знакомый…
Заснежены поля.
Ни крошки хлеба дома.
Немецкие снаряды
О смерти пели песни,
А русские отряды
О встрече слали вести.
Братишка, мама, я
По Тускари шагали.
Домишки – как маяк.
К себе нас приглашали.
Идти осталось чуть…
Так, метров полтораста.
Но весь в сугробах путь
Был в сказочных контрастах.
На небе поутру –
Ни льдинки, ни пылинки.
Сверкали на ветру
Во много солнц снежинки.
Тропинки нет, следы
От чьих-то ног остались.
Забыв, что нет еды,
С утра мы разыгрались.
И потому наш ход,
Скорее, был «хроманьем».
«Хромали» мы, но вот
Все вздрогнули вниманьем.
Навстречу – офицер
В эсэсовском мундире.
За ним – народец сер…
Глаза раскрыл я шире.
Известен серый цвет –
То русские шинели.
Дороже цвета нет…
Их в плен, что ль? Неужели?
Вот офицер спросил:
«Какая обстановка?
У немцев много сил?
И… рекогносцировка?»
А мама говорит:
«Скажите, кто вы сами?
Мне странен колорит –
Шинели эти… с вами…»
«Мы русские. Вот так.
Разведка мы, мамаша».
Не описать мне, как
Душа взорвалась наша.
Объятья, слезы, смех.
Ну что еще тут надо?
Но грохот мигом всех
Расстроил канонадой.
Не той, что сверх голов
Взвывали минометы.
Из ближних к нам домов
Взрычали пулеметы.
Такое не приснись,
Коль пули прямо в лоб.
Вдруг – мощный крик: «Ложись!»
Мы рухнули в сугроб.
Пуль разноцветных вой
И голос громогласный:
«Не принимаем бой.
Ползти нам безопасней».
И мы ползем к домам.
Я – сзади всех, понятно.
Ору, не плача: «Мам!»
Ответ мне неприятный:
«Ползи, ползи, сынок,
А я тащу меньшого».
И полз я, полз, как мог,
А пули – снова, снова!
Они вокруг меня
Цветными огоньками
Ныряли, снег рыхля,
Я греб его руками.
Но, видно, много сил
У русского ребенка…
И я не голосил,
А полз… И вот – избенка.
Команда: «Становись!»
И мы, как все солдаты,
Рванули шеи ввысь,
Отвагою богаты.
Окинув взглядом всех,
Наш командир: «Не верю.
Все живы?! – шутки, смех. –
Вот неудача зверю!
Нам повезло, удача –
Их логово раскрыто.
Теперь других задача –
Зарыть… что не зарыто.
Спасибо, дорогие, –
Сказал, глядя на маму, –
Пройдут деньки лихие –
Залечим сердца рану.
Ну, а пока умело
Крадитесь в домик свой.
У нас другое дело.
Нам рано на покой…»
Бесшумно, словно тени,
От дома к дому мы…
Порой – в чужие сени…
И так – до ночи тьмы.
Как в городе там было,
Не видел и не слышал.
Но знаю: вражья сила
Разбита – немцам крышка.
Эпилог
Давно все это было.
Пишу про то рассказ.
Из сердца не уплыл он,
Вопрос: а кто нас спас?
Судьбы, что ль, то причуда?
Хочу теперь узнать.
Ведь это было чудо.
Иначе как назвать?
«Я назову все просто, –
Сказала мама, – знай:
Всех спас нас от погоста
Святитель Николай.
Его я там просила
Спасти от пуль нас всех.
Его известна сила.
Просить – совсем не грех.
Теперь я каждый вечер
Акафист шлю Ему.
Лампада и все свечи –
Свидетели тому».
ВРЕМЯ НЕМЕЦКОЙ ОККУПАЦИИ КУРСКА
Никакой идеологии – только факты, которые помню ясно.
Нет смысла описывать, как мы с родителями отступали, поскольку немцы нас очень быстро обогнали. Некоторое время мы жили в какой-то деревне (где нас догнали немцы), а потом перебрались в Курск.
Все фрагменты воспоминаний ни во времени, ни по фактам, как правило, между собой не связаны.
* * *
Лето. Солнечный день. Бочка для набора дождевой воды на углу нашего дома была полной. Мы развлекались тем, что около бочки поставили какой-то ящик и, стоя на нем, опускали голову в бочку – кто дольше продержит ее в воде. Нас было трое мальчишек и одна девчонка. Мне было семь лет, родному брату – три с половиной года, двоюродному – десять, а его сестре – пять.
Когда нам немного надоело заниматься этим, начали просто баловаться. Сережа, мой родной брат, как-то вскарабкался на бочку, нагнулся в нее и… Мы с ужасом увидели, как болтаются его ноги над бочкой. Не знаю, почему, но никто из нас не мог пошевелиться.
Сколько времени он дергал ногами – сейчас вспомнить трудно. Но дальше все произошло очень быстро.
Немецкий офицер из соседнего дома бегом бросился к бочке. За ноги вынул из нее моего брата. Встряхнул его. Поставил на землю, а нам всем, по очереди, дал хорошо под зад, при этом ругался, но по-немецки. Некоторые немецкие ругательства мы уже знали…
* * *
В это утро я проснулся от шума дождя. Сколько было времени, я не знал, но было очень темно. В голове затеплилась хитренькая радость – все корки хлеба под окнами немцев будут моими.
Все ребята были рады тому, что немцы почему-то брезговали корками и выбрасывали их в окна. Иногда кому-то могло здорово повезти – с коркой оставалось и немного хлеба, а на нем – и масло.
Я быстро поднялся. Выбежал на улицу и убедился в том, что моя хитрость удалась – корок полно. Я торопливо начал их собирать. Но они все размокли, и когда я первую засунул в рот и начал ее жевать, то на зубах захрустел песок. Это, конечно, уменьшило мою радость, но я продолжал выбирать корки из мокрой земли, запихивать их в рот и в карманы штанов, часто отплевываясь и скрипя зубами…
* * *
Поздно вечером, а точнее – ночью, мы – это я с родным братом, двоюродный брат и его сестра, – пользуясь отсутствием родителей, забыв, что хочется есть, кувыркались, прыгали друг на друга, кидались подушками, громко кричали, в общем – дым коромыслом. Возраст нашей компании – от трех с половиной до десяти лет.
Вдруг – страшный грохот, и дом наш содрогнулся так, что мы в ужасе замерли и долго были в оцепенении. Потом прижались друг к другу и заснули на одной кровати.
Как и когда пришли наши мамы, мы не слышали. Утром мы узнали, что в соседний дом попала бомба (бомбили наши) и вся семья там погибла.
Этот угловой дом был на пересечении улиц Октябрьской и Маяковского. Сейчас на этом месте ничего нет.
ВОРОБЕЙ УПАЛ
Мы же дети. Поэтому, хотя идет настоящая война, мы играем в нее.
В заборе дыры были залатаны старым кровельным железом. Это нас очень устраивало, так как, стуча палками по железу, мы изображали пулеметную очередь.
«Война» была в разгаре, как вдруг мы замечаем, что из окна соседнего дома появляется винтовка, направленная на нас. Что это очень серьезно, мы все понимали, хотя нам – от пяти до десяти лет. Поэтому мгновенно кто бросился в кусты, кто прыгнул за крыльцо, а я просто упал на землю и смотрю на винтовку. Она исчезла. Через несколько секунд выходит из соседнего дома немецкий солдат с винтовкой в руках. Он произнес: «Комен…» и рукой поманил нас к себе. Мы подошли с некоторым ощущением страха. Солдат повертел головой. Увидел на проводе между столбами воробья и, почти не целясь, выстрелил.
Воробей упал. Солдат ушел, а я подбежал к воробью и поднял его. Он не трепыхался, и глазки его не моргали. Я заплакал. Ребята говорят: «Похорони его». Я вырыл ямку на краю огорода, положил туда воробья, засыпал и воткнул рядом палочку.
ФЕЛЬДШЕР
Я не плакал. Я орал. Было больно так, что я ничего не понимал. Мама бегала вокруг меня, плакала и не знала, что со мной делать. В соседней комнате уже неделю жил немецкий фельдшер. Его мы звали «дядя Жора».
Открывается дверь, и выходит дядя Жора. Подошел ко мне, посмотрел мой палец и сказал, что надо палец отрезать (это мне мама рассказывала потом, а тогда я ничего не слышал и только орал). Мама запротестовала (подумала, как это мужику без указательного пальца).
Дядя Жора долго ругал маму, а потом принес бинты, мази и что-то еще – я не помню. Долго что-то делал с моим пальцем, в результате чего палец стал толстой палкой, обмотанной бинтом. Я продолжал подвывать.
Наступил вечер. Все укладываются спать, а я им мешаю.
В одной комнате нас было четверо детей и трое взрослых. Меня положили в коридор, поскольку я своим плачем не давал никому спать. Не знаю, сколько часов я мучился, но все-таки заснул.
Утром подошел ко мне дядя Жора, размотал бинты, а там палец как разорвало: кровь, гной и черная мазь – все перемешалось. Мой палец был почищен (или обработан – как там медики говорят). И я стал человеком – гордо смотрел на свой палец.
Через несколько дней я пошел с братом в детский сад (да, было такое – за какую-то плату мы ходили в детский сад). По пути встретились с ребятами, которые шли туда же. Я показал свой палец и гордо сказал: «Вот, смотрите!» Но мальчишка, который шел со мной рядом, закатал рукав рубашки и показал свежий шрам, раз в пять больше моего пальца. Мне стало немного стыдно, что моя рана меньше, и я ему сильно позавидовал.
ЮДЕ! ЮДЕ!
Я не знаю, почему, когда немцы заняли Курск, мы покинули свой дом и перешли жить к родной сестре мамы. Но прошло несколько месяцев, и мама пошла проведать наш дом.
Наш дом – небольшой, одноэтажный, а рядом двухэтажный, в котором жили немцы (гражданские) еще с тридцатых годов. Когда мама подошла к нашему дому, то увидела, что двухэтажный дом наполовину развалился – в него попала бомба (бомбили наши), но не взорвалась.
Поэтому немцы перебрались жить в наш дом.
Мама сказала гражданским немцам, что мы хотим вернуться в свой дом. Они засмеялись, что-то сказали бывшему у них немецкому офицеру по-немецки, и он закричал на маму: «Юде! Юде!», встал и пошел по направлению к маме.
У моей мамы черные смоляные волосы, и ее действительно можно принять за еврейку. Она поняла, какая ей грозит опасность и, насколько быстро смогла бежать, кинулась из дома. Но офицер особо и не старался за ней бежать. Поэтому мама больше не пыталась вернуть нас в свой дом.
А эти немцы удрали в Германию, когда военные стали отступать.
А ОН ЕЩЕ ДАСТ БУБЛИКОВ
Куда брела наша компания ребят – не помню, да и не это важно.
Только вышли на улицу Ленина, где здание полуразрушенного госбанка, и повернули налево, вдруг слышу с противоположной стороны улицы голос моего младшего брата Сергея (ему – шесть, а мне десять лет). Что он прокричал – не понял, но увидел, что он поднял вверх руку, показывая, что в ней что-то есть. Главное не это, а то, что он идет с каким-то совершенно не знакомым мне мужиком. Не знаю, почему, но мое сердце дрогнуло, и я крикнул: «А ну, иди сюда!» Он перебежал на нашу сторону и с сияющим лицом показал бублик, который он ел. А потом говорит, что этот мужик зовет его к себе домой и обещает дать еще бубликов. Я взял его за руку и сурово сказал, что он пойдет только с нами. Мужик постоял-постоял и пошел своей дорогой.
Мой страх станет понятным вам, если я скажу, что это был 1944 год. Ходили слухи, что в котлетах, купленных на рынке, попадались человеческие ногти, а то, что по ночам убивали людей и совсем недавно вырезали целую еврейскую семью, так это – уже не слухи. Я сам бегал смотреть в разрушенном доме брошенные на лед (то было еще зимой) голые тела этих несчастных…
ЛИМОНКА
Еще война не закончилась. Во дворах, огородах и садах мы часто находили и гранаты, и снаряды, и многое другое, что находить ребятам опасно, так как многие от этого страдали.
Я шел из школы домой. Я – третьеклассник. Подхожу к дому, а на скамеечке сидит мой младший брат – ему шесть лет. Он держит в руках гранату «лимонку» и пытается ее разобрать. Я чуть не упал от ужаса, думаю: сейчас взорвется. Я закричал: «Остановись! Положи потихоньку гранату на лавку и подойди ко мне!»
Брат нехотя положил гранату. Пока он клал, вы представляете, что со мной было?! Он медленно подошел ко мне. Я постоял, подумал и говорю: «Пойди в соседний дом и позови дядю Колю (Николай воевал и знает, как обращаться с гранатами)».
Я караулил гранату, пока не пришел дядя Коля. Он пришел, взял гранату и сказал: «Никуда не отходите, а я пойду в свой сад». Через некоторое время раздался взрыв в соседнем саду. Это дядя Коля умело взорвал гранату. Потом пришел к нам и провел с нами воспитательную беседу.
НАЙДЕТ ОН МЕНЯ
Девятое мая 1945 года помню до сих пор. Над головами прохожих бушевали волны радости. Все стали родными.
Солнце с нами праздновало Великую Победу!
Я получил табель с оценками за третий класс и шел домой.
Радость ощущалась всем телом физически, а мне было десять лет.
Сейчас мне трудно сказать, сколько времени прошло с того дня, как была объявлена демобилизация. Мы знали, в какое время и в каком поезде будут приезжать демобилизованные. Поэтому кто-то встречал наших на вокзале, а многие – на площади, которая носит имя полковника Перекальского
с 15 марта 1943 года.
Моя мама не ходила встречать, так как получила извещение о том, что ее муж – мой отчим – пропал без вести. Но я, не знаю, почему, начал ходить на площадь к приходу трамваев с демобилизованными. Я был уверен, что приедет мой отец, увидит меня и бросится ко мне. Мы обнимемся
и пойдем вместе домой, хотя до этого мы с ним не встречались ни разу.
В первый день отца я не встретил, но не расстроился – подумал, что он приедет в следующий день, не могут же они все сразу приехать.
Во второй день я очень внимательно смотрел на всех мужчин, выходящих из трамвая (трамваи были переполненными). Но отец мой почему-то не приезжал.
Так было и в третий, и в четвертый день. Я не обиделся на него, но мне стало очень грустно. И грусть эта длилась очень долго. А может быть, его уже не было в живых?
КЕНИГСБЕРГ
Этот рассказ как бы продолжает воспоминания о войне и о первых послевоенных годах.
По-моему, это было в 1947 году. Мама повезла меня и младшего брата в гости к своим братьям, которые завербовались в город Кенигсберг на работу и жили там уже около года.
Дядя Коля (младший брат мамы) был заведующим областной оптовой базой, то есть жил небедно.
Я любил лазать по разбитым домам и обнаружил, что во многих живут немцы – местные жители этого города (их еще не выслали в Германию). Тетя Нина, жена моего дяди, сказала мне, что ходить в эти дома опасно, но меня как магнитом тянуло туда. Как-то я увидел, что немецкий мальчик роется в мусорном баке, ища там что-нибудь съестное. Я пришел домой и говорю тете Нине: «А там немецкий мальчик ищет пищу в мусорном баке. Нельзя ли ему чего-нибудь дать?» А тетя мне отвечает: «Я помогаю нескольким немецким семьям – женщины сами приходят ко мне».
Мама с моим братом остались у дяди Коли, а меня отправили к дяде Афанасию, который жил за городом в каком-то поселке. Поселок отличался чистыми красивыми домами, но не многоэтажными. Самое интересное было для меня то, что рядом – судоходный канал, а на том берегу – могучий лес.
Мой двоюродный брат Генка (сын дяди Афони) старше меня на один год – ему тринадцать. Но ума у него было не намного больше, чем у меня. Говорит: «Пойдем, перелезем через забор на военный склад и там наберем патронов и пороха». Я немного засомневался: «А не опасно? Охранник не застрелит нас?» Генка ответил, что он знает, где надо перелезть, чтобы охранник не заметил. Но как только мы спрыгнули с забора, раздался мощный крик: «Стой, стрелять буду!» Как мы перескочили обратно и почему он нас не убил, не помню и не понимаю до сих пор.
У Генки было много интересных затей, после которых мы чудом оставались живыми. Но, слава Богу, все-таки остались. Об этом, может быть, в другой раз. А сейчас – один случай другого порядка.На пляже нас было две небольшие компании. Русских ребят пять человек и немецких столько же. Но в нашей компании самый старший и мудрый – Генка, а в той самый старший парень был лет так семнадцати. Я только научился проплывать «по-собачьи» метра три-четыре. Генка – около десяти, а остальные – нисколько. Вдруг один из тех, что «нисколько», зашел дальше, чем «по горлышко», и начал тонуть. Мы завыли. Генка, повернувшись к немцам, как закричит: «Камрад, помоги!» Старший немецкий парень не раздумывая бросился в воду, подплыл к бедняге, и мальчик был спасен. Я не помню, какие слова и кто потом говорил, но помню, что спаситель улыбался, а мы ругали спасенного за то, что он так неосторожен.
СОВРЕМЕННАЯ ЛЮБОВНАЯ И ФИЛОСОФСКАЯ ЛИРИКА
Я не хочу
Я не хочу, чтоб мне другая
Дарила дивные мгновенья
И, на груди моей играя,
Будила к подвигам стремленье.
Я не хочу рассыпать чувства,
Как горстку сахара в ручей:
Вода ручья не сменит вкуса,
Лишь станет мой запас бедней.
Я не хочу твоей печалью
В глазах другой зажечь веселье:
Мне нужен друг в дороге дальней,
А не в чужом пиру похмелье!
Шепчу я
Струятся легким перезвоном
Сердечной ласки отголоски,
Что были светлым, теплым тоном
Житейских радостей наброски.
Гуляло солнце по дорогам.
Над ним смеялись ручейки.
Луна казалась недотрогой –
Разумным чувствам вопреки.
А сон доверчиво и нежно
На брови положил ладонь.
Ему шепчу я безнадежно:
Прошу, души моей не тронь.
Что до собственной мне жизни?
Не моя, раз не твоя!
Марина Цветаева
***
Расскажи мне про жизнь…
Я с тех пор не живу,
Как не видит тебя мой порог.
Лишь во сне покажись –
Не терзай наяву
И оставь тень улыбки мне впрок.
То, что было, не стер
Враг любви из души,
И дымит до сих пор в ней тоска.
Не дари вновь костер,
Уголек не туши –
Тлеет пусть гробовая доска
Я улыбнусь
Я улыбнусь тебе при встрече
Улыбкой ясной и простой.
Не обниму тебя за плечи,
Как было раньше, Бог с тобой.
Я улыбнусь, пусть без ответа,
Пусть ты чужая насовсем.
Пройду без грусти, без «привета»
И улыбнусь тебе… как всем.
* * *
То игрива, как котенок,
То обиженный малыш.
Ты давно уж из пеленок,
Но по-прежнему шалишь.
В то же время ты – цветочек,
Но какой – не назовешь,
Даже если очень хочешь…
Только видишь, не сорвешь.
Певице Анне Нетребко
Вечно лейся, голос дивный,
Чтоб не только я один,
Пленник страстный и наивный,
Был с тобой, мой господин.
Уноси всех в даль иную,
А меня неси туда,
Где, тоской твоей ликуя,
Не очнусь я никогда!
Там, вдали, восточной сказкой,
Где их тысяча с одной,
На заре пурпурной краской
Свод раскрасишь голубой.
Там с тобой тоску и слезы
Превратим в любовный жар,
Оживим слияний грезы
И познаем божий дар.
Если вспомнишь меня
Если вспомнишь меня, пусть в окно постучится
Или ветра порыв, или клювом синица,
Или счастья былого приснится крупица.
Если вспомнишь меня, если вспомнишь меня…
Если в сердце твоем вдруг растопится лед,
Совершит хоть слезинка в былое полет,
Соловей, как тогда, про любовь запоет,
Если в сердце твоем, если в сердце твоем…
* * *
Серый невзрачный забор…
Все ты припомнил, старик:
Слезы и ласковый взор…
Что ж головой ты поник?
Друг мой, не надо, я сам
Встрече с тобою не рад.
Слезы бегут по щекам –
Все ж этот мир тесноват…
Доски твои берегут
След прикасания плеч,
Годы бегут и бегут,
Но не забыть прошлых встреч.
* * *
Голубые глаза посерели.
В волосах – лепестки белых роз.
Там, где пурпуром щеки горели,
Жухлых трав перезрел сенокос.
Отчего это так? Кто мне скажет?
Кто поведает правду веков?
Кто позволил шутить силе вражьей?
Кто раскроет нам тайны богов?
* * *
Цветок самый яркий ты в жизни моей!
Сияй, воплощенье мечты:
Блистанием клумб, украшеньем полей,
Забвеньем тревог, суеты!
И я не хвалюсь, что вдыхал аромат
Твоих лепестков, пил нектар.
Недолгим восторгом счастливец крылат,
Лишь раз нам с небес – божий дар.
Была мечтою ты
Царица павшей красоты.
Мечта застольного веселья.
Куда бредешь в потемках ты?
Прошу: не рухни в грязь с похмелья.
Забыто бывшее величие.
Вином разрушены мечты.
Все выше пена безразличия,
А ведь была… мечтою ты.
Тебе приснился
В плену княгине снится сон…
Она от счастья слезы льет –
Объятий страстных чемпион
Пришел, и вот – любви полет.
«Утри слезу, – сказал, смеясь, –
Недолго длиться будет плач.
Тебе, похоже, снится князь,
А за тобой пришел… палач».
Ассоциаций дар
Кому пыл мечты? Зачем, жаркий шепот,
Подарком нежданным в объятья летишь?
Где с дрожью персты, чьи стоптаны тропы,
Чье в страсти дыханье нарушило тишь?
Ответа не надо – пусть в грусти раздумье,
Желанье мерцает звездой в небесах…
Туманностью взгляда, но не полнолуньем
Пей, трепет надежды, предательства страх…
Виденье былого, блистай разноцветьем,
Обряд расставанья украсить изволь.
Не надо все снова, ты только ответь мне:
«За что, почему крепче в памяти… боль?»
* * *
Тихий вечер.
Луна из-за туч.
Взоров свечи
И нежности луч.
Слов не надо.
Им рай – тишина.
Только взгляды
И сердца волна.
До утра бы
Ладонью в ладонь
С просьбой слабой:
«Не нужен огонь…
Лишь касанье
Плечом о плечо,
Лишь дыханье
Одно горячо!»
Опять я о штанах
Был первый день далек от прозы…
Он ей принес себя и розы.
Ей не понравились штаны…
Не в них ли суть его «вины»?
Он вел себя не как монах…
Ну вот, опять я о штанах.
* * *
– Нужны ли нам цари, опричники? –
Спросил у деда-мудреца.
– Нужны как заднице горчичники,
Когда поносишь без конца.
– И все же, дед, а управление?
Народ ведь – скопище глупцов.
– Ты знаешь, внук, коль есть терпение,
Терпи нас любящих скопцов.
– Ну, дед, цари – подарок вечности
И добрые отцы народа.
– Добряк народ. В своей беспечности
В престоле славит и урода.
– Я не согласен с этим, дедушка.
Мы всем довольны, рот – молчок.
– Внучок, дела царей не без душка.
А ложь влечет нас на крючок.
* * *
Захвати, поглоти страсти, море,
Унеси в глубину тайн твоих –
Я не верю, что там прячешь горе.
Верю – стол там накрыт на двоих:
Опьянишь все сомненья мечтами,
Успокоишь вулканы тревог –
Ведь сияешь ты мне небесами,
Мáнишь главной из лунных дорог.
* * *
Ты сияла в былинах
И в сонетах потóм –
Разноцветье в долинах
Мне напело о том.
Ты с горы ручейками
Наполняла поток.
Зачерпнул я руками
Из потока глоток.
Трав твоих ароматом
Наполнялась душа.
В ночь тоски – мне Луна ты…
В утро – солнцем вошла.
* * *
Ты помнишь сад…
Беседка, тень сирени,
Луны застенчивой глаза.
Был звездопад.
Упал я на колени:
«Люблю!» – торжественно сказал.
Зарделась ты.
А может, показалось –
Я сердцем на тебя смотрел.
В плену мечты
Тень с тенью обнималась,
Хватило всем Амура стрел.
Капкан любви
Какие тайные желанья
В моей фантазии горят!
Легко, без тени колебанья
Снимаю взглядом твой наряд…
Влекут отдельные фрагменты,
Пьянит все тело целиком.
К тебе рванулись комплименты –
Не удержать их под замком.
О, как бедны леса и горы
В сравненьи с тем же, но твоим…
Как о любви чудесны споры,
Когда безумие творим!
Дарю зарю, росы сверканье,
Стук сердца – страсти роковой.
Горю в объятьях ожиданья
Слияния горы с горой.
Куда лечу? В чьей воле я?
Полет… скажите: в рай иль ад?
Терновник мне – магнолия!
Капкан любви – и мед, и яд!
Лишь тобой
В глубине сокровищ дали
Трепет ласки, боль печали
В глубине…
В той волне, где плыли двое,
Бури след и грусть покоя
В той волне.
Жизнь любя, кляну разлуку.
Помню, как лобзал я руку…
Жизнь любя.
Без тебя померкли страсти,
И туман над словом «счастье»
Без тебя.
Слов святых искать не надо –
Где любовь – там их отрада,
Слов святых.
Два простых, но вечных слова –
Объяснения основа…
Два простых…
Голубой простор над нами –
Взор любимой со слезами
Голубой.
Лишь тобой дрожало тело,
А душа романсы пела
Лишь тобой.
* * *
Лампады Божий огонек –
Рассвета знамя.
На то забытое намек,
Что было с нами.
Гори, огонюшек, гори
Любви глазами.
И от зари и до зари
Сверкай слезами.
Слезами памяти святой –
Никак иначе.
Над гробом выстрел холостой
В блаженном плаче.
* * *
Горит костер свечей восторгом
Из праха вылетевших душ,
Расставшись с бренным жизни торгом,
Покинув стан царей-кликуш.
В потоке ладана и мира,
Где в ореоле лик святых,
Желая всем добра и мира,
Туда, где шум вранья затих,
Туда, где пение иное,
Где все правдиво – без прикрас,
Где все земное – неземное,
Живой поет иконостас.
Это да!
Мы выпиваем яд бокалов
И за друзей, и за врагов,
Чтоб грудь от страсти рокотала
И каждый был на все готов.
Мы выпиваем, зная, что
Друзья ласкают слух обманом,
Враги развеют напрочь то,
Что в голове – дурным туманом.
Да все потеха – чушь собачья,
И то, и это – ерунда.
Нога свиная и телячья
Под водку с хреном – это да!
Надежда
Четыре струны чарующей скрипки
Играют на сердце моем тет-а-тет…
Четыре струны – к игре вы привыкли,
А я жду на тайные мысли ответ.
Мелодией нежной вскройте причину
Тоски безнадежной при свете луны.
А может, споете: «Рай – не по чину…» –
Не верю, надеюсь на щедрость весны.
Но вдруг контрабас напевом шмелиным,
По-своему нежно открытой струной
Надежду дает: «Давно вы едины.
Тепло милых рук ощути за спиной».
* * *
Она спела простую мне песенку
Тихим голосом, как бы смеясь –
Как девчонка взобралась на лесенку,
Торжествует победу, смеясь.
Как любуется солнышком ласковым,
На ступеньке седьмой находясь,
Как про молодца слушала сказку бы –
Пусть он парень простой, а не князь.
Я властелин над вами
Охотник. Выстрел. Ужас. Боль.
И тело утки бьет волнами.
Охотник радостно: «Изволь –
Я царь. Я властелин над вами».
Тиран ограбил свой народ:
«Дурашки, вы виновны сами –
От вас убыток, не доход –
Я царь. Я властелин над вами».
Земле конец – метеорит
Взорвал, убрал живых цунами.
А сверху грозное гремит:
«Я Бог. Я властелин над вами!»
СТИХИ ПОСЛЕ 2015 ГОДА
Люблю…
(супрематизм)
Люблю, когда меня ругают,
Ехидство вслед когда – люблю,
От славы след с любого краю –
Не просят взяток на краю.
Бегу подальше от признанья.
Признанье – редко от души.
Хочу взаимопониманья,
А в пост – свиные беляши.
Восторг
Робость речи.
Взглядов звон.
Вздохи – печи.
Нет, не сон.
Ты живая.
Ты вот тут.
Запах мая.
Сладость пут.
Повороты
Шеи, глаз –
Привороты,
Но не сглаз.
Серебристый
Звон цикад.
Золотистый
Звездопад.
Неужели?..
Наконец!
Я у цели
Двух сердец.
Пьяной ночи
Прочь, покой.
Дай, Бог, мочи
И… укрой.
Свет надежды
Тьму ночи мне вдруг осветил…
Про «осветил» я вам соврал.
Таинственный, по-детски мил,
Надежду сердцу он давал.
Он поедал мои глаза,
И я его глазами ел.
Затихли боль души, гроза,
Борьба сердец, измена тел…
Он задрожал, как ты когда-то…
Он ореолом завлекал,
Заколебался виновато.
На миг ослаб его накал.
Он колдовал, он не просил…
В нем жизнь другая трепетала.
Он был кудесник светлых сил –
Снимал сил темных покрывало.
Свечи горевшей язычок,
Звезды далекой ли мерцанье?
Возможно, просто светлячок
Привлек к себе мое вниманье.
Я благодарен всем огням,
Снимавшим с глаз навет невежды,
И даже всем трухлявым пням –
За света дар и свет надежды.
Отрава арии
(метаметафора
в концептуализме)
Я не прошу сравнения с другими –
Что было нашим, навсегда про то забудь.
Пусть не моим… мое тревожит имя.
А сердце сердцу не укажет светлый путь.
Не только соловей поет красиво:
И лист – солист в шуршанье тайном ветерка,
А ветреной душе с былым сонливо,
Когда иной красы полет издалека
Полет падению дарует славу.
Падение благим – почти что в рай полет.
Вкусил когда-то я с тобой отраву…
Отраву арии, что души стоном рвет.
* * *
Приходи хоть во сне иногда.
Не надеюсь на большее что-то.
И на просьбы пропой томно: «Да!»,
Крылья мне подари для полета.
Прошепчу я во сне заклинанья,
Чтобы в явь перешел сладкий сон,
Чтоб запели с тобой мы признанья,
Чтоб не только слова – в унисон.
* * *
Последняя снежинка
Упала мне в ладонь
И первою слезинкой
Напомнила огонь.
Тот самый, что без дыма,
Без пламени – костер
Искрой неповторимой
Над нами власть простер.
Но пламя безупречно
До первых струй с небес.
Кто жжет костер беспечно –
Жди пагубных чудес.
* * *
Прочувствовать разлуку –
Для этого дана…
Вкусить прощанья муку –
Вот жизни вышина.
Все остальное – краски,
Ступенек жизни фон…
Друг другу строим глазки,
Ждем чьих-то похорон.
Тебе
Как я люблю слова твоих признаний –
Я верю им, как солнечному свету,
И в мыслях подаю тебе карету –
Карету из таинственных мечтаний.
Запряжены в ней чувства, а не кони –
Не слышен цокот, а из сердца песни,
Желают, чтоб всегда мы были вместе
И не стыдились сладостных агоний.
Но ты шалишь глазами и словами,
Пытаясь зародить во мне тревогу,
Чтоб я не плыл над райскими садами.
А я не верю каверзному слогу –
Я сердцем и душой, а не ногами
В лесу дремучем проложу дорогу!
Шепчу
Струятся легким перезвоном
Сердечной ласки отголоски,
Что были светлым, добрым тоном
Житейских радостей наброски.
Напоминает лес и горы
Те запахи и радость глаз,
Полей цветочные просторы
И то, что было в первый раз.
И теплый плеск воспоминаний –
Подарок вечной красоты,
Дыханье райских прикасаний,
Полет в мечту без суеты.
Но сон доверчиво и нежно
На брови положил ладонь.
Ему шепчу я безнадежно:
«Прошу, души моей не тронь».
Бывает миг
Почти у всех бывает миг,
Когда протянутые руки
Передают от сердца стуки
И тайны замыслов двоих.
Глаза порою ярче слов
Раскроют искренность желаний.
И вместо письменных посланий
Подскажут: кто на что готов.
О чем намек в движеньях тел,
Нам разъяснять совсем не надо –
Здесь все ясней, чем в серенадах –
Рассказ о том, что кто хотел.
Но отчего язык затих
И в грусти замер взор тревожный?
Что ищем в мыслях, ходом сложных?
Такой у всех бывает миг
Об авторе:
Родился 17 мая 1935 года в городе Курске.
Образование высшее: окончил Всесоюзный заочный политехнический институт по специальности «автоматика и телемеханика».
В 1974 году защитил диссертацию в Московском инженерно-физическом институте, была присвоена ученая степень кандидата наук.
Работал мастером на курском заводе «Счётмаш», затем инженером в НИИ Министерства обороны, а после защиты диссертации – старшим научным сотрудником.
Заведовал кафедрой в институте повышения квалификации Минприбора.
Имеет 33 авторских свидетельства на изобретения. Автор двух монографий по кибернетике и множества статей.
Опубликовано десять сборников стихов, сборник рассказов, роман в стихах и пособие для молодых поэтов.
Получил восемь медалей за стихи в международных и всероссийских конкурсах.
Член Интернационального Союза писателей, Российского союза писателей и Лиги курских писателей.
