Тебе это кажется
Филин поднимался по ступенькам пустынной соборной лестницы и видел мрак за распахнутыми воротами входа. Оттуда доносилось ровное звучание хора от самых тонких и неуверенных голосов до умиротворенных басов, звучащих на пределе возможного. Легкие кресты церковных куполов растворялись в ясном небе.
Он был уже на середине пути, когда из темного проема возник поп с протянутыми к Филину белыми руками. Следом за священником на плечах двух склоненных человеческих фигур показался торец гроба. Филин оказался среди людей, идущих вниз. Он покорно шел, куда все, и, оглянувшись, увидел позади только бесконечную череду подбородков и сжатых губ, а впереди – затылки и темные спины людей. С высоты ступеней было видно, что в гробу – женщина с восковым, спокойным лицом и со скрещенными на груди руками. Колонна, в которой шествовал Филин, остановилась. Внизу к ступенькам подъехал грузовик с раскрытыми бортами, и покойница покачнулась от удара гроба о край машины. Филину вдруг стало нечем дышать. Не дождавшись, когда процессия вновь придет в движение, он стал спускаться один и к старому церковному забору почти подбежал. Его настигала звуковая волна церковного хора, доносившаяся откуда-то с небес. Филин толкнул тяжелую калитку, вышел, прислонился к ней спиной, ощущая затылком холод, и так стоял, прижавшись к церковному забору, оказавшись на обочине неестественно широкой трассы, на которой в метре от него становились поперек дороги, уходили вперед, искали другие пути и устраивали пробки, сталкивались и разбивались сотни тысяч людей и машин. Он видел их чуть сверху. У Филина перехватило дыхание, он зажмурился и сделал шаг навстречу и немного вниз…
Открыв глаза, он сообразил, что уснул, сидя на нижней полке мягкого купе. Напротив него спала молодая женщина, сверху над столиком свешивалась худая загорелая рука солдата, звякали стаканы. Филин посмотрел в окно на просторный скошенный луг и золотую опушку леса, взял чайник из-под кипятка и вышел в тамбур.
Проводница подкидывала уголь в печку и сметала мусор возле топки.
– Устаешь? – спросил Филин, затягиваясь сигаретой.
– Да не так уж… – протянула она, взглянув на него.
– Зови, помогу.
– У меня работа грязная.
– Я в третьем от тебя купе, кофейку попьем, заходи.
– Ну, разве что кофейку, разве что кофейку… – она была толстая и усталая, отекшие ноги, втиснутые в грубые туфли, ступали тяжело и медленно. Ей было далеко за пятьдесят. Редкие с проседью волосы были собраны в жиденький хвостик на затылке, уголки ярко накрашенных губ грустно опущены.
Филин, насвистывая сквозь зубы, вернулся к своему купе. Дверь перед ним раскрылась сама собой, и молодая женщина с криком «Как ты мне надоел!» налетела на него.
– Уже? – спросил Филин. – Да ты мне ноги отдавила, дорогуша!
Женщина, извиняясь, отступила назад и увидела на носках его до блеска начищенных полуботинок грязные следы от своих туфель.
– Не вы! 0н! – смущенно указала она на сидящего в купе скучного молодого человека, который перекатывал в ладонях пустой стакан.
– Это Катя, моя жена, – сообщил скучный молодой человек, и стакан застыл в направлении той, которая отдавила ноги,
– А я – Паша.
Катя повела глазами, забыв про то, что должна была выйти, смиренно села напротив мужа. Филин достал из дорожной сумки банку кофе:
– Будете?
Паша пожал плечами и уставился в окно. Глаза у него слипались, тонкий нос все ниже свешивался над блюдцем. Катя тоже смотрела в окно, но мечтательно. Осоловевший Пашин взгляд шарился временами в районе ее открытых плеч и красивой шеи, но, кажется, он не различал, что перед ним, а только сонно предчувствовал, что надо смотреть куда-то в ту сторону.
Солдат на верхней полке спал. Филин выставил на стол коньяк и сообщил:
– Есть еще. Нам хватит.
Катя повернула к нему напудренное личико и принялась хлопотать, раскладывая ресторанные деликатесы. Солдат незаметно убрал руку наверх. Филин заметил это и, тронув его за стриженый аккуратный затылок, позвал:
– Труба зовет, служивый, отобедай.
Сели.
– За твое здоровье! – благодарно сказал солдат и выпил, никого не дожидаясь.
Зашла проводница. Филин усадил ее рядом с собой. Она выпила «штрафную». Потом – за удачу, потом – за тех, кто в пути…
– Филин, – смущаясь, спрашивала Катя. – А где вы работаете? Если не секрет, конечно.
– В МВД, – сорвалось у него с языка. – Шутка. Шутка. Какой из меня сыщик? Я себя не могу найти. Особенно с похмелья.
Филин вытер чистейшим носовым платком грязь с ботинок и спросил:
– А ты, Паша, где работаешь?
– Технолог на заводе, – ответил Паша и, зардевшись, потупился.
Катя вздохнула, проводница сидела с отсутствующим видом, отпивая глоток за глотком то коньячок, то кофе.
– Можно тебя на минутку? – спросила она, взглянув на Филина, смутилась, поправила волосы.
– Что? – он пожал плечами. Взгляд его не достигал ее, а разбивался о прозрачную преграду перед ее лицом.
– Можно тебя на минутку? – снова спросила она.
Филин встал и открыл перед ней дверь купе.
– Тут такое дело… – она повернулась к нему, – что так смотришь? – снова стала поправлять и без того прилизанные волосы. – Тебе сколько лет?
– Двадцать четыре.
– Значит, нет и двадцати, – насмешливо прищурилась проводница.
– Что хотела?
– Вот мой адрес и телефон, – она протянула ему бумажку,– ты не мог бы одолжить, я обязательно верну, а сейчас очень надо, для отчета не хватает, сапоги купила. Если у тебя, конечно, есть…
– Сколько?
– Тридцать… или хотя бы «чирик».
Он раскрыл бумажник.
– Я сейчас, – дернулась она,– сдачи принесу.
– Не стоит.
Солдат молча наливал сам себе и во все свободные стаканы и опрокидывал их себе в глотку, если какое-то время они оставались без внимания. Он почти ничего не ел.
– Ты в каких войсках служил? – спросил Филин, вернувшись.
– Стройбат. Около Читы. Думал, это никогда не кончится, а кончилось…
– Ты бы поел хорошенько, из-за тебя закупил всю эту красоту.
Паша уже сладко сопел, прижавшись к стенке за прямой Катиной спиной, – она еле дотягивала свои полстакана, потому что сильно опьянела после первых двух, смотрела на всех ласково и улыбалась. В купе оказалось много чужих людей, они пили, ели, кричали, пели хором…
Филин застегнул свою сумку и подмигнул Кате на прощание. Его пытались усадить обратно, угостить «домашним», рассказать еще один «удивительный случай». Филин, поддавшись на уговоры, сказал тост: «3а дембелей», – и пока все пили, вышел на перрон, пожав руку проводнице.
Она стояла на холодном ветру красная, на лбу у нее выступила испарина, глаза увеличились и стали беспомощными:
– Много выпила, нельзя, – оправдывалась она.
Филин направился к полупустому автобусу на остановке. Ветром к его груди прибило крупный березовый лист, он сиял желтым осенним светом на его черной куртке. Сидя в автобусе, Филин раскрыл бумажник. Там в разных отделах лежало несколько помятых рублей. Рубли он положил к себе в карман, пустой бумажник – в сумку.
Дожевывая шашлык, купленный в парковой забегаловке, по аллеям вышел к шахматным столикам. Кричало воронье, накатывалась осень. Внимание всех было захвачено одной партией. Белыми играл аристократ, блестящий, холеный в свободном, светлом плаще. Его соперника за спинами и головами было не видать. Филин протиснулся поближе. Соперником оказался маленький, заскорузлый мужичок. Филин не стал к нему приглядываться. И пока аристократ, игравший белыми, высоко и уверенно держал голову, пока его белые руки покоились в карманах плаща, Филин отдыхал.
Темная узловатая рука сделала ход. Вокруг зашевелился, заговорил народ.
Аристократ неподвижно навис над доской, и волосы его, аккуратно зачесанные назад, пышные и тронутые сединой, упали на лоб, порыв ветра сзади задрал воротник плаща, но светлый профиль был еще чист и спокоен.
Филин смотрел на одну из белых клеток и досмотрелся до той поры, пока она не стала дрожать в его глазах и двоиться. Аристократ поставил свою пешку как раз на эту клетку. И темная узловатая рука невзрачного соперника сразу сделала ответный ход.
«Да, – подумал Филин,– мужичок-то почти как из Освенцима».
Человек действительно был крайне изможден. Густые коротко стриженые волосы оттеняли бугры и впадины на черепе, лицо темное, все в мелких морщинах, правда, глаза светятся, как из другой галактики: бесстрастные, серые.
Аристократ, размышляя, грыз ногти правой руки. Левая же рука, ближняя к Филину, все еще была в кармане,
– Спекся! – решительно заключил чей-то ехидный голос.
Аристократ навалился на столики кулаками. Кто-то дышал Филину прямо в шею, все время что-то глотал и чмокал губами. Аристократ все стоял, упершись кулаками в стол. Кровь прилила к его бледным щекам.
– Давно бы сдался, – послышался еще один нетерпеливый голос.
Аристократ вздрогнул и оглянулся. Филин заметил его растерянно-торопливый взгляд и, решив, что пора, запустил руку в карман Аристократа, вынул оттуда пухлый бумажник и вдруг оцепенел: бесстрастные глаза мужичка-соперника смотрели прямо на этот бумажник. Добыча на мгновение застыла на полпути.
И вдруг из уст глазастого мужичка вырвался ненормальный, резкий вопль! Филин отпрянул в испуге, намереваясь скрыться, но мужичок, беспощадно ударившись зубами и носом о край шахматного стола, рухнул в судороге на землю. Все исчезли, куда-то подевался проигравший аристократ, только какой-то парень, держа голову припадочного, сказал внятно:
– Помоги.
Засунули в зубы мужичку перочинный нож, отнесли на траву.
– Сейчас, – сказал басом парень. – Закуривай.
Филин послушно закурил. Черты лица его обострились, на щеках проявилась щетина.
– Ты знаешь его? – спросил Филин
– Знать не знаю, но он здесь иногда играет. Лупит всех как сидоровых коз. На моей памяти еще никому не проигрывал.
Филин встал, чтобы уйти.
– Сейчас он оклемается, – сказал парень, – Подожди.
Филин нервничал, обошел лежащего без движения на траве сухонького мужичка и усмехнулся. Мужичок открыл глаза, встал, затравленно поглядывая вокруг, смущенно и болезненно, отряхнулся, подобрал кепку и пошел по аллее к выходу, стянув пиджак руками на животе, прижав воротник подбородком к груди, стараясь повернуться к ветру боком.
– Куда путь держишь, отец? – пройдя несколько шагов рядом с ним, спросил Филин.
Эпилептик взглянул хмуро и неуверенно произнес:
– Домой.
– А где живешь?
– Да, туда вон! – он махнул рукой против ветра.
Начался мелкий холодный дождь.
– Не боишься меня? – спросил Филин
– С чего это? Чего люди боятся? – вдруг затараторил мужичок. – Добро свое потерять? Так берите, если прельститесь на добро мое худое, или иные вот смерти боятся… А раз людям вреда не нанес, чего опасаться? – он громко засмеялся, перевел дух, заговорил медленнее. – А, завидовать! От зависти еще бывает всякое. Дак и кто мне позавидует? Ни под какую кару не попадаю – ни обворовать, ни позавидовать, никак не воспользоваться, только от нечего делать можно убить.
– Да и то, разве жалко?
Он снова рассмеялся. Смех явно производил впечатление на тех, кто его слышал. Незнакомые люди даже оборачивались не с радостью или с недовольством, например, что сильно громко, а удивленно и испуганно. А коли испуганно, то и зло.
– Иван Лукич Пеленицын, – назвался он и, не зная, что бы еще сказать, предложил: – Пойдемте ко мне.
Они шли по узенькой улочке, извилистой и темной. Где-то рядом работал мыловаренный завод, и запахи, доносившиеся с порывами ветра, становились все нестерпимее.
– Должен предупредить, – гнусавил через передавленные ноздри Лукич. – Тут рядом мыло варят. Паршивые ассоциации! Нам уже немного осталось, а в окружную – далеко сильно. Что-то волнуюсь, сердце сильно бьется.
– У меня тоже, – замотавшись шарфом до самых глаз, ответил Филин.
В темноте на лестничной клетке подъезда им повстречалась женщина с объемистой хозяйственной сумкой.
– Я пошла, – сказала она Лукичу.
– Да-да, – кивнул он и, обмякнув, прислонился к стенке.
Филин не мог разглядеть ее лица: перед глазами раскачивался темный силуэт, один раз тускло сверкнули зубы. Она прошла вниз.
– Жена, – объяснил Лукич, открывая дверь своей квартиры.
Дома было холодно, осенний ветер гулял по всем комнатам. Филин поежился и сел на табуретку, засунув руки в карманы. Окна были раскрыты, одной форточки не было вообще.
Лукич, волоча ноги, ходил по квартире, зажигая свет везде, где были лампочки, закрывал окна.
– Чаю? – безвольно выдохнул он.
– Сиди, – Филин ушел на кухню. Поставил чайник на огонь, и даже навел в комнате относительный порядок и, придвинув стол к неподвижному Лукичу, спросил:
– Давно болеешь?
– Холодно просто, – прохрустел сахаром и засохшим хлебом Лукич.
Филин накинул на его плечи цветастое покрывало и сам расположился так, чтобы видно было входные двери. Они сидели и тянули чаек, достигнув покоя и тепла. Филин подошел к старому пианино. У него вдруг возникло пьянящее чувство безопасности. А на этом пианино он вроде даже играл! Он открыл крышку, провел осторожно ладонью по клавишам, запел низко, тихо:
– И весной с холодными ветрами из далеких и заморских стран к берегам, любимым и предельным, не вернулся старый капитан…
Ему показалось, что он сейчас попадет точно в тональность, но, нажав наобум несколько клавиш, услышал, что аккорд вышел совсем другим, не подходящим к мелодии, насыщенным неожиданными, необыкновенными созвучиями, не веселее и не грустнее, но совсем другим. Он вернулся и бросил украденный бумажник на стол перед Лукичом. Сел напротив, испытующе глядя на эпилептика. Тот продолжал пить чай, шмыгая носом, как ребенок.
– Слышь, Лукич, за тебя народ болеет, все за тебя, видал сегодня в парке.
– Народ – он да, болеет… Они и вправду болеют за меня. Только когда на доску смотрят, – он хихикнул. – Я их не устраиваю. Один вообще меня кроет по-черному, всегда, когда видит! Фигуры, говорит, на доске передвигаются рукой, послушной голове короля! А вместо головы королевской – вот это!
Лукич ткнул пальцем в свой лоб и снова хихикнул. Он взял в свои дрожащие ладони бумажник как горячую печеную картошку и стал перекидывать с ладони на ладонь, будто обжигаясь, развел руки, бумажник упал на стол, раскрывшись.
– Ого! Интересно, где вы работаете? Я, когда сезон, с геологами хожу. Юморные ребята, платят хорошо, но не так, чтобы такие суммы в кармане держать! Интересно, правда, в каких местах столько платят?
– А ты не понял, в каких местах? – исподлобья взглянул на него Филин, но не почувствовал ни иронии, ни намека.
– Скоро жена придет, – пожал плечами. Лукич, – она бы меня бы на руках бы носила, если бы ей такую деньгу!
Филин встал, зашел к Лукичу сзади и, глядя на его рельефный затылок и маленькие, прозрачные уши, спросил:
– Почему ты закричал в парке?
– Да грохот такой поднялся, – неловко повернулся Лукич, – и прожектор в упор, свет страшный сверху, и брюхо вертолета снижается прямо на нас, черное брюхо! Ужас… – глаза его красные, воспаленные, слезились от светящей в лицо лампочки и неудобной позы, и он чертыхнулся. – Перед припадком бывает такое.
– А это видел? – Филин показал ему на краденый бумажник.
– Дак вы же с парнем этим… Вообще, хотел сказать спасибо тебе…
– Молчи ты! – вспыхнул Филин.
– Да все нормально, и жена нормальная, – промямлил Лукич. – Просто мы пришли не вовремя.
– Бумажник этот я спер сегодня! Спер у твоего противника, которого ты расчихвостил, у аристократа этого. Я думал, ты это увидел и потому закричал…
Лукич засуетился, стал по всей квартире что-то искать, заглядывал во все углы, ронял книги, два раза открывал пианино…
– Хочешь, Лукич, я тебе одну байку расскажу? – говорил тем временем Филин. – Я, щеглом еще, сбегал из детдома к матери и каждый раз натыкался на запертую дверь. Засыпал у порога и от холода был трясущимся мясом. Больше дом никак не помню. А теперь, не знаю, но откуда-то эту лампочку твою вон, в коридоре, форточку выбитую откуда-то помню, эти углы… Я вернулся туда, где долго не был…
Лукич зашел в туалет и вернулся оттуда с бутылкой водки.
– Садись, – обратился он к стоящему у темнеющего окна Филину, и тот, оглянувшись, снова увидел трясущиеся руки эпилептика.
Лукич налил и, опустив голову, сидел, словно забыл, зачем сел.
– Не пью, – тихо сказал Филин. – И ты бы не начинал.
Лукич устало улыбнулся и выпил, и тут же налил еще.
– Мне пить совсем нельзя, – сказал он, крякнул и выпил третью. – Ну и зачем?
– Что зачем? – не понял Филин.
– Зачем не сбежал? Раз подумал, что я видел.
– …
– «Жалко стало, дураку!» – насмешливо пропел Лукич, пробежался по комнате, сел снова и спросил серьезно и холодно. – Что, так жалок?!
Филин смотрел мимо него на входную дверь.
– Это жена вернулась…
Действительно, вошла та самая женщина, поздоровалась приветливо, даже кокетливо, но поджала губы, увидев на столе початую бутылку. Не сняв с плеч платка, бросив пальто на диван, она пошла к столу, отнесла остатки водки в ванную и вылила в раковину.
– Попью чаю и поедем на дачу, – строго сообщила она. – Завтра с утра поработаем.
– Сегодня поздно уже, – возник Лукич.
– Ждешь этого бродягу-геолога? – спросила она.
– Он где только не был и чего только не знает! – защищал собутыльника Лукич.
– Граф Толстой, думаешь, мало знал? Да разве пил? Или там, например, Дзержинский? Дистрофик твой Витя.
Утром на лужайке перед дачной верандой, выбрав отмоченные грибы из жестяного таза, Валя высыпала их в большой зеленый чайник и поставила варить. Лукич и Филин переносили картошку в погреб. Глядя на них, Валя засучила рукава:
– Барышни мои из отдела сегодня в оперу пошли. Какое-то великое сопрано из Европы прибыло, а я тут… Она аккуратно выкладывала продукты, купленные Филином по дороге на дачу, из двух рюкзаков, и лицо ее все более смягчалось, наконец, почти с любовью глядя на Филина, она крикнула нараспев:
– Скоро чай будем пить, грибочки ку-ушать.
День выдался ясным, безветренным, сверкали на солнце тончайшие нити паутин, летали бабочки, пахло летом.
– Давно ли женат? – спросил Филин.
Валя деловито приставляла к чердаку старой, основательной дачи тяжелую лестницу…
– Нет-нет, – перехватив взгляд Филина, торопливо заговорил Лукич. – Она женщина понимающая, умная, она главный специалист. Но чтобы высокомерие или брезгливость ко мне – никогда! Д-дача эта моих еще родителей. Папа мой на этом турнике «солнце» крутил. Тут вот старые тополя, один уже упал, вот здесь стоял. Сестра умерла от рака лимфы. Я любил ее очень. Ни мать, ни отец этого уже не видели. Она у нас в семье баловнем была, – Лукич сел на опрокинутое вверх дном ведро. – Были и мы когда-то вместе, как те, которые есть сейчас. И во все времена кажется, что это навсегда…
– Ваня, куда ты дел молоток? – раздался голос жены.
– Слева на подоконнике, – ответил он, еще не освободившись от воспоминаний.
– Что, обессилел совсем? Подать не можешь? – картечью раскатились снова слова ее.
Лукич послушно пошел за молотком и, опустив плечи, долго стоял рядом с Валей, держа его наготове. Прибив и укрепив одну из отвалившихся ступенек старой лестницы, Валя энергично добралась до чердака и тут же швырнула сверху две подшивки «Советского спорта» почти на голову Лукичу. Он увернулся и, озираясь по сторонам, тихо, потерянно заговорил:
– Нет, Валя, брось! Это дом. Я не разрешаю, нельзя… Дом! Это мое, это мне нужно…
Но с чердака по-прежнему летели и шмякались на землю подшивки «Огонька» и «Правды» сороковых, пятидесятых годов. «Известия ЦК», «Знание – сила»…
– На помойку… – Лежит тут, – доносилось сверху.
Лукич, беззвучно шевеля губами, взял подшивку «Правды» со Сталиным в траурной рамке и полез с ней наверх. Жена, еще не обращая внимания на его лицо, пыталась сбросить их обратно на землю.
Филин встал и зашел под лестницу, опасаясь, что Лукич свалится. Посмотрел снизу на Валин подбородок, на напрягшуюся шею Лукича, и, как в сентиментальной сказке, сбежавшая слезинка эпилептика разбилась о его тренированное плечо. Подбородок и губы Лукича дрожали, а из глаз горькими ручьями одна за другой катились слезы. Валя отпрянула назад. Тихо-тихо сполз вниз Лукич и ушел за дом. Валя поспешно собирала раскиданные по траве газеты и журналы, затаскивала их снова на чердак, робко и растерянно поглядывая на Филина:
– Я же только «Советский спорт», при чем тут душа? Только «Спорт», кому он нужен! – она все поглядывала в сторону, куда ушел Лукич. Там стояла тоненькая высокая рябина с багровыми листьями и красными ягодами.
Валя и Филин сидели напротив друг друга за круглым дачным столом. Лукич все не возвращался.
– Сейчас сварятся как следует, сделаю грибочки со сметаной. Да… – говорила Валя с отсутствующим видом, – Спасибо вам за праздничный обед и…
Появился Лукич. Валя подхватилась вдруг и порывисто отвернулась к окну. Лукич, не поднимая взора от земли, снял с огня зеленый чайник с грибами, заглянул в него, понюхал, выпустив дурманящий грибной дух:
– Чайку охота, – извинительно сообщил он. – Сейчас заварим.
Он вылил из чайника под дерево все содержимое, отстраняясь в сторону от клубящегося пара, долго полоскал, набрал чистой холодной воды, поставил на огонь и пошел к погребу. Филин, следивший за каждым его шагом, отправился следом. Валя, обнаружив вместо готовых грибов холодную воду, взбешенно пошла за ними, но шаги ее становились все медленнее, нерешительнее, остановилась. И когда Лукич уже скрылся в погребе, сказала вдогонку:
– Я позову вас, когда заварю.
Утром их разбудил громкий со звоном стук.
– Чтой-то нам в этот раз не везет, – Лукич встал с постели.
– Ах ты, дрянь какая! – доносился с веранды звук знакомой картечи. – Ваня! Иди сюда! Потом оденешься!
Лукич в кальсонах вышел на веранду:
– Открой дверь, воздух спертый. – не заметив ничего особенного, зевнул Лукич, – Точно, Филя, дышать нечем. А?
Из темного угла раздалось угрожающее утробное завывание, и сверкнули два глаза.
– Лови! – Валя с мешком наперевес кинулась на табурет, из-под которого стремглав метнулась облезлая кошка.
Лукич хотел открыть ей дверь, но истошный вопль «Закрой, придурок!» пригвоздил его к земле. По всему полу валялись кусочки сырого мяса, приготовленные для жаркого. Кошка скрылась за холодильником. Валя схватила швабру и стала дубасить ею об пол за холодильником. Филин посмеивался, кошки там давно не было: она сидела, сжавшись в грязный комочек на полке с банками, наивно сверкая глазами и шипя, надеясь своим глупым урчанием испугать Валентину.
– Ах ты!
Кошка, обезумев от страха и голода, добежала по застекленной стене веранды до потолка, цепляясь и стуча когтями по стеклу, безудержно заскользила вниз и, закричав изо всех сил, слетела на пол. Валя ухватила ее за тощий хвост. Филин с удивлением заметил, что на руках у Вали видавшие виды рабочие рукавицы, а рукава мохеровой кофты алого цвета по локоть завернуты. Она вынесла кошку на улицу. Та извивалась, царапалась и кусалась, кричала, то жалостно, то безнадежно, то пытаясь испугать и, наконец, изловчившись, укусила Валю чуть ниже локтя.
– Ах ты! – Валя хотела ударить ее всклокоченной буйной головушкой изо всей своей женской силы об угол старого дома, но рукавица соскользнула с кошкиного хвоста, и кошка, не успев поверить в свое спасение, исчезла быстрее ракеты.
Валя сняла рукавицы, положила их на развилку толстых яблоневых веток и ушла в дом, села за стол, налила себе холодного чаю и стала щелкать семечки, глядя в раскрытую дверь, за которой расцветало бабье лето, стрекотали кузнечики, стоял Лукич… Стоял, стоял и прямо в кальсонах пошел прочь от своей дачи. Филин догнал его и заставил переодеться.
Потом они ехали в город на электричке, потом – в автобусе, потом Лукич долго не мог попасть в замочную скважину своей квартиры, а когда открыл дверь и вошел, остановился в прихожей перед зеркалом как вкопанный. Филин наблюдал, как эпилептик прикасался к своему лицу пальцами, как изучал линии на ладони, потом усмехнулся, сел под зеркалом и уставился в одну точку.
– Вставай, Лукич, – потревожил его Филин. – Твоя келья скоро лопнет от мировой скорби. Вставай!
– К Витьке пойдем, – подскочил Лукич. – К Витьке! Здесь мне страшно.
Они вышли на улицу.
– Чего боишься? – спросил Филин на ходу, мельком заметив остановившийся взгляд Лукича.
– Не знаю, – эпилептик почти бежал. – Надо жить надеждой, завтрашним днем, но там много ли светит? Вот, смотри на нее, – их обгоняла женщина, вся устремленная вперед. – Вот, смотри на нее! Труп уже! А все бежит, как петух с отрубленной головой.
– Где? – остановился Филин.
– Да везде! В машинах, в домах, в больницах рядами койки, а на них – покойники, и я уже разложился.
– И я? – хохотнул Филин.
Лукич вздрогнул, приотстал, Филин оглянулся, ткнул в него пальцем и снова хохотнул.
– Вот раскатился! – обиделся Лукич. – Кругом люди гибнут!
Они зашли в автобус на остановке, но Лукич сразу выпрыгнул обратно.
– Ты что? – догнал его Филин.
– Они истлели уже, кости торчат, прах… Полный автобус. Не могу!
Вены под глазами и на лбу у него вздулись. Филин приложил к его лбу свою ладонь, замычал, спокойно выдерживая напряженный, больной взгляд Лукича…
– Пошли лучше пешком, – коротко улыбнувшись, предложил эпилептик, – в автобусе воздух спертый, поэтому мне все это так и кажется. Я знаю, что такого не может быть ничего… Хотя через сто лет все эти люди… Их не будет. Я боюсь! – он схватил Филина за рукав. – Ужас, понимаешь? Белый ужас.
– Ну и что? – спросил Филин.
– Как?! – поперхнулся Лукич. – Что, ну и что?
– Все.
– Не может быть! Есть вещи ужасные! Ты молодой еще.
– Ну и что? – угрюмо повторял Филин.
– Да? – едва поспевая за ним, вдруг растеряв всякую агрессивность, переспросил Лукич. – Пусть так, пусть эдак, пусть хоть как! Ну и что?! Ты… Как это ты додумался? А смерть? Предательство? Мучения? Неизвестность, конец света, черные могилы… Черт побери! Ну и что?! – от быстрой ходьбы лицо его разгорелось, ему вдруг стало тепло и легко, – вон автобус. Поехали!
– Нет-нет! Проветрись, – заартачился Филин. – Тебе полезно.
– Я почему-то забываю иногда, что человеку столько всего предстоит! Он так много может! – Лукич разволновался.– Да, я знаю, что ты пригрел меня, как… щенка подбитого…
– Пригрел меня ты, – поправил Филин.
Они стояли у квартиры номер 53, и Лукич торопливо объяснял:
– Это благодаря ему я летом с геолухами хожу. Его зовут Витя. Виктор Семенович.
Дверь оказалась открытой. Витя обнял Лукича, провел его в комнату. Окна в доме были заклеены этикетками от вин, коньяков, шампанских и водок разных сортов. Горели настольные лампы, доносились звуки фортепьяно.
– Вот это мой друг, Филин. Витя, слышь, это мой друг. И знаешь, Витя, я от Вали, кажется, ушел. Ушел.
– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, – запел Витя.
– Ты давно приехал? – спросил Лукич и, не надеясь на ответ, сказал снова: – Витя, это мой друг Филин.
– Филин… – запел Витя. – Это чувство!
– Это птица, которая по ночам летает, а днем слепнет, – объяснил Лукич. – Витя! Мне ж нельзя!
– За мой приезд-зд-зд-дз-дз. Одну маленькую… Играй, играй! – крикнул он в другую комнату. – Я тебе прямо в фортепьяно подам!
За пианино сидел короткостриженый парень. Он негромко импровизировал. Витя поставил рядом с ним рюмку.
– Скоро пойду, – улыбнулся парень. – Надо поспать немного.
Над пианино висела фотография человека в шляпе.
– Это я Витьке подарил, – сказал эпилептик Филину. – Это Алехин. Гений. Разбился и оставил свет. Ни залапать, ни запятнать. Я когда играю, я тоже так в человека захожу… Не то что я соперника насквозь вижу, но часто то, что в нем, то и во мне, а там, сам знаешь, чего только нет! Как без кожи оказываюсь. А народ думает, что играет в шахматы со мной!
Лукич пожал плечами и умолк.
Из-за пианино торчала книга в темном толстом переплете. Филин, слушая музыку, пытался прочесть название, не вставая с места, но надпись, сделанная когда-то золотыми буквами, сильно стерлась – только контуры остались.
– «ЧЕЛОВЕКЪ» – все же прочитал Филин. – Старое издание. «Человек» еще написан с твердым знаком.
Геолог Витя, пританцовывая, задел стоящий у ножки стула портфель. Из него разлилось вино, Витя поднял бутылку, вытер, посмотрел на свет:
– Отчеты, сметы, модели замордовали…
Филин заварил себе густой чай в пивной кружке, достал из-за пианино старую книгу.
– Третий том, – прочитал он, листая пожелтевшие страницы.
Лукич прерывисто вздохнул.
– Что? – спросил его Филин. – Я не пью, пей один.
Лукич покраснел и отставил свое вино.
– Ты не думай, что я страдаю от этого. У меня душа болит.
И он выпил мелкими глоточками.
– Да! – вдруг закричал геолог Витя, – сегодня я отдал таксисту в два раза больше, чем он сказал. В управлении поглядели вот на эту самую мою рубашку и на эти самые мои штаны и сказали, что я сорю деньгой, потому что с генами и с головой у меня не все в порядке. Начальница так и сказала: «Вы, – говорит она мне, – Виктор Семенович, – юродивый!» У самой – бас! Конский топот и усы! А я юродивым оказался! Скажи, разве она права? – вдруг обратился он к Филину, нагнувшись через стол. Уши его оттопыренные горели, кадык непрерывно двигался.
– Нет, – ответил Филин.
– За то и выпьем!
Девочка лет десяти вышла из кухни и, бесшумно ступая, собирала грязную посуду и мусор.
– Машка! Мария, брось! – заметил ее Витя. – Я уберу, иди.
– Ладно. Не кричи сильно, – сказала девочка и ушла.
– Вот, мамаша ее померла, – кивнул Витька ей вослед. – Стыдно сказать! Похоронить было не на что! Не то что девять дней. Благо у нашего композитора, – он глянул на музыканта, – оказался поп знакомый. Такая дребедень вышла со смертью ее мамаши! Я как раз все просадил. У нас еще один товарищ есть, но он правильный… Он знал, что хреново, знал и не дал. Говорит, в воспитательных целях. А на самом деле – жмот обыкновенный.
Вошел еще один гость.
– Привет! – сказал он, но, заметив неприязнь, выпалил: – Если помешал, я уйду…
– Да проходи, Желтенький, – ответил Витя. – Я только что сообщил, что ты – жмот.
– Я, кстати, хотел извиниться.
– …деньги принес?
– Я тогда наговорил разного…
– Главное – ты денег не дал.
– Подожди, Витек, не гони! Тут дело в сущности. Где Мария? Я хочу извиниться.
– Отдыхай. Мамашу ее мы без тебя отпели, – Витя подвел Желтенького к окну, залепленному винными фантиками, и со звоном распахнул широкую створку. – Во-он там!
В комнату ворвался яркий солнечный свет и холодный ветер. Филин увидел знакомые купола далекого собора и растворяющиеся в синеве кресты.
– Что, в церкви отпели? – поразился Желтенький.
– А ты думал, в морге?
Издалека донесся одинокий гудок поезда. Все ушли. Филин закрыл глаза, подставив лицо под солнечный поток, и холодный ветер обнял его голову.
– Машка дома спит! – кричал уже в прихожей Витя.
– Что ты кричишь, болтун?! – доносилось в ответ. – Что я тебе сделал? Кого я убил?
– Ты деньги принес?
– Никогда не дам ни копейки больше! – Желтенький выскочил из квартиры, оставив двери нараспашку.
– Можно подумать, что засыпал тугриками! – кричал ему вдогонку Витя. – Можно подумать, завалил!
Вышел музыкант, на ходу одеваясь.
– Вить, я тоже пойду. На неделе не появлюсь. Халтура.
Филин уходил тоже:
– Съезжу за деньгой, – улыбнулся он и сбежал по ступенькам вниз.
– Лукич, слушай, это у него имя – Филин, в смысле, фамилия? Или что? Кликуха просто? – спрашивал Витя.
– Он, наверно, не вернется больше, Витька, – не услышал вопроса Лукич. – Как думаешь? Я сегодня увидел Валино лицо, так все на нем и оборвалось! Я понял, что один, как цуцик. Попался один раз такой, как Филин, а я уже и размяк…
– Что говоришь – не пойму. Ложись, отдохни. С Валей развелся? Ну и черт с ней! Поспи!
Интернатские подростки грелись на солнышке, расположившись вдоль чугунного заборчика перед выходом из столовой. Четверо играли в пинг-понг неподалеку. Судил маленький востроглазый мальчишка с синими кругами у глаз. Он все время шмыгал носом. Тонкие ноздри его были малинового цвета и сильно выделялись на фоне мраморно-белых щек.
Филин отозвал его в сторону:
– Деньги нужны, Пингвин, – сказал он.
– Тебе?!
Филин махнул на него рукой и пошел прочь.
– Да обожди! – крикнул ему Пингвин. – С собой нет. Но можно сделать. Честно, Филин, а то скучаю.
Не прошло и часа, как несколько интернатских ребятишек остановились возле магазинчика. Напротив – автобусная остановка, несколько человек ждут транспорт… Заборы, домики, собаки… Пингвин обошел магазин и направился мимо, дальше по улице.
– А тут что тебе не понравилось? – спросил коренастый парень с широким торсом и накаченными ногами.
– Краска на стенах, – ответил Пингвин. – И псы во дворах.
Вскоре они вышли к другому магазину, который стоял над холмами и оврагами. Людей вообще ни одного не было видно. Только на крылечке сидел мужичок и камнем пытался прибить каблук своего поношенного башмака. Из магазина вышла женщина, тихонько толкнула его. Он встал и поковылял вниз к речке.
Пингвин зашел в магазин. Продавщица была одна на все товары: и на хлеб, и на огурцы, на парфюмерию. Пышный рыжий парик ее то и дело сползал то на бок, то на люб. Она копошилась под прилавком, что-то перекладывая и пыхтя.
– Чего тебе, мальчик? – она подняла на Пингвина красное лицо и поправила приколотый к парику белый чепчик.
– Жвачка есть?
– Нет пока…
Пингвин вышел на улицу, чтобы быть ей заметным. Парень с широким торсом подставил ему подножку и легко завалил в мягкую дорожную пыль, поглядывая на продавщицу: видит она или ушами хлопает? Продавщица видела и даже крикнула:
– Эй! Ну-ка!
Тем временем еще один заговорщик вынырнул из кустов, и они вдвоем, громко хохоча, стали «пинать» Пингвина. Он охал и звал на помощь.
Продавщица выскочила на крыльцо, огляделась по сторонам и, поняв, что поддержки ждать неоткуда, кинулась сама в гущу драки, пытаясь оттащить двух здоровых ребят от одного.
Тем временем в магазин спокойно вошел желтоволосый подросток, собрал все деньги в кассе, взял из холодильника толстую колбасину и, засунув ее под пальто, вышел на улицу, постоял и пошел прочь.
…Рыжий парик продавщицы валялся в пыли, на нем лицом вниз лежал Пингвин, его еще продолжали «пинать», когда желтоволосый парень подошел к сидящему на камне за оврагом Филину и протянул, не пересчитывая, все деньги, которые вынул из магазинной кассы.
– Колбасу я пацанам отнесу, – сказал он. – Больше ничего там хорошего не было.
Парень пошел вниз по тропинке, потом побежал вприпрыжку.
Филин остался сидеть, наблюдая. Встал на колени Пингвин, обхватил голову руками, раскачивался, как маятник, побрели в разные стороны те, кто изображал хулиганов, продавщица трясла свой парик, то и дело наклоняясь к Пингвину, пытаясь поднять его, взяв под руки, но тот вставать не стал, и она в растерянности присела рядом…
…Уже почти стемнело, когда Филин оказался у раскрытой двери квартиры номер 53. Геолог Витя стоял на пороге совершенно трезвый, не зная, куда девать свои длинные руки. Слышалось только шуршание шагов по линолеуму и прерывистое дыхание Лукича, которому девочка Маша помогала одеться.
– Витька! Выключи свой приемник! – раздавался в тишине громкий голос Лукича, – имей совесть! Соседей пожалей. Филя, скажи ему, чтобы выключил! Я ничего сообразить не могу, так орет! С каких пор ты полюбил симфоническую музыку?
– Вот… – показав на эпилептика, сказал геолог Витя, потом попытался взять Лукича под руку и пойти с ним вниз.
– Не хочу я с тобой никуда ходить! Иди домой, выключи свое позорное радио, накорми Машку и не кричи на людей! – он выдернул свою руку и схватился за Филина.
– Больница далеко? – спросил Филин у девочки.
– Я покажу! – предложила Машка. – Тут рядом, через дом.
Стояла редкая вечерняя тишина. Мимо проезжали машины, приглушенно шурша шинами, светили фонари, иногда из окон доносились обрывки теленовостей.
– Я не улавливаю, – голос Лукича был резким, как только связки выдерживали! – Может, сегодня праздник какой-то, что везде музыка? «Амурские волны» …Мне нравится, – улыбнулся он. – Только помехи…
– Ты заболел, Лукич. – сказал ему Филин. – Тебе это кажется. Тихо вокруг. Тихо…
– Да я почти не пил. С чего ты взял? Что я – совсем дурак, чтобы не понимать?.. – Он замолчал, подозрительно покосившись на Филина. – Я же слышу…
В приемном покое на каталке лежал больной и стонал. Лукич метнулся назад к уличной двери, плотно закрыл ее за собой, вернулся бледный, как мел:
– Даже громче теперь, – прошептал он, – закрывай, не закрывай! Что это?
Филин, обняв его за плечи, завел в кабинет.
– И тут играет, – шептал Лукич.
– Ну, что у нас? – спросил худой человек, сидевший за столом в белом халате.
И вдруг из-за кустов больничного сквера, которые были видны в окно, показалась двустволка, направленная прямо Лукичу в лоб. Приклад ружья упирался в плечо какого-то незнакомого крупного человека. Он только и ждал того момента, когда в этой комнате покажется Лукич, чтобы убить его!
– Все рассчитал! – крикнул Лукич и рухнул на пол, чтобы укрыться от верной смерти, глядевшей на него через ослепительно белое больничное окно. Но этот, который в окне, подошел прямо к стеклу, не сводя с Лукича черные блестящие стволы. Лукич попытался забраться под кровать, чтобы скрыться от насмешливых сумасшедших глаз, следящих за ним из-за окна, схватил со стула простыню, пытаясь защититься ею от дроби, как кольчугой…
Музыка кончилась. Наступила тишина. Страхи исчезли. Лукич медленно открыл глаза. Мрачного типа с ружьем не было, в палате было светло и радостно. Лукич повернул голову направо, чтобы рассмотреть, кто тут по соседству обитает, и обомлел: на койке рядом лежала жена Валя.
– Валюха! И ты тут! А… как тебя угораздило? – Лукич попытался встать, но Валя таким свирепым взглядом его осадила, что он не рискнул. – Чтой-то ее так разбарабанило? – прошептал он, обратив внимание, что Валя толще обычного раза в полтора. – Освирепела-то как! Что с ней такое, Господи…
Лукич перекатил голову свою затуманенную налево и обмер: Там лежал Витька-«геолух» и улыбался.
– Вот нечистый дух! Витька! Сколько раз я тебе говорил, тощий, загнесся от спирта! Нет, не слушаешь. Умный. А зубы у тебя все пропали, сгнили, и страшен ты, как смерть моя, – Лукич про себя-то удивлялся, почему только вчера зубы у Витьки были красивые и белые, как у негра, а сейчас – черная, гнилая пасть. Лукич хотел получше рассмотреть, как так могло у Витьки с зубами произойти, но тот, вдруг застонав, отвернулся.
Лукич вытянулся и уставился в потолок. И бесконечный больничный потолок то рывками снижался над ним, то одним махом взлетал на высоту неба, то вдруг понесся перед глазами, как шоссе под колесами…
– Вот так, – сказал худой врач Филину. – Белая горячка. И вообще, он очень ослаблен. Твой отец?
– Минутку еще побуду, – кивнув, сказал Филин.
– Конечно, – врач вышел из палаты.
Филин присел на край койки, к которой был привязан Лукич, приложил руку свою к его лбу.
– А-а-а-а-а… – произнес Лукич, не открывая глаз.
Филин догнал врача в коридоре:
– Я деньги оставлю. К нему девочка придет навестить, сестра моя. Марией зовут. Ей отдайте.
Филин вышел на улицу и вскоре заметил Машку: она глубоко запахнулась в растянутую шерстяную кофту. Филин на ходу снял свою куртку, укутал ее плечи.
– Он спит.
– А ты куда? – спросила девочка.
Филин глядел поверх ее головы.
– Когда придешь? – беспокойно спросила она.
Филин взял ее на руки.
– Когда?
– Не знаю, – он опустил ее на ступеньки больницы.
Сбоку от футбольных ворот на трех сложенных в столбик кирпичах сидел Пингвин и смотрел, как его подельники прыгали без разбега с места в длину. Пингвин определял правила и победителя. Филин остановился неподалеку, непривычно съежившись на промозглом ветру. Пингвин, заметив его, привстал с кирпичей, воскликнув:
– Тебя уже и раздели!
Потом он угостил Филина самогоном:
– Здесь градусов семьдесят, точно. Если не больше. Пей, пей. Сейчас жарко станет. Вот полный стакан.
Филин выпил.
– А ты разве пьешь? – удивился Пингвин.
Когда Филин очнулся, в комнате никого не было, и он побрел по пустынной ночной улице в сторону военного городка. Блестел тоненький серпик луны. Настроение у него было приподнятое, он тихонько смеялся, сам не зная, что это его так радует.
В бетонной стене зияла знакомая дыра, среди колючки тоже был сделан не очень заметный проход, и он привычным для детдомовца путем оказался на территории воинской части. На ночь дверь, входная с улицы, оставалась открытой, потому что рассохлась и не вписывалась в проем – так было, сколько он себя помнил. Филин бесшумно переступил порог, совсем утонув в непроницаемом мраке, включил фонарик, увидел слева повисшую на одной нижней петле дверь в туалет, закрашенное белой краской окно с выбитым верхним стеклом.
– Бардак, – прошептал он.
Решетчатые железные двери перед лестницей, ведущей на второй этаж, закрыты, но внизу одна створка настолько отогнута, что можно пролезть, не открывая замка. Филин поднялся на второй этаж, там дверь была опечатана бумажками с печатями и подписями. Филин рассмеялся тихим, пьяным смехом, открыл гвоздем замочек, потом дверь… Вдруг над головой его что-то завизжало, громко, страшно, пронзительно. Парализованный, он стоял несколько секунд, не слыша провалившегося сердца, пока не сообразил, что это сработала сигнализация, которой раньше в этом сарае не было. Сердце заколотилось гулко и беспорядочно, он метнулся к выходу, по пути перерезал проводку, пытаясь выключить чудовищный звук, он освещал фонариком то дверь, то перила, то окно, пока не налетел на сломанный вентиль, торчащий от трубы теплоцентрали, и совсем утонул во мраке.
Далеко на улице зажгли свет. Филин, разбив окно, прыгнул вниз. Звук, заставивший его протрезветь, так и не выключался. Но как только ноги его коснулись земли, на Филина напал смех.
Он пошел, пригибаясь, вдоль кустов, потом пробежал несколько метров тоже пригнутым, но смеясь и изображая галоп. Выпрямился.
– Стой! Кто идет?! – где-то совсем рядом спросил громкий молодой голос.
Филин отшатнулся.
– Стой! Стрелять буду!
Филин громко гавкнул в сторону угрожающего ему голоса, тот хохотнул из темноты.
Филин продрался сквозь кусты, сокращая дорогу к выходу. Из-за собственного дыхания и треска веток он не расслышал выстрела: просто обожгло правую ногу, и стало больно идти. Сигнализацию выключили. Сильно припадая на подбитую ногу, Филин по скверику вышел на тротуар, ведущий к КПП, и поскольку сзади слышались голоса, а ворота были приоткрыты, он направился прямо к ним. В голове его со скрипом и скрежетом захлопывались тысячи железных ворот, гремели засовы, но по хорошо освещенной улице он шел не спеша и не хромая. Голоса приблизились. Филин пошел медленнее.
– Нет, – расслышал он голос, – тот бежал, как заяц. Я точно попал. Вон, на того похож.
Филин понял, что показывают на него, но не обернулся и не ускорил шаг, а наоборот, остановился совсем, постоял и спросил у солдата, прохаживающегося туда-сюда вдоль ворот:
– Сколько время?
– А у тебя сигаретки не найдется? – охотно отозвался солдат. – Минут двадцать первого.
Филин протянул ему полоску жвачки.
Покинув воинскую часть, Филин ковылял вдоль бесконечного зеленого забора по узкой, плохо освещенной улице, потом вышел на площадь перед маленьким кинотеатром. Мимо него с криком: «Беги, мужик, загрызет!» – пронеслись двое мальчишек и разбежались в разные стороны. Из переулка, откуда он только что вышел, выскочила невероятного размера овчарка. Она неслась прямо на него, Филин отпрянул, попытался бежать, но только согнулся от боли и бессилия и развернулся к ней навстречу. Он видел ее приближающиеся желтые глаза, мокрый язык. Филин боялся упасть. В полутора метрах от него собака остановилась, махнула хвостом, помоталась из стороны в сторону и побежала за одним из исчезнувших в темноте ребят. Филин слышал собственное дыхание, прерывистое, скомканное, вместо выдоха – скулеж, слышал свои торопливые, неровные шаги. Он привалился к дверям старого дома и постучал. Никто не отозвался, хотя в одном из окон горел свет. Он снова постучал, сначала несмело, потом громче, требовательнее. Послышалась возня за дверью, сбросили крючок. Не переставая скулить, Филин вошел в дом, придерживаясь за косяк:
– Ильинична, не узнала? Это я, Филин с детдома.
– Узнала кой-как. Здоров стал. Что пищишь-то?
– Подстрелили меня.
– Проходи, штаны снимай.
Филин сел, его мутило, во рту пересохло, он с трудом держался, чтобы не рухнуть. В голове скрежетало по-прежнему, и сделалось душно. Он пошарил глазами по окнам и увидел открытую форточку, через которую комнату иногда овевало осенним ветром. Как рыба ртом, Филин вдохнул несколько раз, и скрежет почти пропал. Он вдруг увидел себя сидящим посреди пустой комнаты с запрокинутой головой на осиновом колу, а от потолка – ослепительный жар, как от Солнца.
– Господи, – прошептал он и вцепился в стул руками.
Пуля прошла в ляжке навылет. Старуха обработала рану, велела лежать и ушла заваривать чай.
– Не говори никому, – попросил ее Филин.
– А! – отмахнулась она. – Так и знала, что бурьяном вырастешь. Шею свернешь, я не пожалею.
– Ты не думай, я на дороге работал, – он перевернулся на живот, глядя с кровати в пол. – Да, все равно! Сколько живу, все бессмыслица какая-то.
– Смысл есть, только крестом на лбу твоем не стоит. Обижают его все, видите ли!
– Да причем тут!
– Обижали, обижали – правда. А ты и рад был, будто с обиженных спросу меньше. Пей, плюшки бери.
На лице старухи нельзя было прочесть ни любопытства, ни сочувствия.
– Домишко твой совсем в землю врос, – заметил Филин. – Что, Кисель кроме штанги не видит, что ли, ни черта перед собой?
– Да на кой мне! – равнодушно ответила Ильинична. – Женился он, внучек мой. Здесь редко бывает. За одного своего ученика грамоту получил. Тот всех победил, сто килограмм, что ли, поднял… А ты Петьку Акулова помнишь? Полгода как нет его. Помянуть спекла. Приснился сегодня.
– С ним-то что? – удивился Филин. – Ему везло всегда.
– Везло на зло. На Кавказе в горах разбился, – старушка хлюпнула чаем. – Такой пригожий был мальчик!
Филин ел, откусывая сразу по полпирога.
– Года четыре назад мамаша твоя приезжала. Где ты, что – спрашивала. Я сказала, на стройке где-то. Соврала, стало быть.
– И хорошо,– умиротворенно вздохнул Филин.
– Когда маленький был, ты ее ждал.
– Больше ждать было нечего.
– Из тюрьмы сбежал? – разглядывала его старуха.
– Типун тебе на язык! Ни разу там не был. Жаль Петьку!
Старуха вздохнула:
– Я еще почитаю.
Она положила оставшиеся плюшки возле койки Филина.
– Да у тебя здесь паучье царство! – глядя на потолок и темные углы, пошутил он. – Паразитов разводишь?
– Они мух ловят. Пусть живут.
Он закрыл глаза и слушал, как старуха читала книгу. То, что производило особенное впечатление, она записывала, скрипя химическим карандашом, на отрывном календаре. Слов Филин почти не разбирал, кроме тех, которые с первой попытки ей не удавалось прочесть.
– Ильинична! – вдруг вырвалось у него. – Ну хорошо, я – совсем плохой. Но почему те, которые больше понимают, которые лучше могут, почему они проигрывают?! Я не понимаю, почему?
– Это ты про себя?
– Да причем тут! Я знаю, что виноват и в том, в чем прав.
– А сегодня – за правое дело? – старуха, чуть усмехнувшись, отложила календарь.
– В воинскую часть за спиртом полез. Я вообще не пью…
Старуха охала и, вытирая слезы, говорила, смеясь:
– Узды на тебе нет, щенок! Ну, отдохни, полежи! Бегом только проскочить можно, а победить – никак. Я не рада была, как увидала тебя сегодня, смотри-ка, прости, Господи!..
– Ты раньше в Бога не верила.
– Не верю, не верю, сижу тут одна. Помирать скоро. Здесь даже церквушки нет рядом. Где увидишь, иконку бы привез, Богородицы, Спасителя. Во гроб было бы с чем… Свечек. Сама уже не доберусь.
От жары Филин размяк, бабка умолкла.
– Не волнуйся… – сказал Филин. – Ты все правильно говорила. Бегом только проскочить можно, а победить никак. Я схожу в армию и вернусь обязательно. А после, если возьмут, пойду на контракт. Меня же в десант призвали. Год пробегал. Хотел соскочить. Дурачок – одно слово. Теперь пора долги возвращать.
На дорожку они сели на первой приступочке покосившегося крыльца. Дом окружала со всех сторон высокая трава, только узенькая, сантиметров двадцать, тропка осталась. Светлело небо, за полем начинался лес. Филин смотрел на глухую лесную стену, но вряд ли видел ее. Он взял руки старухи, поцеловал и пошел к лесу без дороги. Дул встречный ветер, ноги тонули в осенней, не высохшей за три дня слякоти. Он несколько раз поскользнулся на глине, пробежав пару метров на четвереньках. Темная полоска леса нисколько не приблизилась. Под ногами разверзся гигантский осыпавшийся котлован, поросший травой и колючкой. На дне его растеклась большая лужа, в которой плавали автопокрышки, поломанные ящики, торчала из воды ржавая кабина самосвала… С откоса на противоположной стороне поднялась туча ворон и с печальным дружным криком, покружив в небе, шарахнулась в сторону леса.
Филин шел вдоль рваной кромки котлована, перелезал насыпанные земляные горы, перепрыгивал непонятно куда и откуда текущие ручьи и вышел вместо леса к трассе, долго стоял, слегка шатаясь, обдаваемый ветром проносящихся мимо машин. И когда его качнуло вперед, он не стал сопротивляться и удерживать равновесие, а легко сделал шаг навстречу и вниз.
Его протащило на бампере КамАЗа несколько метров, и когда машина остановилась, он, будто лишившись костей, отлетел вперед и остался лежать без движения.
Из проходящих машин повыскакивали шоферы и пассажиры. Парень с лицом белее снега подошел к Филину, заглянул ему в глаза и сел рядом, на край асфальта спиной к шоссе, со странной улыбкой уставившись на траву под ногами. Понаехали машины ГАИ и скорой помощи. Лица людей, видевших его мертвым, сделались удивительно похожими. В глазах у каждого из глубины сознания возник отзвук смертной тяжести, запал в морщины около губ, складывая их в гримасу непонимания.
Вернулась стая ворон и снова улетела к лесу. Разъехались машины и собравшиеся вокруг Филина люди. К вечеру пошел снег, и не стало видно на шоссе пятен его крови…
– К вечеру снег не пойдет, – вслух подумал Филин и пошел вдоль дороги. Из-за бугра совсем рядом взмыла к небу туча ворон.
– Да что я вас все пугаю! – засмеялся он, глядя в землю.
Ему вдруг стало легко, вдруг стала понятна его жизнь… Все вокзальные киоски и забегаловки были еще закрыты, и голос дикторши протяжно объявлял задержку какого-то поезда. Железнодорожные пути были забиты составами, ободранными в дальних дорогах, вагонами, скотовозами, цистернами, контейнерами… Люди, многие с ночи, дремали на скамейках, свесив руки, ноги и головы кто куда мог. Нетерпеливые или отлежавшие бока прохаживались по перрону, курили, кашляли, переговаривались. К сидящему на низеньком заборчике Филину подсел мужик с рюкзаком за плечами.
– Куда путь держишь? – вальяжно спросил он у Филина, заметив взгляд, брошенный в его сторону.
– Туда, где меньше вопросов задают, – машинально ответил Филин и пошел к центру вокзала. По пути прикурил у двух подвыпивших мужичков, огляделся. Из-за мутной стеклянной двери вокзала увидел глаза, будто его изучающие, усмехнулся, передумав входить внутрь, пошел обратно, остановился возле студентов, послушал анекдот. Случайно оглянувшись, заметил тяжелые сапоги, резво топающие от вокзала прямо к нему, быстро пошел к ступенькам перехода над поездами. Чей-то надтреснутый голос кричал:
– Васька! Васек! Да, подожди ты!
Чувствуя за спиной торопливые шаги, Филин пошел медленнее, приготовившись дать отпор.
– Васек! – все кричал чей-то противный голос.
Филин напряженно шел, медленнее и медленнее, не оборачиваясь, собравшись в комок.
– Васька!
Филин стремительно повернулся с намерением дать в глаз настырному типу, топающему сзади…
Лукича было трудно узнать, он был в зимней шапке. Филин снял ее со стриженой головы эпилептика и увидел знакомые серые глаза.
– Ты! – вдруг задохнулся он и, водрузив шапку обратно, прижал Лукича к своей груди,
– Это чтобы голова не мерзла, – объяснял Лукич, задыхаясь.
Нахлынувшая толпа пассажиров оттеснила их к перилам перехода.
– А я кричу, кричу! – Лукич еле отдышался. – Ты удираешь. А когда остановился, я подумал, что убьешь! Думаю, убьет, чего доброго! А потом думаю – и черт с ним! Пускай убивает. Звал тебя, звал – Васька, Васька!
– Я не понял, Господи! – прошептал Филин. – Откуда ты помнишь мое имя?! Меня лет десять уже только сычом зовут!
Лукич блаженно улыбнулся, взобрался на высокие перила перехода и подставил лицо солнцу, сдвинув шапку на затылок.
– Подождем, – вздохнул он.
Под ними, отходя и прибывая, гремели поезда. В ровном солнечном сиянии видны были легкие силуэты идущих мимо людей. Построенная когда-то на холме церковь была хорошо видна за деповскими строениями. Кресты ее куполов растворялись в небе, переливаясь с тихим серебряным звоном. До Филина отчетливо и гулко донеслось эхо когда-то слышанного им хора.
– Слышишь? – спросил он, учуяв принесенный порывом ветра отзвук.
– Тебе это кажется! – не открывая глаз, улыбнулся Лукич.
Об авторе:
Родилась на Камчатке. В 1977 году прошла курсы организаторов кинопроизводства при Госкино КазССР, в 1983–1984 гг. – курсы повышения квалификации по специальности «кинорежиссура», (мастерская И. Квирикадзе, руководитель А. Ибрагимов), а в 1987–1989 гг. – высшие курсы сценаристов и режиссеров Госкино СССР по специальности «кинодраматургия художественных фильмов» (мастерская В. С. Фрида).
В 1978 году Нина Александровна проходила стажировку на киностудии «Мосфильм». При ее участии созданы художественные фильмы «Отец Сергий» (режиссер И. В. Таланкин, директор В. И. Цыруль), «Поэма о крыльях» (режиссер Д. Я. Храбровицкий, директор В. И. Цыруль).
С 1979 по 1985 г. работала заместителем директора картины на киностудии «Казахфильм». В этот период были сняты художественные фильмы «Клад черных гор» (режиссеры Н. Жантурин, Цой Гук Ин), «Дополнительные вопросы» (режиссер Л. Сон), «Пора звенящего зноя» (режиссер А. Тажбаев), «Чемпион» (режиссер С. Шутов), «Месяц на размышление» (режиссер С. Шутов), «У кромки поля» (режиссер Б. Шманов), «Дыня» (режиссер В. Пусурманов), «Тайны мадам Вонг» (режиссер С. Пучинян), а также шесть короткометражных, в том числе «Эхо» Т. Нигматулина.
С 1988 года Нина Филиппова выступает автором сценария в ряде художественных фильмов: «Сообщница» («Мосфильм», режиссер В. Опенышев), «Филин» (киностудия А. Довженко, режиссер А. Игнатуша), «Жизнь – женщина» (коммерческая киностудия «Фортуна» г. Алма-Ата, режиссер Ж. Серикбаева), «Последний лист» («Казахфильм», короткий метр, режиссер Т. Карсакбаев).
С 2004 по 2006 г. – член попечительского совета продюсерского центра «Номад ХХI» (г. Алма-Ата). Является автором блока коротких сценариев видеофильмов «12 легенд казахской музыки» по книге профессора А. Мухамбетовой «Традиционная казахская музыка и ХХ век». Пишет статьи для журнала «АЙТ» и сотрудничает с его главным редактором М. Ауэзовым. Типографией ТОО «АД-Х» был отпечатан пилотный вариант книги Н. Филипповой «Реальное кино» (15 экземпляров).
С 2018 года является кандидатом в члены Интернационального Союза писателей. В 2019 году в издательстве ИСП выпущена ее книга «Источник жажды» («Как бы ни был человек счастлив», серия «Международный фестиваль Бориса и Глеба»). В юбилейном сборнике «ИСП – 65» был напечатан фрагмент повести «Источник жажды», «Москва». Печаталась в альманахах «Новые писатели России», «Российский колокол» (вып. 3, 2019) и «Атмосфера». Номинант на соискание международной литературной премии им. М. Ю. Лермонтова.
