Голубцы для Гриши
Она долго стояла возле прилавка, выбирая капусту. Хозяин палатки, мужик лет пятидесяти пяти, в телогрейке, шапке и перчатках, что продают в отделах «все по двадцать рублей», смотрел на нее мутным взглядом человека, который, выпив с вечера, утром похмелился и еще не понял – где он и зачем, и поминутно спрашивал: «Ну, этот пойдет?» Она продолжала переводить взгляд с кочана на кочан, все они были подгнившие, с темными пятнами на верхних листьях близ кочерыжки. Тогда мужик, устав от ее придирчивости, которая была ему совсем некстати, ободрал с кочана верхние листья и снова спросил: «Теперь пойдет?» Она молча открыла старомодный кошелек, где в большом отделении лежали четыре сотенные бумажки. Она перебрала их морщинистыми пальцами и отдала одну продавцу. Он протянул сотню двум мужикам в таких же телогрейках, стоявшим чуть поодаль за его спиной, возле машины, и сказал тому, что повыше: «Сань, дай сдачу».
Елизавета Андреевна положила десятки в кошелек и двинулась дальше вдоль торговых рядов. Это было воскресное утро, а к обеду она ждала сына, поэтому, встав пораньше, отправилась на рынок – хотела сделать голубцы, которые ее Гриша так любил в детстве. «Так, еще нужны лук и сметана, – подумала женщина. – Фарш-то я еще вчера прокрутила. И рис в доме есть, и томат». Гриша должен был приехать часам к четырем, у нее еще было время найти лук покрупнее и свежую сметану. Жаль, торговаться она никогда не умела.
***
Придя домой, Елизавета Андреевна стала аккуратно разделять капустные листы, ошпарив их кипятком. Затем взялась за лук, хотелось порезать помельче, но старческие руки дрожали, и – раз, полоснула по пальцу. Чтобы кровь не попала в еду, она прополоскала лук в дуршлаге, а потом нашла пластырь и заклеила порез.
Голубцы уже тушились в кастрюле, а она сидела и вспоминала Гришино детство: как они жили всей семьей в этой квартире, ставшей теперь для нее музеем. Муж умер, хотя он всегда жил для себя. Гриша вырос, живет отдельно, но так и не женился. «Видно, не придется внуков понянчить, годы-то уже какие. Столько и жить неприлично».
Она вспомнила один случай из детства сына. Тогда он в первый раз в своей недолгой жизни столкнулся со смертью. Грише было четыре, когда умер дед. Мальчик не видел похорон, но память уже подсказывала, что был дедушка, а теперь почему-то его нет. Конечно, стал расспрашивать ее, и ей пришлось открыть страшную правду: «Да, малыш, все люди когда-нибудь умирают».
– Почему?
– Сначала растут, потом старятся, болеют и умирают.
– И ты умрешь? – глазенки испуганные.
– Да, малыш, но это будет нескоро. Сначала ты вырастешь, а я состарюсь.
А он ей опять:
– И папа умрет?
– Да, и папа.
Тогда он маму за ноги обнял и говорит:
– Когда вы будете старенькие, я вас кормить буду… с ложечки.
Елизавета Андреевна вздохнула и потянулась к плите проверить огонь.
***
Григорий Петрович был мужчиной невысокого роста, с животиком, одышкой и небольшой лысиной. Лет ему было к пятидесяти, работал начальником небольшого отдела небольшой компании. Жил один в бабушкиной однушке в центре города. Выходные проводил в основном на диване или в ближайшем баре за кружкой пива. Окружающим старался показать себя дельным человеком, но ничего дельного в жизни не сделал, даже настоящих друзей не имел. В день описываемых событий он собирался навестить свою мать, у которой порой не бывал месяцами, отговариваясь срочными делами на работе. Пару недель назад у старушки был день рождения, и он планировал поехать к ней на обед, прихватив у метро кулек тюльпанов. В одиннадцать часов он лениво встал с дивана, чтобы принять душ. Из-за шума воды не услышал звонка телефона. Когда он вышел из душа, звонок повторился снова. В трубке захлебывался радостный голос Бориса, старого дружка по институту.
– Гришка, живой, я тебе звоню-звоню, а ты с дивана никак встать не можешь? – он заливисто рассмеялся. – Вставай живее, а то все проспишь. Через час за тобой заеду. Кольку помнишь Ковальского? Он сегодня новоселье празднует, мы с тобой приглашены.
Григорию оставалось лишь мычать в трубку, отказов Борис не принимал.
– Я это… к матери собирался поехать. Пообедать. Навестить.
– Ну, в другой раз съездишь, на неделе вечерком. Колькина жена подруг назвала – выпьем, повеселимся. Сто лет не виделись же.
– Ну как… она ждет.
– Позвони, скажи, что дела срочные, что работа появилась.
– Не знаю.
– Ну, решайся. Через час буду.
Григорий дважды нажал кнопку и стал набирать номер матери.
***
– Гриша, сынок, ну ты что, выезжаешь? У меня уже голубцы почти готовы. Что? На работу вызвали? А отказаться нельзя? Ну, раз надо… В среду заедешь? – Елизавета Андреевна опустила трубку на колени и еще некоторое время продолжала сидеть в той же позе: плечи сгорблены, голова опущена. Из оцепенения ее вывел звонок в дверь. Она посеменила к двери, но на площадке никого не оказалось, кроме большого рыжего кота, которого кто-то по ошибке принял за жильца ее квартиры.
– Ну входи, раз пришел, – Елизавета Андреевна впустила кота внутрь. – Красивый ты какой, пушистый. Домашний, наверное. Ну, погостишь да дом свой искать пойдешь, да? Кушать-то хочешь?
Кот терся об ее ногу и тихонько мурлыкал.
За окнами было совсем темно, а Елизавета Андреевна так и сидела на кухне, а рядом на полу сидел кот и среди тушеных капустных листьев искал мясо.
Огород для Матрёны
Семья Ляпкиных заканчивала воскресный завтрак. Старшая дочь Елена, четырнадцати лет, быстро проглотила хлопья с молоком и унеслась в комнату, за компьютер. Средняя – Дарья, семи лет – еще медленно ковыряла в тарелке, словно ожидая, что количество склизких желтых комочков в ней уменьшится и доедать не придется. Младший, трехлетний Павлуша, сполз под стол за ложкой, которую нечаянно уронил. До этого он уронил туда же салфетку, пластиковую подставку для яйца и гоночную машинку, которую принес на завтрак.
Мать семейства Матрёна Семёновна уже прибирала со стола и подгоняла детей. Она убрала в холодильник масло, молоко и сыр, вынула хлеб из плетеной корзинки и, сложив в пакет, унесла в ящик, где он обычно хранился. Это была некрасивая женщина тридцати восьми лет, с крупными тяжелыми чертами лица и такой же тяжелой походкой. Вследствие детской травмы у нее произошло искривление ступни, она загребала левой ногой внутрь, и казалось, что прихрамывает. Раньше она занималась танцами, но после этого случая пришлось бросить и сосредоточиться на пианино, которое она со временем возненавидела. Матрёна Семёновна избегала слушать музыку, поэтому ее дети были избавлены от этюдов и гамм.
Муж ее, Матвей Игнатьевич, был человек простой, не отягощенный культурным багажом. Из музыки предпочитал блатные песни. Из живописцев знал мишек Шишкина, поскольку в детстве, как все дети, любил конфеты; еще знал «Черный квадрат» Малевича и «Мону Лизу». Последнюю он видел на привозной выставке, куда ходило полгорода, и он тоже – «за компанию». В еде и в быту он был человек непритязательный. «Главное – чтобы сытно, а все эти шпунтели наверху ни к чему», – обычно говаривал он.
Речь шла об украшениях, начертанных на страницах любимых Матрёной Семёновной кулинарных книг. Было время, Матрёна старалась резать фигурно овощи, выкладывать салат слоями, украшать пирожные кремом из мешочка, да все это обычно тут же смешивалось, переворачивалось, мялось. Она перестала удивлять семью кулинарными изысками и лишь в свободное время смотрела картинки да удивлялась фантазии заморских поваров.
Доход семьи Ляпкиных состоял в основном из заработков главы семьи – мелкого бизнесмена, имевшего пару палаток, да сама Матрёна Семёновна шитьем подрабатывала: кому занавески подшить, кому – брюки, кому платье целиком изготовить. Троих детей содержать не шутка! Девчонкам то колготки подавай, то заколки, на Павлуше вещи просто «горят». Вот и сейчас вылез из-под стола в пятнах от молока, в каком-то мусоре.
– Павлик, пошли в ванную, – скомандовала Матрёна Семёновна, – буду тебя умывать да переодевать.
Сказать по правде, третьего ребенка Матрёна не хотела, ей достаточно было двух подросших дочерей, да и здоровьем похвастаться она не могла. Но муж хотел сына, и она уступила его уговорам. Павлушу она очень полюбила как последыша, беззащитного, ласкового, да и как было не любить этого глазастого озорного малыша.
Звонок раздался, когда Матрёна Семёновна помыла сына и отправила в комнату – играть с сестрой. Она подошла к телефону и взяла трубку
– Матрёна Семёновна, – прозвучал голос душеприказчика ее матери, умершей год назад.
– Да, это я.
– Узнали меня? Это Игорь Леонидович Капуков, друг вашей матушки.
– Я узнала вас.
– Я звоню сказать, что всплыло у меня здесь одно дельце. Матушка ваша была женщиной деятельной и старалась выгодно вложить деньги. Вот тут и выяснилось, что купила она участок земли неподалеку от города. А мы с вами – ни сном ни духом. И я подозреваю, что может он неплохую выгоду вам принести, Матрёна Семёновна.
– Как же? – встрепенулась женщина. – Ведь после смерти вроде бы все документы были просмотрены, и, кроме квартиры ее, больше имущества никакого и не было.
– Вроде так и было, но всплыли новые обстоятельства, нашлись документы. Думаю, если этот участочек продать, около миллиона рублей можно выручить, а то и полтора.
Матрёна Семёновна, не ответив, присела на банкетку. Она обдумывала услышанное. Миллион? Целый миллион? Ей не придется больше покупать крупу на складе в другом конце города – «чтобы подешевле», не придется бросать Павлушу одного, пока занимается шитьем, можно нанять няню со знанием языка.
– Алло, Матрёна Семёновна, вы меня слышите?
– Да, кажется, да, – женщина была бледна, руки ее дрожали.
– Матрёна Семёновна, вам нужно поехать туда со мной, посмотреть место, оформить документы, вы же наследница.
– Да-да, конечно.
В голове Матрёны кружились мысли одна нелепее другой. Как они продают участок, едут в Париж, дети катаются на каруселях в «Диснейленде», а они с мужем гуляют по Елисейским полям… Стоп! А при чем здесь Матвей? Он же ничего не понимает в искусстве, зачем тащить этого чурбана в Лувр? И дети, их трое, – это тяжко, шумно. Вдруг потеряются? А если на каруселях случится что? По телевизору всё несчастные случаи показывают. Нет, она поедет одна. Или наконец она наберется смелости и предложит сопровождать ее Сергею Аркадьевичу – Сергею, как она всегда его называла про себя…
Игорь Леонидович хотел что-то добавить, потом понял, что собеседница уже не слушает его, пообещал заехать за ней завтра и попрощался.
– С кем это ты трепалась? – спросил Матвей Игнатьевич, выходя в коридор.
– А? – понемногу возвращалась из своих мечтаний Матрёна. – С Игорем Леонидовичем. Говорит, у мамы какая-то земля была. Что посмотреть надо, вроде продать можно выгодно.
– Продать? Это было бы дело. Может, машину наконец-то куплю. А то как отдал ту, битую, за копейки, так и ползаю по городу на частниках. И могли бы наконец к Вальке съездить, сколько он уже нас зовет.
– Это он тебя зовет, в баню сходить, пива попить с рыбкой.
– Ну! Валька такую рыбу коптит и вялит, пальчики оближешь!
– А мы-то ему на что? У него двое ребят, девчонкам в вашей бане не место.
– Я могу и без вас съездить. Поездом туда сколько? Сутки, больше? На недельку…
Матвей развернулся и пошел в комнату. В мыслях он уже сидел со своим однокашником Валькой в его доме на Урале, пил пиво и чистил тараньку.
Матрёна Семёновна заглянула к детям. Ленка так и сидела, уставившись в экран. Мать знала, что дочери нравится Пашка из дома напротив. «Пусть себе пишет, – думала мать, – что от этой переписки – все не обжиматься по подвалам!» В соседней комнате Дашка пыталась отогнать Павлика от своих кукол.
– Мам, скажи ему, пусть он Юльку не трогает и Ксюшу тоже. Пусть играет в свои машинки или в конструктор.
– Юка – моя дочка, она касивая, – отвечал малыш.
Мать вышла из комнаты, продолжая размышлять о земле и возможностях, которые можно из нее извлечь. Снова подумала о Сергее. Она осознавала, что уже немолода, да еще нога… Но с деньгами он, возможно, согласился бы поехать с ней в Париж.
Самое время сказать о самом Сергее Аркадьевиче Снулове – человеке образованном, интеллигентном, который имел часовую мастерскую.
Их знакомство с Матрёной произошло полтора года назад, когда Матвей Игнатьевич задумал починить старинные бабушкины часы с кукушкой. Все отказывали ему, не хотели связываться со старьем, а Снулов взялся да не только починил механизм, но и рекомендовал специалиста, который отреставрировал дерево, подчистил резьбу, заново покрыл лаком. Тогда-то Матвей пригласил Сергея Аркадьевича на обед и торжественно водрузил часы на стену. Матрёна в то время еще пыталась удивлять домашних кулинарными изысками, и гость оценил по заслугам ее форшмак с ореховым соусом, запеканку с телятиной и нежный «Наполеон».
– Необычайно вкусно, – отмечал он, угощаясь добавочной порцией запеканки. – Невероятно, восхитительно, – говорил, слизывая крем с десертной ложки.
Хозяйка разрумянилась от похвал и старалась подложить гостю «еще немножко» и первого, и второго, и третьего. На прощание он поблагодарил ее за обед, отметил, что рад знакомству, и поцеловал руку. От неожиданности Матрёна как-то дернулась и засмеялась. С тех пор Матрёна называла Снулова про себя Сергеем и вспоминала о нем чаще, чем должна была вспоминать о случайном знакомом. Она не пыталась встретиться с ним, хромая мать троих детей – она понимала, что уже немолода, что все это – глупости, игры воображения. Но теперь какая-то безумная призрачная надежда мелькнула вместе с упоминанием денег, и ей подумалось, как было бы здорово, если бы Снулов согласился сопровождать ее в Париж. Они бы катались на кораблике по Сене, он бы держал ее за руку, а она бы прикрывалась кружевным зонтиком. В мечты Матрёны ворвался резкий звук, это кричал Павлуша.
– Даша, что у вас случилось?
– Забери его отсюда, забери! Он Ксюше платье порвал, – кричала девочка.
Матрёна обняла сына. Он потирал ладошкой затылок и с обидой смотрел на Дашку:
– Она меня такнула, я убийся.
– Даша, я уже говорила тебе, что он маленький, а ты старше и должна рассчитывать свои силы. Это стыдно, что ты малыша бьешь.
Дашка что-то ворчала себе под нос, собирая кукольные одежки.
– Даша, в другой раз я тебя накажу.
Остаток дня прошел в обычных занятиях. Мать играла с младшим, периодически отвлекаясь на домашние заботы. Лена, оторвавшись от монитора, отпросилась гулять. Дашка села за уроки, школа еще не успела отбить у нее охоту учиться. Отец лежал на диване и смотрел боевик, из его комнаты постоянно раздавалась стрельба. Спать легли довольно рано, каждый думал о завтрашнем дне: Лена – о предстоящей встрече с Пашкой, Даша – о контрольной по математике, Матвею Игнатьевичу снилась новая машина, Матрёне Семёновне – Снулов на теплоходе и кружевной зонтик, Павлику – кукла Юля.
Понедельник тоже начался как обычно: Матвей Игнатьевич уехал на работу, девочки пошли в школу. Матрёна Семёновна собрала младшего и повела в садик. В десять часов должен был подъехать Игорь Леонидович. Матрёна вернулась домой, налила себе чаю.
Чем ближе был приход душеприказчика, тем сильнее она волновалась. Когда он позвонил в дверь, Матрёна, рванувшись открывать, зацепилась ногой за стул.
Когда уже сидела в машине, продолжала смотреть на свои руки, которые никак не хотели согреваться.
– Сейчас сорок километров по прямой, – сообщал Игорь Леонидович, – потом повернем, и дальше там, за церковью, второй поворот. Вроде так мне сказали. Я, с вашего позволения, оценщика пригласил, он прямо на место должен подъехать, чтобы, так сказать, просчитать вашу выгоду, ну и мой процент…
– Да-да, конечно, – подняла голову Матрёна Семёновна, – вы столько для нас делаете. Мы так бы и не узнали про участок, а вы вот проведали, обо всем позаботились.
– Ну как же не позаботиться, Матрёна Семёновна? Ваша матушка была моим другом. Вы знаете, что я всегда…
– Я знаю, – поспешно ответила женщина, она снова была в своих мечтах о Париже и не желала продолжать разговор о матери.
Дальше ехали молча. Игорь Леонидович включил радио, но, не прослушав и трех песен, снова выключил. Повернули у церкви, дальше ехали вдоль деревни и вдоль поля несколько километров. Показалась небольшая посадка, поблизости от деревьев стоял синий пикап и прогуливался человек. Игорь Леонидович остановил машину и пошел ему навстречу:
– Здравствуйте! Вы, вероятно, Василий Палыч. Это с вами мы договаривались о встрече?
– Да, это я. Здравствуйте.
– Это вот Матрёна Семёновна – наследница, – представил он незнакомцу Матрёну.
Она кивнула:
– Здравствуйте.
– Что ж, пойдемте осматривать владения. В документах участок указан как крайний с той стороны, – Игорь Леонидович указал рукой вдаль.
– Неважное расположение, – отозвался Василий.
– Отчего же? Меня заверили, что можно неплохой доход из него извлечь.
– Да вряд ли. Болото там. Ничего не построишь, да и вряд ли кто купит, хотя и к городу близко.
– Как – болото? – Матрёна Семёновна вскинула на него глаза, в этот момент ее кружевной зонтик соскользнул из рук и упал в Сену.
Деревья
Чтобы залезть на рябину, нужно ухватиться руками за удобный нижний сук, затем подпрыгнуть, зацепиться ногами, подтянуться, вывернуться вправо и, уже оседлав его, переместиться выше, к развилке, где можно спокойно усесться среди трех толстых сучьев. Вообще-то сидеть там вовсе не интересно. Рябина растет близко от подъезда, тебя видно каждому выходящему на улицу и с балконов – тоже: «Ишь, залезла! А еще девочка!»
Куда спокойнее сидеть на одной из яблонь в конце сада, к тому же и сами яблоки вкусные: мельба, коричневка. На дереве погрызешь, потом еще рассуешь по карманам: домой, на шарлотку. Жаль только, что все яблони довольно низкие. Зато раскидистые: можно втроем сидеть.
А с этой рябины круто прыгать! Поднимешься еще выше на пару суков, повиснешь как раз на том, что со стороны подъезда, и летишь вниз, на черную мягкую землю. Взрослые ругаются, малыши завидуют. Когда идет дождь, лучше не прыгать. На этом месте под деревом как раз лужа. Да и кто туда в дождь полезет? Ствол мокрый, скользкий, с листьев на голову капает.
В дождь мы в подъезде стоим, буквы на стене ключом выцарапываем. Инна вчера написала «Слава», а я – просто «Д». Это ребята, что приходят во двор по вечерам, играют в карты, поют под гитару. Мы иногда прячемся на яблоне в саду и их дразним, например: «Пашка-замарашка», «Толик-алкоголик». Иногда яблоки в них кидаем. Они особо на нас не обращают внимания, только если уж совсем достанем. Но совсем доставать страшно, а то Славик – вон длинный, подтянется, за ногу схватит и нас самих с яблони достанет. И достанется нам на орехи!
Я вообще больше липу люблю. Она выше яблонь. Ствол у нее прямой, шершавый, и много сучьев по бокам. Взлетаешь по ней, как белка, на самую макушку. Видно далеко: парк за детским садом, лес и дальше, на той стороне оврага, больницу. Жаль только, что липа с другой стороны дома, с его торца, оттуда не подразнишься.
Инна каким-то образом узнала телефон Славки, и мы стали ему звонить. Сначала молчали в трубку, потом стали ему музыку включать – песенку из «Петрова и Васечкина»: «Петров, скажи! Да несомненно». Фамилия-то у него как раз Петров и была, а если бы была Сидоров, мы бы что-нибудь другое придумали, но точно бы не отстали.
Еще мы оставляем им на лавочке в саду глупые записки. Про любовь там ни слова, хотя у Инны к Славке, несомненно, любовь. А я даже и не знаю, если мне хочется Димке по макушке яблоком попасть, это любовь? Он ходит мимо, такой высокий, улыбается, ну просто напрашивается на яблоко.
Соседки маме моей нажаловались, что мы к старшим ребятам пристаем, она мне нотацию читала: «Ты же девочка! Веди себя прилично» – ну и так далее…
Прилично – это как? Ходить в пышном платьице и белых гольфиках? Мама поначалу гладила мне на прогулку китайские платья с выбитыми на груди квадратиками и цветами, но потом поняла, что джинсы практичнее.
В куклы играть? Играли мы тут как-то с девчонками в семью, дом у нас был в кустах возле забора. Мы с Инной были, Аня с третьего этажа и Ленка из дома напротив. Только мамами были Аня и Лена – у них куклы немецкие, которые плакать и говорить умеют, им из-за границы привезли. А у нас с Инной таких кукол нет, нам пришлось папами быть. Мы сено в бумагу заворачивали и курили.
А еще мы в ежиков играли. На поляне под яблонями в траве домики делали для резиновых ежиков. Связывали аккуратно длинную траву, с ней надо поосторожнее, чтобы не порезать пальцы, и получался этакий шалаш. Сажали туда ежиков и придумывали разные истории, как они ходят друг к другу в гости. Это с Маринкой из соседнего подъезда, терпеть ее не могу, она-то меня потом и обманула. Я юбилейные рубли собирала, долго, мне родители их всегда отдавали. Собирала я их в голубую коробочку, она уже почти полная была. И тут Маринка говорит: а давайте купим еды для игры? Давай, Юлька, тащи рубли, я тебе потом отдам. Она же старше меня на четыре года, я и поверила, что отдаст. Принесла рубли, пошли мы в татарский магазин за едой.
Всегда думала: почему же его назвали татарским? Магазин как магазин, посреди города, небольшой, перед ним – палатка с мороженым. Белое – десять копеек; мое любимое фруктовое – пятнадцать; в вафельном стаканчике – двадцать. Брикеты – дороже. А эскимо вообще не было, его иногда на желтой машине привозили из Москвы, и очередь стояла – хвост в конце площади. А за домом, где татарский, было бомбоубежище. Соседские ребята рассказывали, что залезали туда, но мне кажется, что они врут, потому что страшно. Даже мне страшно, а уж я-то вечером, в темноте, на кладбище ходила на спор!
В общем, накупили мы с Маринкой в татарском хлеба: булок разных, с изюмом и без, с орешками, сахаром и чем-то еще, оттащили все это во двор и играли до вечера: еду продавали. А денег она мне так и не вернула, плакали мои юбилейные рубли…
А мама меня за такую ерунду отругала – за записки эти. Теперь придется в выходные тащиться на дачу, а я так не хочу! Уж лучше вечером идти ночевать к бабушке, смотреть с ней «Коломбо» и пить чай с вишневым вареньем. Зато днем – свобода попугаям! Можно целый день играть во дворе в карты, или пойти к Ленке за настольной игрой, или смотреть видеомагнитофон у Оксаны и ждать – с нетерпением ждать вечера, когда можно будет испробовать вновь придуманные шутки и подвохи против врагов.
Они приходят вечером, где-то после шести. Садятся на лавочку, болтают, курят. Им лет по шестнадцать, некоторые – старше. Славик – высокий, крупный, его темные волосы вьются и никак не хотят ложиться на место. Инна уже все перила в нашем подъезде изрезала его именем. Ромка – маленький, коренастый блондин. Пашка – рыжий. Димка… Я уже говорила, что он часто мне улыбается, что-то говорит, а я отвечаю резко и убегаю. Иногда он поет, тогда я тихо сижу на яблоне и слушаю.
Правда, недавно мы с Инной учудили. Идея была в том, чтобы получить сок из дикой войлочной вишни, растущей во дворе. Конечно, мы и до этого ставили подобные опыты, например, отжимали сок из цветов-колокольцев глоксинии, но нам и в голову не приходило его пить. Но это же была вишня! Мы собрали ягоды, положили их в марлю, отжали в кастрюлю и выпили. Потом нам было плохо, вызывали врача, и было много шума.
Раньше я любила ездить на дачу. Там речка, лес, можно было устраивать пешие походы, переправу, ловить раков, залезать ногами в ледяной родник – да много чего интересного. Там у меня были друзья: Сашка, внук тети Вали, и Даша – дочка учителя.
Там у меня тоже есть любимое дерево – черемуха. Она еще выше, чем липа во дворе, раскидистая, можно на одной ветке посидеть, потом на другую перелезть, а посередине, где разветвляется ствол, – такое удачное сплетение, ну просто кресло. Я брала с собой виноград, яблоки, бананы или другие фрукты, что-нибудь попить и лезла в свое убежище. К тому же летом поспевали ягоды и можно было рвать черные сладко-вяжущие точки черемухи прямо на месте.
Сейчас мне скучно на даче. Я в основном на черемухе и сижу, когда меня туда тащат. И думаю, чем бы я занималась в городе в это время, что происходит во дворе.
На прошлой неделе все ребята были на городской дискотеке, а я уже поздно, в темноте, вышла позвать собаку. Он появился тихо, выделяясь на фоне темного сада белой рубашкой: «Привет!» Я вздрогнула и обернулась. Отчего-то гадостей говорить не хотелось.
– Юль, а ты Славика не видела?
– Нет. Они, наверное, все на дискотеке.
– Наверное.
– А ты?
– А я… здесь, с тобой разговариваю.
Он улыбнулся.
Потом мы сидели на лавочке и о чем-то долго еще болтали, точно не помню, о чем.
А вообще мне очень нравится тополь: он крепкий, высо-окий, голову устанешь задирать. Я бы с удовольствием на него залезла, только у него сучьев внизу нет, а наверху ветки слабые. Я по вечерам выхожу на балкон, смотрю в темноте на тополь: как листва колышется, словно шепчется, нахожу звезду рядом с кроной и мечтаю о чем-нибудь…
Тут у нас в соседний магазин игрушек завезли гномиков – на елку вешать: в колпачках обычных – синих в полоску, а еще серебряных и золотых. Ну вот Инна и говорит: «Пойдем, золотых гномиков купим». Приходим, даем деньги продавщице, а она нам – двух гномиков в синих колпачках. Мы ей еще денег, она нам снова синих. Мы еще. Она нам одного серебряного. А как мы одного гномика будем на двоих делить? Да и золотого хотели-то… В общем, отдали мы ей все деньги, что были. В улове было: два золотых, три серебряных и с десяток синих. «Лишнего» серебряного Инна себе забрала, по старшинству, а мне было не жалко, я думала: отчего мы сразу не догадались попросить у продавщицы золотых? Но денег все равно уже не было…
Гномиков потом растеряли, конечно. Но гномики – это так, какая это мечта?.. Я мечтала, чтобы Димка увидел мой полет с рябины и бросился меня ловить. А я бы обнимала его за шею и смеялась: глупый, мол, там же невысоко.
Озеро
И каждая эпоха человеческой жизни, каждая страна,
каждый город, каждый дом, каждая комната имеют
свой запах – точно так же, как имеют свой запах
каждый человек, каждая семья, каждый род…
И – за эпохами, за событиями городов и стран – ему, этому,
данному человеку, морщинки у глаза, запах комнаты
существенней, многозначимей, чем событья эпох.
Б. Пильняк
Серость неба давила не только на голову. Она словно ложилась на все внутренние органы, отягощая каждый из них, забивая существующие в них пустоты серой ватой, наполняя тело отзвуками грозовых разрядов. Будто внутри родилась шаровая молния и перемещается от желудка к коленям и от ног к голове, замедляя свое движение то в животе, то в районе горла, и тогда словно спазм схватывает тело, и человек замирает или, наоборот, начинает двигаться, чтобы освободиться от этого груза, чтобы ушло это странное ощущение грозы внутри тебя.
Как странно: стоит пойти дождю, смениться направлению ветра, и ты уже не тот. Стоит позвонить близкому человеку и произнести обычные слова с другой интонацией, и ты уже чувствуешь эту перемену, и в тебе звенит тревожная струна: что-то не так, что-то случилось. Не твоя ли здесь вина? Стоит позвонить просто не тому человеку и не вовремя, и мир рушится в одно мгновение, словно от этого неправильного звонка зависит вся жизнь, даже, пожалуй, жизнь всего человечества. Можно ли вот так чувствовать, всегда на изломе, убиваясь там, где другие просто радуются, радоваться там, где другие видят пустоту?
Только ли русский человек может чувствовать вот так, не сдерживая этот поток эмоций, перехлестывающий через все возможные пределы? Или отдельные представители других национальностей тоже встречаются с шаровыми молниями в животе?
Да, небо давило с вечера, с утра все тоже было серым, и вставать и куда-то идти было невыносимо. Степан задвинул поплотнее шторы и лег обратно в постель. Ирина ушла неделю назад, она просто купила билет на самолет и исчезла, не оставив записки. Да, она не раз пыталась поговорить, но плохо получалось, все это приводило лишь к слезам и срывам, ни до чего конкретного они так и не договорились. Претензии у нее были две: жизнь в этом холодном, промозглом месте у озера и его любовь к книгам. Обе были резонны, поскольку климат здесь и вправду был сырой, ветер часто ломал деревья на холме, вода в озере была зеленоватой, пахнущей талым снегом. Ближе к берегу – заросли шиповника и барбариса. Но он любил это место, особенно на рассвете, когда над водой и дальними горами стоял туман, и пейзаж казался нарисованным на холсте. Или в солнечный день, когда каждое облачко отражалось в воде, а цветы на лугу тянулись своими разноцветными головками к свету. Он не представлял своей жизни без озера. Ирине было скучно. Ее не радовали ни зелень травы, какой не увидишь в городе, ни цветы, которых не встретишь в средней полосе. Книги были еще одним камнем преткновения в их отношениях. Он собрал небольшую, но хорошую библиотеку, отвел ей отдельную комнату в задней части дома и проводил там большую часть дня. Он погружался в параллельные миры, созданные писателями разных стран, он побывал во многих веках, прожил много жизней вместе с героями.
Надо сказать, что он долго ждал этого, когда можно будет не работать на кого-то, не жить как затравленный зверек, опасливо поджимающий уши при звуках будильника, уйти от рутины и, сидя вот так на веранде у озера, читать книги. Юность он провел в квартире в большом городе: учеба, работа – все как у всех. Он работал инженером-проектировщиком на огромном сером заводе, ежедневно видел серые трубы, серые здания по дороге на работу. Этот дом на озере купил его отец незадолго до своей смерти. Степан даже не знал об этом, узнал уже после, приехал и остался. Потом приехала Ирина, они были вместе уже несколько лет, детей у них не было. Она побыла пару месяцев и вернулась в город. Ирина работала хореографом в училище, скучала по своим воспитанникам, ей хотелось движения, не хватало бешеного ритма города. А на озере ритм жизни был совершенно иной, утро плавно перетекало в вечер, день трансформировался в последующие дни, время можно было размять в пальцах, словно пластилин. Степану не было ни скучно, ни одиноко. По утрам, когда не спалось, он уходил в горы, недалеко, брал палку и Витязя, огромного лохматого пса, и шел осматривать свой новый мир, свой необитаемый остров.
Ближайшие соседи жили довольно далеко: отец, видимо, специально так выбрал место. Это были старики Долмины, Иван и София. Он иногда заходил к ним, раз в месяц, не чаще, заносил какой-нибудь гостинец или просто болтал с ними на веранде их дома, увитого плющом. Их дети, наоборот, уехали в город с озера, поближе к цивилизации.
– И правильно, – говорила Ирина. – Ну что здесь делать молодежи? Удить рыбу? Я удивляюсь, как ты можешь изо дня в день сидеть и смотреть на воду – никакого движения, никакого порыва!
Обычно он ничего не отвечал. Иногда шел в библиотеку. Иногда и вправду отправлялся удить рыбу, а потом готовить ее. Это тоже был процесс. Подготовка наживки, выбор удочки, сидение на берегу в ожидании.
Ирина все же уехала. Несколько месяцев она активно работала, звонила иногда по вечерам, уговаривая его вернуться в квартиру. Даже затеяла какой-то небольшой ремонт. Степан сразу же отклонил это предложение, он только-только почувствовал себя дома и не хотел расставаться с этим новым комфортным ощущением. Она пыталась привлечь общих друзей, чтобы они повлияли на его решение, но все они – взрослые люди, и если человеку хочется жить на озере – отчего не жить? Большинство из них тоже хотели бы уехать из города, но не могли по тем или иным причинам.
Спустя полгода, испробовав все способы давления на него, Ирина вернулась, тихо сидела в кресле-качалке на веранде, укрывшись пледом. Казалось, и она только и хотела, что покоя, тишины, что именно этой умиротворенности и искала долгие годы. Ему показалось, что между ними наступило истинное понимание, открылась какая-то странная нежность, хрупкость. Она садилась подле него, когда он читал книгу, склоняла голову ему на плечо и замирала, словно чтение никогда не раздражало ее. Словно это вообще другая женщина вошла в его жизнь.
В периоды одиночества он вспоминал свою молодость и девушку по имени Татьяна, которая когда-то жила с ним по соседству. Как он был влюблен тогда. Как хотел проводить с ней все дни и ночи. Если и говорят, что бывает только одна весна любви, то у Степана она была как раз тогда. Татьяна была невысокой смешливой шатенкой с маленькими ладонями. Он брал ее ладони в свои большие, прижимал к лицу, вдыхал запах кожи с примесью цветов. Перебирал ее волосы, смотрел, как забавно морщится ее носик, когда она рассказывает что-то смешное. Татьяна была вся – солнце, свет, движение, жизнь. Что случилось потом, он толком не смог бы рассказать. Он переехал, много работал. Она смеялась, подавая руку кому-то еще. А может быть, это он в какой-то момент отвел глаза, повернулся спиной. Почему-то это не запомнилось, в памяти остались лишь яркие краски, дорогие сердцу черты.
Как тяжелы были эти воспоминания именно здесь, когда все располагало к безмятежности, наслаждению жизнью. Порою в городе, на работе он мечтал оказаться в парке возле пруда, или в пасмурный день смотреть с террасы загородного дома на дождь, или просто лежать в постели, вдыхая запах сосен за окном. Именно здесь, на берегу, он остро чувствовал свое одиночество, точнее, одинокость. Чувствовал это непонимание людьми в своей библиотеке, на чердаке, на кухне, в палисаднике. Раньше шум города казался ему невыносимым, а сейчас он начал понимать иное, когда в тишине его настигали свои же собственные мысли, от которых было некуда спрятаться, укрыться, некому было защитить его от них.
Возвращению Ирины он обрадовался, надеясь, что она останется с ним. Но гармония оказалась недолгой, и он снова оказался предоставлен своим мыслям. Господи, отчего ты принимаешь наши молитвы буквально? Когда человек просит что-либо, он сам не ведает, что творит. Он не знает, во благо ли ему это будет или во зло. Когда он встретил Ирину, он не предполагал, что сценическая карьера будет для нее дороже, чем их совместная жизнь. Когда он просил отдыха и тишины, он еще не знал, каково это, когда боишься засыпа́ть один, когда разговариваешь с соседским котенком, когда отвечаешь шуму ветра и плачешь под дождь. «Словно всю родню схоронил», – отчего-то подумал Степан. Впрочем, это было почти правдой. Отец умер шестнадцать лет назад, и мама скончалась – вот уже четыре года прошло. Где-то на севере жила сестра, но они не общались, сказалась разница в возрасте в детские годы.
Два дня назад он купил приемник. Настроил волну с самыми жизнерадостными песнями, не имеющими особого смысла, слушал много часов подряд – голова начала надуваться звуками, как воздушный шар. Музыка отчасти забивала мысли, но мешала свободно дышать. Он выключил приемник и снова погрузился в темноту своего сознания. Раньше он думал, что оптимист. Он смотрел вокруг и действительно видел зелень травы, синеву неба, слышал пение птиц, как советуют в книгах по психологии, и все это приносило ему радость. Но параллельно с этими маленькими радостями внутри маячило большое, грузное, оно давило своей шершавой массой, дышало шумно и прерывисто и словно не могло выкарабкаться наружу. И Степан ничем не мог помочь ему. Он не знал, друг ему ЭТО или враг. Что друг – непохоже, ведь когда Оно появлялось, Степана словно сжимали стены собственного дома, он садился в кресло в темном углу библиотеки и старался вспоминать что-то радостное, чтобы отвлечься. Потом Оно стало появляться чаще, светлых моментов стало не хватать, чтобы отбиться. Степан вел внутренние монологи с недругом, пытался закрыть сознание от темного бреда, пытался медитировать. С непривычки не знал, с чего начать. Начал считать баранов, как в детстве, когда не мог заснуть. Потом убирал баранов, оставляя луг, цветы, небо. Потом убирал все картинки, пытаясь смотреть в Ничто, в пустоту. Отчего-то ему представлялась кора деревьев, глаза блуждали в ее изгибах, пытаясь проникнуть в трещины, в сухие дупла, в самую суть ствола. Возможно, под этой сухой корой еще бились живые соки, которых ему так не хватало, чтобы бороться.
Ирина не звонила, и он ей не звонил, обсуждать было уже нечего, ведь порой слова бывают не нужны вовсе. Достаточно взгляда, жеста, поступка. А когда ряд ледяных слов, резких жестов и неблаговидных поступков выстраивается в одну цепь, то картина предельно ясна. Нет, нельзя сказать, чтобы сам Степан никогда не совершал подобное. За долгую жизнь ему случалось незаслуженно обижать людей, причинять им боль. Иногда он даже не замечал этого, иногда понимал спустя время.
Он снова вспомнил Татьяну. Кажется, это он обидел ее, отстранил от себя. Ему нестерпимо захотелось вернуть назад время, идти за руку с этой девушкой по той улице, где жили его родители, где прошла их юность, вдыхать запах ее волос и легонько касаться губами тыльной стороны ее руки с запахом цветов.
И, несмотря на верный завет «не встречайтесь с первою любовью», ему пришла безумная мысль разыскать ее. Степан с трудом поднялся, медленно оделся. Отчего он не подумал, что она может быть замужем, что у нее, возможно, трое детей, она состарилась, пополнела и у нее двойной подбородок? Ничего этого не пришло ему в голову, только одно: найти и поговорить.
Он поехал в город, зашел в кафе, вошел в интернет и стал забивать на многочисленных поисковых сайтах ее имя и фамилию – ту, которую она носила раньше. Он понимал, что она могла сменить фамилию и место жительства, что шансов очень мало, но в голове его все еще жил образ этой девушки, почему-то он видел ее в длинном белом сарафане, идущей по берегу озера навстречу ему.
Пересмотрев фото найденных Татьян, он понял, что ее среди них нет. Потом обратил внимание на несколько строк в конце, где были люди без фотографий. Две или три девушки подходили по описанию, и он отправил им сообщение. Просто: не жили ли вы тогда-то там-то и приписка о себе. Потратив на это довольно долгое время, он вернулся в дом. В этот вечер он варил глинтвейн и пил его на веранде. Над озером стоял туман, кричала какая-то птица, прошлое было ясным, а будущее – неопределенно. Степану хотелось, чтобы в его жизнь снова вошло что-то светлое и радостное. Но туман предсказывал, что это вряд ли совместимо с покоем, с его тихой жизнью здесь, на берегу. Он долго еще смотрел вдаль, пытаясь угадать в дымке какие-то смутные очертания неизвестных предметов, животных ли, а потом лег и долго еще представлял женщину, босую, идущую по берегу. Сарафан развевался, но брызги мочили его, и он облеплял ее стройные ноги. На ней была белая шляпа с голубой лентой, которую ей приходилось придерживать рукой, чтобы не унесло ветром. Волосы золотились на солнце, женщина улыбалась. Степану хотелось, чтобы эта улыбка была адресована ему. С этой мыслью он заснул.
Дни шли, один сменяя другой. Погода испортилась. Стало ветрено, шли дожди, озеро покрылось рябью, и вода в нем стала стального цвета. Степан редко выходил на прогулку, собака тоже лежала на террасе, скрываясь от дождя и ветра. Примерно через неделю он снова поехал в кафе, взял чашку кофе, вошел в интернет посмотреть, нет ли ответа. Два сообщения были о том, что женщины никогда не жили в названном им городе. А третье было уточняющее: «Степан Глотов с улицы Лесной, дом 5, квартира 47?». Удивившись поразительной точности адреса, он ответил утвердительно в смутной радости, что угадал, нашел ее, что именно она, его Татьяна, написала эти строки. Пальцы не попадали на нужные буквы, он спешил, задавал тысячу вопросов, но абонент был не в сети, и он уехал, не получив ответа ни на один вопрос.
Дождь не переставал, перед крыльцом образовалась лужа, напоминавшая маленькое озеро. Тучи висели низко, наводя тоску, какая нередко бывает у живых людей осенью. Лес вдали стоял черной стеной, словно загораживая ту, дальнюю, часть пространства от дождя, ветра, сырости, словно за этим лесом была солнечная поляна, спрятанный кусочек весны.
На следующий день Степан снова собрался в город, дорога была размыта, машина пробуксовывала в нескольких местах. Степан чертыхался, возвращаться не хотелось, его вопросы нуждались в ответах – сегодня, немедленно. Он терпел больше двадцати лет, но сейчас отчего-то не мог больше терпеть, долго накапливаемая тревога, ожидание, тоска должны были вылиться во что-то.
Наконец он открыл экран. Да, сообщалось в письме, это именно та Татьяна, что жила по соседству. «Зачем Вы искали меня?» – звучал вопрос. И тут его словно прорвало. Он стал писать о том, что лишь тогда все было по-настоящему, светло и радостно, что больше ничего подобного в его жизни не случалось никогда, что он хотел бы узнать, как она живет, где, есть ли у нее семья, сложилась ли жизнь?
Ответ пришел тут же: «В моей жизни тоже ничего подобного уже не было». Так они стали общаться, договариваясь, в какое время будут выходить на связь. Иногда не совпадали, он просто отправлял письмо, выпивал кофе и уезжал к себе, иногда отвечал на ее письмо, пришедшее раньше. Письма становились длиннее. Он уже знал, что она переехала, живет в Архангельске. Они много говорили почему-то об отвлеченных вещах. Он рассказывал о книгах, об озере, как приехал сюда и хочет дожить здесь свой век, про то, как представляет ее молодой, в белом сарафане, идущей к нему по воде. Ему казалось, что она понимает его. По крайней мере, она слушала, или как еще можно назвать чтение всего этого бреда? Может быть, удаляла, не читая? Нет, отвечала всегда. На вопрос, отчего она не вывешивает фотографию, отговорилась, что нет подходящей.
Так, за перепиской, незаметно прошла осень, и Степан однажды поймал себя на мысли, что лужа перед домом подернулась тонким ледком. Наступило время года, которое он любил и не любил одновременно. Он любил белые равнины, покрытые снегом, любил гулять в лесу, когда птица или белка зацепит ветку и с нее посыплется снег. Любил небольшой морозец, когда крупные снежинки медленно падают на лицо, тая на веках, щеках, губах. Когда можно набрать пушистого снега и, словно мальчишка, бросить снежком куда-нибудь, неважно куда. Можно взять лыжи и пойти далеко-далеко, а собака будет семенить рядом и иногда, услышав хруст в кустах, лаять, и эхо будет разносить звуки по замершему в зимней дреме лесу.
Но сейчас Степан мало гулял, он кутался в плед в библиотеке, заваривал травяной чай или доставал из бара коньяк. Основной его прогулкой была прогулка до города, до маленького окошечка на экране, где светилось новое сообщение. Татьяна становилась ему все ближе, он уже забыл, что прошло много лет и что он вряд ли узнал бы ее при встрече. Ирина и последние двадцать лет жизни ушли в тень. Осталась мечта – мечта в белом платье.
Они говорили о пустяках, засыпая друг другая смайлами, заменяющими нормальные улыбки, смех, подмигивание. Нормальность. Что стоит за ней? Человеческие отношения, признанные окружающими? Поход ранним утром на работу и возвращение к домашнему очагу? Как нужно жить, чтобы быть нормальным? И как нормальному человеку жить, чтобы оставаться человеком? В разное время людям кажется, что их время – особенное, отличающееся от остальных. А время – это лишь текучее вещество, которое исчезает раньше, чем успеваешь его осознать, понять, счастлив ли ты был в предыдущее мгновение или тебе это только показалось.
В какой-то момент Степан вдруг понял, что ничего не знает о человеке, находящемся по ту сторону экрана. Несмотря на длинные письма и разговоры, они в общем-то незнакомые люди. И понимание, и родство душ – всего лишь иллюзия, родившаяся в его уставшем, одиноком сердце. Его обдало холодом от этой мысли, он стал выпивать больше обычного и перестал ездить в город. Степан перечитывал своего любимого Хемингуэя, и ему тоже было страшно, что весна может не наступить. Все чаще стало сдавливать грудь в районе сердца. Выходить на дальние прогулки было тяжело и опасно. Собака тихонько выла. Ни одной души не видел он неделями.
Потом отпустило. Снег с крыльца стаял. Солнечные блики заиграли на крыше. Лед на озере стал косыми пластинами, обнажив жухлую прошлогоднюю траву у берега. Появились птицы, они кричали вдалеке, и Степан никак не мог разглядеть, кто же это вернулся на родную землю первым.
Нужно было сделать кое-какие покупки для дома и сада: краска облупилась, сломался желоб на заднем дворе – и Степану пришлось поехать в город. Уже на обратном пути он не удержался, заказал кофе, открыл окно на экране. В ящике было более тридцати сообщений: «Отзовись!», «Что случилось?», «Ты здоров?», «Напиши свой адрес!» и другие тревожные слова. Он ответил, что здоров, написал адрес, что не может часто бывать в городе, а также что глупо воскрешать то, что давно умерло.
А весна все-таки пришла. Она пряталась за соседским забором, кокетливо подмигивая; свешивалась с качелей, запрокидывая голову, хохотала и звала радоваться вместе с ней. Озеро стало голубым, вода была ровной, спокойной. Степан снимал ботинки, заходил по щиколотки, потом по колено. Думал, что, если уйти дальше, еще дальше, никто и не хватится, и шел обратно в дом – греться. В прошлую свою поездку в город он купил несколько новых книг, а поскольку часто перечитывал старые и любимые, то эти ждали своего часа, и после обеда он намеревался повесить гамак и предаться там встрече с новыми персонажами.
Читал он запоем. В детстве приключенческие романы доставляли ему несказанную радость. Он сражался вместе с героями на шпагах, пережидал грозу, боролся с пучиной, претерпевал лишения и в конце книги ужасно расстраивался, что все так быстро закончилось. Его храброе детское сердце жаждало продолжения. В реальной жизни не было места подвигу, порыву.
Отчего события жизни, некогда кажущиеся самыми важными, самыми значимыми, позже становятся лишь эпизодами, случайными мгновениями?! В двадцать лет кажется, что просидел бы вот с этой девушкой под липой, яблоней, каштаном всю жизнь. В тридцать – что нужно заниматься делом, все еще придет, успеется, наверстается. В сорок – что сил еще много, но что-то безвозвратно потеряно, упущено, и закат над рекой вызывает уже не романтические чувства, скорее – грусть, чувство горькой утраты.
Степан сидел с удочкой на берегу и думал: что же для него сейчас природа? Как воздействуют на него ее безумные краски, ее внезапные порывы? Здесь пахло не весной, нет, это был не тот легкий аромат, появляющийся в воздухе еще задолго до наступления по-настоящему теплых дней, который Степан всегда улавливал. На озере у берега пахло прелой травой, тиной, водой, в которой переваривалось все, застоявшееся с холодов. Но даже запах прелой листвы – это запах жизни. А он всегда был жаден до жизни, любопытен, он готов был глотать ее горстями. Этой зимой ему показалось, что все изменилось, но, вероятно, все изменилось гораздо раньше. Или все осталось по-прежнему? На этот вопрос не ответит никто: ни чудо-рыба, что он поймал только что, ни чайка вдалеке.
Время шло, почтовый ящик пополнялся разве что квитанциями. Степан отчего-то надеялся, что, спросив его адрес, Татьяна напишет ему длинное обстоятельное письмо, но письма не было. Не было ничего и никого, лишь ветер свистел в водосточной трубе да собака лаяла иногда на бродившую неподалеку, заблудившуюся лису.
Как-то в пятницу он решил навестить соседей, но их не оказалось дома. Дом был заперт и пуст. Возможно, уехали в город навестить сына. Других знакомых здесь у Степана не было.
Он снова окунулся в иллюзорную книжную жизнь и за пару месяцев даже прожил там пару десятилетий – так, что у них успели вырасти дети и родиться внуки, были встречи и разлуки, любовь, боль, горе, радость, потери и обретения. Когда уходишь с головой в иную реальность, бывает тоскливо возвращаться обратно, хочется продлить это чувство сродства, сопереживания, дать героям пройти еще один отрезок пути и сопровождать их в нем неотлучно.
А весна пришла. Настоящая – с проталинами и подснежниками, потом снег и вовсе стаял, и она благоухала, разливалась во всем своем великолепии. Озеро было голубым, и небо было голубым, и было неясно, где одно перетекает в другое, цепляясь краями, касаясь тонкими тканями полотнищ. Рыбалка приелась, Степан сидел на веранде и расчесывал Витязя, машинально проводя щеткой от загривка к хвосту, предаваясь раздумьям. Склонность его к философствованию и анализу часто раздражала окружающих, призывавших жить проще, легче. Друзьям часто кажется, что, выводя тебя в «люди», то есть на публику, они делают доброе дело, это называется «развеяться», и даже не догадываются, что нет ничего хуже этого насилия для человека, далекого от людей, не желающего сливаться с толпой.
Степан отложил щетку и, не надевая поводка, вывел собаку за калитку. Он шел вдоль берега, вглядываясь в горизонт над водой, в лодку, видневшуюся вдали. Впереди появилась фигура человека. Или ему только показалось? Он уже давно не встречал здесь никого и порой даже боялся одичать, разговаривая с Витязем. Фигура приближалась, и вот уже стало понятно, что это женщина, женщина в белом платье и шляпе. Степану показалось, что он сошел с ума, что он бредит и его мысли о Татьяне материализовались, приобрели реальные очертания. Он шел навстречу, но видение не исчезало. Девушка шла по кромке берега неспешно, наслаждаясь ласками воды, держа в одной руке босоножки, другой придерживая шляпу с голубой лентой. Степан остановился и не двигался до тех пор, пока видение не приблизилось к нему. Это была Татьяна, но будто бы и не она. Черты лица были похожи, но девушка была выше ростом и столь молода, что у Степана помутилось в голове. Она подошла и стояла напротив, рассматривая его, будто увидела нечто диковинное. Он не мог ничего спросить, какой-то нечленораздельный звук вырвался изо рта. Сердце забухало и надорвалось, он припал на ногу, грузно опустился на землю. Девушка бросилась к нему.
– Плохо, вам плохо, да?
Он все еще не мог ничего сказать, ухватившись за ее локоть, он силился подняться и лишь нечленораздельно мычал.
– Я помогу, сейчас, сейчас, – она была напугана и растеряна, не зная, что делать. Ей удалось помочь ему встать, теперь он опирался о ее плечо, а точнее, давил на него всем телом, и девушка сомневалась, что продержится долго в таком положении.
– Потихонечку, сейчас дойдем, все будет хорошо, – она видела дом вдалеке, но дойти до него было немыслимо. – Вы можете идти сами? Ну хотя бы шаг, вот, да, вот так.
Степан пытался переставлять ноги, а голова его была повернута к девушке, он рассматривал ее, глаза его были расширены, лицо – бледно.
– Сейчас, сейчас, – она тяжело дышала, перетаскивая на себе ставшее неподвижным и громоздким непослушное тело, еще с утра бодро шагавшее вдоль озера. – Дойдем!
Силы Лизы были на исходе, когда ей удалось втолкнуть Степана на крыльцо и буквально уронить в кресло.
Врача пришлось ждать несколько часов. Хорошо, что Лиза догадалась посмотреть телефон в справочнике, иначе и спросить было бы не у кого. Степан сидел в кресле, привалившись к спинке, закрыв глаза. Он очень устал, правая рука безжизненно свисала с подлокотника. Говорить он не мог. Лиза, не желая его тревожить, обошла дом, задержалась в библиотеке, проводя пальцем по корешкам книг, на некоторых останавливаясь особо. Она любила читать с детства. Помнила, как мама читала ей на ночь. Открывая книгу, всегда рассказывала Лизе об авторе, о героях, чтобы заинтересовать, увлечь.
Девушка перешла в другие комнаты. Оглядела спальню, гостиную, на кухне заглянула в холодильник, поскольку уже много часов у нее во рту и маковой росинки не было. Да и Степана нужно будет как-то покормить. Что она наделала? Зачем приехала? Человек жил, двигался, а теперь из-за нее он калека. Он даже поздороваться с ней не может.
Врачи прибыли вдвоем, сказали, что у Степана инсульт – необходима срочная госпитализация. Речь и чувствительность конечностей, возможно, восстановятся, но нужен будет внимательный долгосрочный уход после больницы.
– Простите, а вы кем больному приходитесь? – уточнил врач.
– Я? Я – дочь, – сказала Лиза, удивившись непривычному слову, слетевшему с губ.
Она растерянно проводила глазами носилки. Ехать в больницу сейчас не имело смысла. Она решила воспользоваться временем, что Степан проведет под присмотром врачей, – съездить домой, рассчитаться на работе, собрать и перевезти вещи. Там, в больнице, какой-никакой присмотр, а здесь… здесь ни одной живой души. Так, не оставшись ночевать в чужом пустом доме, она отправилась в обратный путь, заперев дом и забыв шляпу с лентой.
– Ты с ума сошла! Ну зачем тебе это? – в сотый раз повторяла подруга Катя. – Он совершенно посторонний тебе человек. Ты даже не знаешь, действительно ли он является твоим биологическим отцом.
– Что значит «биологическим»? – Лиза удивленно подняла глаза на подругу.
– Ну то, что он тебя сделал когда-то маме. И всё ведь, ни слуху ни духу. Жил где-то все это время, вот, говоришь, книжки читал. Ну и бог с ним.
– Как это – бог с ним? Ты вообще меня слушала? У него же инсульт! Может статься, что он вообще больше не будет ходить и разговаривать. И это я виновата, я!
– Лиза, ну только вот этого не надо, вечно ты со своим чувством вины. Ни в чем ты не виновата, человек пожилой: сосуды, давление.
– Нет, Кать, давай прекратим этот разговор, я уже написала заявление, получу расчет и буду складывать вещи. А знаешь, там у него очень хорошо, на озере, спокойно так, – Лиза мечтательно смотрела вдаль.
– Н-да, – махнула рукой Катя, – что тебе говорить, ты вечно живешь в каких-то своих заоблачных далях. Позвони, если нужно будет помочь с вещами, ну и вообще – попрощаться не забудь.
– Не забуду, – Лиза прикрыла за подругой дверь и стала оглядывать свой нехитрый скарб: «Вот эти вазы нужно отнести тете Лиде, статуэтки – тоже ей, наверное. Посуду – часть с собой, остальное соседке Марье Сергеевне предложу взять. И книги, да, нужно пересмотреть книги».
Следующий день ушел на решение вопросов с работой. Она просила отпустить ее без двухнедельной отработки в связи с чрезвычайными семейными обстоятельствами, но ведь не будешь рассказывать всем и каждому, что именно произошло. Днем Лиза позвонила в больницу, чтобы узнать о состоянии Степана. Врач сказал, что все стабильно, но без существенных улучшений. Разумеется, коллеги шушукались и сплетничали, и она не могли им это запретить. Разумеется, основная мысль была, что Лиза едет к любовнику или вслед за тем, кто ее бросил, – возможны варианты. Девушка подписала все необходимые бумаги и с тяжелым сердцем принялась за раздачу и сбор вещей. Основную часть нужно было оставить, не с пятью же чемоданами тащиться на озеро. Все необходимое у Степана есть, даже больше. Взять необходимо лишь личные вещи, некоторые книги и какие-нибудь пустяки на память. Ей попалась коробка с бижутерией: дешевые бусы, серьги из бисера и полудрагоценных камней, кулоны на шнурках и среди всей этой мишуры серебряный браслет, оставшийся от матери. Его Лиза и взяла, а коробку решила отдать Кате – на память. Не будет носить – выбросит.
Документы собрала. Платья, юбки, белье и обувь уже лежали в чемодане. Посуду, постельное белье, лампу, картины отдала соседям. Осталось разобраться с книгами. Лиза нерешительно подошла к полкам: много. Она начала доставать книги с полок и складывать стопками на полу. Затем принесла большие пакеты и стала откладывать то, что можно оставить. Каждый том отрывала от себя с трудом, словно живое существо, прожившее много лет с ней в одной квартире. Наконец осталась последняя полка. Лиза потянулась наверх за томом Фолкнера, но не удержала, и книга упала на пол.
Поднимая ее, Лиза увидела листок, выпавший из книги. Она развернула его и стала читать. Еще долго она сидела вот так, на полу, подогнув под себя одну ногу, пока шум за окном не привлек ее внимание. Мимо проезжала пожарная машина. Лиза встала, разорвала письмо и положила Фолкнера в чемодан.
Еще три дня ушло на какие-то хлопоты, визиты, формальности. Лиза каждый день думала, что уже пора ехать на вокзал за билетом, но тут всплывала очередная загвоздка, удерживавшая ее в городе. Наконец вещи были погружены, на вокзале пролито должное количество слез, и перрон поплыл перед глазами.
На озере было солнечно, по стенам дома гонялись друг за другом солнечные зайчики. Ее встретил Витязь. «Бедный, соскучился тут один», – девушка потрепала его по загривку. Лиза отперла дверь, прислушалась к тишине, разлитой внутри, вошла почти неслышно, оставив вещи на террасе, будто побоявшись нарушить устоявшийся покой. Уже потом внесла чемодан, разложилась в пустой дальней комнате, прибралась в гостиной и в кухне. Степана обещали выписать через несколько дней, нужно было приготовить дом к его приезду.
Утром на свой страх и риск Лиза взяла машину Степана и поехала в город за продуктами. Люди в маленьком городке сразу обратили внимание на незнакомую девушку: машину Степана там знали. Через пару часов город облетела весть, что к Степану приехала дочь. А Лиза в это время намывала окна, насвистывая веселую песенку. Потом терла плитку, сбивая ногти, а в голове все еще звучали строки письма, вероятно, написанного матерью перед смертью: «Игорь, ты должен знать, что Лиза – твоя дочь, твоя дочь, твоя…». Потом на очереди была посуда, и Лиза терла, потом стирала, еще позже – подметала крыльцо, пока в изнеможении не опустилась на ступеньки, когда начало смеркаться. Витязь, поскуливая, лежал у ее ног. Луна, словно огромное зеркало, повисла над озером. Воздух стал прохладным, Лиза поежилась – захотелось завернуться в плед. Она поймала себя на мысли, что ей не страшно вот так сидеть здесь одной, когда вокруг на целые километры никого. Здесь присутствовало что-то большое и важное, что заполняло пространство и мысли и не оставляло возможности отступить, не заметить, пройти мимо.
Удивляться
…Что завтра будет – искать не крушися;
Всяк настоящий день дар быть считая,
Себе полезен и иным потщися
Учинить, вышне наследство жадая…
А. Д. Кантемир «О надежде на Бога»
Когда едешь из центра по Ленинскому проспекту, удивляешься в первую очередь старинным желтым корпусам первой градской больницы, высокой ограде, большому количеству шлагбаумов – въездов с охраной, проходу в Нескучный сад. Это в народе ее зовут первой градской, у нас принято сокращать, чтобы легче произносить было: вторчермет, главпродмаг, существует даже такое – НИИОМТПЛАБОПАРМБЕТЖЕЛБЕТРАБСБОРМОНИМОНКОНОТДТЕХСТРОМОНТ.
На самом деле полное наименование больницы – Городская клиническая больница № 1 им. Н. И. Пирогова, и образовалась она в результате объединения трех ранее существовавших больниц: первой градской, второй и Голицынской. Последняя из них как раз была построена первой по счету – на деньги, завещанные князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. Он указал так: «На устройство в столичном городе Москве учреждения Богу угодного и людям полезного». Было это в 1802 году, и сам князь не дожил до освящения сентябрьским утром церкви Святого благоверного царевича Димитрия, видел лишь парк, разбитый до самой Москвы-реки: с беседками, прудом и картинной галереей.
В нашей семье существует легенда, передаваемая из поколения в поколение, которую я хочу вам поведать. Моей прапрапрабабушке, в общем, довольно дальней родственнице, Тамаре Геннадьевне случилось в ту пору захворать. Она была молода, около двадцати двух лет, жила с супругом Алексеем Антоновичем в Арсеньевском переулке, недалеко от Донского монастыря, и преподавала в балетной школе. Детей у них не было.
Когда у Тамары начались сильные боли в животе и правом боку, они с мужем предположили, что это может быть перитифлит, и очень испугались. Так в те времена называли аппендицит и оперировать его практически не умели. Первые операции аппендэктомии были проведены в 1888 году в Англии и Германии, до этого люди часто умирали от воспаления аппендикса, так как оно переходило на всю слепую кишку.
Поскольку телефонов в то время еще не существовало, то позвонить в скорую помощь, дабы вызвать реанимацию, да и просто сочувствующей подруге Тамара не могла. Держась за живот, она сидела на кровати и тихо стонала. Алексей Антонович, будучи немногим старше своей супруги и архитектором по образованию, ничем не мог помочь и испуганно сидел напротив.
– Томочка, тебе не получше?
– Нет, все так же болит, – Тамара прилегла на левый бок, лицо ее было бледным.
– Может быть, сделать тебе чаю?
– Нет, мне ничего не хочется. Наверное, скоро пройдет. Потерплю еще немного, главное – чтобы хуже не стало.
Примерно час спустя – Тамаре не становилось легче – супруг решил обратиться к соседке Глафире Дмитриевне, вдове заслуженного архитектора Казаринова. Безвременно почивший супруг ее принимал участие в строительстве Голицынской больницы, и женщина любила поговорить об этом с начинающим градостроителем Алёшей. Она сразу же открыла дверь, потом накинула шаль и прошла к ним в квартиру, ругая молодых за безответственность.
– Деточка, да на тебе лица нет. Тебе нужно в больницу. Я сейчас надену боты, вернусь, и поедем.
Тихонько спустившись по лестнице и кликнув извозчика, они тронулись в путь. По нынешним меркам это совсем рядом: минут десять на машине от улицы Шаболовской до Ленинского проспекта. А тогда на лошади они ехали по полю, среди деревянных изб, и это был вовсе не центр города, а далеко от центра – дорога, ведущая в Калугу, и каждое движение лошади отдавалось болью в животе Тамары. Она продолжала стонать, Алексей был не на шутку перепуган перспективой потерять молодую жену, и только Глафира Дмитриевна сохраняла спокойствие. Она проводила молодую женщину в приемный покой, поговорила с врачом о своем покойном супруге и попросила внимательно осмотреть больную. Поскольку в палату их бы не пустили ни под каким предлогом, они с Алексеем вернулись домой.
А мою прапрапрабабушку поместили на одно из пятидесяти койко-мест новой больницы и стали обследовать. Никогда до этого не бывав в больнице, Тамара только и знала, что смотреть по сторонам и удивляться. Кровати в отделении были высокие, и низкорослой моей прапрапрабабушке приходилось сначала спускать ноги на приставной табурет, а потом уже с него – на пол. Сестры милосердия, ходившие по палатам, были добры и внимательны, анализы вовсе не страшны, а только вызывали любопытство юной особы. Один раз к ней даже заходил сам главный врач Мухин Ефрем Осипович, справлялся о здоровье, выяснял, делали ли Тамаре когда-либо вакцинацию, сокрушенно кивал и шел дальше.
В первый день ей не разрешили вставать, и она лежала, оглядывая палату на шесть человек: высокие потолки, большие окна, трещинки в штукатурке. Большие плафоны напоминали ей супницы, а доски на полу – палубу корабля, на которую она никогда не ступала.
Соседка по палате, женщина лет шестидесяти, с воспалением почек, рассказывала, что земля эта когда-то принадлежала еще Екатерине I:
– У нее здесь даже дворец был с пятью светелками. А после Катька продала землю Строгановым, они развели сад: априкозы, фиги, сливы, яблоки…
– Ну да, – отозвалась вторая соседка, помоложе, – райские яблочки, как же.
– Не верите, и не надо, об этом в «Московских ведомостях» еще писали. Я сама читала в молодости, мне лет тридцать тогда было, а может, и двадцать пять даже…
– А где же сейчас их фиги?
– А потом землю купил князь Голицын под больницу, у него ж жена померла молодая, детей не оставила.
Тамара подумала, что сейчас ей только истории про смерть молодой жены недоставало, в ее состоянии.
– Жемчуг, говорят, покойница любила, – не унималась соседка. – Говорят же, что он к слезам.
Тамаре хотелось уйти домой, больница угнетала ее белизной стен и запахом лекарств. Поначалу добрые сестры теперь раздражали своей заботой и ласковыми словами. Она закрыла глаза и представила, что плывет по морю.
Судно было маленькое, брызги залетали на палубу, покрытую точь-в-точь такими же досками, как пол палаты. Тамара почему-то стояла босая, и вода приятно охлаждала ступни. Тамара посмотрела вдаль – берега не было видно, вода была светлая, спокойная. Чуть поодаль она увидела дельфинов: они поднимали головы из воды и пели. Мимо шли косяки рыб, и было очень спокойно. На корабле не было ни одного члена команды, но Тамара была уверена, что она не одна на судне. Она пошла на корму и опустилась на дощатый пол, волны стали гладить ее колени, утяжелять юбку. Не было чувства холода или тревоги, было лишь желание раствориться в этой прохладной прозрачной воде, в этом необъятном просторе. Послышался плач, Тамара хотела обернуться и проснулась.
Наутро кормили чем-то наподобие каши. Ей разрешили встать, и она отправилась осматривать коридор. В нем были большие окна, так же, как и в палате, посты дежурных сестер, в конце – комната врачей, в современности – ординаторская. Тамаре хотелось, чтобы анализы были хорошими, чтобы все разъяснилось, пришел Алексей, им сказали, что все в порядке и ее отпускают домой. И они бы поехали в свою маленькую квартирку, а вечером прогулялись до монастыря поставить свечку Николаю Чудотворцу.
Сколько уже свечей она ни ставила, сколько монастырей ни посетила, в какие источники ни окуналась за эти три года! Свекровь ее, мать Алёши, сначала просто смотрела искоса на молодую невестку, а потом и вовсе стала говорить вслух, что пустая она, раз родить не может.
Свекор пытался сгладить ее выпады против Тамары, но и сам частенько напоминал, что не прочь понянчить внуков. Девушка вся извелась, но поделать ничего не могла.
Тамара услышала в больнице, что в центральном подкупольном зале есть храм, хотела зайти в него, но ее позвали на процедуры. Она дала себе обещание – зайти вечером. И снова ее осматривали и ощупывали – то справа, то слева, кивали, переглядывались, успокаивали стандартными словами и уходили. Назначили какие-то препараты: в обед медсестра принесла белые шарики таблеток. Еще Тамара услышала, что одну из соседок лечат пиявками и будто бы ставят их прямо туда, внутрь.
– Вот чудеса-то, – подивилась про себя Тамара.
Она, разумеется, никогда не слышала о сочинении Иеронима Нигрисоли.
Очень хотелось пить, и она решилась позвать сестру милосердия:
– Пожалуйста, не могли бы вы дать мне воды?
– Да, сейчас принесу.
Та вернулась с большой белой чашкой, на которой был изображен лохматый щенок. Одно его ухо свешивалось набок, другое стояло торчком, и весь его вид словно показывал: меня не проведете!
Сестра тут же вышла. Тамара выпила воду и поставила чашку на тумбочку возле кровати.
Лежать было скучно, но в тихий час выйти было невозможно. В палате не оказалось ни одной книги. Дома она недавно читала стихотворения Тредиаковского, сейчас отчего-то припомнились строчки из басенки, где пасту́шка сначала была расположена к своему юному другу, а затем внезапно охладела:
…Но тщетно думал он ее склонить,
И лишь в слезах пришлося повторить
Присловие, что оказалось гоже:
«Как день со днем бывают непохожи».
«Последние строки очень верны, – подумала Тамара. – Неважно, к любви их относить или к жизни вообще. Вот, например, я, – она посмотрела за окно, – еще вчера была дома, с мужем, а сегодня лежу в палате, ничего толком не понимая. Возможно, я серьезно больна, супруг мой, как та пастушка, охладеет ко мне во время болезни, а потом кинет горсть земли на мою могилу и женится снова. В последнее время и так участились ссоры между нами. Алексей лишь делает вид, что успокаивает меня, но я знаю, что он всегда хотел сына». Предательские слезы потекли по ее щекам. Она уткнулась в подушку, чтобы не разбудить соседок. «А что, если и вправду моя болезнь очень серьезна, и я скоро не смогу встать с постели? – Тамару охватила паника. – Тогда… тогда, если узнаю страшный диагноз, я брошусь в реку… Это лучше, чем быть больной, бездетной и ненужной. Лучше умереть!»
Сразу после окончания тихого часа она тихонько выскользнула из палаты и отправилась в церковь Святого благоверного царевича Димитрия. Там царил полумрак и не было никого, кроме старушки, продающей свечи. Тамара взяла две: одну поставила за упокой своей рано почившей матери, а вторую – Богородице, попросив помощи во здравии. Она встала на колени и стала молиться о том, чтобы излечить недуги и вернуться в свой дом, а если не суждено ей стать хорошей женой и матерью, то пусть Бог примет ее в свои чертоги. Она тихо шептала слова молитвы, когда сбоку послышались тихие шаги, и в боковом проеме появилась женщина. Она была очень бледна, на лице выделялись большие карие глаза и черные дуги бровей. Незнакомка молча приблизилась, встала рядом перед иконой.
– Тебе страшно? – спросила незнакомка низким грудным голосом.
– Простите? – Тамара подняла глаза и заметила на ее шее нитку крупных жемчужин.
– Тебе страшно умереть.
– Никому не хочется умирать, – уверенно ответила девушка.
– Но ты же думала об этом совсем недавно – о том, чтобы убить себя.
– Откуда вы знаете? – Тамаре стало жутко.
Незнакомка обошла вокруг нее и сказала:
– Я знаю. Я болела всю свою жизнь, но ни разу мне не пришла в голову мысль броситься с моста в реку.
– Но вы выглядите совсем неплохо, разве что бледны.
– О да, – женщина засмеялась, и смех ее зазвенел в уголках небольшого храма, – теперь я выгляжу «неплохо». Но Дмитрий, – она сразу стала серьезной, – он любил меня даже больной, даже зная, что я не смогу подарить ему наследников.
– У вас нет детей? Как это печально. Я замужем уже четыре года, и у меня тоже нет детей. Я опасаюсь, что со мной что-то не так.
– Выбрось мысли о смерти. Ты не умрешь. По крайней мере, не сейчас. Ты поправишься, уедешь домой. У тебя будет сын, а потом дочь.
– Откуда… – Тамара не успела договорить, незнакомка вдруг исчезла, словно растаяла в воздухе. И зазвучала музыка, красивая и грустная, и это был клавесин, Тамара сразу его узнала: на нем в молодости играла ее мать. Музыка взлетала к куполу церкви и спадала к ее ногам, обволакивала иконы, высветляла полумрак углов, она трогала внутри что-то живое, и ему, живому, от этого прикосновения становилось больно и радостно одновременно.
В храм вошла женщина, одна из пациенток больницы.
– Вы слышите эту музыку? – обратилась к ней Тамара.
– Нет, ничего не слышу, деточка, – удивленно откликнулась больная. – Это же церковь, здесь тихо.
Тамара быстро прошла мимо нее, пробежала по коридору, вошла в палату. Оказывается, ее уже искали врачи, чтобы сказать, что завтра ее выпишут.
Дальше, за краем больничной ограды, – зелень Нескучного сада, и когда наступает осень, ближайшая его часть – пятачок за стоянкой – сплошь усыпана рыжими кленовыми листьями, сначала собираешь их для гербария, потом начинаешь думать, а хватит ли твоей библиотеки, чтобы все их высушить, и начинаешь просто бросать эти огненные охапки вверх, и снова удивляешься природе-шалунье, которая так все раскрасила, рассыпала, высветила солнечными бликами.
Об авторе:
Родилась в городе Кашира Московской области.
Окончила Литературный институт имени А. М. Горького.
Автор поэтических сборников: «Осколок сна» (2006, Москва), «Черта» (2014, Смедерево, Сербия), «Страна бумажных человечков» (2019, Москва, «Арт Хаус медиа»); книг для детей: «Мой ангел» (2015, Иркутск) и «Я видел!» (2021, Орёл) и публикаций в периодике.
Автор гимна Ночной хоккейной лиги. Лауреат премии имени Анны Ахматовой журнала «Юность» (2015). Победитель конкурса «Поэзия в парках» (2016). Дипломант Первого тургеневского конкурса «Бежин луг» (2018). Шорт-лист премии Фазиля Искандера (2020). Лауреат Первого международного литературного конкурса «Линия фронта» (2020, 2-я премия). Шорт-лист Международного литературного конкурса «Детское время» (2020).
Соредактор сербского журнала «Жрнов». Член оргкомитета премии «Антоновка. 40+».
Стихи переведены на английский, сербский, немецкий, польский, румынский, турецкий, даргинский, болгарский, венгерский и греческий языки.
Живет в Москве.