Чёрный и Безродный
По городу шел человек. В руке он держал батон. Обычный батон. Было тепло, у человека было хорошее настроение. Вдруг он остановился и посмотрел назад. И вовремя.
Сзади шел пес. Обычный безродный пес, по-своему красивый, но бездомный и очень несчастный. Начиналась весна, и псу очень хотелось есть. Но больше всего ему хотелось завести хозяина.
Когда человек оглянулся, пес уже открывал рот, чтобы откусить кусок батона. Он не был вором, просто ему очень хотелось есть. Человек отдернул руку и засмеялся:
– Ах ты, воришка!
Пес испугался и даже закрыл глаза, но не убежал. Ему очень хотелось есть.
Человек посмотрел на него, а потом протянул руку и погладил по голове.
– На, держи!
Человек отломил кусок батона и протянул псу. Пес очень аккуратно взял хлеб и начал есть. Человек усмехнулся и пошел дальше. Пес доел хлеб и побежал за ним. Он пристроился сбоку, заметно повеселев. Он не наелся, но настроение поднялось. Его не прогнали! Человек покачал головой:
– Нет уж, хватит.
Пес хотел еще кусочек, но еще больше он хотел, чтобы человек его снова погладил. Человек дошел до какого-то дома, остановился, посмотрел на пса.
– Ну ладно. Вот тебе еще кусок.
С этими словами человек скрылся в дверях. Пес съел второй кусок и уселся ждать. Ему очень нужен был хозяин.
Он ждал долго. Через час человек вышел. Он очень удивился, снова увидев пса.
– Ну ты даешь, бродяга! Придется мне себе новый батон покупать.
Человек кинул псу остаток хлеба и хотел уйти. Пес обнюхал батон, сглотнул слюну, но не взял его, а пошел за человеком. Ему очень нужен был хозяин. Больше, чем хлеб. Хотя он все еще очень хотел есть.
– Зажрался, – осуждающе заметил человек. – Хлеб тебя уже не устраивает?
«Устраивает!» – хотел закричать пес, но только заскулил и заглянул человеку в глаза.
– Бедолага, – пожалел его человек и почесал за ухом. Пес лизнул его руку теплым шершавым языком. – Пошли со мной, – позволил человек.
Пес даже завизжал. Он все понимал. Почти все собаки понимают язык людей, только не все собаки их слушают: люди слишком много говорят.
Пес побежал рядом, гордо подняв голову. Он показывал всем, что у него есть хозяин. Это так здорово, когда у тебя есть хозяин! Это самое главное. Для собаки иметь хозяина – все равно что иметь дом, только чуть-чуть поважнее.
Пес прогнал двух кошек, которые нагло посмотрели на его хозяина, но когда человек, вернее, хозяин, назвал его балбесом и сказал, чтобы он не гонялся за ними, он все понял и на третью кошку не обратил никакого внимания.
Хозяин привел его домой. Но когда он открыл калитку, из маленького домика, что стоял рядом с большим, вылетел здоровый, черный и клыкастый. Он с рыком кинулся на пса.
– Фу! – закричал хозяин.
Нет, не хозяин. Просто человек. Пес это понял. У человека уже была собака, а человек никогда не возьмет безродного, если у него уже есть такой большой и черный. Пес повесил уши. Он снова не замечал, что уже весна. Стало еще хуже, чем утром.
Надо было уходить. Большой и черный грозно смотрел на незваного гостя. Пес развернулся и поплелся назад.
– Эй, ты куда? Я тебе зря, что ли, целый батон скормил? – весело крикнул человек.
Или все-таки хозяин? Безродный обернулся и чуть вильнул хвостом.
– Да-да. Я тебе говорю, – человек хлопнул себя по ноге.
Безродный улыбнулся. Да, собаки тоже улыбаются, просто люди этого не видят.
Он подошел поближе, не забывая поглядывать на черного. Тот оскалил клыки. Клыки у него были большие и белые. И весь он был какой-то плотный, крепкий и правильный.
– Будете жить вместе. Кто начнет драться, получит ремня. Ты, лохматый, сегодня заночуешь на улице, а завтра я тебе будку сколочу. А это тебе, чтобы поверил.
Человек снял с Чёрного кожаный ошейник с золотыми бляхами и надел на шею Безродному. Тот обмер от счастья, но, посмотрев в сторону, увидел, как помрачнел Чёрный.
И тогда Безродный заупрямился и попытался сбросить ошейник, но ничего не получилось.
– Прости, Чёрный, – виновато скосил глаза новенький. – Я не хочу твою вещь. Я ее тебе верну.
Чёрный поднял большую остроухую голову и отвернулся. Он был слишком гордым и породистым, чтобы ссориться с Безродным. К тому же он был ученым. Хозяин сказал «нельзя» – значит, все! Если хозяин скажет, он будет спать в одной будке с кошкой.
– Извини, Чёрный! – снова сказал Безродный, когда хозяин ушел в дом.
Он робко подошел поближе, помахивая хвостом. Ему не хотелось ссориться с собакой хозяина. Да и, честно говоря, он побаивался Чёрного.
У Чёрного хвоста не было, и, что он думает, было непонятно. Чёрный молчал долго, но наконец гордо представился:
– Доберман.
– Что? – не понял Безродный.
– Меня зовут Шейх, а фамилия – Доберман. А ты кто?
– Не знаю, – грустно сказал Безродный. – А это очень важно?
– Для тебя, наверное, нет, – Чёрный усмехнулся.
«Надо бы обидеться», – подумал Безродный, но обижаться не хотелось. Уж больно хороший был день.
– Зачем ты ему нужен? – удивленно спросил Чёрный. Он презирал этого лохматого. И ошейник ему не идет. Но теперь, после него, он этот ошейник не наденет. Хотя на его черной шее он очень здорово смотрелся.
– А ты зачем?
– Я ему служу, – коротко ответил Чёрный. Он очень гордился тем, что он служит.
– Я тоже буду служить.
– Ты? – Чёрный посмотрел на Безродного как на кошку.
– Ты, наверное, служишь лучше, – согласился Безродный. – Тебя же учили. И у тебя порода. А я… я буду его любить.
– Я его уже люблю.
– Ты? – Безродный посмотрел мягко и печально. – Да, ты любишь. Но ты любишь по-другому. У тебя всегда был хозяин. Тебе не пришлось его искать. А мне очень нужен был хозяин…
Безродный положил голову на лапы и закрыл глаза. Он вспоминал свою жизнь. И эта жизнь была заполнена борьбой за еду и тепло, поисками хозяина и смутной щенячьей памятью о том далеком времени, когда он был маленьким и у него был хозяин…
Чёрный не понимал этого. Собаки умеют понимать мысли друг друга, но не понимают воспоминаний. Их нельзя передать хвостом, шерстью и клыками.
– Ладно, живи, – буркнул он. – Но если ты подойдешь к моей миске – пеняй на себя. Разорву!
Безродный посмотрел на клыки Чёрного и поверил – разорвет. Но он и не собирался брать чужое. Он же не вор. А сегодняшний батон… Просто он очень хотел есть.
Эту ночь Безродный провел на крыльце. Там больше всего пахло хозяином.
Так они жили несколько недель. Чёрный не рычал на Безродного, но по утрам не здоровался. Его куцый хвостик ни разу не дернулся, приветствуя соседа. Он его просто не замечал.
А потом Чёрный потерялся. Он сам не понимал, как это произошло.
Они с хозяином ездили на собачью выставку на электричке и на обратном пути, за одну остановку до города, когда Чёрный спал, хозяин вышел в тамбур. Чёрный проснулся, не увидел хозяина, и, заволновавшись, выскочил на перрон. И тут двери захлопнулись, и электричка уехала.
Что пережил Чёрный, человечьими словами описать нельзя. Только собака знает, что значит остаться без хозяина. Чёрный помнил только два чувства: страх и тоску. Сначала был лишь страх. Нет, Чёрный не боялся ничего конкретного. Он был очень силен. Но он боялся быть один. Он искал хозяина целый день, но его следов не было.
И когда он ночью, устав, уселся на землю и посмотрел на луну, пришла тоска. Это была та темная тоска, глухая и безысходная, от которой плачут не только собаки, но и люди.
Да, собаки плачут. Просто люди этого не видят и не понимают, ведь они думают, что только они могут плакать.
Чёрный завыл. Он выл долго, словно прощаясь с жизнью. И когда его тоска достигла высшей точки, он понял, где его хозяин. Он и сам не знал, как он это понял. Понял – и все. Собаки это умеют. И он кинулся бежать. Черной тенью он летел по ночному полю, сдирая подушки лап о щебень железнодорожного полотна. Он бежал и боялся. Боялся ошибиться. Теперь он начал понимать, о чем тогда молчал Безродный.
Он вбежал в город и, почувствовав знакомые запахи, понесся еще быстрее, хотя это, казалось, было уже невозможно.
Хозяина он увидел далеко от дома, несмотря на то, что было уже очень поздно. Скорее, даже раннее утро. Он был с Безродным. «Они меня ищут!» – понял Чёрный.
Безродный увидел его раньше хозяина и с радостным визгом бросился навстречу. Чёрный остановился только тогда, когда добежал до хозяина и сел у его ног. Он тяжело дышал, высунув язык.
– Где ты был?! Мы тебя всю ночь ищем! – кричал Безродный, возбужденно бегая вокруг Чёрного.
– Успокойся, дворняга. Все нормально, – буркнул Чёрный. Он был слишком гордым, чтобы показывать свою радость. Безродный не обиделся. Он понимал, что Чёрный – очень гордый. К тому же он видел, что Чёрный рад даже ему, Безродному.
А по дороге домой случилось еще одно происшествие. Плохой человек преградил им дорогу. Он качался и плохо вонял. Собаки очень не любят таких людей. Им трудно понять, человек это или нет. Они похожи на людей, но пахнут по-другому, ведут себя по-другому и непонятно говорят. А собаки очень не любят, когда они что-то не могут понять.
Этот человек почти сразу же достал нож и начал кричать что-то непонятное хозяину. Чёрный мгновенно напрягся, хотя и очень устал. Он ждал, когда хозяин даст команду «фас!». Чёрный умел отнимать нож. Его этому учили.
Но хозяин не успел. Помешал этот балбес Безродный. Он стрелой вылетел откуда-то из кустов и со звонким, совсем не страшным лаем кинулся на пьяного. Он был бесстрашен, но глуп и неумел. Глуп, но бесстрашен. И он попал под нож. Лезвие рассекло ему плечо, но Безродный вцепился в ногу плохого человека, сквозь зубы скуля от боли. Плохой человек снова замахнулся ножом. Он хотел убить Безродного!
И тогда Чёрный прыгнул. Кинулся вопреки всему тому, чему его учили, не дожидаясь команды, уже в прыжке услышав долгожданное «фас!».
Да-а, он умел это делать. Большие белые клыки сомкнулись на запястье плохого человека за мгновение до того, как нож опустился на Безродного. Чёрного многому учили. Но его не учили такой жгучей смертельной ярости!
Под клыками хрустнула кость, и кровь брызнула из порванной плоти. Затем бешеный рывок в сторону, и человек полетел на землю. Сквозь багровую пелену в глазах Чёрный слышал вопли лежащего: «Убери своих дьяволов ради бога!». И лишь голос хозяина с трудом заставил его разжать челюсти.
…Дома хозяин перевязал кровоточащее плечо Безродного и наложил Чёрному полную миску каши с мясом, которую он любил гораздо больше, чем «Педигри».
Потом хозяин сел в кресло, налив себе немного коньяку, и подозвал собак. Безродный уселся между ног хозяина, положив свою голову ему на колени, а Чёрный чинно сел рядом с креслом. Он был очень гордый и воспитанный, но, когда рука хозяина почесала его лоб, он прижал уши и облизал руку теплым шершавым языком. Таким же, как у Безродного.
– Черти вы мои, черти, – тихо говорил хозяин, лаская собак.
– Теперь ты будешь любить его по-другому, – проурчал Безродный, приоткрыв один глаз.
– Да, – согласился Чёрный. – А ты, похоже, научился служить.
– Не так хорошо, как ты. Я же не ученый.
– Можешь есть из моей миски, – помолчав, сказал Чёрный, отвернувшись в сторону. Все-таки он был очень гордый.
– Хочешь, я покажу тебе, где я закопал кость? – спросил Безродный.
Чёрный не ответил, но его куцый хвостик выбил дробь на полу. Он стыдился признаться самому себе, но ему всегда было жутко интересно, куда Безродный закапывает кости.
…Однажды к хозяину пришли друзья.
– Зачем тебе два пса? – спросил один из них.
– Они мне служат, – ответил хозяин. – И они меня любят.
Он посмотрел на своих собак и, улыбнувшись, подмигнул им. Чёрный с Безродным переглянулись. Все-таки некоторые люди, кажется, понимают, о чем говорят собаки…
Дерево
Высокий и крепкий тополь тянулся руками-ветками в прозрачное голубое небо, чуть тронутое невесомыми белыми перьями редких облаков. Он словно хотел оторваться от тяжелой земли, которая повисла на его корнях, как жирная грязь на сапогах солдата. Оторваться и ринуться в беспредельную синь. Доброе солнце грело его протянутые вверх листья-ладони, играло в ветвях, как ласковый хозяин играет с котенком. Лучи сверкали в ветвях, и сам тополь казался погруженным в изумрудный светящийся туман. Теплый ветер в кроне дерева шептал ему какие-то непонятные слова, успокаивал, напевал колыбельную.
Старуха подошла к могучему стволу тополя и положила на него сухую ладонь. Потрескавшаяся кора была теплой. Старуха молча постояла, медленно отошла в сторону и села на прогретую летним солнцем простую деревянную лавочку. Она замерла, как древнее изваяние, уйдя в себя. Тополь разговаривал с ней, и она с улыбкой слушала его. Он рассказывал ей о том, что видел и слышал, умалчивая о своих бедах и неприятностях. Он был живой, этот тополь. Он был мужчиной, которые никогда не жалуются.
Неподалеку раздались веселые молодые голоса. Старуха вздохнула и открыла глаза. Девушка лет двадцати пяти со светло-русыми вьющимися волосами шла в ее сторону. В руках она держала букет цветов.
– Света, ну подожди же! – крикнул издалека парень, задержавшийся у киоска с мороженым.
– Догоняй! – звонко ответила девушка и беспечно рассмеялась, взмахнув роскошной гривой.
На мгновение она встретилась глазами со старухой, и ее лицо сразу стало серьезным, будто легкое облако пробежало по летнему небу. Старуха мягко улыбнулась ей в ответ, и губы девушки тоже тронула улыбка.
– Света, ну подожди же!
– Догоняй! Хватит возиться. А то праздник кончится!
Девушка лет двадцати пяти со светло-русыми вьющимися голосами шла в Ее сторону. В руках она держала большой букет цветов. На лестнице раздались быстрые шаги, и в зал вбежал плечистый парень в черной водолазке под темным костюмом.
Гости за столами оживились, приветствуя опоздавших. «Одевается как бандит», – нахмурилась Она, собирая морщинки. Впрочем, когда пара приблизилась, от Ее строгости не осталось и следа.
– Здравствуй, Алёшенька, – улыбнулась Она, и морщинки от переносицы перебежали к уголкам глаз.
Алёша нагнулся и поцеловал Ее в сухую щеку.
– Здравствуй, ба! Здорово, дед!
Он шагнул к деду, и мужчины крепко пожали друг другу руки, не как обычно, а локтями вниз. «Дать краба» – так называл это старший сын Николай, военный моряк, капитан первого ранга в отставке.
– Дорогие Анастасия Дмитриевна и Матвей Андреевич! – откашлявшись, начала Светлана и тут же шикнула, призывая мужа занять место рядом с ней, а не начинать обход родни и гостей, который мог затянуться на пару часов.
Алексей вздохнул и встал рядом с супругой. Он терпеть не мог всякого рода торжественные и официальные мероприятия и поздравительные речи.
Матвей выпрямил спину и развернул плечи. Она с одобрением посмотрела на мужа. Девяносто с лишним – а все орел!
– Дорогие Анастасия Дмитриевна и Матвей Андреевич! – снова начала Светлана. Она волновалась, и ее щеки покрылись румянцем. – В этот радостный день мы хотим поздравить вас с бриллиантовой свадьбой.
Она смотрела на них и не могла оторвать взгляд. Такая красивая пара! Светлана оправдывала свое имя. Легкая, воздушная и очень светлая девушка. А Алёшенька – само воплощение мужества. В их семье все мужчины такие. Крепкая фигура, жесткий рот, резкие черты лица, широкие брови. Только вот виски рано прибиты инеем да в глазах затаилось что-то невысказанное. То ли боль, то ли злость. Что же эта ненавистная война никак его не отпустит?..
– Алмаз – самый крепкий камень на земле, – продолжала Светлана. – Шестьдесят лет вместе превратили ваш союз в настоящий бриллиант, над которым не властно время.
Вокруг вас ваши дети, внуки, правнуки…
– А вы-то когда сподобитесь? – дед Матвей усмехнулся в свои пышные усы.
Светлана сбилась на полуслове и отчаянно покраснела, глядя на мужа.
– Вот пень старый! – рассердилась Она. – Все бы тебе над молодыми измываться!
– Да скоро уже, – усмехнулся Алёшка, приобняв жену. – Вроде как ждем уже.
Гости взревели, осознав новость.
– За стол! Наливай полную! Штрафную! – орали они наперебой.
В большом зале заводской столовой поднялся гвалт. Но Ее он не напрягал. Это не был шум пьяной компании. Нет. Это крики давно не видевшихся людей, большой семьи, которую собрать за одним столом непросто. Если только не большое событие. Большая радость или большое горе. Сегодня их собрала радость. Шестьдесят лет со дня свадьбы тех, кто дал начало всем им. И Ей не было обидно, что на какое-то время другое событие затмило главный повод. Ведь это горе на всех – полгоря. А радость на всех – это двойная радость.
Светлана робко подошла и протянула букет.
– Иди сюда, внучка, – Она встала и поцеловала Светлану. – На следующей неделе приезжайте к нам. Поговорить надо. И носочки передать.
Эта традиция была нерушима. Старые пальцы уже плохо слушались. Но к рождению каждого ребенка в большой семье Она всегда сама вязала шерстяные носочки.
– Ступай к молодым, внучка.
Она отпустила невестку и незаметно перекрестила ее спину.
– Ладная девчонка, – улыбнулся дед Матвей.
– Ладная, – согласилась Она.
Гулянье шло своим чередом. Официальные речи сказаны. Дочки, внучки и невестки собрались в свой кружок, и уже зазвучала из их уголка пока еще негромкая песня.
Мужики уселись вместе. С их стороны время от времени раздавались звон стаканов и обрывки разговоров. Как выпьют – так сплошные бои. Всем досталось. Никто от солдатской доли не бегал. Военные, токари, водители, коммерсанты, инженеры, даже министр один есть. И так хорошо, что они все здесь, все вместе. Все при Ней.
Алёшка отошел к лестнице, покурить с Денисом, двоюродным братом. Тот тоже в Чечне побывал, только лет на шесть пораньше, в девяносто пятом. Пришлось ему, пожалуй, даже потруднее. Но освободилась душа от военной ржи, отпустила Дениску к миру. И Алёшку отпустит. Только время еще нужно. Парни хлопнули друг друга по плечу и вернулись к мужикам.
– Ну что, батя, выпьем?
– Наливай, сынок.
Отец Алёшки, Тимофей, обнял сына.
– Скоро внук-то?
– Скоро, батя, – смутился Алёшка. – Готовьтесь.
Они были так похожи! Одно лицо, одна стать, даже голос похож. Только бывший вертолетчик Тимофей Руднев белый совсем, словно не пятьдесят пять ему, а все семьдесят.
Она встала с места и медленно прошла вокруг столов, нежно погладив по голове каждого из своих мужчин. Русые, черные, седые, лысые. Такие разные. И все – Ее.
– …Что в танке главное, брат? Главное в танке – не бздеть!..
– …Ты бы знал, каково оно – два месяца без захода в порт! От моря тошнит уже!..
– …У меня пятнадцать прыжков и два десантирования на технике! В железной коробке с двух километров падать – вот где жуть!..
– …А мотор голыми руками при минус тридцати перебирать – это как тебе?..
– …Я ему и кричу по рации: у меня пять трехсотых, как мне прорываться? Здесь их оставить?..
– …Только вертушки и спасали. Тимоха соврать не даст – на одном колесе на площадке зависали, пока раненых грузили. А второе колесо над пропастью…
– …А нас под Самашками свои же вертушки и проутюжили. Мы и ракетами обозначились, и по рации орем, что свои. А им хоть бы что – обработали НУРСами. Хорошо хоть издали. Веришь – нет: первый и последний раз в жизни в штаны наложил.
– Да ладно – первый! Как родился, сразу на горшок пошел, что ли?..
Она вернулась и устало села на стул. Девяносто два – не шутка. Но даже сквозь усталость Ее переполняли счастье и гордость.
– Деда, а расскажи, как ты танк взорвал!
Это правнуки оседлали Матвея и требуют своей доли военных баек.
– Да ничего интересного, – пытался отбиться Матвей, но детвора не отпускала. – Его бронебойщики прямо перед нашими позициями подбили. Гусеницу повредили. А так-то он живой. Вот и лупит по нам из пушки и пулеметов. Косит ребят, как косой. Тогда и говорит мне политрук: давай, Руднев, заткни его. А то всем конец. Вот я и пополз.
– А почему именно тебя послали?
– А кого еще? Двое до меня ползали. Ни один не добрался. Значит, моя очередь…
Она закрыла глаза. Ее подняло теплыми волнами и понесло куда-то вдаль, где золотился свет и солнечные зайчики скакали по ветвям большого тополя. Вокруг звучали голоса любимых людей. Их было много. Дочери, сыновья, внуки, правнуки, зятья, невестки. Она протянула руки к небу – и этими руками были ее потомки. А сами они с Матвеем слились в один могучий ствол, который держал на себе широкую крону, закрывавшую всю землю от беды…
…Неожиданно стало холодно. Налетел ветер, и воронье карканье царапнуло по сердцу. Ветер становился все сильнее. Что-то затрещало в ветвях…
…Она открыла глаза. В груди не хватало воздуха. Перед ней стояла маленькая девочка лет пяти со светло-русыми вьющимися волосами и очень знакомыми острыми веселыми глазками.
– Ты бабушка Настя?
– Да. А ты чья, девочка? Как тебя зовут?
– Не знаю, – пожала плечами девочка. – Я просто хотела познакомиться. Я дочка вашего внука Алёши.
Внезапно перехватило горло, и Она не могла выдавить ни слова, словно разучилась говорить.
– Мне нужно идти, – девочка улыбнулась. – Ты хорошая.
Она развернулась и побежала к выходу, смешно подпрыгивая на одной ножке. Ей хотелось вскочить, вернуть эту девочку, о чем-то спросить ее. Но ноги онемели и язык отказывался повиноваться.
Солнце заглянуло в большое окно возле лестницы, и яркое пламя залило площадку. Девочка подбежала к этому зареву, обернулась, помахала маленькой ручкой и шагнула в него.
– Ба, мы пойдем. Нам пора.
Она вздрогнула. Алёша со Светланой стояли в середине зала. Внук смотрел строго, но с любовью.
– Алёшенька, куда ты? – едва слышно выдавила она.
– Мне пора, ба, – Алёшка грустно улыбнулся.
– Подожди! Не уходи! Алёша!
Но внук уходил и не оборачивался. Через мгновение он скрылся в янтарном свечении, одной рукой обнимая Светлану за талию. Только в последний миг теплое, необжигающее пламя расступилось, и Она увидела, как маленькая девочка подпрыгивает там на одной ножке, нетерпеливо ожидая маму и папу…
– …Трое справа, за ручьем! За камнями! Накройте «Мухами»!
– Нету «Мух», кончились!
– А, черт!
Лысый сержант привстал на колени и короткими, скупыми очередями попытался отогнать «духов». Но те хорошо укрепились. Со стороны ручья уже полетели злые стальные осы, прижимая десантников к земле.
– Отходить надо!
– Лейтенант где?
– В гнезде! Двухсотый! Ты теперь старший.
– Тогда валим отсюда, пока нас всех тут не положили. По распадку выходите на гребень. Там закрепляетесь и вызываете вертушки. Оттуда не сковырнут: сектор отличный и подходы закрыты. Дождетесь вертолетов и эвакуируетесь.
– На кой хрен ты мне это рассказываешь?
– Потому что ты группу поведешь. Я остаюсь.
– Не дури, сержант! Ты старший – тебе выводить.
– А кого я назначу?! – лысый ощерил в крике щербатый рот. – Кого из пацанов мне на смерть оставить? А? Как я потом их матерям в глаза смотреть буду?
– Никого не надо. Я останусь.
– Ты чего, Руднев, идиот?
– Прекрати истерику, сержант! – рявкнул Алексей. – Сам знаешь: группа без командира – ходячие мертвецы.
Он взял сержанта за плечо и тихо добавил:
– Выводи пацанов, братан.
Сержант долгим взглядом посмотрел в глаза друга, словно пытаясь запомнить его лицо, коротко и крепко обнял. Потом оттолкнул и скатился по склону оврага, не оборачиваясь.
– Группа, к отходу. Пулемет Руде. За мной!
Алёшка проводил взглядом исчезающую в кустарнике разведгруппу и прижал к щеке приклад пулемета.
– Ну, давай, родимые! Налетай, торопись, покупай живопись.
Короткими очередями он скосил пяток духов, полезших через ручей. Остальные залегли. Еще четверть часа он скупо, но надежно долбил по камням, не давая им высунуться, пока они не догадались, что целой банде противостоит одинокий пулеметчик.
– Эй, русак, сдавайся, живой будешь!
Вместо ответа Алёшка закинул за камни гранату. Звонко хлопнул разрыв, раздались вопли раненых. Обозленные духи ринулись в атаку, но Алёшка щедро полил их свинцом, заставив откатиться обратно.
Сорок минут. Группа уже прошла полпути. Теперь их не догнать до хребта. Можно отходить. Неужели получится?
Он затаился, делая вид, что кончились патроны. Нужно вытащить их еще на одну атаку, снова загнать в щели и тогда делать ноги.
– Аллаху Акбар!
Духи высунулись из-за камней.
Алёшка, не экономя, выдолбил остатки патронов. Вскочил, отпрыгнул под защиту высокого берега оврага и припустил в сторону леса.
Он успел пробежать метров пятьдесят по раскисшей глине, когда две пули ударили его в спину и одна – в шею…
…Ветер крепчал. Небо затянуло тучами. Они тянули к земле свои черные пальцы, но тополь не пускал их. Его ветви трещали, листва дождем сыпалась вниз. Дерево стонало от напряжения. Громкий хруст пронзил его толстые сучья…
…Внуки уходили. Один за другим. Они останавливались, ласково и нежно смотрели на Нее. В их таких родных и знакомых глазах было что-то, чего Она раньше не видела. Они знали то, чего пока не знала Она. В них не было горя. Они были спокойны, словно впереди еще вечность, и их глаза благодарили Ее.
Слезы струились по щекам, но Она не вытирала их. Она больше не пыталась остановить своих внуков, только сухие губы шептали: «До свиданья, Миша. До свиданья, Олег. До свиданья, Леночка». Она почему-то поняла: не нужно, чтобы они грустили, прощаясь. И Она душила в себе крик.
Только один раз снова мокрой веревкой скрутило горло. Тимофей, Ее сын, виновато улыбнулся и почесал подбородок. Почесал, как всегда это делал.
– Я тебя люблю, мама. Не плачь.
– Я не плачу, сынок. Не волнуйся за меня. Ступай спокойно.
– И пусть вас с Серёгой запишут в какой-нибудь ангельский полк! – расхохотался другой сын, Егор, хлопнув брата по плечу. – Поторопись!
Тимофей еще раз улыбнулся, смешно сморщил нос и двинулся к солнечному занавесу. И когда раздвинулся полог, над его седой головой вспыхнуло свечение, а за плечами шевельнулись могучие крылья…
– …Восьмой, доложите обстановку!
Штурман Серёга бросил на Тимофея, пилота Ми-8, быстрый взгляд. Майор Руднев подмигнул ему и сморщил нос.
– Второй, я Восьмой. Все нормально, падаем!
Радиостанция разразилась отборнейшим матом.
– Тимоха, гребаный ты по голове! – нарушая все правила работы в эфире, взревел командир авиаполка. – Докладывай нормально! Что происходит?
– При эвакуации группы спецназа в районе кишлака Вайдоль был обстрелян из крупнокалиберного пулемета. Левый двигатель на выходе, поврежден несущий винт, пробит маслопровод.
– Сесть можешь? – после секундной паузы спросил комполка. Опытный летчик понимал, что с такими повреждениями вертолет не жилец.
– Под нами территория враждебных пуштунских племен. А главное… – Тимофей хмыкнул, – а главное – горы, мать их!
– До Баграма дотянешь?
– Нет.
– Сколько вам еще?
Тимофей посмотрел на штурмана, старлея Серёгу Панина. Тот молча показал два пальца.
– Пару минут.
Комполка шумно вздохнул в микрофон и властным голосом произнес:
– Приказываю оставить поврежденную машину и прыгать с парашютом.
Руднев снова посмотрел на штурмана, тот поджал губы, подумал несколько секунд и отчетливо мотнул вихрастой головой. Тимофей подмигнул ему и прижал микрофон к губам, потому что начал завывать второй двигатель.
– Приказ исполнить не могу.
– Что значит не могу? – заорал комполка. – Я приказываю! Тима, Серый! Прыгайте! Это приказ, вашу мать! Это приказ!
Тимофей обернулся через плечо в пассажирскую кабину, где, сжимая оружие между коленей, сидел десяток бойцов, перемазанных пылью и кровью, и негромко сказал в микрофон:
– У спецназа нет парашютов…
…Ветер ревел во тьме. С черного неба несся чей-то злой хохот. Одинокий тополь, весь израненный и обломанный, из последних сил цеплялся корнями за землю, противостоя страшной буре…
…На Ее ладонь легла горячая сухая рука. Она вздрогнула. Матвей смотрел на нее мягко, с любовью.
Они оставались вдвоем в огромном пустом зале. Холодный ветер теребил скатерти и развевал занавески. Только там, у лестницы, колыхалось медовое сияние.
– Ты… ты тоже… – задыхаясь, произнесла Она.
– Да, Настя. Мне тоже пора. Туда. К ним.
– А я?
– Скоро уже, Настя. Скоро. Но ты не спеши. Мы подождем.
Он погладил ее по седым, белоснежным волосам и легко поднялся, будто молодой.
– Матвей!
Он обернулся. Никто не оборачивался, когда уходил.
– Матвей! Почему так?
Он помедлил, глядя куда-то вдаль, сквозь нее. Сквозь стены. Сквозь века.
– Потому что это наша судьба. Я бы отдал жизнь, чтобы быть с тобой. Но я уже отдал ее, чтобы жили другие. Прости. Я не мог иначе. Да разве бы ты меня полюбила, если бы я был другим?
– Это… – она провела рукой кругом, показывая на пустой зал, – это все того стоило?
Матвей нахмурил брови, одновременно улыбнувшись, словно перед ним была глупая девочка, не понимающая очевидного.
– А как иначе, Настя?
Он пошел к золотому дождю, что сыпался из окна, забыв взять свою палку. Еще раз обернулся на пороге, улыбнулся молодой улыбкой и шагнул вперед…
…Черный полог неба разорвался, и сверху прямо в тополь ударила молния, вспоров мир. И в этой яркой вспышке, озарившей тьму, стало видно, что изнемогший в борьбе тополь был не один. Вокруг него высились тысячи других деревьев. Тонких и могучих, высоких и коренастых дубов, кедров, тополей. Тысячи и тысячи…
…Мерзлая, жесткая земля, перемешанная со снегом, ранила руки. От кислого тротилового дыма, перемешанного со сладкой пороховой гарью, свербило нос и драло горло. Под ногами лежало что-то тяжелое и мягкое, но оно быстро деревенело. Красноармейцу Федотову осколком срезало половину черепа.
Пальцы начинали неметь, застывая на дереве трехлинейки.
– Давай, Пашутин! Давай! Не вставай только! Он тебя не видит!
Цвинькнули пули по развороченному брустверу – это немецкая пехота издали пытается прижать красноармейцев ко дну окопов. Ближе сунуться боятся. После последней атаки на снегу остались с полсотни грязно-серых тел и два подбитых танка. Вот только лишь один из них покинул экипаж. Вторая бронированная дура с перебитой гусеницей осталась метрах в пятидесяти от окопов и теперь огрызалась из пулеметов и время от времени рявкала пушкой.
Угомонить ее было нечем. С артиллерией связи нет, бронебойщиков накрыло прямым попаданием, а на бросок гранаты подобраться пока не удавалось. Красноармеец Ефимов – узкоглазый якут – лежал в десяти метрах от окопа, срезанный пулеметом почти сразу, как поднялся. Пашутин проворно полз, ужом извиваясь между воронок, все ближе подбираясь к проклятой «четверке». Ему оставалось совсем чуть-чуть, когда нервы не выдержали. Он вскочил на ноги, сжимая в руках связку гранат. И через секунду рухнул. Его прошило сразу с трех сторон – танковым пулеметом и двумя выстрелами со стороны залегшей в снегу немецкой пехоты.
Политрук Зверюгин яростно выматерился и два раза пальнул в танк из пистолета. Ротного убило еще час назад, во время немецкой атаки, и теперь он оставался за главного.
– Если мы его не прикончим – то он прикончит нас, – сплюнул он. – Это ж как дот нам под самый нос подсунули!
Словно в ответ ему «четверка» харкнула пушкой и накрыла пулеметный расчет, сдерживавший пехоту.
– Руднев, – без всяких эмоций сказал Зверюгин.
– Сделаем, товарищ политрук, – не по-уставному ответил Матвей, отложил трехлинейку, взял в руки по связке гранат и полез на бруствер.
– Заткни гада!
Матвей прополз полпути, когда его нащупал пулеметчик. Пули завизжали вокруг, с воем уходя в мрачное небо после рикошетов от промерзшей на метр земли. Матвей вжался в снег, но горячий кусок металла рванул его за плечо. Он взвыл от боли и тотчас почувствовал, как что-то горячее хлынуло по спине, стекая на бок. Сразу стало легко. Он ранен. Теперь медсанбат, госпиталь, а потом, может быть, отпуск по ранению. Сон на простынях, горячий обед, чистое белье.
– Игонин!
Усталый до равнодушия голос политрука донесся со стороны близких окопов. Игонин – вяловатый и добродушный дядька лет сорока. У него шестеро детей. У него живот и одышка. Он не проползет даже десяти метров. А за ним пошлют еще кого-нибудь.
Эти мысли мелькнули в голове Матвея, когда он уже бежал к распроклятому танку. Даже когда пять пуль пробили его грудь, он все равно не остановился. Он добежал…
– …А как иначе, Настя?..
…Высокий тополь с лохматой кроной закрывал небо своими руками-ветками, пряча в тень одинокую старуху на лавочке. Он заботливо укрывал ее от жары, шепча листьями что-то, понятное только ей.
Этот тополь и еще с десяток его братьев стояли вокруг стелы с именами солдат, погибших на Великой Отечественной, как бойцы в почетном карауле. Неподалеку высились свежие плиты из красного гранита, на которых были выбиты имена тех, кто не вернулся из Афганистана и Чечни. Эти стелы охраняли совсем молоденькие топольки.
Девушка с вьющимися светло-русыми волосами замерла, глядя в глаза старухи. В них не было горя. Не было боли. Только светлая печаль и тоска по чему-то потерянному. По тому, что могло бы быть, но так и не случилось.
Светлана подошла к стеле и, присев, положила к ней свой букет. Ее парень, с ранней сединой на висках, остановился поодаль. Вскоре они ушли, о чем-то шепотом переговариваясь.
А букет остался лежать. Ее глаза были уже далеко не такие зоркие, как раньше. Но она все равно увидела, что цветы лежат прямо под выбитой на граните строчкой: «Руднев Матвей Андреевич».
Она улыбнулась, и тополь что-то прошептал ей в ответ.
Мои любимые сигареты
Посвящается борьбе с курением
…Мне восемь лет, первый класс окончен. Я оттягиваюсь в заводском доме отдыха в лесу, где мой батя, слесарь-сборщик, неожиданно оказался заместителем директора. Старший пацан, двенадцати лет, украл у водителя блок сигарет «Родопи». И сейчас мы сидим за конюшней, приготовившись КУРИТЬ! Запах нераскуренной сигареты сладкий, чуть дурманит. Я зажигаю спичку, закуриваю. Дым совсем не такой вкусный. Он даже противный. Но меня не тошнит, хотя парочка таких же курилок убегает в кусты блевать. Блин! Я мужик! На следующий день я делюсь своей гордостью с другом – парнем лет тридцати, Лёшкой. Он скептически хмыкает и говорит: курить – это не сила. Вот не курить – сила. Осенью я начал заниматься в его секции подводного плавания, а параллельно – рукомашеством. Я не курил до десятого класса. Эта сигарета помогла мне не курить и реально смотреть на вещи. Быть одним из многих – слабость. Сила – не делать того, что делают все…
…Мне шестнадцать. Я в Ташкенте, приехал к двоюродному брату, который половину жизни прожил с матерью там, а половину – у нас, в Саранске. Он мне дороже любого родного. Он был спортсменом: спринт и тройной прыжок. Но уже когда он вернулся в Ташкент, врачи нашли у него симптомы отслоения сетчатки. На спорте поставлен жирный крест. На вокзале он сказал: «Знаешь, а я курить начал, как из спорта ушел». Сказал бодро, со смешком. Но я все понял. Он достал пачку, и я попросил у него сигарету, а то «мои кончились в поезде». Мы курили вместе. А я думал, что черт с ним, со здоровьем. Зачем оно, если ты не можешь поддержать брата?..
Мне все еще шестнадцать. Новый год в том же Ташкенте. С друзьями брата. Я первый раз сознательно пью водку. То есть не тридцатничек с пацанами, укравшими бутылку у родителей, одну на пятнадцать рыл, а нормально, за столом. Напротив девчонка. Она старше на пару лет и очень красивая. В Ташкенте вообще очень много красивых девчонок. Особенно когда тебе шестнадцать, ты без родителей за три тыщи км от дома и ты выпил свои первые в жизни сто грамм. Она смотрит на меня, многообещающе улыбается. Я улыбаюсь в ответ, выпиваю еще стопку, закусываю и закуриваю. Кто говорит, что первая водка противна, – врет. Она вкусная. В голове шумит, звуки становятся резче, но как бы дальше, пространство расширяется. И острый дымок обволакивает небо. Я еще не во вкусе, я затягиваюсь совсем слегка. Она продолжает улыбаться, и я тоже улыбаюсь. Ты красивая, но у нас ничего не будет. Я люблю другую, ту, до которой три тыщи км, но это ничего не меняет. Я это знаю, а ты – нет. Мне жаль, что у нас ничего не будет. Но я уже достаточно силен, чтобы суметь отказаться от того, чего мне очень хочется. Ведь она все же чертовски красива, а мне всего шестнадцать…
…Мне семнадцать. Я гуляю по чужому, вражескому району своего города с девчонкой. Я ее люблю. Но это уже совсем не та девчонка, от которой я отказался тогда, в Ташкенте. Я давно заметил пацанов позади. Но мне нужно проводить девчонку. Это конец. В нашем городе есть правило: нельзя бить того, кто с девчонкой. Это сейчас все можно. Но я не могу за ней прятаться. Поэтому я провожаю ее домой, а не она провожает меня к остановке. Я не состою в молодежных бандах, но в нашем городе это мало кого волнует. Выхожу из подъезда и встречаюсь с четырьмя крепкими парнями. «Ты откуда?» – «Химмашевский». – «Этого знаешь?» – «Кого надо – всех знаю». – «Борзой». – «Зато не легавый». – «Закурить есть?» – «Держи». Вынимаю пачку «Космоса» с последней сигаретой, бросаю ее в лицо «передовому»: все равно будут бить, значит, надо бить первым – успеваю гарантированно вырубить одного и засветить еще паре. Лежу на асфальте, чьи-то руки достают из моего кармана наличность. «Трояк оставьте, – командует чей-то голос, – пусть на такси доберется. И сигарет ему докиньте, а то у него последняя». Они уходят. Я сажусь на бордюр и закуриваю. Руки трясутся. Но дым успокаивает. Улица благородна: здесь никогда не забирают последнюю сигарету и уважают проигравшего, если он вел себя достойно. Правда, все равно бьют…
…Мне восемнадцать. Воинский эшелон. Нас перекинули в Пензу, там собрали. Погрузили в вагоны, в которых еще на целину, наверное, возили комсомольцев и сейчас куда-то везут. Мы еще гражданские, я еще не понимаю, почему мальчишки в зеленой форме орут нам, чтобы мы вешались. Вагон пьет вчерную. Нам достался купейный, с деревянными дверями. Я почти не пьян. Не хочется. Моя жизнь на переломе, и я не хочу его пропить. Выхожу в коридор. Там крепкий парень в традиционном ватнике, но явно городской, стоит и молча смотрит в окно. Я встаю рядом. Мы молчим, смотрим, как остаются позади деревья, станции, поселки, люди. А что впереди – мы не знаем. Я достаю пачку все того же «Космоса», не глядя протягиваю парню. Тот берет сигарету, коротко кивает. Мы закуриваем. Через несколько часов в Туле нас раскидают по разным командам. Я уже не помню лица того парня, не помню, как его звали. Но мне кажется, что мы могли бы стать друзьями…
…Мне все еще восемнадцать. Но я уже солдат. Правда, мне хреново. Я на два месяца позже остальных уехал «в войска» из учебной роты. Здесь уже сложился коллектив, и я выпал из обоймы. К тому же начались острые конфликты с дедами: в учебке я не получил «прививки» от борзости и здесь повел себя неверно. Я в больнице. Нет, не потому, о чем вы подумали. Банальный понос, но в районе дизентерия, поэтому меня кинули в инфекционный бокс на две недели. Я служу на «точке», нас лечат в гражданской районной больнице. Я тут уже пять дней. Мне до одурения скучно. Нет сигарет, нет денег, нет книг – только радио над дверью. В боксе лежу я один. В стекло что-то звякает. Я вскакиваю. Там Ромка лыбится в стекло, стоя на плечах Серёги. А еще два Витька стоят на шухере. «Держи, тут пожрать кой-чего и “Беломора” пять пачек. На неделю хватит. А там тебя выпишут – мы узнавали». Они уходят, а я закуриваю прямо в палате. Вкуснее этого «Беломора» ничего не пробовал. И совсем не потому, что уже три дня не курил…
…Мне девятнадцать. Казахстан. Полигон Сары-шаган. Вообще-то он пэвэошный. Но нас до кучи тут еще обкатали танками. Лежать в окопе, вырытом в сыпучем песке, – то еще удовольствие. Мы сидим стайкой в сторонке и нервно ржем, глядя, как Нур выкапывается из засыпанного окопа и кидает болванку в корму 72-го. Нас уже обкатали. Мы курим. Наши руки трясутся, но мы счастливы. Танком нас не запугали, хотя у парочки темные пятна на штанах, но никто не думает обращать на это внимание…
…Девятнадцать. Марш-бросок. Мы ломимся по лесной дороге. Болотины, склизкая колея. Сверху льет плотный и очень холодный дождь. Олег вскрикивает и падает в лужу. Сразу три пары рук выдергивают его из жижи. Мы хрипим, готовые выблевать свои легкие на вологодский песок. «Курить брошу к чертовой матери!» – свербит в каждой второй голове. Хорошо, что у нас нет касок. Зато карабины весят по полцентнера. И с каждым шагом все тяжелее. «Еще пятьсот метров!» – орет лейтенант. Вскоре мы выбегаем к шоссе. Тут павильон автобусной остановки. За спиной около десяти километров бездорожья. Мы живыми мертвецами забредаем в этот павильон. Места всем не хватает. Кто-то валится в траву на обочине, наплевав на дождь. Спины дымятся паром. Мы шарим по карманам, доставая сигареты. Они все мертвы: дождь начался, когда мы бежали. Если у нас мокрые даже трусы и портянки, то что говорить о сигаретах? Мы мрачны и злы. «У меня только три», – звучит расстроенный голос все того же Олега, которого спасали из лужи. Он держит в руках индаптечку, переделанную в «типа портсигар». В ней три «примы». Следующие несколько минут мы сидим голова к голове, передавая друг другу сигарету, делая по одной затяжке. Никто даже не подумал тягануть два раза. И злобный лейтеха не поднимал нас, пока мы не докурили…
…Все еще девятнадцать. Девушка, которую я любил (совсем не та, из-за которой меня побили), прислала письмо. «Забудь меня». Серёга с Ромкой получили такие полгода назад. Серёга ненавязчиво подливает мне густой чай (пачка на пятилитровый чайник). Никто меня не утешает – это глупо, мы мужики. Солдаты. Ромка влетает в кунг: «Во достал!..» Наша машина ходит в поселок в пятницу и понедельник. Поэтому вечером воскресенья в роте никотиновый голод. Сейчас утро понедельника. Найти в это время целую пачку «фильтра» – подвиг. Ромка его совершил. Я в полусознании. Закуриваю, выпуская дым в струю ФВУ. «Да брось, она даже этой сигареты не стоит!» – не выдерживает Ромка. Да, ЭТА сигарета очень многого стоит. Но я рычу: «Заткнись и ничего про нее не говори!» Ромка с Серёгой переглядываются и сваливают со станции. Правильно, сейчас мне лучше побыть одному. Я смотрю на полную пачку перед собой и тяну еще одну сигарету. А Ромка с Серым в это время роются в бычках возле кунга, выбирая посуше…
…Двадцать. Я сижу на крыльце деревенского дома. Я самый счастливый человек на свете. Через месяц дембель. Рядом со мной самая лучшая девчонка на свете (совсем не та, что написала мне то письмо). Теплый майский дождь стоит стеной, хлеща по старым соснам. Шишки барабанят по крыше. Она прижалась ко мне, как маленький мокрый котенок. Она сказала, что пьянеет от моего запаха: крепкий табак, казарма, пот – не вонь, а именно то, что остается у солдата даже после бани. Я швыряю окурок в стену дождя и снова целую это лицо…
…Двадцать. Герасим вернулся. Он уехал дембеляться в полк. И вернулся к нам на точку уже с «проездными». Мысидим на нашей станции, хотя меня давно уже сняли с боевого дежурства. «Вот блок “Столичных”!» – «Спасибо, Серёга, но лучше духам отдай. Мы и сами через неделю двинем».
Герасим сглатывает, закуривает свою «столичную». Я – тоже. И Серый с Ромкой. «Бля, – потерянно выдыхает Герасим. – Как же я дальше-то? Без вас?..»
Двадцать один. Июль. Но от ветра на кладбище стынут даже кости. Моего друга опускают в ощерившуюся черноземом пасть могилы. Я был стоек. Я держался. Но когда первые комья земли забарабанили по крышке гроба – я сбежал. Я не мог выть при всех. Я же мужик. Захлебываясь проглоченными слезами, забегаю за сторожку смотрителя. Там уже сидит Генка. Он поднимает на меня красные глаза и снова отворачивается. Мы сидим тут молча, курим, пока автобус не начинает сигналить…
…Двадцать два. Я влетаю в свою квартиру. Моя жена должна была родить через две недели. Ее положили на сохранение, и я спокойно уехал в Москву, на свадьбу друга. Опоздал. Она родила через день после моего отъезда. Я даже не знал, кого. Батя сурово смотрит на меня. «Дать бы тебе по башке! – но он не может сердиться долго. – Сын у тебя!» Глядя, как я бестолково мечусь по комнате, сшибая стулья, он достает сигареты – хотя сам почти не курит – и ловит меня за шею: «Пошли покурим, а то мечешься, как болонка в течке. Все равно сегодня туда нельзя, завтра поедем». Я зажигаю сигарету фильтром вперед, выбрасываю, достаю новую, ломаю ее в пальцах, достаю третью – она не тянется. Отец хохочет, глядя на меня. Я тоже смеюсь. Сегодня я стал настоящим мужчиной. У меня теперь есть сын!..
…Двадцать пять. Фильтр «Кэмела» размокает от крови. Я отрываю его и сую сигарету в разбитые в мясо губы. Я жив. А мог бы быть и нет. Жена отмачивает окровавленные тряпки, чтобы снова оттирать ими мою растоптанную в капусту морду лица. «Поехали! – кричит друг-татарин. – Щас поставим их на топоры! Такое не спускают!» «Нет, – с трудом отвечаю. – Не нужно. Не нужно трупов…»
Я очень хочу убить, но не хочу, чтобы из-за меня пострадали друзья…
…Тридцать пять. Я нажимаю клавишу возле шифта. На листе «ворда» появляется последняя точка. Я вынимаю заранее ослабленную пробку «Васпуракана», плещу на дно фужера. Делаю глоток. Мокрыми от коньяка губами мусолю кончик сигары. Макать сигару в коньяк – пошло. Но вкусно. Поэтому я нашел выход. Эта книжка не первая, но она будет лучшей. С нее начнем традицию отмечать последнюю точку коньяком и сигарой. На кухню выходит сонная жена (на этот раз это именно та девчонка, с которой я курил на крыльце под дождем. И с ней я уже почти восемнадцать лет). Она хмыкает, глядя на меня: «Класс! В трусах, с сигарой и бокалом!» «Видимость – ничто! Содержание – все!» – смеюсь я. Но коньяк ей не предлагаю. Это моя бутылка. Только моя…
…Тридцать семь. Я заканчиваю долбить по клавишам верного ноутбука. В душе некоторая робость. Как всегда, когда постишь что-то серьезное в интернет. Делаешь веселый вид, а внутренне напряжен. Внешность – ничто. Содержание – все. Букв много. Если дочитают – уже хорошо. Разминаю «вонючую раковую палочку» «Житана». Пойду покурю…
Родина-Мать
Когда-то давно, в прошлой жизни, я служил на Русском Севере, на точке. Стояла она недалеко от околицы села, на горке. Было нас тридцать человек; зимой, когда ручей замерзал, ездили в сельскую баню; лечились в районной больнице, а не в госпитале; и хлеб нам пекли на сельском хлебозаводе. Трем десяткам молодых раздолбаев там было хорошо. Всяко лучше, чем в замуштрованном вологодском полку.
Однажды у меня образовался нарыв на мочке уха. В армии это обычное дело. И отправили меня в больницу пешком, одного. Дело осенью, было прохладно и временами дождило. Так что выдали мне плащ-палатку и заодно сидор – купить в сельпо пацанам кой-чего вкусненького. Сходил в ЦРБ, абсцесс мне вскрыли, башку забинтовали и отправили обратно.
И вот иду я по улице Дьяковской, по Кулацкому поселку, по песчаной дороге между деревенскими домами с палисадниками, между горящих кострами рябин. Молодой, девятнадцатилетний пацан в сапогах, плащ-палатке, с набитым сидором за плечами, на голове пилотка, под пилоткой белые бинты и кровавое пятно на них. Только ППШ через плечо не хватает. Хорошо мне, вольготно, душа поет. И вдруг…
За палисадником, вцепившись сухонькими кулачками в штакетник, стоит древняя бабка. И смотрит на меня… Так смотрит! Подхожу ближе, а она так негромко, с тихой радостью говорит:
– Вернулся, сынок?
Кивнул ей, ответил:
– Вернулся, мать.
Она меня перекрестила, и я пошел дальше. И уже за околицей, за ручьем сел на бревно и с час курил, приходя в себя.
Никакие фильмы, никакие политинформации или встречи с ветеранами – ничто не даст прикосновения, ничто не сравнится с таким. Каждый в жизни должен встретить такую вот бабку, чтобы война эта вошла не в уши тебе, не в глаза, а прямо в сердце, дробя ребра. И тогда у тебя уже никогда не возникнет вопросов на этот счет – кто там был прав, за что дрались и все такое. Ме́ста этим вопросам просто не останется.
Об авторе:
Писатель, сценарист, журналист. Родился в 1969 г. в Саранске Мордовской АССР. После службы в армии поступил на журфак МГУ им. Н. П. Огарёва.
Чтобы обзавестись необходимым жизненным опытом, перепробовал множество профессий – от сапожника и вальщика на лесоповале до руководителя службы безопасности и антикризисного шеф-редактора крупного издательского дома. Написал полтора десятка книг, среди которых: военная драма «9-я рота», остросюжетный боевик «Под откос», детектив «Банк гарантирует», психологический остросюжетный триллер «Злые дети», детский детектив «Спасите Микки» и многие другие.
Автор сценария фильмов и сериалов, таких как мистический детектив «Пятая стража», сериал о работе сотрудников МЧС «Пять минут тишины. Новые горизонты», военная драма «Атака мертвецов. Осовец» и др.
