Ангельские пёрышки
Ангельские пёрышки
Бывает так, что знаком с человеком много лет, встречаешься время от времени, разговариваешь, узнаешь у него новости, и в твоём сознании живёт его вполне сложившийся, даже отполированный временем до какой-то понятной схематичности образ, занимающий своё определённое место в каталоге других людей, с которыми ты так же встречаешься, работаешь, отдыхаешь или живёшь по соседству. Конечно, первые места принадлежат близким: родители, пока они живы, дети, мужья и жёны, внуки, у кого есть – и друзья, даже собаки и кошки, а уже после них, по мере появления в твоём жизненном пространстве других и в зависимости от событий, которые это появление сопровождали, уже все прочие. Своего рода пантеон для живых с отделением для умерших, последнее по мере твоего взросления всё более увеличивается. Такова наша память. Но не стоит думать, что мозг – это компьютер, вы сильно прогадаете. Компьютер действует строго по программе, мозг – с неожиданными вариациями: то что-то нивелирует, то вдруг вытащит из небытия и представит как непреложный факт, и никуда от этого факта не деться. Всё вдруг ломается, сдвигается с устоявшихся мест, приходит в движение – и в результате нет того скучающего над каталогом библиографа, да и каталога нет, а есть только ты – человек, мятущийся, любящий, мыслящий, в общем, живущий.
Мы шли берегом моря. Я собирала случайно выброшенные ночным приливом раковины, он смотрел, как я собирала раковины, нарочито удивлялся, когда протягивала к нему на ладони какой-нибудь особенно удачный экземпляр с неожиданно, до сапфировой глубины, синей полоской, и тут же забывал о нём, то ли положив в карман, то ли уронив опять в песок. Утро было удивительно тягучим: море незаметно переходило в небо, и этот единый лист акварели не был разрезан линией горизонта. На влажном после ночного прилива и дождя песке пестрели следы чаек. Старый баркас, выволоченный зимой на берег, ждал своего часа, а пока тихо дремал, слушая шуршание волн по песку. Вдруг мой спутник встрепенулся, глаза его приобрели живой блеск, и с них сбежала поволока, какая бывает у птиц, когда они дремлют с открытыми веками. Он легко нагнулся и поднял с песка белое пёрышко, глянул на него как-то вскользь и стал искать место, где бы его пристроить. Пёрышко было обычным пером морской чайки и никакой ценности не представляло, но кто, скажите на милость, станет собирать сброшенные перья. Однако его озабоченность меня тронула, и я предложила вставить пёрышко в щёлку, образовавшуюся в обшивке старого баркаса. Он так и сделал. Теперь морской ветерок трепал маленькое белое пёрышко и казалось, что оно вновь обрело легкость и ощущение полета. Отвлеченная криками чаек, я не спросила своего спутника, зачем он подобрал перо, мало ли какое настроение может быть у человека апрельским утром: все мы весной немножко теряем голову.
Другой раз мы возвращались с какого-то мероприятия, хотелось поскорее выбросить из головы всё ненужное и случайное и разобраться в главном, но прежде ещё определить это главное, вычленить его из всей этой взвеси в собственной голове. И тут я заметила, что мой знакомый немного притормаживает, давая другим обогнать себя и оставшись один на дорожке, наклоняется. Он поднял пёрышко голубя – обыкновенного голубя-сизаря, их везде можно увидеть в избытке, но которых уже сторонятся люди, памятуя, что голуби могут принести птичий грипп, а когда-то занесли испанку, от которой многие умерли в 1920-х годах. Правда, помня об одном, мы почему-то забываем о другом, возможно, главном: именно голубь указал Ною путь к земле после его бесконечных скитаний. Так ли именно я оценила сиюминутную ситуацию, сказать не могу, но проявлять удивление не стала, а указала на шершавый ствол дерева, где вместо спиленного когда-то сучка образовалось маленько дупло, куда и было помещено пёрышко. Совершенно невозмутимо мой знакомый продолжил свой путь, словно ничего необычного не произошло. Я шла рядом, но не решалась задать уже вертящийся на языке вопрос, не желая показаться назойливой.
Выдался свободный вечер, и после шумной компании в полутемной корчме, которая должна была олицетворять эстетическое восприятие местной народной культуры на тактильном уровне, точнее на уровне пищеварения, мы гуляли возле освящённой громадины христианского собора, больше похожего на византийскую крепость, чьё молчаливое присутствие добавляло некую торжественность к этой, в сущности, вынужденной прогулке. Так же неожиданно, как и прежде, мой знакомый наклонился и поднял с земли очередное пёрышко, оглядываясь по сторонам, где его получше пристроить. Я, уже машинально, указала на кадки с высаженными в них какими-то деревьями, но пересилила неловкость и спросила: «Зачем вы всякий раз поднимаете с земли перья?» Ответ был для меня неожиданным: «Знаешь, чьи это пёрышки?» Я пожала плечами: «Голубей, чаек, может быть»… Своей фразы я не закончила. «Всё это ерунда, – перебил меня мой спутник, – перышки обронил на землю Ангел, их нельзя затаптывать».
Ответ привёл меня в некоторое недоумение, но не спорить же со взрослым человеком, а вдруг он прав, я в теологии не сильна. В конце концов, каждый имеет право на чудачество, – решила я, и вопрос был исчерпан. Он по-прежнему всякий раз, как только замечал, поднимал с земли и где-то закреплял перышки, то белые, то серые, иногда рыжие и крапчатые, без разбора, а я стала постепенно воспринимать это как должное.
После поездки я вернулась домой, жизнь вошла в свои обычные рамки, и мне казалось, что в ней ничего не переменилось. Как-то утром, гуляя со своей маленькой внучкой в московском сквере, я заметила среди травы, возле прогулочной дорожки, легкое белое пёрышко и не задумываясь подняла его, пристроив на ствол старой яблони. «Зачем ты пёрышко подняла? – спросила меня Стешка. – Мне родители говорят пёрышек не трогать, птички могли болеть. – И добавила с сожалением: – А они такие красивые»..
– Это ангельские пёрышки, – неожиданно для самой себя ответила я ребенку, – их нельзя затаптывать.
Стешка понимающе кивнула, никакого сомнения у неё по этому поводу не возникло.
Лето выдалось жарким, сын с семьей уехал на дачу при первой возможности, всё легче, чем в Москве. Мы же выбрались недели через две и были очень рады той летней, ничем не обременённой свободе, которую даёт только дачный отдых. В саду всё цвело и благоухало, и я порадовалась своей предусмотрительности – посадить многолетники и цветущий кустарник: природа сама распорядится, кому и когда цвести. Так что, гуляя по причудливо петляющим в соответствии с фэн-шуй каменистым тропинкам, бесконечно умножающим, в сущности, небольшое пространство, я вышла к садовым качелям и тут замерла от неожиданности: весь дальний и скрытый от посторонних глаз угол сада, с его березами и кустом жасмина был украшен всевозможными птичьими перьями, воткнутыми в потрескавшуюся кору, вплетенными в спускающиеся почти до земли ветви, порхающими на незатейливых ниточках и тесемках от конфет, привязанными, точно бабочки. Это определенно был уголок ангела, всё, что он обронил в нашем саду, было найдено и заботливо пристроено.
– Тебе нравится? – услышала я Стешкин громкий шепот у себя за спиной. – Это мы сделали, – и она показала на двухлетнюю сестренку. – Как думаешь, он будет доволен?
Я даже не знала, что на это ответить, но сказала то, что первым пришло в голову:
– Ангел будет очень рад!
Дети, довольные произведённым эффектом, помчались в песочницу, а я осталась стоять на тропинке, разглядывая пёрышки. И тут только я совершенно четко осознала, что моя жизнь однозначно переменилась и теперь, лишившись какого-то своего устоявшегося порядка, как маленькое ангельское пёрышко летит, кружась в воздухе, не зная, где и как окажется. Но есть всё же надежда, что её не затопчут ненароком.
Лестница
Каждый человек знаком с этой необыкновенной конструкцией, называемой лестницей, и, хотя принцип построения всякой лестницы схож, вы, скорее всего, не найдете двух идентичных, несмотря на существующие ГОСТы, определяющие глубину и высоту ступеней, длину лестничного марша и так далее. Лестница – это почти всегда авторское произведение. С осознанием этого факта я столкнулась при строительстве дачи. Дача – это загородный дом, но не в смысле особняка или имения, а именно дом для души, в чисто российском понимании этого слова. Вот при строительстве такого дома и встал вопрос с лестницей, причём встал весьма остро. Можно достаточно легко найти строителей, готовых поставить фундамент и возвести стены, меньшее их число возьмётся за сооружение крыши, и совсем единицы согласятся построить в вашем совсем уже готовом доме лестницу. Вот уже известно пространство, в которое её нужно вписать, стандарты, по которым рассчитывать, но нет, не берутся. Первая моя попытка окончилась тем, что громоздкое, точно мастодонт, сооружение, которое я никак не решалась назвать лестницей, возвели у нас посередине дома, уничтожив самую красивую центральную его комнату. Она была так крута и неудобна, что ни один гость, зашедший к нам на огонек, не решился её испытать, мы же несколько раз с риском для жизни опробовали её, после чего отдали немалые деньги другим строителям, которые её разобрали на дрова. В результате этих экспериментов второй этаж нашего дома оказался надолго отрезан от первого, превратившись в самостоятельное необитаемое помещение.
Следующая попытка была более удачной и экстравагантной по предложенному решению. Строителями оказались армяне, привнесшие в наши северные широты традиционно южные мотивы, создав своего рода шедевр авангардизма: они предложили вынести лестницу наружу, в результате чего наша дача приобрела необычный колорит здания, опутанного многоярусными лестницами, напоминая плененного Гулливера.
Неудобством было то, что перемещение с этажа на этаж требовало обязательного выхода на улицу, а как следствие, нужно было всегда одеваться так, словно ты идешь на прогулку, потому что в процессе своего перемещения можно было встретить гуляющих по улице соседей. Да и с любого дачного участка было прекрасно видно, как мы, точно муравьи, перемещаемся то вверх, то вниз, всегда тщательно одетые. В то же время помимо своего желания мы сами наблюдали сугубо личную жизнь наших соседей, не успевших ещё загородиться яблоневыми садами. Всё это составляло значительное неудобство, хотя детвора со всех окрестных домов обожала нашу лестницу и с удовольствием ходила к нам в гости – не колесо обозрения, но максимально приближенный по ощущениям аттракцион.
Третья попытка по строительству лестницы потребовала от нас перестройки всего дома, в результате чего дом расширился на треть, но мы остались при своих интересах, точнее, площадях, заботились только о лестнице, и она вольготно разместилась в новом и светлом эркере. Это было произведение искусства: полувинтовая, исчезающая своими верхними полированными ступенями где-то в поднебесье, она была нашей гордостью и, как следствие, причиной опасения соседей за нашу жизнь. Собакам и детям по этой лестнице также не рекомендовалось ходить без сопровождения, которое обычно заключалось в их переносе вверх-вниз. После строительства этой лестницы я стала подумывать о лифте. Спасли нас от новой модернизации дома те же собаки, которые в своём щенячьем недомыслии сгрызли сосновые ступени и, воспользовавшись этим, мы выстроили новую, чуть более пологую лестницу с широкими ступенями из не поддающегося собачьим зубам ясеня. Могу заверить, что сидеть на них очень удобно.
У каждой из наших лестниц был свой автор, и при возведении этого, казалось бы, несложного сооружения, он совершенно очевидно выражал своё собственное видение мира, которое, увы, не всегда совпадало с нашим. Вот по этой причине я и стала обращать внимание на другие, встречающиеся мне в разных домах лестницы, и не прогадала.
Эта лестница была особой, хотя и находилась в самом обычном офисном здании, каких теперь не счесть. Каждая ступень была сделана в ней отдельно, в разное время и с разным настроением. Вы, возможно, думаете, что такова была задумка мастера, вовсе нет, у него просто был перебой с доставкой материала, а тот бетон, что привозили на строительный комбинат, шёл на отлив новых лестниц, эту же просто выбраковали. Но человеку, начавшему её сооружение, было жаль своего труда, вложенных в неё сил и нервов и хотелось получить премию, предоставляемую при отсутствии в работе брака, потому, возможно, он в свободное время продолжал делать её из остатков того материала, который шёл на поточное производство других строительных форм. Вот так на вполне обычном строительном комбинате, где производство было механизировано и обезличено, была создана совершенно необычная лестница. Правда, её индивидуальность проявилась не во внешней форме – внешне это был обычный лестничный марш, состоящий из двенадцати ступеней, – а в её удивительных свойствах, объяснить которые с научной точки зрения не представлялось возможным.
Идущему по ней лестница отдавала своё настроение: на одной ступени человек улыбался, на другой досадовал на себя за прежние поступки или за то, что на них не решился, на третьей – злился непонятно почему, на четвертой – сожалел о содеянном, даже если ничего предосудительного не сделал, на пятой – до слез раскаивался, на шестой – плакал, на седьмой – сознавал всю нелепость ситуации, на восьмой – размышлял, на девятой – делал далеко идущие выводы, на десятой – строил новые планы, хорошо, если не было прежних, на одиннадцатой – становился чрезвычайно критичным и на двенадцатой – был готов к активному действию. Двенадцатая ступень вела уже на второй этаж, переступивший с неё на твёрдое покрытие из керамической плитки человек был подобен пущенному из орудия снаряду: он не знал преград.
На этаже располагались офисы. Сколько их там было и чем они занимались, никто особенно не интересовался – каждый чем-то своим. Но здесь совершенно точно не было юридических консультаций, статистических фирм и страховых компаний, потому как если они когда-то здесь и были, то давно прогорели, а, может быть, всё кончилось и того хуже. Правда, затесалась здесь одна брокерская фирма, которая играла всё время на повышение, но ставки в ней делали преимущественно сотрудники соседних офисов, возможно, потому она и держалась на плаву, не имея ни внешней рекламы, ни даже достойной вывески на двери.
Один из офисов на втором этаже занимался строительством, даже не столько строительством, сколько архитектурным дизайном. По необычной лестнице в дверь строительного офиса влетали разъярённые заказчики, обуреваемые всегда новыми идеями, а уходили кроткими, точно агнцы, и всегда при своих интересах. Дизайнеры, работающие в офисе, были полны всевозможных архитектурных планов, которые при их практической реализации могли бы совершить революцию в архитектуре, но, увы, не реализовывались, а исчезали на этапе первых бурных обсуждений внутри офиса. То же, что дизайнеры реализовывали, было вполне традиционно и имело устойчивый спрос у заказчиков. Можно даже сказать, что дизайнеры шли на поводу у заказчиков и делали подчас безвкусно тривиальные вещи, вспомнить о которых в своём офисе потом не решались.
Другой известной конторой было Литературное ателье, где кипела работа, потому как всякий вошедший входил со своей идеей, которая не всегда, увы, уживалась с уже там обосновавшимися прежде. Идей было так много, что не было времени их осуществить на практике. Потому, наверное, офис так и оставался литературным ателье, не имея возможности превратиться в серьёзное литературное издательство, хотя имел все основания им стать. Люди, приносившие идеи, уходили опустошенными, оставшиеся же жили в таком невероятном градусе напряжения творческого кипения, что перегорали прежде, чем могли что-либо реализовать на практике. Правда они могли позвонить по телефону и изложить свои замечательные идеи другим, но вполне обоснованно боялись конкуренции и интеллектуального воровства, а потому берегли и лелеяли свои идеи до той поры, когда благополучно их забывали.
Наиболее удачливым на этаже было рекламное агентство, возможно, потому, что вся реклама теперь перебралась в Интернет и рекламщики, находясь в своём офисе полном идей и проектов, легко могли выпустить их в свет, бесконечное число раз перенося рекламное объявление с сайта на сайт и собирая вполне реальный доход на свои электронные банковские счета. Конкурировать с ними могли только компьютерный офис и офис по ремонту телевизоров и видеоплееров, также связанные с виртуальным пространством. Доступ в их мир, хотя и зависел от некоторых внешних атрибутов, как например наличия электричества и Wi-Fi, но не более, и для реализации своих планов им вовсе не было надобности спускаться по лестнице. Более того, спускались по ней они только вечером, отправляясь домой, оставляя все свои заботы и вдохновение в офисе, буквально как технический халат, который вешают перед уходом на крючок за дверью.
Дело было в том, что лестница имела и обратное действие, если человек спускался по ней вниз. Каждая ступень отнимала у него своё, прежде данное, и в конце, с последней ступеньки, он уходил в жизнь совершенно наг, лишенный желаний, иллюзий и даже улыбки, которая могла бы его утешить. Счастье, что никто из работников офисов, располагающихся на втором этаже, не знал об этом свойстве лестницы и пользовался ею как самым обычным лестничным пролетом, а, возможно, сами люди подбирались так, что и лестница была ни при чём – это вещь недоказуемая. Служащие офисов на других этажах пользовались лифтом. Лишь наблюдательный человек, привыкший прислушиваться к своим ощущениям, а не подавлять их, подчиняясь жёстким реалиям рабочего дня и производственной необходимости, а проще сказать, фантазер, для которого его личные ощущения и интуиция так же важны, как и проявления внешнего мира, только он мог заметить чудесную особенность этой лестницы, как, возможно, и любой другой.
Из всего множества лестниц, существовавших в моей жизни, я помню две: одна из моего детства, и воспоминания о ней до сих наполняют меня ощущением захватывающего восторга, который я испытывала и тогда, съезжая по её гладким деревянным перилам, успевая в последний момент спрыгнуть на повороте лестничной площадки, чудом избегая столкновения с мгновенно выросшим перед самым моим лицом большим окном во двор, за которым зеленой стеной стояли тополя. Тополь, по-моему, имеет какой-то сакральный смысл – дерево моего детства и, я думаю, почти всякого детства. Именно тополя сажали вдоль дорог, ведущих в школу, ими озеленяли районы новостроек, куда переезжали люди из коммуналок, радуясь, как никогда до и никогда после, своей свободе. Горьковатый запах тополей, ощущение их нежно-липких, едва проклюнувшихся из желторотых почек листочков, гусеницы бордовых серёжек на асфальте возле школы и, наконец, пух, застилающий толстым слоем все дворы, делающий их неузнаваемо космическими. Всем этим определялось наше школьное время, предвещая, что до каникул осталось три, потом две или одна неделя – и можно будет ощутить вкус свободы; и ты начинал дышать глубже, заглатывая и навсегда оставляя в себе легкую горчинку тополей.
Другая лестница, сохранившаяся в моей памяти, встретила меня в университете: мраморная, очень пологая, с широкими просторными ступенями и изящным овалом поворота между двумя лестничными маршами. По ней было легко и приятно взбегать наверх, ощущая силу и упругость всех своих мышц и ещё приятнее было сбегать вниз, планируя между лениво и важно идущими старшекурсниками. Но самым замечательным было, конечно, съехать вниз по чудесным широким дубовым перилам, отполированным бесчисленным числом рук, касавшимся её на протяжении полутора столетий существования этого здания. Наверное, это было волюнтаризмом с моей стороны, но отказать себе в удовольствии промчаться, набирая скорость и обгоняя всех по перилам, словно созданным для этого, было невозможно. Правда, Герштейн, служащий, сидящий на входе в здание в маленькой стеклянной кабине, не на шутку боялся, что однажды я не смогу вовремя остановиться и разнесу его кабинку, и в целях своей безопасности во время летних каникул выкрасил перила олифой, сделав их липким подобием тех, прежних и радостных. Что выиграл наш сторож, не знаю, но мир проиграл в ощущениях.
Я, конечно, помню и другие лестницы: кованые, возвращающие вам звук, точно церковный колокол, который случайно задели. Они неожиданно встречали вас в каком-нибудь здании, больше похожем на руины, где от прежней роскоши только и осталось, что ажурная чугунная лестница, сопровождаемая на всю длину своего пролета диковинной вязью переплетающихся цветов или виноградной лозы. Помню лестницу, ведущую в мансарду нашего парижского дома, где мы однажды ютились вместе с голубями. Крутая, с высокими неудобными ступенями, сделанная возможно на скорую руку, она жила своей тайной жизнью уже два века, отполированная башмаками прислуги и студентов. А наши лестницы, ведущие в колокольню, когда, кажется, ещё последнее усилие, последняя попытка унять испуганной птицей трепещущее сердце – и Небеса разверзнутся, чтобы тебя принять.
А помните ли вы те лестницы, по которым поднимались в детстве, преодолевая, точно поставленный врагом барьер, каждую ступень, или те, из юности, когда казалось, что лестница сама бежит вверх, а ты с ней соревнуешься, не желая уступать. Даже саму жизнь мы чаще всего представляем в виде лестницы, где каждая вновь завоёванная жизненная позиция – ступень, а что там, наверху, мы не видим и даже не думаем об этом. Теперь я уже догадываюсь: там, наверху – обзорная площадка, с которой можно увидеть все наши достижения, все ступени, которые мы преодолели с того момента, как начали ходить, – большие и маленькие, узкие и широкие, крутые и пологие – их без числа, но в тот момент, когда ты их можешь обозреть все разом, ты понимаешь, что все они остались позади.
Кафе «Причал»
– Там как в раю, – заверила меня подруга, – тебе обязательно надо там побывать. От такого предложения, согласитесь, отказаться невозможно, само даже слово «рай» обладает невероятно притягательной силой, а уж если возможно на этот рай ещё и взглянуть, то ехать надо немедленно. И ты даже не задумываешься о том, что никто из живущих на земле не может знать, что это такое, он лишь представляет в своём воображении ту или иную картину, которая чаще всего совпадает с одной из картин его детства, когда в его душе царила гармония, а рядом были те, кто эту гармонию создавал. Думаю, что это правильно. Только вот что интересно, у каждого человека свой индивидуальный рай, коммунального рая не бывает, по крайней мере, я о таком ни разу не слышала. Бывают случаи, когда представления о рае не совпадают с воспоминаниями детства, а выражают, например, его неудовлетворенные предпочтения в еде. Любит человек кокосы, а живёт в Северном полушарии, и вот мнится ему раем какой-нибудь южный остров в Тихом океане, с растущими на нём кокосовыми пальмами и полями для гольфа, в который он в нормальной своей жизни не играет, но точно знает, что это очень привлекательно, статусно, можно сказать. Попасть в рай тоже должно быть, по представлениям некоторых людей, статусно, вот и попадают они в плен своих собственных иллюзий, который ничуть не хуже, чем плен иллюзий чужих, но понятней и, конечно, родней. Встречались среди моих знакомых и такие, для которых рай является иной, чем в жизни, формой реализации своего потенциала, то есть местом, где они будут принадлежать только самим себе, не зависеть ни от каких обстоятельств и заниматься именно тем, что им действительно нравится. Как пример – иметь красивый кабинет, уставленный фолиантами книг, и читать их в любое время дня и ночи. Вот такое времяпровождение ими воспринимается как пребывание в раю. Нет, эти граждане не копают с утра до вечера землю и не укладывают шпалы, но, должно быть, занимаются не тем, что доставляет им удовольствие. Полагаю, что таких людей среди наших знакомых наберется немало.
Размышляя над этой неожиданной для меня темой, вызванной заверениями подруги, я решила спрашивать всех подряд знакомых о том, как они представляют себе рай, словно мне было ещё недостаточно имеющейся информации, а может быть, я сама хотела понять, но не решалась в простых будничных словах определить, что же это всё-таки такое – рай. Люди реагировали по-разному: кто-то отмалчивался, кто-то подсмеивался над моим любопытством, считая его пустым времяпровождением, и я уже почти отчаялась получить ответ, который бы мог подтвердить или опровергнуть мои личные, весьма туманные предположения, когда вдруг получила неожиданно ясный ответ, заставивший всколыхнуться все мои чувства.
– Как вы представляете для себя рай? – спросила я хорошего знакомого, мало надеясь на какой-либо внятный ответ, поскольку не раз замечала, что люди верующие не любят рассуждать на подобные темы. Однако получила очень лаконичный ответ:
– Кафе «Причал».
К этому не было добавлено ни одного слова, но это была своего рода формула, сконцентрировавшая в себе всё: ощущения, чувства, мысли, время, пространство. Точнее даже, она соединяла время и пространство в одно и ставила это состояние вне времени и вне пространства.
Кафе «Причал», я сначала даже не очень поняла, о каком кафе идёт речь, мало ли их было нами посещено в разное время и при разных обстоятельствах. Но вдруг в памяти всплыло то, на набережной, – простенькое, без особых изысков и дизайнерских решений летнее кафе. Кажется, сбоку у него была неброская надпись «Причал», которую я увидела как-то совершенно случайно.
Кафе было действительно простеньким, но удивительно теплым за счёт царившей в нём атмосферы и почти по-домашнему уютным. Почему-то других кафе на набережной не было: то ли гуляющих здесь людей было маловато, то ли местная администрация не давала разрешение, имея тайное пристрастие, как и мы, именно к этому кафе, сказать трудно. Тем не менее я ни разу не оказывалась в ситуации, когда все места были заняты – хоть один столик, но всегда ждал нас.
Внутри пространство кафе было разделено полупрозрачными перегородками на своего рода отдельные кабины со столом, застеленным скатертью, и двумя диванами друг напротив друга. Хотя взгляду посетителей оставалось доступным всё кафе, однако у них возникало ощущение, что они заглядывали в чужое жизненное пространство, где шла уже другая жизнь, и эта двойственность ситуация создавала некую интригу, добавляя кафе неожиданной пикантности. Как на южном побережье, где отдыхающие живут в отдельных домиках-бунгало независимо от других, но тем не менее все в курсе дел соседей, так и здесь, хотя мы были не очень частыми посетителями, но всё же узнавали некоторые пары или компании, виденные нами уже прежде, и, наверное, сами тоже были узнаваемы. Но понять это можно было только по едва ощутимой теплоте взгляда, случайно перехваченного на лету, или непроизвольной улыбке, которая появляется на лицах давно знакомых людей, симпатизирующих друг другу.
За раздвижными облегченными окнами кафе, метрах в десяти-пятнадцати, был уже настоящий причал, длинной линией швартовых уходящий вправо и влево вдоль набережной. Здесь почти всегда можно было видеть, как швартуются речные теплоходы, носящие теперь названия писателей, композиторов, иногда литературных персонажей, так же, как раньше – имена идеологов и политических деятелей. Они с помощью малопонятных для непосвященных наблюдателей и достаточно сложных маневров швартовались у берега, выбрасывали трапы и изрыгали путешественников или напротив, поглощали их, подобно сказочной Рыбе-Киту, в своём комфортабельном чреве. Но все эти люди никак не касались нашего маленького кафе, и мы внутри него всегда оставались лишь сторонними зрителями.
Иногда у нас возникало неодолимое желание самим поехать на таком теплоходе всё равно куда и затеряться на два-три дня среди других людей ищущих своего счастья. Но этого ни разу не удалось сделать, словно кафе «Причал» было лучшим на земле местом и ехать в поисках другого, лучшего места не имело смысла. Помнится, как-то раз, мы совсем уже решились сесть на такой теплоход с названием «Анна Каренина», но оказалось, что билеты в кассе все распроданы, а теплоход тем не менее всё стоял и стоял, будто дожидаясь нас. Капитан теплохода тоже стоял, опершись на перила капитанского мостика, в ожидании команды к отплытию и без особого любопытства, а скорее от нечего делать, разглядывал немногочисленную публику на берегу, пока неожиданно не увидел нас, вышедших из загадочного кафе с названием «Причал» и подающих ему знаки принять нас на борт. Это был дородный и, видимо, добродушный человек с крупными чертами лица и обширной растительностью в виде бороды на лице, в белой капитанской фуражке и кителе. Он определенно растерялся под нашим напором и, очевидно, хотел бы взять нас на борт, так же, как и матросы, уже убирающие трап внизу, но боялся быть обвиненным в нарушении должностных обязанностей и потому только извиняющим жестом разводил свои веслоподобные руки и конфузливо улыбался. Так мы довольно долго обменивались замысловатыми жестами, словно исполняли какой-то ритуальный танец. В конце концов, поняв безрезультатность своих действий, мы прекратили бесполезные попытки попасть на теплоход и вернулись назад в кафе, в атмосферу всеобщего понимания. Казалось, что завсегдатаи кафе думают так же, как мы, и, возможно, прежде уже пытались покинуть этот причал с намерением начать новую жизнь, но судьба их не пускала. Успокоившись в атмосфере молчаливого понимания и выпив чая, принесенного заботливым официантом, мы пришли к единственно разумному выводу: путешествовать на теплоходе «Анна Каренина» не стоит, печальная судьба героини толстовского романа не должна быть для нас примером. Кто знает, возможно, именно поэтому нам и не удалось сесть на теплоход, но будут и другие, а значит, и наше желание может быть удовлетворено.
Сколько лет стоит на корабельном причале это неприметное кафе с аналогичным названием, я не знаю, но уже двенадцать-тринадцать лет назад мы бывали в нём. И тогда было такое же дождливое лето, посетителям выдавали клетчатые английские пледы, приятно пахло дымком от барбекю, а мы сидели и смотрели на тихую воду канала, точно стеклом, прикрытую туманной дымкой. Было удивительно спокойно, словно всё желаемое нами уже достигнуто и обретено. Именно там, на причале, появилась и наша первая тайна – черный сигароподобный контур подводной лодки, стоящей на приколе у противоположнного берега канала. Своей внешней аморфностью она скорее отталкивала, а не притягивала взгляды гуляющих по набережной людей, кроме, должно быть, наших, и то лишь потому, что фактом своего существования подпитывала нашу тайну, которая почему-то была крепко-накрепко с ней связана. В этой необычной связи я абсолютно уверена ещё и потому, что в те периоды жизни, когда мы делали вид, что нам нет дела друг до друга, я старалась не ходить на причал и ни разу не была в кафе. Мне казалось, что иначе я нарушу обет, нами, разумеется, никому не даваемый, о том, что подводная лодка принадлежит нам обоим и разделена, даже между нами, быть не может, как и наше необычное чувство внутреннего единения друг с другом. Через много лет, вновь встретившись, мы первым делом пошли смотреть на лодку с веранды кафе «Причал». Сидели за столиком, пили крепкий черный чай с марокканской мятой и глядели на стекловидную гладь воды, о которую время от времени бились речные чайки, то ли стремясь пройти в иное измерение, то ли в надежде разбить многолетнее наше молчание, ставшее для нас обоих уже тягостной ношей. Подул легкий ветерок, потом достаточно сильный юго-западный ветер – и гладь канала зарябила, пошла бесчисленными трещинками и наконец лопнула, так что чайки смогли всё же насытиться мелкой речной рыбешкой, а наша безмолвная отрешенность уступила место неодолимому желанию как можно быстрее восполнить утраченное время. Хорошо ещё, что кафе «Причал» – эдакий островок безвременья.
Мы любим там встречаться, особенно когда на улице идёт дождь, а внутри совершенно сухо, тепло и спокойно, и даже нашей вымокшей под дождём собаке дают плед, чтобы она не дрожала крупной дрожью, глядя на уходящие от берега теплоходы, и не думала о том, что где-то есть лучшая, чем эта, земля. Вот в такой по-летнему сильный дождь, больше похожий на тропический ливень, промокшие даже под зонтом, мы сидели, глядя на опустевший канал, тускло-серый, точно давно не чищенное серебро, и едва отражающий такое же тоскливо серое небо. Дождь с удивительным упорством старался размыть эту унылую однотонность цвета, но не мог, а только прогнал с канала катера совсем недавно, подобно водомеркам, скользившие по нему туда-сюда, оставляя за собой пунктирный след белесых барашков, стремящихся поскорее достигнуть берега. Ставший совершенно пустынным, канал настраивал на философский лад и, как это свойственно именно русскому человеку, порождал сомнения: а так ли всё ты делаешь, как надо, не идешь ли ложным путем? Этим сомнениям нельзя давать окрепнуть, иначе они породят уныние. Атмосфера кафе, уже пропитанная до предела дождём, стала понемногу как бы заболачиваться, но спасение пришло неожиданным образом, заставив поверить нас в то, что указующие знаки судьбы всё же есть.
После продолжительной пустоты, захватившей весь канал в его стремлении навсегда слиться с небом, мы увидели, как этот возникающий прямо на наших глазах вакуум режет старенький прогулочный катер. Обе палубы его, выкрашенные в бело-голубые тона, были пусты, и даже на застекленной от непогоды корме не было видно ни одного человека. Но на носу корабля, точно рождающаяся из пены нимфа, стояла девушка. Ветер развевал её длинные темные волосы и даже её руки его усилиями были отведены чуть назад, точно крылья. Но самым неожиданным было её ярко-красное платье. Наша собака под столом, перестав дремать, с видимым интересом следила за движением корабля с живой кариатидой на носу. Казалось, что катер идёт очень быстро, взрезая монотонность серого полотнища дождя и возвращая надежду. И всё само собой стало ясно: всё мы делаем как надо, а другой путь, выверенный в соответствии со всеми человеческими нормами, несовместим с нами. Это наша истинная жизнь вне общепринятого представления о времени. Наше и только наше пространство любви, пусть и с бессмысленным черным корпусом подводной лодки у противоположенного берега, с причалом обветшалого речного вокзала, с теплоходами, на которых путешествуют люди, ищущие на бесконечных просторах земли кусочек своего собственного рая и не замечающие нас, сидящих здесь, в кафе «Причал».
Так что же я могу сказать, отвечая на свой собственный вопрос, взбудораживший всех моих знакомых? Наверное, соглашусь. Кафе «Причал» действительно максимально приближено к моим представлениям о рае, по крайней мере, пока мы вдвоем. Но я всё же прислушалась бы к людям верующим, раз уж речь идёт о теологическом понятие, а они утверждают, что рай прежде всего должен быть в душе самого человека. Так что загляните туда – и, может быть, уже далеко ходить не понадобится, а теплоходы будут увозить от нашего причала лишь тех, кто этого ещё не знает.
Произвольная зарисовка с натуры
На платформе две девицы лет четырнадцати-пятнадцати содрогались в конвульсиях смеха, стараясь пересмеять друг друга, хотя уже было очевидно, что им не смешно, но остановиться они не могли, и их тела продолжали судорожно дергаться. Важный голубь-сизарь деловито шёл по тропинке в поисках своей голубки, но, как всегда, двигаясь не по прямой, а причудливым зигзагом, точно сомневаясь в цели своего предприятия. Ему, должно быть, было лень взлететь, оторвав от земли своё отяжелевшее тело, и он продолжал, петляя, идти дальше, судорожно вздрагивая перламутровой головкой при всяком шаге. Электричка запаздывала, и на платформе уже собралось немало народа, всё больше дачного. Но надо было себя чем-то занять, и приходилось опять скользить взглядом по лицам собравшихся людей, следить за сизарём, продолжающим свой чиновничий перепляс, наблюдать за трясогузкой – маленькой пёстрой птичкой, деловито снующей среди травинок, время от времени переворачивающей какой-нибудь листик или веточку в поисках гусеницы. В детстве папа говорил мне, что трясогузка – это мамина птичка, такая же маленькая и энергичная, вот и теперь я вспомнила об этом.
Маленькие подмосковные платформы – особый мир: в пяти минутах от Москвы – а не Москва, и нет здесь ни столичной суеты, ни амбициозности, а какая-то сложная смесь атмосферы то ли уже завершающегося, то ли ещё не начавшегося отдыха, и все словно в ожидании отпуска. Люди здесь собираются разные, не только дачники, но и местные жители, которых от первых можно отличить по нарочитой деловитости и, как ни странно, провинциализму, хотя большая часть их жизни проходит в столице или в дороге. Эту необычную ситуацию я заприметила давно и поначалу не могла понять, в чём дело. Позже пришла к выводу, что каждый российский город, большой или маленький, расположенный далеко от центра, является сам некой самостоятельной единицей – своего рода независимой планетой. Подмосковные же местечки и городки под действием центростремительной силы не могут сформировать своей собственной современной истории и вынуждены всегда жить вторичной жизнью в тени мегаполиса. Оттого и люди, чувствуя эту свою зависимость от центра, страдают комплексом неполноценности – провинциализмом. Хотя провинциальность как таковая – это форма проявления местной культуры, с выработавшимися традициями и любовью к своему городку, и, на мой взгляд, очень трогательна.
Всякий рассказ нуждается в сюжете, сюжет в герое, вот я и решила сделать таким героем саму платформу, почему бы и нет. Однако сказать проще, чем сделать. Но с чего, собственно, начать? Платформа – этот кусок асфальта длиною в состав электрички, где-то залатанного, где-то потрескавшегося от пробивающейся сквозь него к солнцу травы, несколько неказистых скамеек, на которые никто не решается присесть, – ничего примечательного, разве что будка кассира с зарешёченным окном. За окном всегда теплый свет и иллюзия домашнего уюта. Бывает, что зимой на улице ледяной ветер, позёмка кружит по платформе и кажется, вот-вот и тебя подхватит, как прошлогодний лист, а заглянешь в зарешеченное окошечко – и станет чуть-чуть теплей, так и дождешься замешкавшуюся где-то электричку. Там работает немолодая женщина, имени которой я не знаю, но она всегда здоровается со мной, словно мы имеем с ней общую тайну. Тайны, впрочем, нет, но есть случай.
Как-то в особо снежную и морозную зиму, несколько лет назад, выпало так много снега, что железнодорожные пути вышли из строя, а электрички встали. Учитывая то, что большинство жителей ближнего Подмосковья работает и учится в Москве, начался коллапс местного масштаба, сопровождавшийся обычной неразберихой и сумятицей. А снег всё падал и падал, крупные мягкие хлопья, точно куски ваты, укрывали лес вдоль железнодорожного полотна, пригибали своей накопившейся тяжестью деревья к земле и делали пейзаж совершенно неузнаваемым. Вот в такую непогоду мои родители собрались привезти ко мне мою маленькую дочь и, застигнутые врасплох непогодой, нашли приют у этой доброй женщины, открывшей двери своей кассы, вопреки строгой инструкции, тем, кто нуждался в тот день в тепле. Казалось бы, пустяк, но, возможно, именно так проявляются лучшие качества человека – не в героизме, а именно в сердечной доброте. А я все эти долгие часы сидела в уютном московском кафе и говорила со своим знакомым, согласившимся составить мне компанию в ожидании поезда. Мы получали бесчисленные смс от родителей и информацию Гисметеоцентра, словно сводки с фронта, сообщающие об изменениях в ситуации на дорогах, и вели нескончаемую беседу, которая теперь, по прошествии стольких лет, кажется мне отдельно прожитой мной жизнью. Через несколько часов я встретила дочь на Ярославском вокзале не измученной долгой дорогой и простуженной, а счастливой и полной впечатлений от необычного путешествия. В её выбившихся из-под меховой шапки волосах застыли ажурные снежинки, цигейковая шубка была припорошена снегом, а глаза сияли восторгом и радостью встречи. Вот с этих самых пор мы всегда здороваемся с той женщиной, а на её крошечную, но уютную комнатку за зарешёченным окном я смотрю, как на маленький Ноев ковчег, и мне становится тепло даже на холодном ветру.
Достаточно близко к платформе подступают старые дачи, отделенные от неё только рядом высоких корабельных сосен, давно уже ушедших от всей этой повседневной суеты куда-то в облака. Дачи, принадлежащие раньше старым большевикам, не однажды перекуплены и перестроены и выглядят вполне респектабельно, в стиле времени. Только изредка среди этих каменных бастионов промелькнет, словно фотография в старом альбоме, островерхая крыша дачной башенки в домике с маленьким мезонином, каким-то чудом пережившим все перемены двадцатого века и по-прежнему утопающем в бело-розовой пене старых яблонь, вновь помолодевших этой весной. Но таких домиков осталось немного, хотя на платформе собираются, я полагаю, именно их хозяева, по традиции предпочитающие электричку автомобилю, а может быть, до сих пор так его и не приобретшие.
Безопасная полоса вдоль железной дороги, точно клумба, вся заросла цветами, которые самопроизвольно под властью только своего естественного садовника – природы, сменяются одни за другими, но не увядают, как это бывает в садах, а просто исчезают, точно их и не было. Сейчас пора незабудок, их много, как никогда, так что, кажется, словно необычно голубая вода застоялась вдоль дороги, собравшись во все канавки и ямки.
Я столько раз стояла на этой платформе в ожидании электрички, глядя в ускользающую даль смыкающихся рельс, слушая гудение проводов, что сроднилась с этой станцией, ничем особо не отличающейся от других и всё же узнаваемой.
Голубь, не найдя своей голубки, пустился в обратный путь всё так же пешком, должно быть, совсем разучился летать. Трясогузка перебралась с каменистой утрамбованной дорожки на скользкую от недавнего дождя тропинку, вьющуюся между кленов, и деловито снует между прибитых к земле травинок, обследуя новую местность на предмет поживы. Девицы, вконец обессилев от истеричного хохота, сползли на оградительный парапет платформы и повисли на нём, стараясь отдышаться. Подошла пара молодых людей – вчерашних школьников, а сегодня уже абитуриентов, обсуждающих решение какой-то любопытной задачи. Они сдерживают свои голоса, стараясь выглядеть по-взрослому и не сорваться на более привычный для них молодежный сленг, напряжение от этого очевидно читается на их почти детских лицах.
Ну вот и электричка, дождались. Можно ехать. Прощай, маленькая подмосковная платформа, насквозь пропитанная запахом сирени и незабудок, я скоро вернусь.
Круша
Стояли настоящие крещенские морозы, каких давно не было. Ночью температура опускалась ниже тридцати градусов, хорошо, что снегу выпало много, а то все растения бы померзли. Дворники в Москве есть, они хоть и из южных стран, но дорожки чистят и сугробы вдоль этих узеньких дорожек, шириной в одну лопату, растут быстро, меняя каждый день ландшафт района и проницая нашу равнинную местность узкими ущельями, в которых и двум людям не разойтись. На улицу без лишней надобности выходить не хочется, холодно, только с собакой утром и вечером выбежишь минут на пятнадцать – и обратно домой, в тепло. Утром, в самое Крещенье, девятнадцатого января, собака выбрала для прогулки мужа, и я ей была за это благодарна, почаще бы так. Только гуляли недолго, едва я расположилась кофе спокойно выпить, как уже в дверь звонят.
– Вот, – рассердилась я, – всё сейчас выскажу. Открываю дверь и вижу престранную картину: стоит мой муж в расстёгнутом пальто, в такой мороз-то, а из-под пальто голубь осоловелый выглядывает, глазки мутные, не поймешь – жив или при смерти, а возле него спаниель прыгает и лает:
– Отдай добычу, моя, я сам в дом принесу.
Ну собаку я утихомирила, а мужа спрашиваю, зачем он голубя домой принес.
– Да я, – говорит, – шёл с собакой, снежки ей кидал, чтобы не замерзнуть, вдруг она в сугроб бросилась и лает: что-то нашла. Я подошёл, а там голубь сидит, даже не шевелится, голову только чуть повернул, ну я его и взял, не замерзать же птице в Крещенье.
Действительно, Крещенье – и вдруг голубь, может быть, добрый знак. Тут же вспомнила, что у меня на балконе большая птичья клетка с лета валяется, кто-то из детей увидел на улице брошенную и принес. Сколько раз я убеждалась, что если вещь в доме задержалась, то неспроста: детскую кроватку оставила, некому было передать, выкидывать жаль – и дочь родилась, а я о втором ребенке даже не задумывалась; вот и голубь теперь свою клетку нашёл, всё одно к одному.
Откопала я из-под снега клетку на балконе, в дом занесла, помыла, голубя туда поместила, а он и не реагирует на все эти манипуляции, верно, худо совсем. Голубь очень красивый: крупный, перья блестящие, одно к одному плотно пригнаны и расцветка капучино с белой волной по крыльям и хвосту. Залюбуешься, как природа изящно рисунок нанесла, ни одного случайного мазка нет. Стала его внимательнее рассматривать, вижу, хоть и большой, а птенец ещё, даже желтый пух местами из-под перьев пробивается, да и клюв, видно, не совсем окреп, желторотый. Поэтому, наверное, от мороза и не спрятался, думал, что ночь пересидит, да лапы отморозил и свалился в сугроб. Если бы собака на него не наткнулась, погиб. Да будет ли жить, это ещё вопрос: зерно не клюет, хлеб тоже.
– Пойдем в ветлечебницу, – говорю мужу, – может быть, они что-то придумают.
Выходной день, но ветлечебница работает. Завернули голубя в полотенце, положили за пазуху и почти бегом побежали, самим бы не замерзнуть. В лечебнице молодой ветеринар посмотрел на нас с нескрываемым удивлением, что это мы спозаранку принесли, видит – птица:
– Нет, – говорит, я вашу птицу смотреть не буду, меня птицы не любят, дохнут, так что ждите, скоро другой врач подойдет.
Странно как-то, ветеринар, а не лечит, но мы уже к голубю попривыкли, жалко, если умрет, остались ждать.
Через полчаса другой ветеринар пришёл, мы к ней:
– У нас срочное дело, – говорим, – вот голубя нашли в снегу, он какой-то неживой.
– Ещё бы ему живым быть в такой мороз, любой бы помер. А вы, что же, о птичьем гриппе не слыхали, что голубей подбираете? Они же самые переносчики этого гриппа. Вы бы ещё воробьев пошли собирать, их много теперь нападает.
– Что же нам было делать, – смутились мы, – если голубь умирает, да ещё в Крещенье, мимо, что ли, пройти?
– Ладно, если принесли, давайте смотреть, – смилостивилась она, взяла голубя, а он на руках пригрелся и оттого, что побеспокоили, звук какой-то издал, не воркование, конечно, а что-то такое – кррру, крру – живой, значит, ещё.
– Как назвали? – спрашивает ветеринар. – Мне в журнал надо будет записать.
– Круша, – говорю я, – это первый звук, который голубь из себя выдавил, будем считать, что представился.
– Круша так Круша, – соглашается, – давайте посмотрим.
Голубь не сопротивлялся. Лапки у него были отморожены, да и общее переохлаждение, он действительно подросшим птенцом оказался; что же это за птицы такие, что под зиму птенцов выводят, голуби, одно слово.
Прописали ему мази всякие для лап, витамины в клюв капать, объяснили, как кормить, и мы пошли домой.
– Смотрите, – напутствовала нас врач, – воробьев мне не приносите, лечить не буду.
Стала я Крушу лечить, лапки мазать, витамины из пипетки капать – и через несколько дней он уже встал на ноги, окреп от усиленного питания. Характер у него оказался вполне голубиный – самоуверенный и наглый: клювом начал меня щипать, всё из клетки выбрасывать, голосить во все горло ещё затемно, хуже петуха.
– Нет, – думаю, – поправился – так и иди на свободу, на вольные хлеба, мне иждивенцев не нужно.
Как только мороз спал и наметилась оттепель, время уже февраль, вынесла я клетку на улицу и дверку открыла.
– Если выйдет, – думаю, – пусть летит, а останется – придётся ещё с ним мучиться.
Но Круша свободной птицей оказался: вышел из клетки, прошёлся важно туда-сюда, помахал крыльями, размялся, как спортсмен перед стартом, и улетел. Клетку я в дом не понесла, пусть другие возьмут, мне достаточно.
Всякий раз, идя через парк и видя стайку разноцветных голубей, устроившихся на проводах, я невольно гадаю, который из них наш Круша. Даже собака перестала голубей гонять, прежде мимо пройти было нельзя, чтобы стаю под вопли старушек она не подняла, а теперь стороной обходит: свояков не едим.
А знак, конечно, был, только весьма своеобразный. Рассказала я на работе о Круше, вот, думаю, все удивятся, но не тут-то было. Одна сотрудница рассказ мой дослушала и говорит так уныло:
– Можно сказать, вам сильно повезло.
– В чём, – спрашиваю, – повезло, что мы птичий грипп не поймали?
– Нет, – отвечает, – в том, что голубя нашли, а не ворону. Вот мой муж, – продолжает она, – на Рождество ворону с поломанным крылом на автостоянке нашёл да домой принес. Вот это сущий дьявол: орет, гадит, всё по квартире разбрасывает, во всё свой клюв суёт, ничего оставить нельзя, что не стащит – разобьёт, собаки её боятся, под кроватью скрываются, она одна в доме хозяйка. И выкинуть её на улицу нельзя, муж говорит, что она беспомощная, с одним крылом. Она-то беспомощная?! Это мы в своём доме бесправные! Кое-как уговорила мужа её на балкон выпроводить, домик ей сделали, так она теперь по балкону носится и в окна клювом стучит, вот-вот разобьет. А утром и вечером совсем спасу нет, горланит, еды требует, на нас уже соседи собираются в суд подавать.
– Да, – подумала я, – повезло нам с Крушей, ангельская птица – божий знак.
Что до вороны, то месяца через два – это как же люди мучились! – удалось её в какой-то питомник для животных пристроить и оплатить годовое довольствие, не хуже чем сенбернару. Так что ворона теперь собак воспитывает.
Две капли
Они целовались на узкой дорожке возле Свято-Андроникова монастыря, останавливались через каждые полтора метра, целовались и снова двигались. И всё это их движение напоминало замедленный танец вокруг высоких монастырских стен. Даже голова кружилась от весеннего воздуха, от бесконечных и долгих поцелуев, от невозможности и глубины того чувства, которое захватило её так неожиданно.
– Давай обвенчаемся, – неожиданно предложил её спутник.
– Нет, – ответила она. И вдруг поняла, что только что могла навсегда разрушить свою устоявшуюся, но ставшую какой-то скучной жизнь. Разрушить и создать новую, а может быть, и не создать. Разрушить представления своих детей о морали, которое она воспитывала в них с такой тщательностью. Дружеские отношения с мужем, поскольку они всегда были скорее дружескими, чем какими-либо ещё. И всё это, балансируя на тончайшей границе, отделяющей свет от тьмы. Хотя она уже не знала, что есть свет, а что тьма.
– Нет, – повторила она – и почувствовала облегчение, которое испытал, возможно непроизвольно, и её спутник.
– Зачем нам венчаться? – думала она. – Мы и так неразрывно связаны судьбой. И может ли быть связь более крепкая, чем эта? Мы есть одно целое. Как две капли, упавшие в придорожную пыль, вдруг начинают двигаться друг к другу, сохраняя свою прежнюю чистоту и прозрачность, не смешиваясь со всяким сором, – и вдруг сольются в одно и только потом исчезнут, впитавшись землей.
Она почти болезненно чувствовала это притяжение, днём и ночью влекущее их навстречу друг другу, заставлявшее просыпаться на рассвете от ощущения одиночества и работать. Он был в ней и вне её и всем, что её окружало. Большее было несовместимо с жизнью.
– Нет, – сказала она ещё раз, скорее для того, чтобы окончательно убедить саму себя – и они продолжили свой танец, перемежая плавное движение поцелуями, глубокими и страстными, задыхаясь от желания и ежесекундно рискуя быть поглощенными землей.
Об авторе:
Сабенникова Ирина Вячеславовна, родилась в 1961 г., окончила исторический факультет Саратовского государственного университета. Историк, доктор исторических наук. Действительный член-корреспондент Академии Российской словесности. Автор нескольких поэтических книг и книг прозы, более двухсот научных публикаций – книг и статей по проблемам российской эмиграции. Член МГО союза писателей России. Публиковалась в журналах «Москва», «Волга XXI век», «Вестник Европы». Живёт и работает в Москве.
