Изменник нашему времени (отрывок)

Александр ФЕЛИКСОВ | Современная проза

Глава V. Мэри М…

Когда бы Чацкого пренебреженье

Не стало бы для общества источником сомненья…

Раствор francais в нижегородском…

То русский был б с французским лоском!

За билингвом следом карма –

Встреча с Клио без alarm’a.

И вновь я без французского не смог –

Macaronisme(ы) до сих пор остались укоризной строк.

***

Жевакин. А натурально, все на французском.

Анучкин. И все барышни решительно говорят по-французски?

Жевакин. Все-с решительно. Вы даже, может быть,

не поверите тому, что я вам доложу: мы жили тридцать четыре дня, и во всё это время ни одного слова

я не слыхал от них по-русски.

Анучкин. Ни одного слова?..

Анучкин. Вы думаете, я говорю по-французски?

Нет, я не имел счастия воспользоваться

таким воспитанием. Мой отец был мерзавец, скотина.

Он и не думал меня выучить французскому языку.

Н. В. Гоголь

Тому показалось, что с бакенбардами дядя похож

на француза и что поэтому в нём мало любви к отечеству.

Ф. М. Достоевский

Два арендатора

После очередного банкротства в небольшом нежилом помещении на первом этаже опять стали слышны проявления жизни. Два перфоратора в унисон, дуэтом, исполнили виртуозную композицию «Полёт шмеля» с повторением до нескольких раз – видимо, на бис.

Соло виртуоза ударника тоже продолжалось рекордные сроки. Программы додекафонической музыки сменялись атоническим авангардом; репертуар широк, но специфичен. Недели пиршества меломана! Анонса концертов не предлагали, и когда, кроме шума в ушах, никаких звуков уже не было слышно, решил, что гастроли окончены, но это был исполненный для финала апофеоз виртуозного мастерства в оригинальной интерпретации на бетономешалке. Звучал опус «4 мин 33 сек» Кейджа – инвенция шероховатой, синкопической тишины, интеллектуальной глубины фантазийного воображения в медитационном настрое, исцеляющей силы. Выступили слёзы души, едва не потерявшей связь с организмом; когда ещё?.. Нет, эти слёзы душат, душат – не могу выразить… – «БРАВО!», «БРАВО!..»

***

Оркестром, то бишь ремонтной площадкой, управляли два «дирижёра»-арендатора: принцип двойного ключа, попеременно – ни разу в одном кадре видеонаблюдение их вместе не засняло. Неделю появлялся один, именно появлялся, так как из машины не выходил и не приближался откуда-то, просто возникал.

Эта странность отклоняла вектор мысли в направлении непознанности сингулярности, принципа неопределённости, реализации потенциала квантового поля, появления материи из математической абстракции – не чудо, а уже утвердившийся стандарт для директора Hermitage – без головного убора, с эстетски свисающим cachenez (кашне). Невесомые туфли ин- и индпошива, на опытный глаз – итальянская школа, кажется, так бы шил сам старатель совершенства, прилежанья рук главенства – Страдивари, из кожи качеством не хуже той, что служила основой для записи великих трактатов, определивших ход истории человечества. Fixatoir («фиксатуар» немыслим без прононса, как колоритнейший Прованс – без солнца. «Прованс» – провинция, а сколько спеси, на наш непритязательный манер – так то бы просто безымянны веси…), содержать зачёсанную назад волну волос брюнета в образцовом порядке, нужен не был – имманентная элегантность, иногда сопутствующая аристократизму, распространялась и на остальные проявления эксклюзивной сущности… Черты лица, не нарушенные неправильностью, способствовали привлекательности, однако не поддержанной эмоционально холодной оболочкой размером с раздутое прайвеси – не искры жовиальности, а ведь эта милая характеристика с фотогеничностью производила бы неотразимый эффект, а как есть – просто фигура настораживающего умолчания; и всё ж не обойдён бы был успехом, когда бы честолюбие служило какою ни на есть утехой. Оказией не подвернулось симпатизантов референтной группы, а и случись – уступки ей, что неподъёмные в горах уступы.

Чудачество? Один глаз его украшала накладная радужка, отличавшаяся по цвету от «родной», но которая была природной, утверждать доподлинно невозможно – слезы не обронил, даже не моргнул ни разу…

(Кудрявист кератин без проседи брюнета,

Монокль забыт – зато кашне, Европой «А» одетым.

Походкой, будто сформированною танцем,

С посадкой головы – между масаем и британцем.

Надменности превыше стать,

Могли бы ноздри трепетать,

Но идеального лишь носа крылья –

Мужскому обаянию претит деталей мелкого обилье;

Что достаются не бореньем,

С позиции тихизма –

Слепого случая творенье;

Вредит устойчивой харизме.

К счастливой внешности рукоположен,

А будет результат – Бог весть? Или практически ничтожен.

Когда портрет широкими мазками –

Не всё ли тот же Чичиков пред нами?)

Два его подручных – один довольно помятый, небритый гражданин, но имевший серьёзные претензии к своему фотороботу, размещённому на стенде МВД, как он считал, не вполне отразившему совершенствование личности в обогащающем искусе нескольких ходок.

У другого, наоборот, явственно проявлялись кошачьи черты как во внешнем сходстве, так и в повадках. Когда заведение открылось, у входа постоянно фланировали тигрицы-кáрлицы в фертильном настроении, остановленные в росте самоедством среды и ничтожеством половых антагонистов, препятствующих неограниченному буйству животворящей природы, – эти коты-недомерки, наоборот, сначала привлечённые обилием соискательниц, стремглав улепётывали, утвердительно отвечая на пушкинский вопрос: «Уж нет ли соперника здесь?»;

На брéги скоро›течного желанья –

Радушия не встретив на призыв,

В других краях продолжить путь исканий

«Подруг для игрищ и забав»,

Пленяющий чей откровеньем нрав

Пред матерью-природою не лжив!

Казавшийся представителем отряда домашних мышеловов, периодически расплывался улыбкой Флемена перед преданной, ожидающей нежного внимания пёстрой стайкой, что её приводило в мажорное настроение, порой выливавшееся в экстативный ор;

И в представительстве людском не то ж?

Тут лицемерия поднимется галдёж…

За улыбкой прячась, ловелас

Игрою мускул лицевых –

Посыл прямой к природе без прикрас,

Когда всё ясно всем без таковых…

Перед patron’ом парочка со стёртым лицом и кошачьим показушно вытягивалась, глумливо отдавая честь в традициях разных армий, прижимая к виску то два пальца – фигура самострела, то вывернутую пятерню, напоминая ленцой революционных матросов-анархистов; в этом было и от нервической расслабленности бальзаковских кокеток. Рапорт отдавался двухголосием, по настроению, либо эксплозией (explosion) – взрывом смычных согласных, в рокоте синкопированной силлабики [коли пóнято не сразу, за обычной – метафраза: слог нарубленный – дискретный – телеграфный стиль бесцветный. Этак живенько (алертно) лапидарность врёт посмертно! Это бог сатир Жванецкий – ожил в строке, хотя не быв ещё в мертвецкой], дабы игнорированием подробностей проявленной нерадивости избежать укоризны либо в мелизмах стилистики манерного говорочка, расцветшего на одесском Ланжероне, заслужить милости снисхождения за те же проделки.

***

В следующую неделю приезжал другой директор на машине ретрообразца, коллекционный винтаж, с шофёром и порученцем в одном лице, держащим себя независимо и гордо. Сам был в мятой, по моде, льняной паре, в кричащей о себе с экрана ТВ линейке недешёвого, но всё же ширпотреба souliers, – если выражаться грубее, то «шузы». Голову прикрывала гражданская мичманка с «крабом», хитроумно образованным надписью Eclipse – «закат», как называется яхта Хомы Абрашевича;

Хома всем хорош – тоняга, широтой души – не скряга.

Столько яхт – а он ни стона? – В связях сила франкмасона!

Казалось, комплекциями, статью да и лицами оба директора не отличались, но гардеробом и манерой держаться – один во всём сдержан, другой не имел устойчивого рисунка поведения, мимикрируя под темперамент vis-à-vis.

Загар свидетельствовал, что машина – не место обитания, предпочитает кабинетной работе полевые условия и высоким широтам – низкие. Этот тёмный пигмент – признак крепкого организма компенсировал бы молочную бледность партнёра, если бы отношения не были заочными. «Мореход» своим инструктажем напоминал речь вдохновенного визионера, собиравшегося построить если не межгалактическую станцию, то не менее её экспериментальной модели.

Выступал он перед аудиторией из двоих подчинённых.

Один, рыжий вихрастый качок, слушал речь заворожённо, мотая одобрительно головой и резюмируя направленным вверх указательным пальцем. Другой, какой-то несвежий, будто траченный многожёнством – на закате карьеры, скептически щурился и покряхтывал. Канотье, видавшее виды, теперь предъявляло претензию лучшим временам.

Ни у одной из вахтовых бригад никто инструмента, даже метизов, в руках не видывал, изощрённые шумы при этом, уже описанные выше в преамбуле, не смолкали в течение всего срока. Так или иначе, в стандартный срок трёх недель объект, с нэпманской причудой – на этот раз под звуки настоящего струнного квартета – был сдан. Правда, дату пришлось растянуть на два дня, для обоих хозяев бизнеса персонально – амбиции хоть в смету и не входят, стоят, как известно, немалых средств.

***

Что зачином так негоже, то и кончится же схоже.

Травмогенность нарратива

лишь смягчит сюжета диво!

Отголоски мениппеи –

чем навеяны, не смея

без иллюзий показать, –

как ни страшно – «приступать!»

«Кожа да кости» – таксидермическая мастерская, «Скупка лома и изделий из драгметаллов», и антреприза «ПОЛУСВЕТ OLAND’А». Некоторые предполагали, что апостроф – богемный изыск, скрывает R, и тогда имя героя французского эпоса было бы одноимённым театрику. Имела право, конечно, слабенькая версия, что пропущено политически сомнительное текущему времени имя президента Пятой республики – François; поговаривали, что entrepreneur – забубённый франкофил. Как столь разнонаправленные бизнесы расположились в одном «пупке» – так на профессиональном жаргоне называются объекты малого бизнеса, внедрившиеся в первые и цокольные этажи жилого фонда, – остаётся великой тайной находчивости nouveau riches (нуворишей).

***

Никогда бы не подумал, что антиклерикальная тематика XVIII века так притягательна для жителей пубертатного периода развития; в основном шли такие авторы, как Дидро, Монтескье, Вольтер, Рабле; не брезговали и Лабишем, легкомыслие – враг догматики – поддерживало доктринальную направленность варьете (variété). Энигматика такой популярности архаического репертуара частично раскрылась, когда прима по какой-то надобности нарушила условия секретности объекта культуры и показала сначала декольтированный бюст дородных кондиций – просто шары кегельбана, готовые катиться навстречу к изнывающему от вожделения строю болванов, чтобы разметать их силой женского начала – шехиной, как её называли древние евреи, из каковой уже французы, потворствуя национальному характеру, дистилляцией, как эссенцию для духóв, выделили своё femme fatale – роковую женщину, – и замереть в удовлетворённом изнеможении (впрочем, грудь своего привычного места реально не покидала, только колыхалась так, что будто бы и покидала). Скрываясь уже за дверьми (успела-таки faire la cour – построить кому-то куры), продемонстрировала на бис в слегка раздвинутом занавесе подола завораживающий пример пластической культуры сцены – попыток остаться равнодушными к модели Тулуз-Лотрека не наблюдалось. Она в этот театральный вечер была в роли монахини одноимённой пьесы Дени Дидро; за глубокое проникновение в характер роли свои часто называли её Мэри Магдалиной, а не постоянным сценическим именем Аллег.

Когда чувственность во время действа возрастала до вожделения и ерза стирала бархат кресел, то после обноса зала напитками (all inclusive) той же парочкой подручных, что стала теперь капельдинерами по надобности момента, вдруг начали происходить дела чу́дные, конечно, без божественного участия (атеистический репертуар изгнал, можно сказать, волю Божью из стен местной Мельпомены). Напитки, что розово и голубо мерцали в полумраке, доставались соответственно половой принадлежности.

Зрители вдруг начали отделяться от кресел, теряя в весе до возможности свободно парить с шариками коктейлей. Так было весело ловить цветные сферики-сферушки ртом в этой фантастической взвеси – кто-то перепутал цвет и почувствовал ментальное преображение, не соответствующее привычному гендеру, всё шире, блаженно улыбаясь вдруг нахлынувшему зримому, бесформенному, муаровому счастью.

Как после этой сомнамбулической феерии зрители оказывались спящими дома, никто вразумительно поведать не мог, хотя похмелья не было. Только у некоторых проявлялись признаки отита, которые, впрочем, быстро проходили. Но откуда в памяти появилась карта города в отличном разрешении, оставалось загадкой; и на ней обозначенный красной линией кратчайший путь от дома до нового театра!

Теперь всё чаще можно было слышать то тут, то там: «Пойдём сегодня в “Оланда”?», «Что сегодня в “Оланде”?» – и уже фонетически слитно, омонимичным эхом: «в оланде», «вволанде», «воланде»…

Кроме сарафанного радио была организована довольно агрессивная реклама. Она представляла собой трос, натянутый над тротуаром. С него свешивалась кожаная маркиза с названием театра и текущей постановкой, едва не касаясь плеч, если высоки, и голов прочих прохожих. Всем приходилось нагибаться, даже карликам, чисто рефлекторно, как будто кланялись святыне. Некоторые роптали, но, встретившись взглядом с гражданином с недекоративными наколками, предпочитали ретироваться или взять у него же, заискивающе, билет на театральное представление.

Часто маркизу-занавес раздвигали, а Котобраз посредством гимнастической брахиации виртуозно замахивал на трос, держащий его, несмотря на то что был одет в яркое кимоно; конечно, не только расцветка могла осложнить трюк.

Теперь уже в роли ассистента Хмурый подбросил канатоходцу два больших веера для балансировки. Стоящий на тросе был похож как на порхающую экзотическую бабочку, так и на цветного воздушного змея, на расфранчённого бейсджампера. На змея и бабочку ещё указывала головокружительность прыжков, обескураживающих публику; коленца и па тоже отличались сложностью, ломающей представление об эмпирике.

После двойного сальто назад человека-кота лапы-ноги… – из-за неопределённого статуса назовём их членами – визуально для зрителей оказались в нескольких сантиметрах от опоры! Но драматического падения, к удивлению и радости, – может, кто-то и огорчился, игнорировать злорадства невозможно, ведь злорадство – это даже не оксюморон, – не состоялось; сам Гёте не о том же: «Часть силы той, которой чуждо благо, но зла её прося – наткнёшься на безжалостного скрягу»? Небольшой приставной шаг – с воздуха? – на трапецию. Тут антропоморфный будто преткнулся и затуманился, демонстрация левитации была явным любительством, импровизацией, конфузом, не предусмотренным заранее, потупленный взор и смущение, слишком даже, кажется, нарочитое, проступило краской сквозь пятнистый ворс метиса – но в чём состояла неловкость?

Ропот и аплодисменты, свист и улюлюканье, восторженные возгласы, через привычно скептический гундёж прорывалось и вербальное:

– У волосатого пугала случился кикс!

– Марионетка на помочах!

– Зевок, с кем не бывает?

Ему вторит:

– Хеджирование риска…

Контраргументом:

– Жиганщина!

– Азиатский недоделок!

Так антиномично, не без дисфемизмов, выраженное впечатление публики, с непредсказуемым развитием оного, заставило свернуть рекламное выступление. К тому же смена бизнеса на изящном поприще уже заканчивалась, и утром прибудет новая смена.

***

Работники появились ни поздно, ни рано, заняли, как всегда, своё рабочее пространство в соответствии со штатным расписанием: один – за столом с электронными весами и набором реактивов, другой нёс бремя оперативно уполномоченного работодателем по широкому кругу мелких обязанностей.

По общему впечатлению, вновь прибывшие решили оживить – нет, не чучела, это в тариф не входило – златозакупочный бизнес; тезаврация – не причуда скупости, а ресурсная база выживания.

Сам профессионализм пожилого скупщика, впрочем, не оставлял желать лучшего. Для разоблачения postiche (фальшивки) даже не было нужды прибегать к инструментарию: сенсорика бледных чутких пальцев бывшего «щипача» ловила до долей золотника, караты и скрупулы – единицы измерения «ювелирки», – переводя одни в другие, случаясь подменяя, исключительно добросовестно заблуждаясь, так как нрав имел вполне добрый; стремясь не отягощать сознание клиентуры ознакомлением с профессиональными сложностями добытых трудом навыков и педантизмом десятичных дробей, всё это уже после прикидочного способа прикусом ортопедического фарфора. Здоровячку несколько раз пришлось-таки выбрасывать из конторы злоупотребивших овеществлением драгоценного времени по постулату: «время – деньги».

Бизнес шёл ни шатко ни валко, было решено, что нужно привлечь новых клиентов вызывающе зрелищной акцией. Собственно, к ней уже всё было готово. Краска-золотянка оставалась с тех пор, когда ею покрасили спортивную гирю, служившую аттрактивным элементом и зримой весомой целью, к которой стремились совокупно коллеги, чтобы потом распилить – нет, слишком тяжёлая коннотация, – разукрупнить и реализовать индивидуальные бизнес-планы на жизнь.

Так, этой краской покрыли накачанное тело олимпионика, с плавками вместе. Встав на приступку, где уже была гиря, атлет стал принимать позы, в наиболее выгодном свете представлявшие узлы мускулатуры, скрученные плетельщицей-анатомией в macramé (макраме) эвокаторы. Зеваки, собравшиеся на представление, денег, как это, всем достоверно известно, практикуется в Европе, за выступление не бросали, глазели даром, но кто взыскует прибыли в начале миллионного дела – раскрутка сродни благотворительности.

Позы выглядели не так, чтоб можно было рассчитывать на победу среди профи, – забава скучающему глазу, прибыли ж придут тайком, частями и гуськом – но лучше всё и сразу. Стихийный амфитеатр ожидал кульминации, что после столь зрелищной разминки силач одолеет двухпудовый снаряд. Этого, к общему разочарованию, так и не произошло. Вероятно, тяжести были противопоказаны позвоночнику, когда-то в прошлом бодибилдер, видимо, не рассчитал сил и поплатился неполной работоспособностью. Был и, по всей видимости, психотравмирующий фактор – тик краской не закроешь. Публика и представление постепенно сошли на нет. Осталось ждать финансового эффекта.

Другой промысел, «Кожа да кости», угождал перверсиям, развиваясь своим неспешным, в соответствии с технологией зоомумифицирования, ходом. Звероловы тащили и тащили жертв своего витального эго, мужского дезертирства от семейной дисгармонии в мастерскую. Противная естественному ходу энтропии, детритогенезу (разложению), амбиция рождает тотемных монстров и помещает в жилище, превращающееся в шеол – обиталище мёртвых. Для мастерской трюизм «деньги не пахнут» – универсальный дезодорант, дезактиватор смрада; жильцам смежных квартир пришлось участвовать в процессе обонянием волонтёрски – без компенсаций.

Об авторе:

Родился в Удмуртии, в городе Ижевске, 15 октября 1955 г.

Детство, отрочество, юность, зрелые годы прошли в обществе мамы, Татьяны Аполлоновны Феликсовой – из семьи дворян; весь её трудовой стаж сложился из работы медсестрой,
с военной поры начиная, в туберкулёзном диспансере.

Отец, коренной житель Удмуртии, работал директором рынка. Близости между отцом и сыном не было, какого-то культурного влияния на него он не имел, поэтому ранняя смерть отца не была воспринята трагично; да и родители к тому времени были уже в разводе.

Окончил восемь классов, строительный техникум, после работал 10 лет в проектном институте. Инвалидность позволила больше времени посвящать литературной деятельности. Писал критику, стихи, эссе.

Благодаря любимой женщине, ставшей музой, и написал, можно сказать, спонтанно «Изменника нашему времени».

 

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: