Пыль на брусчатке
Сергей Аркадьевич медленно шёл по узкой улочке, стуча тростью по брусчатке, выложенной веером. Он думал о том, сколько миллионов ног мостовая вынесла на своём горбу, сколько каблуков и подошв; сколько лошадей, запряжённых в экипажи и повозки, когда-то гулко цокали по ней, сколько автомобилей с рёвом проносится мимо. Сейчас лето, душно и мостовая в пыли, но скоро дожди смоют пыль с поверхности, осенние листья покроют узкую улочку шуршащим одеялом, а затем мороз скуёт её ледяными тисками и выпавший снег смягчит двойную твёрдость льда и камня. Но мостовой хоть бы что, хоть кол на ней теши. Она одинаково равнодушна, дрова ли на ней лежат или покойники…
Правда, кладка местами порушилась из-за отсутствия отдельной брусчатки. Сохранившиеся камни торчали, как редкие почерневшие зубы старика, накренившись вбок без опоры. В таких местах Сергей Аркадьевич останавливался, втыкал трость в углубление, напоминавшее ему пустую лунку, десну без зуба, и выставлял вперёд здоровую ногу. Затем осторожно переносил больную и всматривался в щербатую брусчатку, решая, куда перенести трость дальше.
Он остановился у трёхэтажного дома из красного кирпича и, прежде чем свернуть во двор, решил передохнуть. Посмотрел на низкие старенькие домишки и опять погрузился в размышления. Любые сооружения, построенные человеком, — не просто стены сами по себе. Вместилища человеческих жизней, они держатся дольше людей. Вещи — значит вещие, почти вечные, прочные и неживые. Хотя говорят ведь, что дома дышат. Может быть, живут они какой-то особенной жизнью, неподвижной, устоявшейся: чувствуют что-то, вещают нам безмолвным языком, — а людям и невдомёк. Конечно, дом выглядит молодым и красивым, когда люстры внутри горят да музыка играет, когда оштукатурен он и пахнет свежей краской. А вот после бомбёжки дом черепу подобен: пустые глазницы окон, худые скулы подъездов, желваки флигелей. Нет, всё это — человеческий взгляд на вещи. Самим стенам всё равно, сирена воет или оркестр играет. И мостовая эта, и улица — всего лишь пространство, арена для жизни. Но иногда кажется, что именно мы, люди, вторичны по отношению к вещам; именно мы подобны призракам: наша жизнь скоротечна, пожили немного да осели пылью на брусчатке, уступив место следующему поколению призраков. И так слой за слоем, слой за слоем. Каждое поколение — словно пыль времени на потемневшей мостовой.
Раньше Сергей Аркадьевич, бывая на Васильевском острове, обходил улицу Репина десятой дорогой. Но, ссутулившись под тяжестью лет, понял, что сумерки приятнее яркого света, а тихие проулки милее любого шумного проспекта. Брусчатка хранила его тяжкие воспоминания, но с годами любое горе отчасти притупляется и не удручает, как раньше.
— Твой краш, говоришь? Ну-ну… Уже пятый за полгода, — услышал он звонкий девичий голос.
— Да ладно, сама не лучше, — второй голос был чуть глуше, с хрипотцой, словно прокуренный. — Я хоть живых реальных пацанов выбираю, а ты то в певцов, то в актёров влюбляешься. И что это на завтрак мой любимый крашик лопал? И куда это он потом поехал? И с кем он последние три ночи провёл?
— А твои задроты чем лучше?
Сергей Аркадьевич, оказавшись случайным свидетелем девчоночьей перепалки, непроизвольно поднял глаза и словно прилип взглядом к их яркой внешности.
— Ну, чего уставился, дед? — хриплым окриком осадила его девушка с ярко-зелёной чёлкой и густо накрашенными глазами.
— Я? Ничего, — потупился Сергей Аркадьевич.
— Да ладно тебе, не груби, — махнула рукой на подругу её спутница, от которой отличалась только цветовой гаммой волос. Их кирпичный оттенок здорово сочетался с фасадом ближайшего дома.
— Пришли. Вот она, «Репа», — обрадовалась Зелёная и ткнула пальцем в сторону внутренней арки. Они свернули во двор, и дед вновь поднял глаза, рассматривая их тёмные фигуры, одинаково одетые: в широкие толстовки и штаны чёрного цвета.
А ведь Сергей Аркадьевич тоже в «Репу» направлялся, в кафе-клуб для трудных подростков. Его ведь пригласили специально, чтобы он поделился воспоминаниями как коренной ленинградец, участник блокады, который родился на Васильевском острове и в пять лет был эвакуирован вместе с матерью на Большую землю. Встреча с Сергеем Аркадьевичем, по замыслу организатора Елены Владимировны, должна была тронуть души малолетних недорослей, проблемы которых крутились вокруг наркотиков и цифровых миров.
Внуков у Сергея Аркадьевича не было, сын жил далеко от северной столицы, поэтому опыта общения с юным поколением дед не имел. Он согласился выступить в «Репе» после долгих уговоров жены: «Сделай доброе дело, поговори, расскажи им, живущим в достатке и сытости, о том, что детство бывает совсем другим, ну же, пойми, что ты — живая история». Но была ещё одна причина: кафе находилось именно на той узкой улице, названной в честь художника Репина, с которой он так давно не решался встретиться. Сергей Аркадьевич подспудно знал, насколько важно для него пройти по щербатой мостовой. И, столкнувшись с яркими девицами, он вновь засомневался, нужна ли ему встреча с подростками. Минут пятнадцать он топтался у обочины, но, собравшись с духом, решительно направился в кафе.
Его встретила пышная приятная женщина с короткой стрижкой. Её не очень выразительные глаза обрамляли крупные очки в брендовой оправе. Посеребрённые дужки отлично сочетались с белёсостью волос.
— Вы Сергей Аркадьевич? Я Елена Владимировна. Проходите. По коридору, пожалуйста. Киносеанс ещё не закончился. Потом обсуждения минут на десять. И затем общение с вами.
— Уж не знаю, справлюсь ли я с такой педагогической задачей. Я ведь, сами понимаете, не Макаренко.
— Да вы не переживайте, ребята сложные, но не безнадёжные, — защебетала она. — Их возраст самый противоречивый. Незрелость подростков двойная: она и телесная, и душевная. Угловата не только фигура, но и психика, если можно так сказать. Они такие ранимые. Любое слово или действие, с точки зрения взрослых, самое незначительное, может спасти или погубить подростка, толкнуть его в пропасть или, наоборот, вытащить из преисподней.
Сергей Аркадьевич в изнеможении присел на вовремя подставленный стул. Общение с молодёжью показалось ему непосильной ношей.
— Но вы им обязательно понравитесь. Вот увидите. Я хорошо знаю этих ребят. Вы присмотри́тесь к ним. И при общении ни в коем случае не заигрывайте с ними. Говорите уважительно, но не свысока. Улыбайтесь им, шутите. Они любят юмор.
— Но я ведь пришёл делиться воспоминаниями, и не самыми весёлыми, — несмело возразил Сергей Аркадьевич.
— Ну так и что? И на войне были хорошие моменты, фронтовая дружба, так сказать, и прочее. Вы их позовите, позовите в уютный мирок своего жизненного опыта. Они отзывчивые и если почувствуют, что взрослые или даже пожилые люди наводят мосты в их подростковую вселенную по собственной инициативе, так сказать, то обязательно откликнутся, отзовутся душой.
— Я постараюсь, постараюсь, — поспешил заверить организаторшу представитель пожилого мирка. — Как бы мне самому не утонуть в их подростковой вселенной. Я и слов многих из их лексикона не понимаю. Краш, например.
— О, если вы произносите слово «краш», значит, у вас всё получится, — обрадовалась Елена Владимировна и вновь защебетала: — И понимать здесь нечего. Ребята раскованные, открытые. Их можно спросить о чём угодно. Сами всё объяснят. Они очень сознательные. Понимают любое своё состояние. Умеют называть вещи своими именами. К примеру, вот та, с зелёной чёлкой, — Снежана, она даже ночью мне звонит, чтобы описать своё смятение. Она чётко понимает, что у неё депрессия. Так и говорит: Елена Владимировна, у меня опять она, старуха с чёрными веками, депрессия, хоть из окна прыгай. Я, конечно, её успокаиваю, беседую с ней по-взрослому, серьёзно беседую. Мы с ней полночи говорим. Представляете, она такая настойчивая, всегда старается найти и понять причины своего депрессивного состояния. Ведь мама не баловала её своим вниманием. Девочка росла как плющ на заборе. Цеплялась за любое ласковое слово, за любое проявление тепла, так сказать… Она…
— А что они смотрят? — Сергей Аркадьевич перевёл тему на более безопасную почву. Несмотря на то что экран светился, в зале было достаточно темно, и глаза старика не могли разобрать, сколько подростков находилось в зале.
— Мультфильм…
— Так ребята вроде бы взрослые?!
— Так ведь и мультик непростой. Не зря «Головоломкой» называется. Его герои уникальны. Они — эмоции, живущие в голове одной девочки. Радость, Гнев, Печаль и так далее в равной степени необходимы каждому из нас. Фильм показывает человеческую психику через образы и символы. Вот, например: поезд мыслей — это поток сознания. Он прибыл к хранилищу воспоминаний, в котором особенно занимателен для меня зал… абстрактного… мышления.
Последние три слова Елена Владимировна проговорила медленно и выразительно, с паузами, словно не произносила, а писала каждое из них с заглавной буквы: Зал Абстрактного Мышления. Нотки восхищения слышались в звучании её голоса. И ещё гордость, видимо, за свою причастность к двуногим существам, которые считают себя абстрактно мыслящими. Погордившись несколько мгновений, она важно продолжила с победоносной улыбкой:
— А как изящно вырисован отдел снов! А пещера страхов! А пропасть подсознания! Ведь они, наши трудные подростки, всё время в неё падают. Мы учим их вытягивать себя оттуда самостоятельно, но не с пустыми руками, а с осмысленными нарративами прошлого, так сказать.
— А зачем она нужна, эта пропасть подсознания? — удивлённо спросил Сергей Аркадьевич. — Зачем туда нырять?
— Вы, наверное, незнакомы с современной психологией? — Елена Владимировна снисходительно заулыбалась. — Видите ли, в наше время без этого никак. Негативные следы жизненного опыта ежеминутно влияют на то, как мы себя ведём, какие отношения выстраиваем с людьми. Это бремя, которое тащит каждый из нас. Груз прошлого, призраки пережитого губят наше будущее. Понимаете?
— Нет, не понимаю. Знаете, Елена Владимировна, за моими плечами долгая жизнь и много призраков прошлого. Но при чём тут подростки?
В этот момент показ мультфильма закончился. Организаторша подскочила, включила свет, который открыл Сергею Аркадьевичу, что в зале всего трое подростков и с двумя он уже немного знаком. Снежана, увидев деда, поджала губы и выразительно посмотрела на подругу с красными волосами. Обе прыснули и потупились. Худощавый парень с мелкими неразборчивыми наколками на шее и скулах оглянулся на них, словно ожидая, когда и с ним поделятся шуткой. Елена Владимировна прошептала на ухо гостю, чтобы он посидел у входной двери, а сама рассадила подростков за круглый стол в удобные кресла и начала свой допрос в стиле приятной беседы.
— Ребята, понравилась ли вам просмотренная «Головоломка»?
— «Головоломка» ваша — для девчонок. Я бы лучше «Человека-паука» в десятый раз посмотрел.
— Так ведь «Паук» — такой же мультик, как и «Головоломка», только для прицеперов… Для прицеперов, таких как Максим, — отозвалась зеленовласая Снежана. — А мне понравилась «Головоломка». Как тебе, Эва?
— Так Максим же руфер, а не прицепер, — не отвечая на вопрос, уточнила Эвелина.
— А чем отличаются руферы от прицеперов? — поинтересовалась Елена Владимировна.
— Вот всё расскажут, — сделал огорчённую мину Максим, но, ухмыльнувшись, стал объяснять: — Руферы по балконам и крышам лазают, а прицеперы к поездам или троллейкам прицепляются.
— А что скрывать? Ты сам фотки выставляешь! И даже видео! Я когда увидела, как ты с балкона на одной руке свисал, а другой снимал себя на видео, мне плохо стало… — сердито выдала Эвелина.
— Эва, ты неправа. Макс не руфер, не прицепер, а зацепер, раз висел, зацепившись за балкон… — уточнила Снежана, улыбаясь.
— Правда, Максим? — побледнев, спросила организаторша.
— А если сорвёшься?
— Ну сорвусь — и что? — зло проговорил Максим. — А какой смысл в моей жизни? Так хоть умру красиво, как в кино…
Сергею Аркадьевичу стало душно. Он не был готов к подобным откровениям и не мог разобраться в хитросплетениях жизни современных подростков. Но острая жалость к ним вдруг сковала его сердце, жалость и бессилие. Ему захотелось сбежать. Он не мог понять, зачем он здесь, почему, для кого. Подростковая вселенная вызвала ужас у деда.
— Максим, — твёрдо, чеканя слова, проговорила довольная собой организаторша, — ты смелый и сильный парень. Я знаю, понимаю твоё состояние и понимаю абсолютно точно, будь уверен. В шестнадцать лет хочется свернуть горы, энергии хоть отбавляй. А родители тебя ещё за первоклашку держат. Так ведь? Поэтому ты и хочешь доказать своей маме, на что способен. А способен ты гораздо на большее, чем думает твоя мама, способен ты на поступок, даже на подвиг. Так ведь, Максим?
— Нет, ничего не хочу я никому доказывать! Слышите? Ни-че-го! — повысил голос Максим и вскочил словно ужаленный.
Елена Владимировна побледнела. Типичный шаблон беседы дал нетипичный результат. Но психолога на «слабо́» не возьмёшь.
— Максим, вспышки агрессии в шестнадцать лет — дело обычное. Сядь. Успокойся. Прошу тебя. — Нотки нежности и печали послышались в голосе организаторши. Парень сел.
— Вот и хорошо… — продолжила Елена Владимировна, вздыхая. — Конечно, в такой сложной семейной атмосфере, в которой ты находишься, когда твоя мама…
— Моя мама?! Что она вам сделала, моя мама?
— Мне, Максимушка, ничего. Я с ней даже незнакома. Но вот тебе с ней непросто…
— А вам-то что?
— Максим, ты недослушал. Тебе непросто с твоей мамой, но всё- таки она у тебя единственная, родная. Она старается как может. И любит тебя, так сказать. Прими её, Максим. Вспомни финал «Головоломки». Как это важно — примириться с собственной мамочкой!
— Отвяжитесь от мамы моей и от меня! Зачем вы мне талдычите каждый раз про мою маму? Что вы всё лезете и лезете не в свою жизнь?
Максим вскочил и, словно футбольный мяч, одним прыжком отскочил к двери, рывком открыл её и выбежал на улицу. Дверь резко дёрнулась и с визгом вернулась в исходную позицию. В кафе повисло напряжённое молчание. На экране бледными пятнами продолжали светиться киношные образы человеческих эмоций: Печаль смотрела из-за плеча Гнева на улыбающуюся Радость. Шумела кофемашина, распространяя горький аромат. И невозмутимый бармен спокойно занимался своим делом: ему приходилось видеть потасовки и покруче. Девчонки поглядывали друг на друга и ухмылялись одними уголками губ. Елена Владимировна медленно сняла стильные очки, взяла со стола салфетку и стала протирать их стёкла: тщательно, методично, долго, сначала одно, затем другое.
— Елена Владимировна, вы не переживайте, я быстро, я сейчас его верну… — засуетился Сергей Аркадьевич. — Он наверняка во дворе. Я сейчас его верну, вы только не расстраивайтесь. Я мигом…
Лицо деда горело то ли от стыда, то ли от повышенного давления. Прихрамывая, он поспешил к выходу. И вечерняя прохлада приятно освежила его. Сергей Аркадьевич с облегчением вздохнул и огляделся по сторонам. Рыжая пухлая кошка с тонким ошейником ела кошачий корм из переполненной миски. Неподалёку на странной кованой лавочке, стилизованной под железнодорожные рельсы с частыми шпалами, сидела худенькая старушка с пакетом корма в руках.
— Парень ваш пронёсся, чуть миску не сбил. Ох уж эта молодёжь! Вы его точно не догоните. А ты, киса, кушай, кушай, моя хорошая…
Растерянный Сергей Владимирович вышел на мостовую и побрёл в сторону Большого проспекта. Понял, что не сможет вернуться в кафе, что сбежал, как подросток. Без скандала, конечно, потихоньку сбежал, но всё же… Вряд ли Максим вернётся в «Репу». Да и деду там не место. Чем он может помочь ребятам? Разве сможет объяснить, в чём смысл их жизни? Подобрать нужные слова сама психолог, профессионал, не смогла. Где уж ему…
Он шёл по мостовой и по-стариковски шевелил губами. Люди часто проговаривают сами себе то, чего не смогли высказать другим. Подбирают нужные важные слова, которые не возникли вовремя, и обращаются с ними к человеку, к тому собеседнику, диалог с которым по каким-то причинам не получился или получился не так, как им хотелось бы. Сергей Аркадьевич видел перед собой лицо Максима. Сначала он тщательно обдумывал, что мог бы сказать подростку. Потом незаметно погрузился в воспоминания и стал делиться ими с парнем, словно тот шёл рядом.
Разве знает Максим, что улица Репина — самая узкая в городе, не больше пяти-шести метров. Она появилась давно, в петровские времена, в виде тропинки к ближайшему рынку. Сергей Аркадьевич помнит её с раннего детства. Он был поздним ребёнком, худеньким, болезненным, третьим сыном в семье. Старшие братья-погодки, Николай и Фёдор, высокие и сильные, носили его на плечах как пушинку. У Максима наверняка не было старших братьев… Они ни за что не позволили бы ему рисковать жизнью, цепляясь за балкон: сразу уши надрали бы, без лишних разговоров, да и дело с концом. А матери ни словом бы не обмолвились. Сами разобрались бы, мужики ведь. Зачем мать пугать и беспокоить? Как было легко и весело с братьями, если бы Максим только знал.
Однажды после прогулки они втроём шумно ввалились в квартиру, а мама, бледная, закрывая ладонью рот, совсем тихо произнесла слово «война». Страшное слово для старших и совсем нестрашное для маленького Серёжи. Он улавливал тревогу в голосах, но был слишком мал, чтобы понять, что происходит. Разве может представить Максим, готовый по-киношному умереть, как хочется жить, когда бомбы разрываются совсем рядом; разве может понять, что такое голод, до коликов, до тошноты, до обморока…
Жизнь разделилась на до и после: до эвакуации, когда семья жила на набережной Макарова, и после, когда братья по-взрослому наотрез отказались уезжать. Отец на фронте, и они должны быть в строю. Им было примерно столько же, сколько Максиму: Николаю — семнадцать, Фёдору — шестнадцать. В кафе подросткам показывали кино про пропасть воспоминаний, а ему, Сергею Аркадьевичу, не до мультиков. Он, пятилетний ребёнок, до сих пор помнит, как братья, вчерашние дети, бежали за машиной, пока она не исчезла за ближайшим поворотом. И как мама, прижимая Серёжу к себе, молча плакала, и его ладошки, щёки и даже шапка были мокрыми от её слёз.
Хотя, конечно, помнил дед далеко не всё, и слабую мальчишескую память дополняло воображение, которое питали рассказы матери и старого бригадира. Он в сорок втором работал и жил вместе с парнями на заводе «Севкабельпорт». Никаких психологов тогда и в помине не было, и братья несли все тяготы военного тыла на себе молча. Николай всегда считал себя за старшего. Спали они вместе у станка, так было теплее. Но иногда Федя начинал хлюпать носом, и слёзы впитывались в Колин ватник. Сам он крепился, не плакал, только сердито выговаривал: «Ладно, поздно уж, спи», — и ещё крепче обнимал младшего. Они так и погибли. Слышишь, Максим? Погибли… в обнимку… во сне… при обстреле завода… Разве можно о таком рассказать в кафе, в перерыве между кино и вечерним променадом, Максим?
Память — вещь скользкая. Сергей Аркадьевич помнил братьев, но словно во сне, фрагментами: то Колина улыбка появлялась как ощущение, и хотелось смеяться в ответ. То Федины сильные руки в рукавах белой рубашки вставали перед глазами, когда тот подкидывал и ловил его детское тельце, подкидывал и ловил. Кудрявый чуб Коли он помнил особенно хорошо, потому что ему нравилось запускать маленькие пальчики в его волосяные заросли и теребить, теребить их. Но лица братьев Сергей Аркадьевич помнил точно, по старой фотокарточке. Он рассматривал её, когда старый бригадир со слезами рассказывал матери о том, как Коля с Федей впрягались в сани, гружённые телами замёрзших погибших людей, и тянули их из последних сил по улицам Васильевского острова. Лошадей-то не было. Узкая короткая улица Репина была подходящим местом для морга под открытым небом. Все эти годы Сергея Аркадьевича терзало жуткое видение: лица братьев соединились в его воображении с картиной Перова «Тройка», той самой, на которой дети тянут неподъёмный груз. Он представлял, как Коля с Федей тащили сани с покойниками, а потом вместе с бригадиром выгружали тела на эту самую репинскую брусчатку, мёрзлую и лютую, представлял и плакал.
Старик остановился, споткнувшись о неровный камень. Сердце его учащённо билось. Летняя пыль казалась ему инеем. Холодом веяло от земли. Он то ли увидел, то ли почувствовал, что сани по-прежнему скрипят, и скрипят по мёрзлой брусчатке, и братья по-прежнему тянут и тянут свою непосильную ношу.
Райский сад
Антон Павлович называл себя софистом.
— Не могу позволить себе иметь даже одно приемлемое для меня убеждение: «не иметь никаких убеждений». Вставать на трибунку одного мнения или идеи, пусть даже самой правильной, — значит обделять свою личность, сжимать рамки мировоззрения. В эпоху рыночного расширения сознания приходит понимание, что мы живём в мире всесторонних связей. Всё связано со всем и во всём! — патетично провозгласил Антон Павлович.
— По малому моему разумению, паук тоже живёт в мире всесторонних связей и сам плетёт эти сети, — парировал отец Серафим, поглаживая длинными пальцами стриженую бородку, — но не для того, чтобы расширять своё многолапчатое сознание, а чтобы покушать. Вы, Антон Павлович, к кому себя относите: к паукам или мошкам?
Софист не позволял конфликту проявиться даже тогда, когда таковой подавался под соусом ничтожной дискуссии о «насекомых».
— К паутине, к тонким коммуникационным нитям, оплетающим всё вокруг. Психологи нынче — клей, основа, на которых держится человеческое общение.
— И тут выкрутился, — заулыбался молодой батюшка, откидывая волнистые волосы со лба. Священник был одет как обычный мирянин, но тёмные тона одежды, животик и скромный, но уверенный взгляд выдавали в нём служителя культа. — А вот и покушать несут…
К столику подошёл неуклюжий полноватый официант с совиными глазами. Держа поднос с посудой двумя руками, он запнулся у самого столика, и стеклянный фиолетовый бокал (пустой, слава богу) упал на плиточный пол и разбился вдребезги.
— К счастью! — воскликнул Антон Павлович, но слегка скривил полные губы.
Паренёк суетливо извинился, виновато смотря на осчастливленных клиентов. Сбегал за метёлкой, затем долго и неуклюже подметал пол и слушал, как собеседники наперебой успокаивают его.
Два душеведа, психолог и священник, познакомились случайно и встречались нечасто. Но, общаясь, невольно испытывали спортивный интерес к интеллектуальной полемике. Высказанная мысль должна была отскакивать лёгким мячиком от плоской поверхности ментального бытия, как в настольном теннисе, прямо к достойному противнику, готовому парировать её ответом — ракеткой. Интеллектуальная реакция требовала главного: не пропустить мысль за пределы допустимого поля, разумного и смыслового игрища. Уронить её в безбрежность за пределами игрового стола значило бы признать, что бытие не поддаётся мыслительному структурированию и существует вне игровой комбинаторики.
— Священники сегодня не в тренде. И знаете почему? — рубанул сплеча Антон Павлович. — В то время, когда они призывали к покаянию и выписывали индульгенции заблудшим овцам, овцы эти, по сути, были волками. Сначала грызлись и резали друг друга, а потом каялись, сложив окровавленные ручки на груди. Сегодня психологи совершают победоносное шествие по планете без мантий и алтарей. Они разрешают человеческие конфликты, и, как видите, войн стало бы гораздо меньше… если бы не отдельные фанатичные лидеры…
— Фанатизм бывает не только религиозным. Да и войны нынче бьют в первую очередь не по телам, а по душам людским. Это во-первых. А во-вторых, неизвестно, чем закончится это ваше шествие. Вот первомайских парадов уже нет, а церкви стоят, — парировал отец Серафим.
— Я никак не умаляю достоинств веры, — тотчас переобулся психолог. — Я уважаю и духовенство, и паству. И считаю, что на вашу долю выпала самая тяжёлая и грязная работа. Вы рыли котлован цивилизации и возводили его стены. Мы же занимаемся внутренней отделкой, так сказать. Расставляем мебель, вешаем люстры. Сегодня и овцы жирны, и волки почти беззубы.
Слова про грязную работу в котловане цивилизации не могли понравиться молодому священнику. Но он вынужден был прервать разговор, извинился и направился в комнату размышлений.
Зал ресторана походил на райские кущи. Большие кадки с жиденькими пальмами стояли на полу возле окон. Садовые скульптурки голеньких ангелочков висели над столиками вместо бра и смотрели вниз, заглядывая белыми зрачками в тарелки посетителей. Стены были расписаны ветхозаветными сценами, но Ева отличалась от церковного варианта слишком широкими бёдрами и тонкой талией, Адам напоминал культуриста, а змий толстым шлангом оплёл тонюсенький ствол древней яблони, готовой рухнуть под его тяжестью.
Рассматривая пространство, отец Серафим не заметил бедового официанта и чуть было не налетел на поднос в его дрожащих руках, но вовремя отскочил в сторону.
— Вы первый, кому удалось увернуться от моих падающих блюд. — Сомнамбула-официант просиял и сузил совиные глаза до тонких прорезей. — Туалет прямо.
Коридор, ведущий в туалет, был увит пластиковыми лианами. На них сидели пёстрые синтетические птички.
«Ничего себе! — подумал батюшка. — Каким же будет туалет?!»
Отхожее место превзошло все ожидания. Соловьиная трель на предельной громкости лилась из невидимых динамиков. Раковина походила на фонтан. Кран был встроен в её центр и выбулькивал из себя струйки пахнущей хлоркой воды. По бокам торчали писающие ангелочки, а стены пестрели штампованными пальмовыми листьями. Священник убедил себя, что вполне естественно справлять нужду под пение птиц, но, когда оно резко оборвалось, перевёл дух. Зашёл в кабинку и не успел закрыть за собой дверь, как грохот классической музыки обрушился на его бедную голову.
— Господи, помилуй! — пробормотал он.
Антон Павлович в ожидании собеседника озирался, рассматривая посетителей. Зал был почти пуст. За соседним столом сидели мама с дочкой лет пяти-шести. В ожидании обеда девочка листала картонную книжку с яркими изображениями животных. Мать была погружена в телефон.
«Похвально, что не дочка…» — подумал психолог.
— Мам, ну скоро? — плаксиво запричитала дочь.
— Перечисли всех животных, и только тогда дам телефон.
«Понятно», — ухмыльнулся Антон Павлович.
— Жираф! Какая у него длинная шея! Ничего себе!
— Дальше, — не поднимая головы, буркнула мать.
— Динозавр! Ничего себе, какой страшный!
— Даша, сколько раз я говорила, — мать подняла голову и недовольно посмотрела в глаза дочери, — нельзя произносить эту ужасную фразу: «Ничего себе!». Тем самым ты ограничиваешь своё сознание, свои желания. Ничего себе — значит, ничего тебе не будет: ни игрушек, ни конфет, ни щенка! Рубишь сук, на котором сидишь!
— Какой сук? Я на стуле сижу, — растерялась девочка. — Почему мне ничего не будет? Ничего я не рублю… — Она готова была расплакаться.
«Руби, девочка, руби этих с… чёртовых мамаш. Слава богу, я не детский психолог. А то пришлось бы заиметь убеждения», — домысливал психософист.
— Не плачь, возьми телефон, поиграй. Эх, ты, дурёха! Вырастешь — сама поймёшь. — Женщина обняла девочку, поцеловала и вручила ей свой разогретый до кипения мобильник.
Вернулся отец Серафим. В его голове не умолкали соловьи и торжественные звуки симфонии. Он позвал официанта и заказал водки. «Не люблю соловьёв. Уж лучше белочки», — решил батюшка и обратился к собеседнику:
— Вы умышленно привели меня именно в это место? Ваша ирония проявляется не только в словах. Не приметил названия, но уверен, что оно связано с христианской символикой.
— Да, ресторан называется «Райский сад».
— «Райский сад»? Ах, вот в чём дело…
— Да, мне захотелось побеседовать с вами в раю, пусть бутафорском, но всё же. Я и сам здесь впервые. Знакомые посоветовали. Говорят, здесь отличная кухня, — разулыбался психолог.
— Позвать батюшку и трапезничать в ресторане с таким названием может только убеждённый в своей парадоксальности человек.
— Парадоксы мысли — мой конёк. Без них скучно было бы жить. — Антон Павлович развёл руками.
— Парадоксальные мысли часто суетны. Мне ближе парадоксы жизни… Многие хотели в рай, но попадали в геенну, в ад. Что бы человек ни придумал, что бы ни сотворил, горние, высшие силы, которых вы высокомерно не замечаете, обязательно вмешаются, внесут свои изменения и покажут убогость человеческих усилий. — Молодой священник возвёл брови к небу.
— Например?
— Посмотрите на интерьер вашего райского заведения. Оно стилизовано под природную среду. Повсюду пальмы, пластиковые лианы, игрушечные попугаи, аудиосоловьи. Искусственный рай. Бутафорская природа.
— Да, но всё природное нынче в моде, — сказал Антон Павлович и стряхнул несколько жёстких волос, упавших с его седеющей головы на рукав дизайнерски измятой розовой рубашки.
— По моему крайнему разумению, всё природное в моде означает, что для миллионов горожан природа давно умерла. Природа давно превращена в бетон и стекло. Она либо мечта, либо покойница. А если точнее, и то и другое вместе.
— Я завидую вашей старомодной убеждённости. Вы выбрали крестный путь деревенской пасторали и движетесь по нему с настойчивостью трамвая. А вот и райские угощения к нашему столу. — Антон Павлович подскочил и помог официанту поставить блюда на стол. Парень покраснел и пролепетал, что может справиться сам.
— Не сопротивляйтесь. У вас сегодня трудный день. А мы очень голодны. Вот, батюшка, ваша форель. А это мой стейк. Приятного аппетита!
Форель с хрустящей корочкой была подана на большой белой тарелке с кругляшками лимона, подрезанными и завёрнутыми в замысловатые загогульки. Невиданные ароматы кружили голову, но отец Серафим впал в молитвенную неподвижность, подняв горе́ зеницы. Затем осенил себя и трапезу крестным знамением и, завершив ритуал, посмотрел на психолога. Антон Павлович хранил деликатное молчание из последних сил:
— Форель… Форель хороша с белым вином типа «Пино Гриджио».
— Нет, спасибо, я по старинке, с водочкой. Ваше здоровье!
Священник подумал о том, как хорошо, что белочки не поют, и спешно опрокинул стопочку. Психолог прикрыл глаза и с чувством блаженства отпил глоток красного аргентинского вина «Мальбек» из высокого хрустального бокала. Затем приоткрыл их и сквозь поволоку посмотрел на стейк, кровяной, настоящий, французской подачи, с соусом беарнез. Рядом красовалось пюре из сельдерея, оформленное в виде пышного зефира с веточкой розмарина. И только он хотел впиться передними белоснежными винирами в обжаренную телячью плоть, как услышал голос официанта над самым своим ухом.
— Скажите, что мне делать? Вы такие хорошие… А я совсем запутался. Я даже готов забраться на крышу самой высокой высотки и прыгнуть вниз. Что мне делать? Что? Я испытываю такой страшный стресс, что не могу даже мыть посуду на кухне. Руки дрожат, как у алкоголика, а я ведь не пью…
Антон Павлович резко опустил нож и вилку на тарелку, раздул ноздри в надежде поглотить хотя бы запах любимой еды, повернул голову и пронзил опрокинутое лицо несчастного яростным взглядом. Но, увидев крокодильи слёзы в глазах официанта и вспомнив, что он софист, психотерапевт и магистр эмоционального здоровья запрокинул правую ногу на левую, перекрестил руки на груди, поднял брови и сменил ярость на удивление.
— Да на тебе лица нет. Ты когда его потерял? И где? На кухне, в транспорте, соцсетях или во сне? — разразился Антон Павлович.
— Я? Я не только лицо, я себя потерял. Себя. Окончательный аутсайдер и лузер.
— Кармические узы держат крепче цепей… Вот откуда этот малый знает, что я профессионал и избавляю от лузерства таких, как он, каждый божий день? — обратился психолог к священнику и самодовольно улыбнулся: — И, что характерно, он не к вам обратился, а ко мне…
— Присядьте. Успокойтесь. Вытрите слёзы, — предложил парню отец Серафим. — Как вас зовут? Что случилось?
— Она там, в аду… Сидит со своим бугаём… А я должен их обслуживать…
— В каком аду? — спросил священник.
— Ну там, в подвальном этаже…
— Да ты поэт, батенька, — усмехнулся психолог. — Она? Самая любимая и единственная? Недавно тебя бросила? Ушла к другому?
— Откуда вы знаете? Видите, я не ошибся, когда к вам обратился за помощью. Вы внушаете доверие. Как их обслуживать? Она издевается надо мной, смеётся прямо в лицо, унижает самой ситуацией, липнет к своему бугаю. А у меня руки дрожат. Сильно-сильно…
— Вот искушение! Попросите кого-то из официантов вас сменить. Товарищей по работе… — предложил отец Серафим.
— Нет, не стоит советовать и навязывать свои клише молодёжи, — вежливым, но не терпящим возражения тоном прервал Антон Павлович совет священника. — Если бы люди поняли, что страхи не имеют никакой связи с реальностью, всем жилось бы куда лучше. Они переживают много негативных эмоций и оказываются в жизненных тупиках. Если ты, парень, посмотришь на ситуацию со стороны, то поймёшь, что именно эмоции не дают выйти из твоего маленького личного ада. Переступи через них.
— Я не смогу…
— Сможешь! Если это получилось у других, то получится и у тебя. Посмотри на ситуацию со стороны. Что ты видишь в ней? Испытание или угрозу? Перестань верить в неудачу. Просто используй этот конфликт как возможность раскрыть свой потенциал. Возьми эту ответственность на себя. Посмотри по сторонам, рассмотри детали. И ты поймёшь, что нужно сделать, чтобы оставить с носом эту парочку. Сделай что-то своё, особенное, соверши поступок. Любое принятое решение прекрасно, если оно твоё. Ты его принял и воплотил. Ну, соберись! Иди и не оглядывайся… Ушёл, слава богу! Отбоя нет от клиентов даже в ресторане, в отпуске, в поезде, в самолёте — везде.
— А вы уверены, что он не натворит чего-нибудь бедового? — тревожно спросил отец Серафим.
— Он? Проблема этого малого в том, что он никогда ничего не творил. Пусть натворит. Пусть почувствует себя живым. О, мой стейк. Он подостыл, но по-прежнему прекрасен. Как форель?
— Вкусная. Почему же так мало сил душевных у нынешней молодёжи? Чуть что — сразу самоубийство в головах. Господи, помилуй!
— Есть одна софийская мудрость: «Чем больше самоубийц, тем меньше самоубийц». Уловили? Ну не сердитесь. Я знаю, как церковь относится к подобным вещам. Я просто пошутил… Вино прекрасно… Однако настала моя очередь посетить заведение. Не скучайте. Я быстро.
Разгорячённый вином и обстоятельствами, Антон Павлович прошёл в коридор с лианами и увидел, к своему разочарованию, в открытых дверях туалета толстую уборщицу. Она вежливо сообщила: «Извините, уборка. Пройдите вниз. Там открыто». Спешной походкой психолог пронёсся мимо столика с приятелем, разводя руками, и почти побежал по ступенькам вниз. В ад, где засела искусительница официанта.
Каково же было удивление психолога, когда он увидел в подвальном помещении настоящий, нет, не совсем настоящий, но ад, такой же бутафорский, как и рай наверху. Красный кафель выстилал пол. От него по стенам поднимались языки штукатурного пламени. Чуть выше красовались гипсовые черти всех мастей и видов. Один из бесов обнимал женщину с выпирающими достоинствами, целясь узким языком ей в шею. На центральной стене кентавр с лицом Мефистофеля подбирался к слащавой красотке сзади.
Даже у Антона Павловича опустилась нижняя челюсть. «Хорошо, что отец Серафим успел посетить райский туалет, — подумал он. — Не простил бы он мне такой шалости. А я ведь и не виноват. Сам не знал, что сад в ад превратили местные рестораторы ради наживы». Проходя мимо столиков, он взглянул мельком на хорошенькую самодовольную девушку с парнем-бугаём.
В уборной грохотала классическая музыка, но психолога она не смутила. Он торжественно расстегнул ширинку и только приготовился к процедуре мочеиспускания, как вдруг сработала пожарная сигнализация. Замигала красная лампочка над головой, и водяные струи обрушились на голову, плечи, спину Антона Павловича. Несмотря на мгновенно вымокшую одежду и боязнь оказаться в эпицентре пожара, софист был вынужден закончить начатую процедуру, добавив собственную жидкость в дело тушения. Быстро застегнул брюки, зачем-то руками стряхнул воду с коротких волос и попытался открыть дверь. Казалось, её заклинило. Чем сильнее мужчина толкал её и хаотично дёргал ручку, тем неприступней она становилась. Сигнализация пищала, как стадо мышей-мутантов. Свет то включался, то гас. Вода разлеталась, фонтанируя во все стороны, врезаясь в стены и в промокшего Антона Павловича, мужественно пытавшегося правым плечом проломить себе выход из туалетного тупика. Вдруг он почувствовал давление на дверь извне, отступил на шаг в надежде на помощь и не ошибся. Дверь поддалась, открылась, и психолог увидел в дверном проёме мокрого отца Серафима.
— Вы открывали дверь не в ту сторону! Она открывается внутрь.
— Какой осёл её устанавливал? — возмутился Антон Павлович, выскакивая из туалета. Он принюхался по-звериному, ожидая уловить запах пепелища, но ощутил только сырость. Свет в зале работал в мигающем режиме. Психолог бежал за священником и воспринимал происходящее словно вспышками. Перевёрнутый стул возле стола, за которым уже не было зазнобы официанта с бугаём. Плачущий Мефистофель. Мокрое штукатурное пламя. Поскользнувшийся на тёмно-красном кафеле отец Серафим. Антон Павлович успел его поддержать. Стены лестничного пролёта. Наконец-то рай. Здесь, по крайней мере, светло.
— Простите, ради бога! Я, я во всём виноват! Пожара не было! Я нечаянно нажал в подсобке на это устройство! — лепетал официант перед грозно нависающим над ним крупным мужчиной.
— Ты уволен, скотина, ты уволен, но я не отпущу тебя, пока не заплатишь мне издержки, — кричал хозяин, схватив парня за грудки. Работники ресторана стояли за спиной начальника, наблюдая сцену возмездия. — Чего уставились? Наводите порядок!
Увидев душеведов, директор изменился в лице:
— Дорогие посетители, приношу свои извинения. Снимайте мокрые рубашки. Мы выдадим вам футболки с логотипом нашего заведения. Мой водитель отвезёт всех домой за наш счёт, естественно. На улице всё-таки зима.
Взволнованная молодая женщина держала на руках дочку, мокрую и счастливую.
— Ничего себе! Как здорово! Фонтаны в кафе! Ничего себе! И мне футболку подарят?
Она тянула ручонки к одинокой струйке воды, которая ещё выплёскивалась из-за ангелочка с белыми глазами. Пальмы в кадках посвежели. Адам, Ева и особенно змий на тонкой яблоньке сияли обновлённо после пожарного дождя. На стуле сидела бывшая девушка бывшего официанта и плакала. Отец Серафим подошёл к ней, погладил по голове, взял за руку и повёл к выходу.
— Он бросил меня. Понимаете, бросил! Сбежал и ни разу не оглянулся, — причитала девушка, покорно следуя за батюшкой. За ними шла молодая мама со счастливым ребёнком. Детское «Ничего себе!» уже не раздражало её. Заключал процессию Антон Павлович. Перед выходом он обернулся и подмигнул отчаянному официанту, а затем скользнул взглядом по поверхности столика, на котором краснел его недоеденный стейк.
Гардероб по счастливой случайности не был затоплен, что очень утешило не только посетителей. Директор тоже порадовался тому, что при установке пожарной сигнализации он дальновидно решил сэкономить на гардеробе. Мокрые клиенты переоделись в ресторанную униформу. У каждого на груди красовалась надпись «Райский сад». Водитель пригласил их в микроавтобус, припаркованный невдалеке.
Сгущались сумерки, и, пока женщины усаживались в машину, священник обернулся и увидел «вырви глаз»-буквы неоновой вывески с названием кафе. Буква «с» в слове «сад» зияла тёмным пятном.
— А я ведь только сейчас увидел истинное название этого парадоксального заведения, — задумчиво произнёс священник и с улыбкой взглянул на психолога. — А знаете что, Антон Павлович, я же говорил, что высшие силы обязательно вмешаются. Вселенский потоп, пусть местечковый, пусть бутафорский, но потоп, всё расставил по своим местам!
