Знаком я с этим человеком
Знаком я с этим человеком уже несколько лет. Мы встречались на собраниях правления Крымской общины, так как оба входим в его состав, где этот энергичный человек принимал самое активное участие. Я знал, что он ветеран Великой Отечественной войны, член Совета ветеранов Ашдода. Три года тому назад Крымская община отмечала в апреле годовщину освобождения Крыма от немецких захватчиков. В ресторане моей дочери мы чествовали уроженцев Крыма, ветеранов войны. В их числе и Бориса Ефимовича Фаерштейна.
Неожиданно трое человек, приехавших из Ашкелона, двое мужчин и одна женщина, попросили слово. Все они оказались бывшими учениками Бориса Ефимовича. Сколько теплых слов было сказано ими в его адрес и как о прекрасном педагоге по математике, и как о человеке добром и чутком! Он и сейчас учитель. Игре в шахматы обучает детей. Сейчас мы проживаем с ним в одном многоэтажном доме. Ежедневно, ранним утром, как только потеплеет, Борис Ефимович со спиннингом за плечом отправляется к морскому берегу.
Лишь забрезжит утренний рассвет,
Этот бравый, еще крепкий человек,
Пройдя кошмары пережитых лет,
Окутывает леской на «Марине» брег.
Какие кошмары и ужасы плена пережиты им в годы молодости и какие испытания пришлись на суровую судьбу этого человека, которому 21 июня этого года исполнится восемьдесят пять лет! О его жизненных испытаниях он поведал мне только сейчас. Видимо, опасный жизненный опыт подсказывал ему: не раскрывайся полностью человеку, пока ему не поверишь. С тяжелой долей, что досталась этому человеку в плену у фашистов, читателя уже знакомил его земляк Семен Дубровский. Я подумал, что через шестьдесят лет после Великой Победы об этом человеке должно быть известно более широкому кругу израильских читателей. Выслушав рассказ Бориса Ефимовича, я попытался облачить его в художественную форму и предлагаю вашему вниманию.
Минуло немногим более двух месяцев, как рота, получившая боевое крещение на Финском фронте, расположилась в Брестской крепости. Форт № 5. В первых числах июня роту отвели на несколько километров от крепости, где разбили летний палаточный лагерь. Лагерь был развернут на опушке хвойного леса в пятидесяти метрах от бурной извилистой речки. Сегодня, 21 июня 1941 года, был редкий для этих мест знойный день, несмотря на испарения от реки и близкое расположение густого хвойного леса. Мне, Фаерштейну Борису Ефимовичу, преподавателю математики в небольшом провинциальном городке степного района Крыма, успевшему окончить Учительский институт и призванному более года назад на действительную воинскую службу, в этот день исполнился двадцать один год. Через три месяца после призыва попал на Финский фронт. В боях на Финской войне дослужился до младшего политрука роты.
Старший командный состав роты остановился в ближайшей деревне в семи километрах от лагеря. Ограничений отпраздновать на полную катушку не было. Три литра самогона из ближайшей деревни закончились в течение первого часа веселой мужской попойки. Затем пошло крепкое плодово-ягодное. Погуляли на славу.
Уже в третьем часу ночи в сильном хмельном угаре с помощью друга Петра, крепкого сибирского парня, которому опустошить бутылку водки из горлышка, протерев рукавом губы, было привычным делом, спустился к речке. Искупавшись голышом, с помощью все того же Петра с трудом добрался до палатки и заснул мертвецким сном. Сквозь сон слышу крики и стоны, артиллерийские залпы. Приоткрыв тяжелые веки, с трудом поднимаюсь и в одних трусах выскакиваю из палатки. Ужасная картина, представшая перед моими глазами, моментально отрезвила меня. Неужели немцы? Ведь с ними заключен пакт о ненападении. Но анализировать некогда. Вбежал в палатку. Петр уже был в «полном боевом». Наспех одевшись и прихватив с собой, помимо боевого снаряжения, некоторые запасы продовольствия, оставшиеся от ночного загула, стремглав выскочил наружу с единственной мыслью: «Только бы не накрыло!» Многие палатки нашего лагеря были снесены прямой наводкой. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Немец рвался вперед. Недолго мы отстреливались. Обойдя нас, немцы ушли. Понимали, что мы оставались в их логове.
Наспех собранный 3-й батальон 44-го стрелкового полка состоял в основном из бойцов, имевших суровый опыт Финской войны. Но в него влились люди из других воинских подразделений, и по мере выхода из окружения добавлялись бойцы других частей и соединений. Никакой связи не было. Информацией о том, что творится в стране, на фронтах, где еще прорван фронт, не обладал никто. Батальон возглавил полковник Гуляев. Было решено с боями прорываться на восток. Продовольствие в обрез, снабжения нет. В рядах паника. Заросшие и голодные, мы шли на восток. Прорвав одно окружение и немного продвинувшись вперед, попадаем в другое кольцо, вновь ввязываемся в бой.
Как-то зайдя в дом в одном местечке в поисках закупки какой-либо еды, был ошарашен еврейской речью. На идиш хозяйка спрашивает у мужа: «Вос хобн мир, эйер одер а бисл зоер милх?» («Что у нас есть, яйца или немного кислого молока?») Не выдержал, говорю им на идиш: «Зачем вы здесь сидите и устроили торг? Бросайте все и бегите. Через пару часов немцы будут в вашей деревне и вас повесят». Пройдя к тому времени по местам, где уже побывали фашисты, мы были свидетелями многих их злодеяний.
А по дорогам – кто на старых колхозных полуторках, кто на бричках, запряженных усталыми и голодными лошадьми, кто пешком с узлами, набитыми мирскими пожитками, за плечами и детьми – двигались на восток изможденные люди с серыми лицами и застывшим в глазах страхом от неведения, что их и их детей ждет впереди. Сквозь чащу леса мы так же медленно двигались на восток, вновь прорывая окружение с большими потерями. Прошли километров двадцать. Пытались зайти в одну деревню, а там немцы. Стоило нам только сунуться в эту деревню, как они открыли беспорядочную стрельбу из пушек и пулеметов. Тогда полегло много наших ребят. У нас патроны на счет. Пришлось отступить. Отошли от села километра на два в лес. Решаем: что делать дальше? Другого пути нет, только вновь прорыв через это село. И комбат отдает приказ: на рассвете в три тридцать. Я, как политрук, в первом взводе. Пробрались тайком в село и застали немцев врасплох. Они спали раздетые, в одних трусах. Внезапность помогла. Почти всех перебили, остальных пустили в расход. В этом бою погиб мой друг Петр, балагур и весельчак, всего на несколько месяцев старше меня. Командир роты, сухощавый, подтянутый капитан Лукьянов, говорит: «Ребята, набирайте жратву». А командир батальона: «Не брать ничего! Все отравлено!» Но я под шумок заскочил в хату, где жил недавно расстрелянный фашистский унтер-офицер, и кинул в рюкзак хлеб и круги сыра. Нашел курево и лезвия. Привели себя в порядок. Ведь все были немытые и заросшие. Всех накормили. После двадцатиминутного отдыха, наскоро похоронив ребят, наша рота отправилась дальше. В одной деревне купили яиц. Я никогда не употреблял сырые яйца, с детства их не любил. Но теперь с большим удовольствием выпил аж девятнадцать штук. Мы шли все дальше на восток через Пинск, пробирались сквозь Полесские болота, дошли до Слуцка, переплыли Припять.
В плену
Не везде удавалось уклониться от встречи с немцем, вступали в бой. Когда форсировали Припять, наткнулись на засаду. Меня контузило, и я потерял сознание. Очнулся в переполненном людьми бараке, недалеко от параши. Понял, что попал в плен. Если бы не контузия, живым бы никогда не сдался. Кормили супом, сваренным из «лушпаек». Больше ничем. Здоровых гоняли на работу. Осенью 1941 года переправили в тюрьму в Барановичи. Тюрьма была набита битком. Тьма тьмущая! Пошли сильные дожди. На земле было спать невозможно, многие залезали на крыши. Пленных начал косить тиф. Ослабевших людей просто выбрасывали. Под утро громоздились кучи из трупов, человек по сто пятьдесят. Люди в них еще шевелились. Часто приходили немцы и просто упражнялись на пленных, избивая до изнеможения. Фашисты прежде всего искали коммунистов и евреев. Как-то сосед по нарам, уроженец Казахстана, принял меня за татарина. Заросший густой щетиной, с густыми бровями, широкими скулами и чуть припухшим носом, покрытый черной нечесаной шевелюрой, я и впрямь походил на татарина. Я вырос в Крыму, и, когда учился в Учительском институте, в общаге в одной со мной комнате жили два татарина. Понимал татарский и немного говорил на обиходном. Знал манеры поведения. И это меня спасло…
Когда однажды на построении в тюрьме в Барановичах ко мне подошел полицай и по-немецки спросил: «Даст ист юде?» («Ты еврей?»), у меня защемило сердце. Но, не подав виду, что я понял (а я немного понимал немецкий), ответил, когда мне перевел переводчик: «Нет, татарин». Повели в камеру и приказали снять штаны. «Еврей?» Потерял сознание. Минут через пять очнулся. Только пришел в себя, говорят: «Считай до десяти по-немецки». – «Нет!» Стали избивать. «Признавайся!» Били жестоко. Это была уловка, и я о ней уже знал: если ты еврей, то при счете обязательно проявится акцент. «Я не умею». – «Как не умеешь?» – «Не умею я считать по-немецки». – «Тогда повторяй». Меня бьют, а я повторяю, стараясь искажать слова. Потом опять били, били… Затем заволокли в карцер. В небольшой с низкими потолками комнате нельзя было лежать, только стоять или слегка присесть. Лишь коммунисты, евреи и штрафники (после неудачной попытки побега) были собраны немцами в этой зловонной и душной комнате смертников. Находясь в самом углу, у параши, я продвигался к выходу по мере того, как кого-нибудь выводили на расстрел или отпускали, что было крайне редко. Думал, это конец.
Передо мной промелькнули годы моего детства: отчий дом со слегка покосившейся крышей в выжженном солнечном степном районе Крыма; мать, чуть свет доившая Зорьку, чтобы нас с братом и сестрой напоить перед школой парным молоком; сверстники, односельчане, нередко собиравшиеся в нашем доме, среди которых были представители различных национальностей: евреи, караимы, татары, крымчаки, греки, болгары, русские и даже две семьи приволжских немцев-переселенцев. Колхоз наш был основан евреями в 1925 году с помощью «Агро-Джойнта». Хозяйство велось успешно, и постепенно в него вливались люди других национальностей. Все были дружны и помогали друг другу, делились своими проблемами. Вспомнились годы учебы в институте, где также обучались студенты различных национальностей, как и преподаватели. Мой любимый учитель физики Арон Лейбович был евреем, у химички Агнессы Августовны были смешаны две крови – немецкая и польская, биологию преподавал азербайджанец.
Как могло так случиться, что Германия, родина Гете, Шиллера, Гейне, страна, в которой жили и работали выдающиеся ученые-евреи (и среди них Альберт Эйнштейн, подвергнувшийся гонению), страна великих и культурных традиций, дошла до такого кощунства? Мои мысли прервал вызов очередного смертника, возвративший меня к реальным ужасам плена. Вот она – просвещенная, цивилизованная нация! Многих расстреляли.
Когда смрадная комната стала полупустой, нас по приказу коменданта лагеря выстроили во дворе. Суд был расстрел, беспощадный и скорый. Пришла и моя очередь. Вызвали на середину площади. Вопрос коменданта: «Кто ты?» Чувствую на себе внимательный взгляд коменданта. «Вроде похож». Переводчик переводит. «Татарин», – отвечаю. «Позовите кого-нибудь, кто по-татарски говорит». Привели молодого татарина, тот спросил, как фамилия, имя, откуда. Я ответил. «Да, он понимает по-татарски». Отпустили.
Валентин и Павел, двое моих знакомых ребят, привели в санчасть. Постригли, отмылся, побрился (я так зарос, что многие меня даже дедом называли). Преобразился. Те, кто со мной служил и попал со мной в плен, рассеялись по лагерю. Боялись друг друга. Я изменил фамилию.
Нас перевели в Польшу, в Лодзь. А когда появилось первое весеннее солнце, повезли Балтийским морем в Финляндию. Трюм набили, словно бочку сельдью. Болтало, бомбили беспрестанно. Три ночи мотало нас в трюме. От баланды, которую давали есть, рвало. На меня смотрели безумные от ужаса глаза моих соседей по трюму. На исходе вторых суток, когда была болтанка баллов шесть, один из пленных сошел с ума и начал кричать во всю глотку: «Тонем!» Поднялась страшная паника. Люди метнулись вверх по трапу. Немцы, подумав, что на корабле восстание, стали молотить из пулеметов в трюм. Никто не считал, сколько людей погибло от пулеметных очередей, а сколько было передавлено отпрянувшей от трапа толпой. Трупы выкинули в море. На следующий день пароход прибыл в финский порт Турку. Дальше в вагонах повезли на Крайний Север, туда, где заканчивалась железная дорога. По пути у одного больного пленного помутился рассудок. В городе он выскочил на остановке и стал кричать. Закончил свою жизнь, сраженный автоматной очередью здоровенного фашиста. Жили в бараках, дожидаясь, когда сойдет снежный покров, откроются дороги для автотранспорта и нас отправят за полярный круг, на каменоломни. Но и здесь без ЧП не обошлось. В целях светомаскировки окна бараков завешивались плотной черной бумагой: боялись, что будут бомбить русские и англичане. Один из пленных, слезая с нар, случайно сорвал бумагу. Охрана, увидев свет в окне, посчитала, что это сделано намеренно, чтобы привлечь английские или русские самолеты.
Нас согнали с нар, вывели во двор, построили по одному и стали гонять вокруг барака. На каждом углу стоял немец и бил пробегавшего изо всей силы шлангом. А на ногах были деревянные колодки. Многие спотыкались и падали. Обезумевшие, каждый из нас пытался бежать быстрее, чтобы сила удара была меньше, и так до самого рассвета. От испуга и боли люди затаптывали лежащих на земле. Хотелось упасть. Но желание выжить и недюжинное здоровье деревенского парня помогли и на этот раз. Через месяц нас отправили на каменоломни. Добывали щебень для прокладки дорог. Взрывали скалы. Камень отвозили на дробилки, а крупные глыбы разбивали кувалдой. Ставили на кувалду тех, кто проштрафился, и заставляли дробить камень вручную целый день без передышки. Рядом стоял конвоир и подгонял прикладом. А после окончания работы немцы устраивали развлечение. На берегу речки складировали штабеля с лесом. Бревно до восьми метров в длину, шестьдесят-семьдесят сантиметров в диаметре шесть-семь человек несли на плечах до землянок, где жила охрана. От речки до землянок было порядка пятисот метров. Некоторые не выдерживали. Если кто падал, то оставшиеся не могли справиться с ношей. Тех, кто падал, травили собаками и расстреливали. Только некоторым группам удавалось донести бревна.
Осенью, когда повалил снег, работу прекратили, и нас повезли в Норвегию. Это оказалось последним местом моего плена. Я работал на лесопилке, затем на ремонте дорог. В Норвегии жили в населенном пункте. Работали вместе с гражданскими, которые иногда подкармливали. Ведь кормежка была весьма скудной. Норвежец, с которым я работал на лесопилке, делился принесенной с собой едой, а иногда приносил соленую рыбу. Уже было немножко легче, чувствовалось окончание войны. Мы оставались в Норвегии еще полтора месяца.
Нужно было возвращаться, я осознавал, что если сейчас не вернусь, то будут считать предателем. Конечно, те, кто служил немцам или в полиции, возвращаться не собирались. Остальные спешили домой. Мне очень хотелось домой, увидеть мать, брата, сестру. Население относилось к нам приветливо, угощали, давали одежду. Не было ограничений в передвижении по стране.
«Товарищ Сталин вас простит, – увещевали нас. – Мы понимаем, что вы попали в плен не по своей вине».
Всех, кто решил вернуться, посадили в эшелоны и повезли в Швецию, затем в Финляндию, а оттуда пароходом в Ленинград. В Ленинграде вновь погрузили в эшелоны. Высадили на станции Кулебаки Горьковской области. Всюду по пути следования не разрешали выходить из транспорта, строго контролировали. А на перроне нас встречают солдаты в зеленых фуражках и с алыми погонами, с собаками. Смерш.
И вот я вновь в плену, но у своих. Взялись за меня органы: с кем встречался в плену, за кого могу поручиться? Назвал фамилий двадцать. Знаю, что точно так же спрашивали у многих обо мне. Тех, кто прошел проверку, отправляли в стройбат. Так я попал в Тулу. Мать звала домой. И я вернулся в родной степной поселок в Крыму. Думаю, что не пришлось бы пройти через унижения, которым я подвергся позже, если бы остался в большом городе.
Возвратившись в родной поселок, я весил сорок три килограмма. Мать поила парным молоком, чистый деревенский воздух и крепкое здоровье свершили свое дело. Я вернулся на работу в школу. Женился, родился старший сын. Жизнь стала налаживаться. Но в сорок восьмом вновь нагрянула беда. Меня сняли с работы. Вызвал директор школы, сказал, что получил указание не допускать меня к обучению детей. Профсоюз, прокуратура, суд. Поехал в Симферополь – добиваться правды. Хожу по инстанциям. Все слушают, сочувствуют, но помочь никто не хочет. После долгих мытарств попал на прием ко второму секретарю обкома партии Никанорову, бывшему командиру одного из партизанских отрядов Крыма. Я его спрашиваю: «На каком основании меня уволили? Ведь никакой вины за мной не нашли. Да, я был в плену. Но прошел проверку Смерша». Внимательно меня выслушав, Никаноров позвонил заместителю председателя облисполкома, ведавшему учебными заведениями. Приказал разобраться и передать дураку – заведующему областным отделом образования, – чтобы таких глупостей больше не повторял. Восстановили. На этот раз мне повезло.
Попал на хорошего человека. Такие люди надолго у руля не оставались или просто не выживали. Когда разразилось «Ленинградское дело», первого секретаря Крымского обкома Соловьева расстреляли, а Никанорова посадили. Через пару лет выпустили искалеченного и больного. Бродил, как бомж, по улицам Симферополя. Когда началось «Дело врачей» (1953 год), в школу приехала комиссия, которая, как я узнал от математички, должна была меня уволить. В комиссию входили заведующий районо, инструктор и математичка из районной школы, которая меня и информировала. Сидели на уроках. Математичка заступилась. «Кого вы вместо него поставите? – сказала она. – Это один из лучших преподавателей. У него ученики лучше всех успевают в школе». Я опять удержался на работе. Так продолжал работать в школе до 1971 года. Когда стал рассеиваться туман, обволакивающий таких, как я, меня избрали управляющим отделением. Приходилось много трудиться. Хозяйство было большое и богатое. Я одним из последних евреев загасил свечу в родном доме, где прошла почти вся моя жизнь, и переехал в г. Симферополь.
«Шолэм», июнь 2007 г.
