Черная роза
За окном было еще пасмурно и по-особому, как бывает только ранним утром ноября, уныло, но в бледно-серой дымке, среди магазинов и старых пятиэтажек, горели фонари. Скромное чудо соединялось с обыденностью, с громоздким и трудным движением дней, похожих на мутную реку Миссисипи, – хотя в Северной Америке заслуженный профессор философии Андрей Петрович Кратов так и не побывал, это сравнение ему нравилось своей причудливой необязательностью и беспечным южным колоритом. Только подумать: где-то крокодилы недвижно таращат глаза, где-то в зарослях спят бегемоты. Где-то птички колибри над рощей парят, сверкает крыло самолета… Давно ли, кстати, он летал последний раз? Было дело. Вроде бы весной, на конференцию в Будапешт… или… в Калининград…
Последнее время он стал забывать недавние события из жизни и разные очевидные истины, например, имя великого ученого, на голову которого однажды упало яблоко, или (совсем уже никуда не годится!) таблицу умножения. Конечно, в этом была виновата жена: она подговорила пить таблетки с такими вот побочными эффектами. Для себя Андрей Петрович сразу решил, что таблетки пить не будет, но ведь она могла их дробить и, превращая в порошок, куда-нибудь подмешивать. Например, в чай или компот. В кофе она, скорее всего, не стала бы подмешивать, потому что кофе находился под строгим запретом, и, соответственно, дома Андрей Петрович попросту его не пил. Хотя кто знает. Женщина может все. Хех! Как бы то ни было, знание философских теорий, имен и судеб мудрецов, а также любовь к жизни Кратов не утратил; и это – самое главное.
Теперь он вернулся к письменному столу, осторожно опустился в кресло. В ненастные дни начинали болеть колени, не то чтобы сильно, но неприятно, как-то томительно; поэтому под столом он тут же вытянул ноги и, чтобы они не упирались в стену, чуть отодвинул кресло. Присмотрелся. Экран компьютера пока оставался темным, в центре пульсировал кружок с бледным фоном – условный знак, что профессор уже «на месте», а вот студенты… «Через минуту-две и студенты подключатся», – рассеянно подумал Кратов и вдруг запереживал: отодвинутое от письменного стола кресло могло неблагоприятно повлиять на качество звука. Наверное, сидеть нужно как можно ближе. Тогда будет лучше слышно. Трогать компьютер Кратов побоялся: слишком уж своенравная система, заденешь какой-нибудь проводок – и прощай лекция, а также научные статьи. Чинить – не починить вовек. Качнувшись, он стал медленно двигать кресло, возвращая его обратно, ближе к столу. В этот момент где-то в углу, возле книжной полки, ему отчетливо привиделся большущий клок пыли.
– Ксана, Ксана! – завопил Кратов. – Иди-ка сюда! Я же просил подмести! У меня сейчас лекция будет! Кса-а-ана-а…
Затем поправил тонкую бородку, очки, громоздкой лепниной оседлавшие переносицу. От переживаний усилилось сердцебиение. Но пыль-то все равно ведь надо ликвидировать, так? Андрей Петрович подошел к шкафу, однако вместо клока пыли увидел… клык пони-мутанта. Пожалуйста, только без смеха и мистики. В драконов и разношерстных мутантов Кратов не верил. Это вполне могла быть деталь, много лет назад выпавшая из игрушки Олисавы, двадцатилетней внучки. Когда-то в детстве затерялась, а сейчас, значит, случайно обнаружилась, выползла из-под шкафа. Только вот, как бы там ни было, клыки не должны валяться в кабинете заслуженного профессора, а потому Кратов, размахнувшись ногой, двинул деталь обратно под шкаф. Та исчезла с приглушенным свистом. Тут же протяжно заныло колено, и он вспомнил время. Десятый час. Студенты, наверное, уже присоединились.
Так и есть. Из-за темной шторки экрана, усеянной теперь, словно поляна неспелыми ягодами, бледными кружками, доносился гул. Так гудят пчелы, торопливо пакуя в свои улья сладкий нектар.
– Доброе утро! – возгласил профессор. – Меня слышно?
– Вас не слышно! – хором ответили студенты.
Лишенные своих тел и зримых образов голоса казались пестрыми. Некоторые голоса, принадлежащие самым активным студентам, Андрей Петрович узнал. На сердце сразу стало тепло и как-то хорошо.
– А я вот вас слышу! – радостно прокричал в экран Кратов. – Очень даже хорошо слышу! Аня Шкуркина, Борис Мигайлов! Вы здесь! Слышу еще Полину, Киру, Тамару, Валентину…
– А мы вот вас не слышим! – твердили студенты. – Совсем не слышим…
– Да как же так?.. – сразу сник Кратов. – Прямо вот совсем?
– Да-да, совсем не слышно.
– Сейчас я что-нибудь придумаю.
Оглядевшись по сторонам, Кратов схватил первое, что попалось под руку: берестяную банку, в которой стояли ручки и карандаши. Высыпав на стол все содержимое, он со всей силы шандарахнул пустой банкой по монитору.
Поляна с кружками дернулась, и вдруг на темном экране проявилось его лицо. Лоб и крупные выпуклые морщины, сведенные сейчас к центру, аккуратные усы, бородка и громадные очки в золотистой оправе. Изображение кривилось и словно бы ухмылялось. Профессору стало жутко. Его лицо жило своей, отдельной жизнью. Так же как и голоса ребят… Все они переступили границу реальности, добровольно оказались в заколдованном царстве, где человек мал, раздроблен и беспомощен, и из этих отдельных фрагментов: голосов, шорохов, отражений – было необходимо каким-то образом собрать цельного, единого человека, способного слышать преподавателя и постигать новый материал.
– Не стало лучше? – спросил Кратов-реальный. А Кратов-экранный в этот миг выпучил глаза и, высунув язык, скривился в усмешке.
– Нет-нет… не слышно…
Обхватив двумя руками монитор, Андрей Петрович потряс его. Изображение, вспыхнув, погасло.
– Меня слышно?
Теперь студенты молчали, а по экрану ползли прерывистые черные зигзаги.
Тогда от отчаяния Кратов схватил костыль и обрушил удар на компьютер. Один. И еще один. Этого злостного змия нужно было как-то побороть, усмирить, и раз другие, мягкие, способы оказались недейственными, то…
– Вот теперь вас слышно, – пискнул голос старосты.
– Ага, – сразу успокоился Кратов.
Уселся поудобнее. И лекция началась. За шестьдесят лет своей преподавательской деятельности он успел выучить содержание всех лекций «от» и «до». Но все равно каждый раз при соприкосновении с материалом его охватывало трепетное вдохновение. Речь становилась жаркой и слегка торопливой, и только иногда, замечая жалобные и восхищенные взгляды студентов, он вспоминал о необходимом милосердии, о снисхождении к их темному, невеселому миру (о вы, не читавшие Гадамера и Хёйзинга!) и тогда медленно, по слогам повторял сложные имена и философские понятия.
Теперь, когда живых студентов заменили мерцающие на темном фоне бледные кружки, занятие стало похожим на скоростной и одновременно неподвижный полет в межгалактическом пространстве. Каждый круг был подобен скафандру, скрывающему студента, а сам профессор парил в невесомости. Он что-то говорил про Парменида и целостность мира, про бытие и время, про свободу и вечность – как вдруг заметил: кружки-скафандры, словно по взмаху волшебной палочки, стали исчезать. Один за другим, один за другим. Лопались, будто мыльные пузыри. Все до одного.
– Аня, Борис… – прошептал профессор в отчаянии. – Маша, Зиночка…
Но экран оставался темным и безмолвным. Непроницаемая пелена дыма и черных роз. Кратов догадался, что, по всей видимости, началась перемена. Вот студенты и покинули урок. Тогда он закрыл глаза и остался отдыхать в кресле. Слишком уж мучительной оказалась борьба с компьютером.
В комнату зашла жена и принялась мести пол. Суетливо помахала веником сначала в одну, потом в другую сторону, а Кратов тем временем пытался вспомнить: она просто так зашла в комнату или же прилетела на этом венике, бросив свою ступу на улице? Сколько раз просил не делать так: вдруг парковка платная?
– Что это у тебя за беспорядок? – своенравно спросила жена, указывая на высыпанные из берестяной банки карандаши и ручки.
– Прошу не вмешиваться в мои дела! – рявкнул Кратов. – Это творческий беспорядок, ясно?!
– Че-го-о?! – упрямствовала Оксана Леонидовна. – Ни фига не творческий, а натуральный… свинарник. Ишь, разобрал все…
– Ксана! – завопил профессор. – Как же я устал от тебя и твоих упреков. Выйди из кабинета! Сейчас же, немедленно…
Она тут же вышла, обдав соблазнительным запахом ванильных духов. Ох уж эта жена, благая ошибка прошлого. Стройная и строптивая. Красивая. У нее был греческий профиль и тонкие лодыжки. Когда-то она была моложе лет на десять, но теперь, прожив в любви и несогласии тридцать лет и три года, их возраст словно бы сравнялся. Оксана Леонидовна работала статистом в одной престижной фирме, а также играла в любительском драмкружке и давала консультации одиноким женщинам на тему построения счастливой семьи. Словом, у нее были бурная деятельность и нестандартные увлечения. Андрей Петрович Кратов не встречал, чтобы кто-то еще в столь почтенном возрасте играл в любительских спектаклях китайскую принцессу, Пиноккио или Снежинку Мартеллу из одноименной сказки. Разумеется, все это было в «доковидные» времена. Но и теперь Оксана Леонидовна не унывала: пока в репетициях наблюдался перерыв, она шила новые костюмы и рисовала декорации, завалив всю комнату рулонами тканей и разноцветной бахромой. «Совсем бабушка “ку-ку”, из ума выжила», – подумал Кратов.
…После третьей лекции он вышел на кухню пообедать. Кружилась голова, и гудели колени, потом стало свербить сердце, отзываясь где-то под лопаткой. Боль все нарастала, и наконец Кратову стало казаться, что у него растут крылья. Вздрагивая, крылья расправлялись и безжалостно рвали сцепления сосудов. «Я же только человек… слабый человек…» – прошептал Андрей Петрович и стал искать банку с кофе. В таких случаях кофе неизменно помогал. Тут он вспомнил, что Ксана запретила пить кофе, а еще навязала ему какие-то таблетки с побочными эффектами. Вот, видимо, эти эффекты уже и действуют, хотя таблетки он еще и не пил. Но чем иначе объяснить плохое самочувствие…
Второе неприятное открытие, которое ждало Андрея Петровича на кухне, – это отсутствие обеда. В плоской тарелке лежала неразрезанная тыква, а на сковородке – слипшиеся холодные макароны. Кратов принялся стучать ложками и стаканами, чтобы пришли и разогрели хотя бы макароны. К ним можно открыть консервы балтийских шпрот. Вприкуску с соленым черным хлебом – самое то. Но никто на помощь не спешил. Ксана уже завершила совещание по зуму и теперь проводила онлайн-тренинг среди одиноких женщин на тему счастливой семьи. «Тьфу! – в сердцах возмутился Кратов. – Болтает, а у самой даже тыква и та не сварена». Любимая внучка Олисава также не могла отозваться: она лежала на диване с ноутбуком и слушала курс лекций Гуманитарного университета. В общем, какая-то бесконечная беда, а не обед.
Неожиданно в двери повернулся ключ, зашуршали пакеты, запахло волнительной свежестью и прелыми
листьями.
– Маринка! – возрадовался Андрей Петрович. – Ай да Марина Андреевна! Как всегда, вовремя…
Так все недоразумения чудесно разрешились.
Он аккуратно сел на стул и стал поджидать, когда дочь Маринка разденется, а затем займется приготовлением обеда. Маринка и правда быстро скинула сапожки, шубку, сполоснула руки и, повязав фартук, принялась хлопотать на кухне.
– Пап, может, тебе компот сварить? Кстати, сигареты, только по секрету, я принесла…
– Доченька… – приподнялся Андрей Петрович и, качнувшись, раскрыл руки.
– Ни-ни-ни… – отскочила Маринка, – ты что! Обниматься нельзя. Вирусы. Пап, держи дистанцию.
А после она и вовсе натянула до самых глаз тонкую одноразовую маску. Вычеркнула пол-лица, превратилась в белую рыбицу. Кратов подсмеивался над этой маской-намордником, но вслух ничего не сказал.
Вообще-то дочка жила вместе с ними, в этой квартире – но, как началась эпидемия, собрала вещи и съехала на недостроенную дачу.
– Так будет безопаснее, – сказала она твердо, – и вы с мамой никуда не выходите. Ни на улицу, ни в магазины. Ни-ни-ни.
Самое грустное, что она собиралась забрать и Олисаву – сразу, как только на дачу проведут интернет…
– Олиса может остаться здесь, – пробовал защитить внучку Андрей Петрович, – подумай, Марин, ну чего ей в деревне делать? От тоски выть? Здесь же все подруги. Мальчики. Общение. Опять же, город. В ее-то возрасте… Хоть в музеи сходит. В театр, на свидания…
– Что-о? Никаких музеев! Никаких свиданий! – Маринка была непреклонной. – Подцепит еще новомодную хрень, вас заразит. Нет и нет! Пусть учится, книжки читает. И дома сидит.
– В ее-то возрасте…
– Вот заладил!
Словом, разговаривать с Маринкой большого смысла не было. С другой стороны, Олисава и в обычное-то время редко ходила погулять. Вечерами она заглядывала в кабинет к дедушке, забиралась с ногами в его старое кожаное кресло и торопливо говорила-говорила, жаловалась на судьбу. Да, конечно, она многим нравилась. Но вот ей не нравился никто. «Хочу такого, как Ленский, – говорила Олисава, – талантливый поэт, золотистые кудри. Или как Раскольников. Красивый, дерзкий, с топором…»
– Зайчик, – отвечал Андрей Петрович, – ты даже не определилась с типажом. Для начала реши. Или – или. Подумай.
Олисава закусывала нижнюю губу и, чуть покачиваясь, принималась усердно думать.
– Знаешь, Раскольников, к примеру, вряд ли стал бы читать Лиотара или Хайдеггера, – осторожно намекал Кратов. – Ницше – да, всегда пожалуйста. От силы Шестова или Кьеркегора. Но вот даже Кант со своим звездным небом был бы для него… м-м-м… сложноват… А уж если взять супрематическую живопись, к примеру… Элитарности Раскольникову не хватает, это точно.
– Да ладно, дед, – ужасалась Олисова, – ничего себе. Ну а что ты думаешь про Ленского? Он ведь такой лапочка…
Кто же теперь будет заботиться о духовном возрастании внучки, если та уедет на дачу, а дедушка останется в Москве? Бегемоты в Африке. Крокодилы злобно таращат глаза…
Словно бы прочитав мысли, Маринка ответила:
– Не на всю жизнь. А только на пару-тройку месяцев, пока эпидемия не закончится…
– Какая эпидемия? – очнулся Кратов.
– Ох, новости посмотри. Статистику…
Смотреть новости, конечно, он не стал. Уже вечерело, и ранние сумерки ноября сизым мороком обхватили вечно спящий город. Опять заболело сердце, и опять он почувствовал, будто растут крылья (мафия просыпается). Пока Маринка поливала в его комнате цветы и проведывала Оксану Леонидовну, Кратов торопливо выкурил сигарету, а затем постучался к Олисаве.
– Можешь войти, – раздался звонкий нежный голосок.
Внучка лежала в кровати под пуховым одеялом и томно слушала очередную лекцию из ноутбука. Вокруг были разбросаны пестрые фантики; из-под подушки торчала огромная торба с чипсами.
– А, это ты, – посмотрела она, приподнимаясь на локте, – привет.
– Привет, зайчик, – весело ответил Андрей Петрович и придирчиво оглядел комнату.
Жуткий беспорядок. Конфетные фантики везде, даже на полу. Клык пони-мутанта на столе.
– Это, а не видно в камеру-то?
– Чего?
– Тебя не видно? И комнату?
– Нет, конечно. Не видно и не слышно, – откинув одеяло, она присела. – Вот спать что-то хочется. Целый день.
– А это что такое? – спросил Кратов, указывая на клык пони-мутанта.
– Моя заколка, – нахмурилась Олисава. – Дед, у меня сейчас лекция…
– Знаю-знаю, послушай…
– Ну…
– Вызови мне такси. До ресторана «Букет Венеции».
– Что? Буклет?
– Бу-кет. Ну как всегда! Забыла? Итальянский дворик мне уже наскучил… – Андрей Петрович подмигнул.
– Ага, сейчас, – Олисава выпростала из-под одеяла босые ноги, затем нагнулась к ноутбуку и громко сказала: – Марииванна! На пять минут отлучусь. Пять минут меня не будет, можно?
Кратов с ужасом увидел, что она даже не приоделась к уроку: в растянутых пижамных штанах и кружевной майке прошлепала к столу и, скрутив волосы в тугой пучок на макушке, прицепила клык пони-мутанта. Потом вставила длинный белый шнур телефона в розетку, что-то сосредоточенно потыкала. Улыбнулась.
– Ну все, такси едет.
– Вот спасибо… – Андрей Петрович шагнул навстречу. Свои чувства, в отличие от вредной Маринки, внучка не берегла. Подпрыгнув, она чмокнула Кратова в щеку и тут же юркнула обратно под одеяло. Только пятки мелькнули.
– Все, давай, – махнула рукой. – Хорошего отдыха …
– Привезу тебе конфет и чипсов, – пообещал Андрей Петрович и поспешил в прихожую.
Ксана и Маринка, закрывшись в комнате, что-то возбужденно обсуждали; кажется, ругались. Как всегда. Значит, получится уйти незаметно, и это хорошо. На мгновение Кратов задумался, стоит ли брать костыль. На улице могла засвербеть нога, и тогда без опоры будет тяжело передвигаться. С другой стороны, как-то неловко. Топорный грубый костыль, будто он инвалид или немощный какой. «А ну! Рискну, – решил Кратов, – была не была, справлюсь…»
В последний момент догадался набрать Феечке, просто чтобы напомнить: сегодня они встречаются в «Букете», а не в «Итальянском дворике». Феечка – золотые волосы, нежный взор, тяжелые перстни на белых перстах.
Новость оглушила. Феечка забыла о встрече. Точнее, она придумала какую-то пандемию и вообразила, будто он (он!) находится на самоизоляции, как человек отнюдь не молодой, но достигший весьма преклонных лет. Все это Феечка высказала мягко, торопливо и бессердечно. Особенно задело сочетание «весьма преклонных лет». От возмущения Кратов аж подпрыгнул.
– Кто это в преклонных летах?
– Я думала…
– Ко мне это не относится!
– А-а-а…
И тут… – о, лукавая и неверная, умеющая во время бури летать под зонтом, собирающая в плетеную корзину ночные фиалки, – Феечка произнесла:
– Ну извините, я это так сказала. На всякий случай. Просто так, вот… И все равно не получится. Дело в том, что я уже еду… на каток. Поэтому сегодняшнее занятие, к сожалению, придется перенести… Простите…
– Почему это не получится? – сухо осведомился Кратов. – Занятие отменяется, ладно. Но почему встреча-то отменилась, Фея? Почему?
– Андрей Петрович, сегодня у меня каток. Понимаете, я уже собралась…
– Так и я на каток могу. Зачем отменять встречу, если?..
Каток похож на зеркало, он отражает небо, и человек, впиваясь лезвием коньков в тончайший лед, творит узор. Фонтан случайных линий, безмолвных звуков, раскатанных клубков.
– Вы? На каток?! – лучисто засмеялась Феечка.
– Конечно, ну конечно! Уже лечу! Скажи только, куда…
***
Это был каток, затерянный в одном из многочисленных парков на севере Москвы. Тихая аллея, освещенная редкими тусклыми фонарями-амфорами, привела к стадиону, залитому светом и музыкой. Кратов распрощался с таксистом на входе, самостоятельно преодолел скользкую полутемную аллею и тут вспомнил, что не взял с собой коньки. Какая же досадная оплошность!
Однако не ехать же обратно. Тем более что перед стадионом, возле скамейки, уже ждала Феечка. Вот она заметила его, замахала варежкой и, улыбаясь, забавно сморщила нос. Ах! До чего же она была хороша! В белых коньках и белой взбалмошной юбочке, в вязаной шапочке с пушистым помпоном. Но лучше всего были ее улыбка и волосы: длинные, густые, золотистые. Целый водопад! Мягко сияющий, словно бы в нем скрывалось маленькое солнце.
– Феечка, я так торопился, что забыл коньки…
– Ой… – улыбка разом исчезла с ее лица, – что же теперь делать?
Посыпал крупный снег, смешанный с дождем. Фонари горели тускло, вдали, одиночными копьями. Стадион, напротив, сверкал и плавился, будто слиток золота аргонавтов.
– А… точно! – тут она опять просияла. – Андрей Петрович, есть же прокат. Вон, в том домике. Вы пока берите, а я покатаюсь. Встретимся на льду.
– До встречи на льду! – вдохновенно согласился Кратов. – Смотри, не упади там…
– Скорей берите, скорей! Каток через час закроется.
…«Скорей» не получилось. Сначала Кратов отстоял огромную очередь в пункте проката, затем долго завязывал, мучил юркие и пронырливые шнурки-змейки. Пальцы не слушались, концы шнурков положенным «бантиком» никак не складывались. В итоге затянул морским узлом. Пошатываясь, встал. Мелькнул образ: вот он, маленький мальчик, мчится по ровной поверхности озера, рядом его друзья, целая банда, а дома ждут мама и горячий чай с медом. «Мама…» – давно забытое чувство грусти и нежности на мгновение сжало его сердце.
А с катка тем временем рвался, нарастая, колючий и сильный ветер, звал, теребил ворот куртки, затягивал в водоворот. Людей было столько, что сначала Кратов не мог понять, как все они едут и не сталкиваются друг с другом. Впрочем, долго размышлять было некогда: двигавшаяся толпа подхватила его и утянула в сторону часовой стрелки. Так Кратов догадался, что каток – это на самом деле часы, а все они – лишь шурупы и болтики сложного механизма. Где-то в центре движения, у истоков всего, мелькала белая пружина – шапка Феечки.
Златовласая фигуристка. На самом деле ее звали Феврония Белькова. Где-то с год назад она разыскала телефон Андрея Петровича, позвонила ему и поведала историю своей несчастной жизни. Феврония мечтала изучать литературу и философию, но родители настояли, чтобы она поступила и окончила экономическое отделение Финансового университета. Теперь она работает с отчетами и документами, каждый день приходит в стеклобетонное здание, гигантскую башню-карандаш; поднимается на двадцать седьмой этаж и садится в кресло перед компьютером. Пытка длится до позднего вечера, иногда отчетов столько, что из башни удается выбраться ближе к полуночи. Вокруг – сотни таких же компьютеров, ворох бумаг и человеческих фигур, согнутых над столом. Тишина. Слышно только, как монотонно стучат клавиши. Развеяться, принести к компьютеру чашку кофе с долькой лимона – нет, нельзя. В этой комнате всегда пахнет моющим средством да еще чем-то стерильным и больничным. Возможно, настольная лампа, отбросив на бумаги золотое пятно, уменьшила бы тоску. Но личный свет не положен – только общий. Огромные плафоны на потолке мертвенно горят и день, и ночь.
Все это Феврония рассказывала взахлеб, чуть не плача. Потом замолчала.
– И что, чем я могу помочь? – удивился Кратов. – Думать нужно было, когда на экономиста поступали учиться-то…
– Я бы очень хотела… заниматься философией. Вы не могли бы давать мне частные уроки? Раз-два в неделю, по вечерам? Где-нибудь в кафе… Мне это очень важно, очень нужно. Правда. Я не могу жить так, – тут она, кажется, опять чуть не заплакала. – Понимаете? Я хочу глубоко разбираться даже в самых сложных темах. Какие-нибудь молодежные философские кружки и семинары меня не устраивают. Они собираются, чтобы просто пообщаться, познакомиться друг с другом. А мне суть нужна. Серьезный разговор. Я читала книги по герменевтике, но ничего не поняла…
– С ума сошла?! – рявкнул Андрей Петрович. – Кто начинает учить философию с герменевтики? Аристотеля сначала освой. Труды Платона, его сократические диалоги и «Пир», а там уж…
– Да-да, я буду стараться… Пожалуйста… простите…
– Герменевтику сразу выбрала. Ишь ты.
Такую злость Кратов редко когда испытывал. Ни ума, ни такта у всяких недалеких девиц-философинь. Лишь бы хапнуть модную тему и покрасоваться.
– Да нет, правда… Я не специально… Я не выбирала… – вякала девушка. – Просто книга стояла в книжном. Обложка такая яркая, вот… Я буду читать все, что скажете.
«Еще и книги оценивает по яркости обложки, м-да-а-а…» – подумал профессор, но дать пробный урок все же согласился. Тем более что перспектива попить кофе с милой вечерней девушкой (а еще бывают девушки скромные – утренние и резвые – дневные; ночных же девушек не существует) показалась приятной и необременительной.
Реальность превзошла все ожидания.
На урок в кафе «Итальянский дворик» пришла она – Фея. Разложила тетрадки, собралась конспектировать лекцию, и Кратов, задохнувшись от восторга, только усилием воли переключил себя на труды античных философов.
– Бытие – производное от слов «быть», «есть» – в языках мира имеет специфическое философское содержание и означает не просто существование каких-либо объектов окружающего мира, а то, что гарантирует это существование, – сказал он, и общеизвестные фразы, затертые от частого философского злоупотребления, прозвучали подлинно как никогда.
– Что-что означает? – напряженно переспросила Фея.
Но Кратов не был расположен повторять, тереть до дыр сокровенные истины, а потому торопливо выдал следующий абзац:
– В основе понятия «бытие» – убежденность человека, что мир существует не только здесь и сейчас, но и повсюду и вечно. Единство этих сторон составляет структуру понятия бытия.
«Повсюду и вечно», – записала Фея.
Так и началась их удивительная дружба. Поначалу Феврония смущалась и почти не смотрела на него: человек, владеющий философским знанием, ей представлялся жителем иных миров, тем, кто дерзает поднять пенный кубок, наполненный сладчайшим нектаром, и произносить тосты на пиршестве олимпийских богов. И обратить их в труху. И вознестись к звездам. Самому, наконец, стать кометой… Потом, по мере заполнения толстой тетради конспектами и таблицами, Феврония осмелела. Кратов добился, чтобы она научилась отличать Платона от Платина, а Аристотеля – от Аристофана, и был этим чрезвычайно доволен.
К весне они уже разговаривали не только на философские, но и на житейские темы. Балуясь, проводили эксперименты: Кратов снимал свои огромные очки, похожие на барочную лепнину, а Феечка спрашивала, что же написано вон там, на вывесках. Оказывалось, что рядом с ней он вновь обретал зрение и видел все, даже мельчайшие буквы и рисунки дальних витрин. За тучами он начинал видеть звезды. Если он оборачивался в сторону экватора, то замечал пальмы, а также бегемотов и птичек колибри; оборачивался на север – и прозревал, как в тундре над юртой вьется дымок и бежит по крепкому насту, стуча золотыми копытцами, олень.
– У него не золотые копытца, – прищуриваясь, отвечала Феечка, – присмотритесь. Просто яркое солнце отражается столь ярко, и нам кажется…
– Да-да, – вникал Кратов, – конечно, солнце. Все-то там сейчас окутано морозным светом. В отличие от Китая, где идут дожди…
Таким становилось зрение. Но этим вечером, на катке, Кратов все же не стал снимать очки: он боялся, что дальние картины отвлекут внимание и он не сможет покататься как следует, от души. Стекла ограничивали мир, бережно закладывали актуальный фрагмент видения в оправу и одновременно добавляли ощущение уверенности и уюта.
Этим вечером Кратов решил покататься от души. Все куда-то неслись – Андрей Петрович решил не отставать. Промчавшись один круг, он вытянул ногу и ловко совершил прыжок. Затем подъехал к центру и принялся бешено крутиться вокруг своей оси, широко раскинув руки и чуть откинувшись назад. Не забыл и свою любимую «ласточку». Толпа уже не двигалась, а замерла. На десятом круге или сотом – Кратов потерял счет – раздались дружные аплодисменты. Это был триумф, причем однозначный и грандиозный.
– Каток закрывается! – как всегда вовремя раздался голос смотрителя. – Просьба покинуть лед. Приходите завтра к десяти утра.
Шествуя рядом с ним в раздевалку, Феечка так и сияла от гордости.
– Так вы занимались фигурным катанием, да? Вы были чемпионом?
Кратов не помнил за собой подобные достижения, но на всякий случай загадочно согласился.
– Вот это да! И вы молчали! Столько времени! Андрей Петрович…
Хотя каток и закрывался, но всякие бары и кафе, привстав на цыпочки, звали посетителей. Впереди была ночь, тревожная и прекрасная. Кратов предложил зайти куда-нибудь и выпить «американо» с мягкой булочкой или пирожным, на что Феечка ответила, что пирожными на ночь глядя она не увлекается, но вот крепкий кофе с дольками каких-нибудь фруктов был бы очень кстати.
До этого, правда, нужно было решить одну проблему: развязав шнуровку, избавиться от коньков. Морской узел никак не поддавался. Кратов уже с грустью представлял свою жизнь в образе недочеловека-конькобежца – мутация пострашней, чем у кентавра, попробуйте бродить по земле, опираясь на тонкие и коварные, а то и кровавые лезвия. Но Феечка догадалась и сбегала к администратору за ножницами, а затем одним взмахом руки освободила Кратова от этих страшных и мучительных уз.
Переобувшись в сапоги, он стал новым человеком. Ноги приятно гудели, каждый шаг отзывался сдержанным полетом. Ночной город, усеянный звездами и влажным снегопадом, приветливо сиял прозрачностью витрин. В одном тихом кафе в районе Савёловского они нашли приют. Кратов плохо запомнил содержание разговора в ту ночь. Только неоновый свет за окном, только тишину и мерцающие капли зажжённых на столе искусственных свечей. Струясь вечным золотом, они не сгорали. Так же как и время…
Феечка протянула очищенный апельсин. Кратов вонзил зубы в апельсин, и он оказался обворожительно вкусным и сочным.
***
Серое утро наступило слякотной неизбежностью. Потухли фонари. Влажный туман обвязал бахромой дома и широкие проспекты. И небо было таким же бесцветным.
Андрей Петрович повернул ключ и вошел в свою квартиру.
В прихожей, в кресле, сидела жена. Это было очень странно, на нее непохоже: рано утром она или крепко спала, или работала за компьютером.
– Ксана, случилось что? – спросил Кратов.
– Случилось, – глухо ответила Оксана Леонидовна. – Где шлялся ты? Опять кофе пил? – Тут она некрасиво дернулась и закрыла лицо руками.
– Ну да! Кофе пил… нет, не пил. В библиотеке сидел, статью готовил. Про Леопольда Лина… Что? Ночью библиотеки закрыты? Ну да, ну да. Извини меня, но путь через туннель с костями никто не отменял. Милый Адсон… – он говорил и говорил, но Оксана, не слушая, продолжала плакать.
– Замолчи! – вскрикнула наконец она. – Чего ты там бормочешь? Какой Лин? Какой Адсон? Олисаву в больницу увезли…
– Что? – Кратов потрясенно замолчал. – Что ты сказала?..
– Вот уже несколько дней у нее держалась высокая температура. Тебе не говорили, не хотели расстраивать. Делали анализ, была надежда… Но нет. Этой ночью ей стало хуже. Она стала задыхаться, приехала скорая…
Андрей Петрович сбросил куртку и, не снимая сапог, прошел в комнату Олисавы. Там было все так же беспорядочно и сумрачно. Пестрые фантики, банки из-под чипсов, разобранная кровать, мятая простынь и белое одеяло, наполовину съехавшее к полу. Ноутбук на тумбочке продолжал работать. Видимо, забыли выключить, и теперь шла очередная дистанционная лекция. Веселый голос что-то вещал про творчество Томаса Манна. Все было как обычно. Только без любимой девочки, без крошки Олисавы.
Кратов подошел и захлопнул крышку ноутбука. Разом стало тихо, и тогда он вспомнил, что уже утро, а значит, должны начаться и его лекции по философии. Войдя в свой кабинет, он сел за письменный стол и включил компьютер.
Монитор заурчал, словно сытый кот. Проплыли облака рабочего поля, загрузилась программа.
– Здравствуйте! Меня слышно? – спросил профессор. – Аня, Борис Мигайлов… вы здесь?
Никто не ответил.
Нагнувшись, он пристально и долго всматривался в экран. Перед глазами, наливаясь, зрело черное пятно, глубокое, невозмутимое, бархатное. Сначала оно казалось единым и монолитным, но потом задвигалось, стало распадаться на лабиринты и лепестки, на темные прожилки, стебли, створки; и тогда в гулкой пустоте раскрылась роза, коварно нежная, изящная, кривая, острая, подобная перу (пир не имеется в виду) над бездной.
Об авторе:
Родилась в Москве, окончила Литературный институт им. М. Горького и аспирантуру при Московском педагогическом государственном университете.
Кандидат филологических наук, член Союза писателей России. Прозаик, литературовед, публицист, исследователь фольклора и творчества Николая Рубцова. Автор книг: «Самолет пролетел: рассказы и повесть» (2012), «Ветер с пыльных дорог: рассказы и повести» (2017), «Долина детства. Лирика Николая Рубцова: национальные образы и символы вечности» (2018).
Лауреат международных и российских литературных премий. Преподает литературу в московских вузах. Награждена медалями преподобного Епифания Премудрого и «Николай Рубцов».
