Третий вариант
Концерт не обещал быть выдающимся: надо удивлять, а сил после тура почти не осталось. Репертуар немыслимо разросся, времени на репетиции почти не было, ещё немного — и он начнёт путать партитуры. Байки коллег про то, как с первыми нотами оркестра понимаешь, что настроился на другое произведение, становились всё ближе к реальности. Раньше это привело бы его в настоящий ужас. Но теперь… Ни ужас, ни восторг, казалось, уже просто не могли проникнуть сквозь его невозмутимость. Годами отточенные движения, лёгкость, с которой он научился справляться со всеми неожиданностями, совершенно лишили его трепета перед сценой. И вместе с этим трепетом ушло и преклонение перед гениальностью музыки — она словно спустилась с небес и перестала быть божественной. От неё больше не хотелось плакать, она была полностью в его власти. Он знал, что критики отмечают это: его прогресс в технике, филигранности, интонации и одновременный регресс в экспрессии в последние годы, — но ничего не мог с этим поделать.
Зал был почти полон. Естественно, какие-то прогалины на галёрке и боковых местах — там практически ничего не видно, можно понять. Зато партер прекрасно заполнен, только в третьем ряду бросалось в глаза свободное место посередине. На спинке пустого кресла лежали ноты, а рядом сидела девушка в сером атласном платье.
Нельзя сказать, чтобы он каждый раз так внимательно разглядывал публику, времени особенно не было, солисты выходят на сцену последними, и пауза между их появлением и первым тактом не такая уж большая. Но тут что-то случилось c дирижёрским пультом, пришлось его разворачивать, на это ушло минуты две, не больше, но у него как раз хватило времени изучить зал. И он наткнулся на пустое место. И на девушку рядом. Ни разу нигде не было такого, чтобы он посмотрел на кого-то и не мог потом никак с этим справиться, словно они уже связаны, но где-то в другой реальности. Он как будто не впервые увидел её, а узнал, вспомнил. Так было первый раз в его жизни. А ведь приходилось выступать и перед королевскими особами, и перед голливудскими звёздами — за ними любопытно наблюдать, — но это совсем другое. Земное. А что происходило тут, он не мог понять. Он уже не помнил, когда в последний раз каденция «Концерта ми минор» Мендельсона вызывала у него такую дрожь, когда эти вкрадчивые и нежные арпеджио так резонировали с его собственной нотой внутри, которую он вообще уже давно почти не слышал. Кульминация — когда оркестр ведёт основную партию, а партия солиста, наоборот, аккомпанирует ему, и смычок летает туда-сюда с немыслимой скоростью, — впервые со времён студенчества далась ему так трудно: пальцы всё помнили великолепно, но он совершенно забыл, что именно нужно было говорить этими словами. То есть нотами. Внезапно почувствовал, что в последнее время, играя, не произносил ни звука.
Когда добрались до бисов, казалось, он пробежал марафон. Так, поклоны, поклонники. Надо же. Это, оказывается, однокоренные слова. Как-то он не задумывался. Что у него в голове? Где серое платье? Он на минуту закрыл глаза, потому что уже ничего не соображал. В этом театре артистическая располагалась очень удачно, прямо за зрительным залом. Он там собирался хоть немного выдохнуть, но в помещении уже набилось много народу. Кажется, здесь кто-то даже курил — это вообще что-то немыслимое. И тут он увидел её. Она стояла рядом с высоким старинным шкафом, укрывшись за его торцом от кружащих людей. В руках у неё были ноты, которые во время концерта лежали на соседнем с ней кресле. Как-то ей удалось проникнуть сюда, в то время как остальная толпа охотников за автографами толпилась возле чёрного хода
— Подпиши, пожалуйста, это для моей племянницы. Она не смогла прийти, к сожалению, приступ астмы. — Она говорила на английском с северным акцентом, он точно не мог разобрать с каким, разглядывал её, и вблизи она была ещё лучше. Какая-то необыкновенная ловкость и лёгкость читались в каждом её движении.
— Давай выйдем в холл, а то тут уже невозможно, сейчас они нас раздавят. — Он толкнул дверь, артистическая с удовольствием выпихнула их наружу.
Он подписал ноты и посмотрел на девушку: у неё были серые глаза с синими крапинками и золотые ненакрашенные ресницы. И она тоже смотрела на него. В это время с другой стороны, со служебного этажа, появились ещё люди — они, видимо, собирались приступить к фуршету, накрытому в холле. Среди них и его импресарио. У него всегда после концерта внезапно организовывались какие-то встречи. Вот и теперь он подошёл, пытался ему что-то втолковать и куда-то вести, но в этот раз так просто это у него не выйдет.
— Погоди минутку, — он похлопал импресарио по руке и отвёл девушку в сторону.
Там была маленькая веранда за апельсиновыми деревьями. Он отодвинул стеклянную створку, пропустил её внутрь и вошёл следом, плотно закрыв за собой дверь. Он ожидал, что она спросит, зачем он её сюда завёл, или будет хотя бы вопросительно смотреть, но она, казалось, совсем не озадачена. Наверное, так и должно быть. Наверное. Господи, неужели?
— Ты чувствуешь? — Как хорошо, что в английском нет лиц: эти уважительные обращения так смущают и мешают переходить границу.
— Да, чувствую. — Её голос казался ему излишне спокойным, но рука, лежащая на поручне ограждения, слегка дрожала.
— Ничего себе. Я чувствую это так ясно. Я никогда не думал, что это может быть так. Я никогда не испытывал ничего подобного. А ты?
— Я знаю, как это бывает. Много лет назад со мной это уже случалось. Это и правда очень ясно. Ничто не сбивает с толку. Ни одного шанса сказать себе, что, может быть, мне только кажется, может быть, это ошибка.
— Да, всё так.
Он смотрел, как её волосы поднимает ветер, отсветы закатного солнца поджигают кончики, перекидываются на камень в её серёжке, оплавляют свободный атласный рукав платья. Как это может быть? Он увидел эту женщину два часа назад, смотрел на неё весь концерт, сказал с ней десятка два слов, и теперь у него нет никаких сомнений? Он встречался со своей прошлой подружкой пять лет, и сомнения покидали его только на несколько часов после особенно бурного секса. До этой женщины он даже ни разу не дотронулся — что это за чёртова игра?!
— И что… теперь? — его голос дрогнул, и он готов был убить себя за это.
Он, который держал зал в несколько тысяч человек и выкручивался из самых страшных ситуаций, начиная с лопнувших струн и кончая концертом, на который он пришёл со сломанной за два часа до начала рукой. Отменить ничего не успели, и он разрешил публике разойтись и вернуть билеты в кассе без всяких проволочек, немедленно, пообещав оставшимся рассказывать байки и отвечать на вопросы вместо Моцарта, которого он физически не мог играть. И ни один человек не ушёл, ни один! Наоборот, просочились какие-то дополнительные люди, рассевшиеся в проходе. Это был один из самых успешных вечеров, его четверть часа не отпускали овациями, он раздал бесчисленное количество автографов: сломана была левая рука, так что играть он не мог, а вот расписываться — сколько угодно. И вот этот человек-оркестр теперь стоит тут, бледнеет, краснеет и спрашивает «что… теперь?». Какой позор!
— Есть три варианта, — она улыбнулась. Видно было, что пытается скрыть дрожь, но как восхитительно держится! — Во-первых, можно это выкинуть из головы. Если всё выглядит слишком сложным, а погружение — опасным, то этот вариант, вероятно, лучший. Не очень просто, но возможно. — Она разогнула мизинец, стискивая его пальцами другой руки. Голос её был спокойным, но бедный мизинец даже побелел от давления; первый вариант, несомненно, казался ей самым болезненным. — Второй вариант — ничего не делать. Дать жизни идти своим чередом. Положиться на знаки судьбы, подсказки, которые нам подбрасывают будни, в общем, отложить какие-либо решения и ничего не предпринимать. Оптимальный вариант — не кажется ни трусостью, ни авантюрой. — Она отогнула безымянный палец, сжимая теперь его вместе с мизинцем не так крепко, повернула голову, посмотрела ему прямо в глаза. — И, наконец, третий вариант — действовать. Изменить всё. Перевернуть жизнь с ног на голову. Для этого варианта нужно быть очень смелым. Никаких гарантий. Всё может пойти совсем не так, как хотелось бы. Мечта может обернуться катастрофой, в основном заключающейся в том, что отнимает эту мечту. Второй раз схватиться за открытое пламя будет непросто. — Три пальца она уже держала совсем легко. Он понял — дело в том, что в третий вариант она совсем не верит. Он слегка коснулся её руки. — Для третьего варианта нужно положиться на своё сердце. Много ты встречал людей, которые на это способны? — Она повернулась к нему в профиль, пытаясь скрыть слёзы, хоть и старалась сдерживаться и произносить все эти патетические слова, которые никак не помогали преодолеть реальность.
Вдруг ветер подул сильнее, внезапная холодная волна, как будто из другого измерения, захватила занавески, закрутила одну из них жгутом, другую намотала на перила. Солнце ещё даже не скрылось за горизонтом, а с другой стороны уже наплыла темнота огромной тучей, из которой хлынул сильнейший дождь крупными, как виноградины, каплями.
Она высунула руку из-под навеса веранды, капли падали на ладонь, мягко разбивались на мелкие брызги, и в них снова отражалось уже почти ушедшее солнце. Это всё было похоже на волшебство. Не хотелось шевелиться. Хотелось превратиться в эти капли, в эти перила, в бант на её рукаве, только бы ничего не нужно было делать. За пределами этой веранды, как за пределами кокона, всё бурлило: с одной стороны стальная сетка дождя переливалась, качалась, рвалась о ветви деревьев; с другой стороны почётные гости, спонсоры, музыканты перемешивались, вцеплялись в нужных, расцеплялись с приятными, кружились, как в танце, между высоких фуршетных столиков. Только бы не пришлось туда возвращаться. Только бы не наступала следующая минута. Время растягивалось и лопалось непривычным, диковинным образом: и слишком быстро, и слишком медленно.
Конечно, между ними пропасть. Ещё больше мужества нужно, чтобы перемахнуть через неё, чем просто положиться на то, что подсказывает сердце. И всё же в эту минуту никакой пропасти нет, он стоит в полуметре, он видит родинку возле уха, завитки волос, видимо прежде приглаженные, но от влажности выбившиеся из причёски, маленькую горбинку на носу, мелкие морщинки вокруг глаз. Как это возможно? Что у него вообще в голове? Это так просто и легко, достаточно выйти отсюда — и всё исчезнет. У него отличная жизнь, ему вовсе не нужна такая женщина, она ему не подходит: случайная искра, вылетевшая из камина, которую нужно немедленно поймать и погасить, пока не загорелось ещё что-нибудь. И только нота, которую он услышал сегодня внутри, не давала ему покоя. Ведь она зазвучала только благодаря этой девушке — как будто дыхание реального мира сквозь пелену сна, слабый сигнал спасательного маячка сквозь толщу воды. Знак, так ясно говорящий ему, что он спит, но ещё не умер, что погрузился на дно, но ещё не утонул.
В стекло веранды забарабанили, он обернулся — его импресарио через окно показывал в глубину холла, где в свете верхних люстр появились директор театра с главным дирижёром и вот-вот его хватятся.
— Останься. Пожалуйста. — Её голос наконец перестал быть спокойным, подступившие слёзы растопили его, сделали совсем тихим и очень нежным.
— Мне нужно на минутку, я сейчас вернусь.
— Ты откроешь замо́к — и всё исчезнет. Ты понимаешь? Иногда у нас совсем нет времени. А иногда оно зависит от нас. — Она смотрела прямо на него с отчаянием. — На самом деле, когда мы откладываем решение, мы его уже принимаем.
Он жестами пытался прогнать импресарио, но тот, на минуту отлучившись, снова появился у стеклянной двери с листом бумаги, на котором было написано, что представители фонда ждут его по поводу аренды скрипки Страдивари — эту встречу пытались организовать весь последний месяц и никак не получалось.
Он посмотрел на неё. Она опустила глаза и едва заметно кивнула.
— Я должен переговорить по поводу инструмента. Это не займёт много времени.
Она молчала. Выставила ладонь под дождь. Но солнце уже ушло — капли оставались металлически серыми и холодными.
Он открыл дверь и вышел в холл под одобрительный гул уже немного выпивших людей, на растерзание тех, от кого что-то зависело. Ещё вчера зависело…
Встреча с представителями фонда плавно перетекла в обсуждение концертов на следующий сезон с директором театра, потом появились ещё люди, куда-то приглашали его, что-то предлагали, восхищались, просили, цокали бокалами, снова сливаясь в бесконечную череду лиц. Он не понимал, сколько времени прошло, на часах было одиннадцать, но во сколько они расстались? Конечно, на веранде никого не оказалось: здесь уже стало слишком холодно. Он быстрыми шагами ходил по слегка опустевшему холлу, заглянул в артистическую, даже высунулся в зал, в котором горели только технические лампы над балконами второго яруса. Ничего не осталось.
Итак, на третий вариант его не хватило. Конечно. «Для этого варианта нужно быть очень смелым». Он всю жизнь был очень смелым, чёрт возьми! Он брался за то, на что никто не решался, он экспериментировал, он падал и поднимался снова, он столько раз проигрывал, но только поэтому и выигрывал — немало. Как же так? Ему теперь остаётся полагаться на знаки судьбы? Что за ересь, он никогда не рассчитывал ни на какие знаки, славился своим антисуеверием: никаких ритуалов, никаких талисманов, никакой такой чепухи. Он всегда полагался только на себя самого, поэтому всё и получалось. Значит, остаётся только первый вариант. Выкинуть всё из головы. Отлично. Не раз уже он им пользовался. Как только его что-то переставало устраивать в отношениях: навязчивость, ревность, транжирство, глупость, — первый вариант спасал его просто великолепно. Нужно было взять какое-то незнакомое произведение, лучше всего — очень технически сложное, Шнитке можно или Дворжака, учить его до посинения, перемежая с интервальными тренировками, — и готово! На прессе — чуть более заметные кубики, в репертуаре — новая изюминка, а в сердце — прекрасная пустота. Рецепт готов, он как раз отложил себе ноты на такой случай.
В артистической было темно, он на ощупь нашёл кресло, опустился в него, закрыл лицо руками. Он видел перед собой капли дождя на бледной ладони. Золотой пучок волос. Серёжки с крупными камнями. «Для этого варианта нужно быть очень смелым». А он, значит, всегда пользовался вариантом для трусов. Как он до сих пор этого не понимал! Считал себя человеком, который ничего не боится, а оказывается, всё это было такой ерундой. Кажется, безграничная вера в себя начисто лишила его возможности верить в чудо. Это и был его самый большой страх, ведь над чудом мы не имеем никакой власти. Он все эти годы стремился вверх по одной и той же лестнице: от конкурса к конкурсу, от концерта к концерту; и чем более ловкими становились его пальцы, чем свободнее он чувствовал себя с публикой, тем меньше оставалось места для шага вперёд. Заваленные подарками артистические, переполненные почтовые ящики, поклонники, записи, социальные сети — он превратился в образ. И что у этого образа внутри, он уже сам не понимал: публика ждёт, что он будет страстным или сдержанным, — по настроению произведений, которые он играет; философствующим или искромётным — в соответствии с каналом, для которого он даёт интервью. Но что они хотят знать о нём самом? И главное — что на самом деле он собой представляет? Может быть, это было безумием, а может быть — единственной разумной мыслью, но ему казалось, что только эта девушка способна помочь ответить на этот вопрос.
И что теперь? Как её найти? Он пытался вспомнить самый первый взгляд, самую первую секунду, когда он её увидел. Ну конечно, он же
помнит, где она сидела! Он вскочил, снова вышел через внутреннюю дверь в зал, вытащил телефон, посветил перед собой фонариком, поднялся на сцену, где ещё не убрали стулья, — здесь хаотично, как молодой лес, теснились опустевшие пюпитры. Он нашёл своё привычное место возле пульта, посветил в зал: да, вот оно, это кресло, третий ряд, чуть правее середины. Он спрыгнул со сцены, подошёл, чтобы посмотреть номера: 12 и 13, одно пустое, для её племянницы. Если они покупали билеты через онлайн-магазин, можно будет выяснить, на чьё имя. Ему не откажут, конечно. Или можно сказать, якобы что-то забыла. Это не важно, главное — чтобы билеты были не бумажные, не из кассы: там уже не найдёшь концов. Это до утра придётся ждать. Ужас какой.
В зал заглянул импресарио.
— Эй, ты чего тут? Все тебя ищут, уже машина ждёт, поехали! —
Перед концертом поесть не успели, и теперь, видимо, все голодные: фуршет вышел каким-то не особенно ярким, никто не наелся. Он вообще ни к чему не притронулся.
— А без меня никак нельзя?
— Нет уж, дудки. Там мэра ждут! Без тебя, конечно. Придумаешь. Давай вылезай отсюда.
В машину набилась куча народу — господи, где они нашли этот лимузин, и зачем он здесь нужен? Ничего нелепее и не придумаешь.
Город был весь залит дождём, но канализация здесь великолепная — ни одной глубокой лужи. Только асфальт светился продольными бликами с картин уличных художников, которые почему-то обожают писать дождливую погоду. Один бульвар, другой, третий — он здесь выступает уже пятый или шестой раз, выучил даже выход на веранду в концертном зале, а город как-то толком не посмотрел, всё на бегу. Надо всё-таки что-то делать с концертным графиком, это невозможно — по десять концертов в месяц. Он уже не просто чемодан не разбирает, у него аж три чемодана, потому что разобрать некогда — только оставляешь один и берёшь другой.
Он сидел у левого окна, ему была видна аллея, темнеющая в середине, а в конце, наоборот, ярко освещённая, — там стоял замысловатый памятник, ему казалось, что это кто-то с крыльями, — довольно необычно. Лимузин затормозил перед светофором. Пешеходам замигал зелёный, запикала быстрее сигнализация для слепых, ветер выхватил и понёс не успевшие промокнуть листья из-под припаркованного автомобиля. И вдруг он увидел её. Она собиралась переходить улицу с бульвара на другую сторону, но остановилась, уже зажёгся красный. Поверх серого платья у неё было лёгкое пальто с широким поясом, волосы окончательно растрепались, а может быть, она их специально распустила — золотой волной лежали на плечах, кое-где крупные локоны, а где-то совсем мелкие кудряшки. В руке она держала зонт, но дождь уже заканчивался, и она высунула ладонь, чтобы проверить, идёт он ещё или нет. Совсем как там, на веранде. У него оставалась секунда, чтобы открыть дверь, — лимузин уже готов был тронуться.
— Мне нужно выйти, я вас догоню, — сказал он оторопевшим музыкантам, которые до этого вальяжно сидели и попивали алкоголь из лимузинного бара.
Он выскочил из машины на мостовую. Сзади уже сигналили, лимузин замешкался, но в конце концов тоже тронулся и вскоре скрылся за поворотом. Он подошёл к ней совсем близко. Она сжимала ручку зонтика — снова белели её пальцы, но глаза улыбались. Одинокий старик ждал некоторое время, стоя позади, но, поняв, что они не собираются переходить, со вдохом обогнул их, пересёк улицу и скрылся в темноте соседнего переулка. Он был без зонта. Кажется, дождь всё-таки кончился.
