Рог Мессии

Ханох ДАШЕВСКИЙ | Современная проза

Отрывок из романа

Депортированный перед войной из Литвы зажиточный человек и предприниматель Юда Айзексон в результате рокового стечения обстоятельств зимой 1942 г. оказывается на одном из заброшенных полустанков Оренбургской железной дороги. Заболевшего Юду спасает путевая обходчица Дарья. Несмотря на то что Айзексон является солдатом находящейся на территории СССР польской армии генерала Андерса, на фронт он не спешит и планирует остаться в тылу. Случайная встреча с женой бывшего компаньона и приятеля Ривой производит переворот в душе Юды и меняет его мировоззрение.

***

Юда Айзексон стоял на перроне полузаброшенного железнодорожного полустанка и глядел на заснеженные рельсы, уходившие в неведомую казахскую степь. Солдатская шинель не грела, сапоги задубели, о тулупе и валенках можно было только мечтать, и Юда с болью вспоминал оставшуюся в Каунасе шубу. Обычная для этих мест лёгкая метель перешла в настоящую пургу, и самое время было укрыться от неё в какой-нибудь тёплой избе. Станционная будка не отапливалась, в ней прочно поселился холод, но, по крайней мере, не было снега. Людей поблизости не было тоже. Какой-то паровоз прогудел ещё днём, и с тех пор Юда не слышал стука колёс. Надеяться было не на что. Как видно, из-за заносов движение остановилось, и кто знает, сколько придётся здесь просидеть. А у него – ни еды, ни денег. В пути у Айзексона украли вещевой мешок. Состав на полминуты остановился в этом дремучем углу и двинулся дальше, сразу после того как Юда соскочил, погнавшись за вором. Но того нигде не было видно, вокруг белела зимняя степь, и оставалось только проводить тоскливым взглядом последний вагон. Юда подумал, что вор умело сбил его со следа, заставил выскочить на перрон, а сам остался в переполненном поезде. Ищи его теперь! Ладно, надо укрыться от ветра и снега, а потом решать, что делать.

Потоптавшись немного, Юда побрёл к будке. Пять месяцев прошло с тех пор, как эшелон из Вильнюса, забитый депортированными литовцами, поляками и евреями, привёз их в Инту. Вначале Юда изнемогал на лесоповале: донимал гнус, болели руки, страдало не привыкшее к тяжёлой физической работе тело. Он чувствовал, что из лагеря ему не вернуться, что он останется в этих северных лесах навсегда и больше не увидит родных. А впереди – зима, цинга, и становилось ясно, что эту зиму ему не пережить. Но Юда сошёл бы с ума, если б кто-нибудь ему сказал, что он всё равно счастливее жены и детей, хотя бы потому, что жив, а Дину с сыновьями убили ещё раньше, чем его эшелон доехал до места назначения. В то, что литовцы станут расправляться с евреями почти без участия немцев, Юда никогда бы не поверил.

А вскоре по лагерю прошёл слух, что поляки договорились с русскими о создании польской армии, которая будет сражаться на советско-германском фронте, и что бывшие польские граждане, изъявившие желание служить в этой армии, могут рассчитывать на амнистию. Слух подтвердился. Поляков стали освобождать, и Юда, родившийся в Вильнюсе, который в те времена назывался Вильно, и получивший в своё время польский паспорт, задумался. Появился шанс выбраться из лагеря, но на войну Юда не стремился. Он понятия не имел о том, что происходит с евреями, и считал, что немецко-русские или польско-немецкие разборки его не касаются. Правда, ещё в Каунасе он слышал, что в оккупированной Польше евреям приходится несладко. Польские беженцы много чего рассказывали, но Юду это занимало не слишком. Еврейскими делами он начал интересоваться лишь тогда, когда Литва в одночасье сделалась советской. Вот когда он стал рвать на голове волосы и казнить себя за слепоту. За то, что, занимаясь своими делами, упустил момент, когда можно было уехать. Но хотя окопы пугали Юду, хуже лагеря быть ничего не могло. Он даже обрадовался, когда его вызвали к лагерному начальству, объявили амнистию и как бывшего польского подданного направили в армию, которую формировал генерал Владислав Андерс. Так он оказался в Бузулуке, там заболел. Из тифа выкарабкаться удалось, но армия переместилась в Среднюю Азию.

В станционной будке царил лютый холод. За ненадёжными стенами выла пурга, но, для того чтобы замёрзнуть, совсем не обязательно было находиться на улице. Юда боялся, что если ничего не изменится, то к утру он окоченеет. Временами становилось жарко, ему казалось, что он горит, и тут же начинались галлюцинации и озноб, как будто вернулся недавно перенесённый тиф. Во рту появилась сухость, мучила жажда, но не было воды. Юда понимал, что опять заболел. Перед ним появилась Дина – рыжеволосая, красивая, рядом с очень похожей на неё сестрой Эстер. Такой он впервые увидел жену, когда двадцать лет тому назад заехал по каким-то делам в Ригу. Увидел – и не мог оторваться. Тогда-то всё и закрутилось: сватовство, потом свадьба. Ну да, вот она, Дина, в свадебном платье, вот юная Эстер… Но почему же они только вдвоём, где остальные? А Дина что-то говорит неслышно, но не приближается и, хотя он зовёт её во весь голос, не отвечает, только показывает рукой куда-то в сторону. А там что? Там сыновья, Макс и Арик, но почему они лежат на земле?! Что с ними случилось?! Дина!

– Да не Дина я, а Дарья! Ты чего кричишь?! Эй, очнись!

Юда с трудом открыл глаза. Какая-то женщина с фонарём, склонившись, трясла его, ухватив за плечо.

– Ты кто? Как сюда попал? Беглый? Может, зэк?

Юда отчаянно замотал головой. Он понял, что говорит женщина, и со словом «зэк» успел познакомиться в лагере, только отвечать было трудно. Язык словно прилип и еле шевелился.

– Польская армия… Их нет… Я в больнице лежал…

– Поляк? То-то выговор у тебя нерусский. Так что стряслось-то? Ты как здесь оказался? С поезда спрыгнул? Зачем?

– За вором бежал… Вещи украли…

– Ох ты, Господи! Да тут и до войны всего два поезда останавливались. Один – на Оренбург, на Чкалов то есть, другой – на Актюбинск. А сейчас и подавно. Бумаги у тебя какие-нибудь имеются?

Юда вытащил солдатскую книжку и дорожное предписание. Даже в полубредовом состоянии он похвалил себя за то, что не держал документы в мешке.

– Янгиюль, – прочитала женщина. – Это ж какая даль! Завтра должен быть поезд, а будет ли – да кто ж его знает… Вон что на улице творится… Эй, ты чего? Не спи! Да ты, миленький, горишь, как печка! Вот же сподобил Бог! Ну что с тобой делать?!

– Я тут отдохну… И поеду…

– Поедешь ты, как же! На погост поедешь! Нельзя тебе здесь оставаться! Поднимайся! Давай, давай! Обопрись на меня!

– Холодно… Почему на станции так холодно?

– Да ведь нету кругом ни души. Ты вот приблудился. Для кого топить-то? Я одна тут обходчица. Потерпи, согреешься скоро. Избёнка моя недалёко.

Ему казалось, что это Дина склоняется над ним и поит каким-то странным питьём, что это проворные руки жены меняют на нём пропотевшее бельё. И когда кризис миновал и он пришёл в себя, то, оглядев комнату, вспомнил, что его подобрала на полустанке обходчица, но какая она из себя, Юда не разобрал. Он не разглядел толком её лица, наполовину прикрытого серым пуховым платком, и, когда Дарья вошла, увидел перед собой женщину лет тридцати с длинной косой. Её нельзя было назвать просто красивой, скорее особенной, своеобразной. Айзексон был любителем и ценителем женского пола и не преминул отметить, что небольшая скуластость придаёт Дарье особую привлекательность, а серые глаза удачно контрастируют с угольным цветом волос. Он даже удивился. В его представлении все славянки должны были быть как польки – светловолосыми.

– Ну что, оклемался? – У Дарьи был низкий, волнующий голос. – Думала, не вытянешь. Кумысом тебя отпаивала, чаем с бараньим жиром. Повезло тебе, что я в будку заглянула. Иначе бы помер.

– А что это – кумыс?

– Из молока кобыльего питьё. Свёкор достаёт у знакомых казахов. Помогает, когда силы теряешь.

Юда прикрыл глаза. Кобылье молоко! Казахи! А у Дарьи точно какая-то степная примесь.

Дарья присела, но не у кровати, а у стола.

– Зовут-то тебя как? Документ твой видела, да не прочитать мне по-польски…

– Юдель. Юда.

– Юда? Так ты не поляк? А кто? Неужто еврей?

– Еврей, – подтвердил Юда.

– Еврей, – повторила Дарья. – Да как же тебя сюда занесло? У нас тут отродясь жи… евреев то есть, – спохватилась она, – почти что и не было. А в польскую армию как попал?

– В лагерь сначала попал из Литвы. А оттуда как польский гражданин – в армию. Только отстал я от них, и что теперь будет – не представляю.

– Лежать тебе пока надо. На ноги встанешь – тогда и поглядим. Повезло тебе ещё раз, что я при железной дороге. А свёкор мой – он помощник начальника станции в Илецке. Это час езды отсюда. Оформит тебе справку, что заболел, от эшелона отстал. У меня телефон в будке, где ты чуть не замёрз. О том, что ты у меня, я всё равно сообщить по начальству должна. Порядок такой.

Дарья отбросила со лба норовившую упасть на глаза чёрную прядь и продолжала:

– Там и сыночек мой – у свекрови в Илецке. И мы там с мужем жили. Муж мой, Фёдор, тоже железнодорожник, бронь имел. Его на фронт не брали, так он добровольцем ухитрился. Всё говорил: другие воюют, как же я, коммунист, в тылу останусь? И погиб в октябре под Харьковом. Вот судьба: из-под Киева, из окружения, вышел, а под Харьковом убили. Мы хорошо с ним жили, любил он меня. Только свекровь меня поедом ела, вмешивалась. И то плохо, и это. А как похоронка пришла на Федю, так и не стало мне житья совсем. Свекровь со свету сживала, всё упрекала, что мужа не остановила, на фронт отпустила. Тут как раз старый обходчик умер на этом участке, так я с горя сюда попросилась. От свекрови подальше. Только боязно мне тут одной. Ведь на много вёрст кругом – никого. А если лихие люди какие? А у меня, – Дарья кивнула на висевшую на стене старую берданку, – вот и вся моя защита. Ладно, утомила я тебя. Слабый ты ещё и по-нашему не всё понимаешь. По глазам твоим вижу.

Дарья встала, и Юда невольно посмотрел на неё мужским неравнодушным взглядом. Это не укрылось от обходчицы.

– Спи давай. А я пойду, посмотрю. У нас, когда заносы, дрезина ходит, пути расчищает. Вернусь – ужинать будем.

Дарья была права. Часть того, что она говорила, Юда понимал скорее по смыслу. Русских слов он наслышался от Дины, но не знал язык так хорошо, как она. Дина, родившаяся в Двинске, любила русскую литературу, читала русские книги и вставляла в свой идиш русские выражения. Для неё это было отдушиной в незнакомой Литве, пока она не научилась говорить по-литовски. Дина! Юда вспомнил своё видение: Дину в белом платье, показывающую на лежащих неподвижно сыновей. Почему они лежат? Что это значит? Что там происходит в Каунасе? Может, Дарью спросить? Наверняка растолкует.

Но Дарья только головой покачала:

– Мать моя, покойница, сны толковала, а я… Нет, не смогу. Одно знаю: если под немцем остались – беда. Фёдор с фронта писал: фашисты всех евреев убивают. Он, когда в окружение попал, вначале в Киеве прятался, в развалинах, а после до наших добрался. Сам видел, как евреи толпою по городу шли. С узлами и детишками малыми. Думал, переселяют, а их в овраг загоняли и расстреливали там из пулемётов. Это ему уже потом рассказали. То письмо последним было. Радовался человек, что до своих дошёл,
и я радовалась. И на́ тебе: вслед за письмом – похоронка.

С каждым днём Юде становилось лучше. Он чувствовал, как возвращаются силы. После тифа такого ощущения не было. Юда понимал, что, если б не Дарья, он мог бы умереть не только здесь, на перроне, но и попав в больницу. С едой везде было плохо, даже в армии Андерса, и только у Дарьи он по-настоящему поел. Юда боялся спросить, откуда продукты, но Дарья и не скрывала.

– Свёкор посылает понемногу. С дрезиной. А иногда сам привозит. У них хозяйство своё в Илецке. Ну и так… – Дарья замялась и сказала почему-то шёпотом: – Сын у них старший – в НКВД в Чкалове, и дочка на партийной должности в горкоме. Один только Фёдор мастером-путейцем работал. Брат Иван хотел к себе взять, а этот ни за что: «Мне моя работа нравится». А Иван, когда узнал, что Федя от брони отказался, примчался и говорит: «На фронт? Хорошо. Так давай я тебя в особый отдел устрою». А мой-то, – Дарья вытерла появившиеся слёзы, – не поверишь: отказался. «Нет, – сказал, – пойду, как все». Иван только пальцем покрутил у виска и обратно уехал. Как все, –
повторила Дарья. – Вот и сгинул, как все.

Юде нравилась Дарья. В былые времена он не прошёл бы мимо, но сейчас его волновала судьба Дины и сыновей. Немцы убивают евреев? Всех? Как может такое быть? А литовцы? Тоже? Но ведь так хорошо было в Литве, так спокойно, а сколько знакомых было у него среди литовцев. И что – в один день всё переменилось? Возможно ли это?

И всё же сердце болело, не проходила тоска, и с каждым днём усиливалась тревога. А тут рядом – молодая вдова. Может, надо развеять грусть? И ему, и ей легче будет. Юда не сомневался, что и Дарья хочет того же. Конечно, он старше, но не в отцы же ей годится. Юда понимал, что может рассчитывать лишь на мимолётное приключение, что скоро ему придётся покинуть Дарьину избу, но ведь не могут же они просто так разойтись!

– Завтра придёт дрезина, – сказала Дарья. – Отправлю тебя в Илецк. Ну а там мой свёкор встретит, расскажет, как и что надо делать.

Айзексон понял, что другой возможности не будет.

– Спасибо тебе, – начал он. – Ты меня спасла. И что теперь? Попрощаемся – и в разные стороны? А я тебя запомнить хочу. Всю. Твои губы, твои руки, твои движения. Я бы тебе и больше сказал, но русских слов не хватает, – и Юда попытался обнять Дарью.

Как он и предполагал, сопротивления не последовало. Дарья позволяла себя целовать, и Юда чувствовал, как она вздрагивает. Он знал эту женскую дрожь и становился всё более настойчив. Вдруг Дарья, словно опомнившись, оттолкнула его.

– Не надо, Юда! Отойди. Сядь.

Озадаченный Юда сел за стол. Он ожидал другого. Дарья присела напротив, но заговорила не сразу:

– Думаешь, я каменная? Думаешь, мне не нужно? Ещё как нужно! Да не выйдет у нас с тобой ничего. Тебе-то что? Ты сегодня здесь, завтра – там… А я что, по-твоему, делать должна?

– А если вернусь? Я слышал ещё до тифа, что поляки на русский фронт не хотят. Они к англичанам перейти хотят, в Персию. И пусть уходят. А я обратно поеду. К тебе. Скажу, где надо: не хочу в Персию, в Россию хочу.

– Дезертировать собираешься?

Юда уже слышал это слово и энергично замотал головой.

– Нет, Даша, нет! Какой дезертир? Польская армия русским не подчиняется. Польскому правительству подчиняется, а полякам евреи… Как это по-русски?.. А, вспомнил! Ну, как заноза. Будут рады избавиться. Можем в Илецк твой поехать. Или, как его, в Чкалов, – выговорил он с трудом. – Я в делах понимаю. Придумаю, как нам прожить. Тяжёлое время сейчас, но я ловкий…

– Вот как? Уже всё решил? Действительно ловкий! Значит, хочешь войну пересидеть за бабьей спиной? А русские парни пусть за тебя воюют?!

Юда замолчал. Он не ожидал таких слов. Тем более что у него никакого заранее подготовленного решения не было. Мысль остаться с Дарьей возникла внезапно, и он не понимал, как эта мысль не пришла к нему раньше. Почему он об этом не подумал? С армией Андерса у него одна дорога – на фронт. Не на русский, так на другой. А он, Юда, на войну не спешит. Не его эта война. И надо же: Дарья сразу раскусила то, что завертелось у него в голове. А если не возвращаться к Андерсу? Прямо в этом Илецке и остаться? Шансов, может, и немного, но попробовать надо.

Дарья первой нарушила молчание:

– Не сердись. Ты, как видно, человек неплохой, да и нация твоя непьющая. Не то что наши мужики, да только нет их сейчас. На войне они, за Россию стоят. А кто за неё стоять будет? Ты, что ль? И правда: какой из тебя солдат? На фронт попадёшь – сразу убьют. А знаешь, – приблизила лицо Дарья, и Юда почувствовал её дыхание, – может, и сошлась бы я с тобой. Подружка у меня была до замужества. А я не хотела такого, который пить будет да кулаками махать. Хотела спокойного, доброго. Так она всё смеялась. «Ты, – говорит, – еврейчика найди. Они все тихие, как ягнята». А я и подумала: может, правда? Ну и что, что еврей? Зато не обидит. Только где в нашей степи евреи? А потом мне Федя подвернулся. Он пить не мог, его от водки мутило. Смеялись над ним, а я решила: вот моя судьба. И не ошиблась. Душа в душу жили. Не то что пальцем не тронул – слова обидного не сказал. Вот почему забыть его не могу. В сердце он у меня, не перейти через это. Может, позже когда, а сейчас… Ведь и двух месяцев не прошло с похоронки той. Ты уж прости. Наговорила я тут всякого… Давай ложись, а я пока тебе в дорогу кой-чего соберу.

На следующий день Юда трясся на ветру в продуваемой со всех сторон дрезине, кутаясь в тулуп покойного Фёдора и ощущая на губах прощальный поцелуй Дарьи. Будь у них время, не устояла бы Дарья, не выдержала бы одна. Если удастся зацепиться в Илецке, шансы возрастут. Но ведь он не знает, что с его семьёй! Если Дина и дети живы, то зачем ему Дарья? Отсидеться, пока война, и сбежать? Нет, так нельзя. Дарья его вы́ходила, с того света вытащила и достойна лучшего. Значит, надо пожелать ей счастья. Правильно она сделала, что его отшила. Литовский еврей и русская степнячка, или как там, казачка – не самая подходящая пара. Разве мог бы он, чужой, привыкнуть к её исконной среде? Или они к нему? А в Литве ей что делать? Нет, надо немедленно выбросить всё из головы. Юда занервничал: с минуты на минуту должен появиться занесённый снегом, как вся эта бесконечная степь, Илецк, и от того, как там колесо повернётся, зависит его дальнейшая судьба.

Как и обещала Дарья, её свёкор встретил Юду на станции. Не дав раскрыть ему рта и оставив ждать в станционном зале, старик забрал документы и пропал. Станция была узловой, и в переполненном помещении Юда отчаялся найти место не только на скамье, но и на полу, хотя на мокрый и грязный пол он всё равно бы не сел. Так он и стоял, смутно догадываясь, что остаться в городе не удастся и придётся ехать дальше, в неведомый Янгиюль, куда занесла нелёгкая польскую армию Андерса. Прошёл час, Юда изнемогал, но должна была пройти ещё целая вечность, пока Дарьин свёкор появился снова, неожиданно выскочив из какой-то боковой двери.

– Ну, мил человек, вот тебе документ со всеми печатями – и поезжай-ка ты с Богом своею дорогой. Знаю, что ты на Дашку пялился, да не по тебе кобылка. А ты хорош: решил, значит, воспользоваться…

– Зачем вы так? Она не маленькая. Дайте ей самой выбирать.

– Выбирать? Кого выбирать? Такого, как ты, приблудного? Смотри, ежели что! У меня сын в НКВД. Держи свою бумагу, а про Дарью забудь. Не смотри, что вдова. Месяц как похоронку получила, ещё слёз не выплакала. Сирота она, и я ей за отца. В обиду не дам! – повысив голос, заявил свёкор, хотя вокруг были люди. – Заруби на длинном своём носу, что ты ей не пара!

В армии Андерса, куда Юда вынужден был вернуться, царили антисоветские настроения. Сам Владислав Андерс был боевым генералом и польским патриотом, но ни он, ни его офицеры не хотели сражаться на стороне коммунистов. Даже с захватившими Польшу нацистами. Прозондировав почву, Юда убедился, что его предположения верны. Одним евреем больше, одним меньше – полякам было всё равно, но лучше, если меньше. Они не прочь были демобилизовать Юду, но что скажет советская сторона? Юда хорошо помнил, что попал в польскую армию по специальной амнистии, и не хотел снова оказаться в лагере.

Помогли врачи. После перенесённых болезней Юда мало подходил для военной службы. Его комиссовали, и он уже собирал вещи, когда к нему подошёл Менахем Бегин. Этот нервный молодой человек из Брест-Литовска, руководитель польского «Бейтара», пользовался непререкаемым авторитетом среди евреев армии Андерса. Бегин был в том же лагере, что Юда – на Печоре. Там они и познакомились. Менахем не стал заходить с тыла. Сухо поздоровавшись, он словно наотмашь ударил Юду:

– Убегаешь, Юда?

– С какой стати я должен воевать за поляков? – перешёл в контратаку Юда. – Польская армия нужна была, чтобы вырваться из лагеря. Теперь я свободен. Меня комиссовали.

– За поляков воевать? – переспросил Бегин. – Может, и не должен. А за евреев?

– Я в эти разговоры о массовых убийствах не верю. Такого просто не может быть. Я немцев знаю, вёл с ними дела. В тридцать шестом году…

– Значит, ты – последний, кто остаётся при своём мнении, – перебил Юду Бегин. – А мы тут уже оплакали наших близких. И вот ещё что – это уже не секрет: польская армия из России уходит. И знаешь, куда? А вот это уже секрет, но тебе сообщу: в Палестину.

– В Палестину? Поляки? Зачем?

– Под крыло к англичанам. Так что нам с поляками по пути. И ты не глупи. Иди к генералу, скажи, что с врачами не согласен, хочешь на фронт. Андерс такие эффекты любит. А не поможет – постараемся что-нибудь придумать. Мы тебя тут не оставим.

Юда растерялся. Он не знал, что ответить Бегину. Палестина? При чём здесь он? Менахем – сионист, вот пусть и отправляется туда со своей компанией. А ему, Юде Айзексону, что там делать? Хотя… такой человек, как он, и в Палестине не пропадёт. А потом переберётся куда-
нибудь. В Америку, например. Кончится же когда-нибудь эта война.

Внезапно Юде показалось, что он совершает чудовищную ошибку. Палестины испугался? А занесённая снегом Россия лучше? А советские лагеря? Или он не пробовал лагерную баланду? Не подвернись вовремя польская армия, не было бы его сейчас в живых. И где гарантия, что он не окажется снова на Печоре? Или в другом таком же месте, как будто специально созданном для того, чтобы там выживало как можно меньше? Выходит, всё правильно, надо уходить с поляками. А дети, Дина? Убивают евреев, но те, у кого есть деньги, разве не могут купить себе жизнь? Раньше, при погромах, такое бывало, а он, несмотря на советскую власть, сохранил кое-какие средства. Дина об этом знает. Нет, нельзя уходить с Андерсом, когда есть надежда, что Дина и мальчики живы. Оставаться надо, и будь что будет.

Окончательно решив, что поступает правильно, и пообещав Бегину, чтобы тот отвязался, обратиться к генералу, Юда весь оставшийся день потратил на то, чтобы побыстрее получить документы и убраться из лагеря Андерса. Назавтра он уже был в поезде, направлявшемся через Оренбург (вернее, Чкалов, хотя многие употребляли старое название) в Куйбышев. Но и в вагоне раздумья не оставляли Юду. Он вновь и вновь повторял, что остаётся в России из-за семьи, и даже себе не хотел признаваться, что виной всему немного раскосые глаза и чёрная коса Дарьи. Не помогали никакие доводы. Юда словно забыл о принятом после расставания с Дарьей решении, о нелёгком разговоре с её свёкром и о том, что совсем недавно думал о Дине. То, что он еврей, только усугубляло и без того непростую ситуацию, но Айзексоном овладело наваждение, и разум тут был бессилен. Поэтому, когда поезд, то бесконечно стоявший на станциях, то неожиданно застревавший посреди голой степи, дотащился до Илецка, Юда знал, что ему нужна Дарья, и только она, а всё остальное – прикрытие.

Состав, в котором ехал Айзексон, на Дарьином полустанке не останавливался. Сойдя с поезда и рискуя попасть под маневрирующие паровозы, Юда перешёл казавшиеся бесконечными разветвлённые пути и стал разыскивать дрезину. Возле одной, стоявшей у ворот депо, крутились люди, и, направившись туда, Юда услышал повелительный окрик:

– А ну-ка стой!

Айзексон обернулся. На него смотрел пожилой железнодорожник в чёрной шинели, в котором Юда безошибочно узнал Дарьиного свёкра.

– Ты что тут делаешь?

Юда растерялся. У него не был заготовлен ответ.

– К Дарье собрался? Тебе что, неясно сказали: держись от неё подальше! А я-то думал, ты понятливый. Неужто сам не видишь? Не молод и роду-племени неподходящего. А главное…

– Поеду к ней, и пусть она решает, – перебил старика Юда. Он словно забыл о том, что свёкор Дарьи и его энкавэдэшник-сын легко могут загнать человека туда, откуда ему уже точно не выбраться.

– А что ей решать? Её здесь нету. В Челябинске она. В госпитале с мужем, – прищурился старик.

– С мужем? – опешил Юда. – Но он же…

– С ним, с кем же ещё, – подтвердил свёкор. – Жив оказался наш Федя. Раненный тяжело, да ничего! Дарья кого угодно подымет, даже безногого. Понял теперь? Вот и езжай отсюда по-хорошему. Россия большая…

Кое-как пережив потрясение и крах лелеемых в долгой дороге надежд, Айзексон двинулся устраивать свои дела. Из Илецка он решил не уезжать. Надоело мотаться, пора уже было пристать к какому-то берегу. Как демобилизованному по болезни ему помогли с работой, и Юда попал на хлебозавод, бухгалтером в финансовый отдел. С его опытом он быстро разобрался, что к чему, на заводе им были довольны, но сам Айзексон чувствовал себя отвратительно. Теперь он думал о том, что зря не согласился с Бегиным и упустил свой шанс. Оправдываясь перед своей совестью, он пытался убедить себя, что только мысль о семье удержала его в России, но перед глазами стояла Дарья, и оказалось, что перед собой лукавить непросто. В конце концов Юда пришёл к выводу, что Бог всё-таки есть. Ещё не зная, живы или нет его близкие, он устремился к другой женщине, хотя прекрасно понимал, что этот степной цветок не для него. Вот и получил по носу! И не только по носу, а по всей исхудавшей, заросшей физиономии!

Стояла середина марта, но снег валил такой, что трудно было передвигаться, и только тулуп – подарок Дарьи – спасал от мороза. Зато на работе было тепло, и, отогреваясь, Юда не сразу расслышал голос начальника – пожилого экономиста Георгия Павловича:

– Юдель! Вас в отдел кадров вызывают!

В отдел кадров так просто не вызывали, и Юда забеспокоился. Он оказался прав. Какой-то тип, явно не кадровик, а из другого известного ведомства, долго изводил Юду расспросами об армии Андерса, интересовался биографией, вертел в руках заключение медкомиссии и закончил, как он выразился, «содержательную беседу» следующими словами:

– Ну ладно! Идите пока.

Удручённый тем, что его положение шатко и в любую минуту можно ждать ареста, Юда вышел в коридор. Уборщица, безучастно мывшая пол, подняла голову от ведра, и Айзексон обомлел. В молодой женщине, застывшей с тряпкой в руке и смотревшей на него расширившимися от изумления глазами, он узнал Риву, жену Арончика Кауфмана, близкого знакомого, можно сказать, друга, с которым Юда вёл когда-то в Каунасе дела. Рива даже работала некоторое время у Айзексона. Потом ревнивый Арончик что-то заподозрил, и Рива ушла, хотя у неё ничего не было с Юдой. Кроме взаимной симпатии.

Такое могло привидеться только во сне, но это был не сон. И то, что Юда и Рива бросились в объятия друг друга, было так же естественно, как мартовский снег на улицах Илецка.

Разговаривать они не могли. Проходившие по коридору смотрели на них. Юда бросил только одну фразу:

– О моих что-нибудь знаешь?

Лицо Ривы изменилось, губы дрогнули, и это был ответ, которого боялся Юда.

– Я заканчиваю в семь, – почти неслышно сказала Рива.– Подожду тебя у проходной.

Юда плохо помнил, как прошёл день. Свои обязанности он выполнял автоматически, и больше всего ему хотелось, чтобы вечер не наступал никогда. Но он всё равно наступил, этот вечер. Рива жила недалеко: с восьмилетним сыном снимала угол у солдатки Анфисы. Лишь это узнал у неё Айзексон, провожая домой. Рива молчала. Уложив ребёнка, она долго плакала и только потом начала говорить.

Немцы вошли в Каунас 24 июня, но уже за день до этого власть в бывшей столице Литвы перешла к вооружённым национал-патриотам, входившим в организацию под названием «Фронт литовских активистов», и сразу же начались убийства евреев. В ночь на 24-е Арончик и Рива с ребёнком предприняли попытку бежать, но далеко уйти не удалось. За городом их поймали активисты. Арончика убили на глазах у Ривы, её и сына погнали обратно. Почему не убили сразу – выяснилось потом.

Активисты носили белые повязки. Командовал ими Альгирдас Жемайтис. Это был старый знакомый, хорошо знавший Арончика и Риву, бывавший у них дома и даже выполнявший для Арончика какую-то работу. Увидев его, Рива сразу почувствовала беду, а её несчастный муж так ничего и не понял. Он думал, что знакомство поможет, но Альгирдас, посмеиваясь, убил Арончика, не дав тому сказать ни слова. Той же ночью Рива оказалась в Вильямполе. Там уже бушевал погром.

– Нас с Рафиком швырнули на землю, – со слезами говорила Рива, – прямо напротив вашего дома. Я сразу его узнала, ведь мы к вам приходили. Сначала из окна выбросили вашу тёщу вместе с коляской. Затем вывели Дину и мальчиков. Увидев мёртвую мать, ваша жена вцепилась в Альгирдаса. Тот отшвырнул её, кажется, ударил в живот… Ох, Юда, ну почему именно я вам об этом рассказываю?! За что мне такое наказание?! Простите меня! Простите!

– За что прощать? – глухо произнёс Юда. – Кто ещё об этом расскажет?

– Потом нас погнали в город. Загнали в гараж. Там… там погибла ваша семья…

– Ты видела? Как это было?

– Я не могу больше говорить! Не могу! – у Ривы началась истерика. Зашевелился Рафик. Показалась полуодетая испуганная Анфиса.

– Что случилось? Ты чего голосишь? Всех тут у меня перебудишь…

Она схватила одиноко стоявший на керосинке чайник.

– Травки тебе заварю. Есть у меня немного, от свекрови осталось. Помогает.

Через полчаса, немного успокоившись, Рива заговорила опять:

– Отделили мужчин, там оказались и ваши сыновья. Молодой литовец из отряда Альгирдаса вооружился ломом. Мужчин подводили по одному, и этот крепкий парень наносил каждому только один удар. Большая толпа литовцев, мужчины, женщины и дети, стояла за невысоким забором. После каждого удара многие из них аплодировали. В толпе были немецкие солдаты. Я находилась недалеко от забора и видела, что даже они с удивлением смотрят на аплодирующих литовцев.

Кое-кто поднимал детей, чтобы те могли получше разглядеть происходящее. Была и другая забава: заливали в людей воду из шлангов, пока человека не разрывало на части. Когда подвели ваших мальчиков… – Рива остановилась, ей нужно было справиться со спазмом. – Когда их подвели, на середину двора выскочила страшная седая сумасшедшая старуха. Юда, – Рива снова остановилась и, уронив голову на стол, несколько минут оставалась в таком положении, – Юда, это была ваша Дина…

Риве всё труднее становилось говорить. Она замолкала, иногда надолго, уставившись невидящим взглядом в какую-то только ей известную точку. Но даже из этих не всегда связных, прерывающихся слов Юда узнал, как всё происходило.

Макса и Арика убили на глазах у Дины. Когда всё кончилось и десятки евреев с проломленными черепами лежали кучей у ног юного палача, показался улыбающийся Альгирдас.

– Национальная революция, господа литовцы, – обратился он к столпившимся за оградой зрителям. – Жидовской власти – конец! Слишком долго мы их терпели. Наши добрые князья, Гедиминас и Витаутас, приютили их на литовской земле, дали им привилегии, но разве жиды умеют быть благодарными? Они мастера козни строить и нож держать за пазухой. Когда Советы пришли, они их цветами встретили, русские танки целовали. Теперь эти танки горят у Немана. Сами можете убедиться. Пусть же этот подлый народ ответит за свои преступления! Стасис! – окликнул Альгирдас палача, не выпускавшего из рук лома. – Давай!

Бросив лом и не вытирая окровавленных рук, Стасис отлучился. Через несколько минут он вернулся с аккордеоном. Взгромоздившись на убитых евреев, Стасис заиграл «О Литва, отчизна наша, ты страна героев…». Обнажив головы, толпа за забором подхватила литовский гимн. И Стасис, в одиночку убивший четыре дюжины безоружных евреев и нажимавший багровыми пальцами на клавиши аккордеона, тоже чувствовал себя героем. Но, после того как мелодия стихла, все услышали тонкий пронзительный вой. Седая сумасшедшая, разгребая кровавую грязь, ползком подбиралась к куче трупов, где лежали её сыновья. Альгирдас вытащил револьвер.

– Будем милосердны, друзья, – сказал он, разряжая обойму в голову Дины.

Лишь тогда Риве стало ясно, почему она и другие женщины и дети ещё живы. Альгирдас хотел, чтобы все они видели, как убивают их братьев, мужей и отцов. Такое развлечение придумал себе и своему отряду командир литовских партизан Альгирдас Жемайтис.

Рива знала, что скоро наступит её очередь. Она была красива и понимала, что ожидает её перед смертью. Больше всего Рива боялась, что Рафика оторвут от неё и прямо на глазах убьют. Но борцы за свободу то ли устали, то ли решили отложить следующий этап на завтра и оставили женщин и детей во дворе гаража. Была середина ночи, когда появился какой-то литовец с винтовкой и, что-то сказав сидевшему в воротах белоповязочнику, подошёл к Риве:

– Вставай! – и, так как Рива медлила, рывком поднял её на ноги. – Бери своего змеёныша и двигай вперёд! Шевелись!

В человеке с винтовкой Рива узнала Антанаса Рашиса. Они вместе учились в литовской гимназии. Антанасу нравилась Рива, он даже защищал её от одноклассников-антисемитов. Но теперь при виде Антанаса она решила, что за ней и Рафиком пришла смерть. Подтверждение Рива получила, когда охранник у ворот окликнул Рашиса:

– Эй, друг! А ты куда их ведёшь?

Антанас сделал непристойный жест. Охранник расхохотался.

Рива смирилась с тем, что для неё и Рафика всё кончено, да и что она могла сделать? За гаражом в переулке стоял грузовик. Два мёртвых красноармейца лежали рядом. По уверенным движениям Рашиса Рива поняла, что об этой машине он знал раньше. Но зачем куда-то ехать? Изнасиловать и убить можно прямо здесь, у забора.

Дальше всё происходило быстро, как в немом кино, которое Рива смотрела давным-давно, ещё девочкой. Посадив её и Рафика в кабину, Антанас перескочил через забор и скрылся в гараже. Через пару минут он появился с канистрой в руке. Забросив канистру в кузов, Рашис нажал на газ. За городом он сорвал повязку, но не выбросил, а велел Риве на всякий случай спрятать. Из его короткого рассказа Рива узнала, что коммунистом Антанас стал ещё до прихода русских. В 40-м его направили в Биржай секретарём уездного комитета комсомола. В Каунасе оказался случайно – перед самой войной приехал на партконференцию. Уйти с Красной армией не успел и, прикинувшись национал-патриотом, примкнул к Альгирдасу. На счастье, в отряде его не опознали. Машину приметил ещё днём, а Риву…

– Я видел, как убили твоего мужа. Сразу решил, что без тебя не уйду.

Им посчастливилось беспрепятственно выехать из города и, опережая немцев, проскочить по пустынным улицам Шауляя, где уже не было советской власти. К концу следующего дня они добрались до Риги. Антанас не бросил Риву и здесь: сумел посадить в шедший на восток эшелон. Ещё не до конца осознав, что ей с ребёнком удалось выскользнуть из цепких лап неминуемой смерти, Рива не могла понять другого: зачем Рашису понадобилось её спасать? Только потому, что они вместе учились и она ему нравилась? Ответ дал сам Антанас. На перроне, сжимая Риву в объятиях, он зашептал ей в ухо:

– Из-за тебя не женился, Рива. Понимаю, что сейчас тебе не до меня, но ты дождись. Я тебя обязательно разыщу.

Рива промолчала, и Антанас, по-видимому, принял её молчание за согласие. Он улыбнулся:

– Теперь мне будет легче.

Только Риве легче не стало. Ко всем её мукам прибавилась новая. Рива была благодарна Антанасу, готова была сделать для него всё, что в её силах, кроме одного: ответить на его любовь. И даже если сможет себя заставить и станет жить с ним из чувства благодарности, ничего хорошего из этого не выйдет. Оставалось только надеяться, что жизнь сама наведёт порядок, расставит всё по своим местам. Пусть сначала война закончится. И всё же Рива вспоминала Рашиса, а почему – не хотела и боялась думать.

Была уже середина ночи, но Юда не мог подняться из-за стола. Он страшился возвращения в свою комнату, опасался оставаться один. Словно понимая, а скорее всего ощущая женским сердцем его состояние, сердобольная Анфиса вытащила старый матрац, принесла потёртое солдатское одеяло. Но даже будь у него королевская постель, он всё равно не мог бы уснуть. И, лёжа с открытыми глазами, Юда знал, что впереди у него ещё много бессонных ночей. Вновь и вновь он вспоминал, как важничал, чувствуя себя хозяином жизни, как издевательски хохотал, когда Давид, его шурин, прислал сертификат – разрешение на въезд в Палестину. Как кичился перед Диной, несмотря на просьбы подумать об отъезде, не обращая внимания на её заплаканные глаза. Как радовался, когда случившееся с тёщей несчастье сняло с повестки дня этот вопрос. А когда начал прозревать – было уже поздно. И вот наказание: дети и Дина погибли страшной смертью, а ему с этим жить, до конца своих дней оставаться с этой чудовищной виной, которую не искупить. Осознав это, Юда понял, что всё кончено, что никто его больше не ждёт и ему самому нечего ждать от жизни. И тогда он завыл. Подняла голову забывшаяся неспокойным сном Рива, прибежала разбуженная в очередной раз Анфиса, проснулся и широко раскрыл глаза Рафик, а Юда, ни на кого не обращая внимания и не стесняясь, выл пронзительным и скорбным воем, как выла его жена за минуту до того, как пули Альгирдаса Жемайтиса разнесли её голову.

Об авторе:

Поэт, переводчик, писатель и публицист. Член Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного союза писателей Иерусалима, Международной гильдии писателей (Германия), Литературного объединения «Столица» (Иерусалим). Родился в Риге. Учился в Латвийском университете. Участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-исторического семинара «Рижские чтения по иудаике». В Израиле с 1988 г. Автор шести книг поэтических переводов и двух книг прозы. Лауреат премии СРПИ им. Давида Самойлова, лауреат литературной премии «Русское слово», номинант на премию Российской гильдии мастеров перевода. Президиумом Российского союза писателей награждён медалью Ивана Бунина и медалью Афанасия Фета.

 

Рассказать о прочитанном в социальных сетях:

Подписка на обновления интернет-версии альманаха «Российский колокол»:

Читатели @roskolokol
Подписка через почту

Введите ваш email: