Стихи разных лет
Выставка Модильяни
На этой выставке пленительной
За цикламеном на стене,
Преодолев падеж винительный,
Я Вас увидел в стороне.
Какие ню, какие линии,
И так же профиль горбонос.
Как обольстительно невинны Вы
Средь прочих монпарнасских поз.
Вот в эти туфли летчик Блерио
Совал письмо для рандеву.
Окончено мое неверие,
Все это было наяву.
И кубистические дикости,
И пьянство в положенье риз,
И никогда уже не выскрести
Из века лучший Ваш девиз.
И здесь, вдыхая Адриатику,
Зрю у палаццо на торце…
Но ту же видел я геральдику
На шереметевском дворце.
Я видел это же величие,
Почти египетский покой.
Когда-то нищею Фелицею
Вы помахали мне рукой.
Тогда, тогда на Красной Коннице
И на Ордынке ввечеру…
Но все, что знаю, все, что помнится,
Я расскажу, когда умру.
Нет ни побед, ни поражения,
А только очерк и овал
На облаках Преображения,
Где Моди Вас нарисовал.
* * *
Солнечные часы время не сберегли,
сколько было его – все ушло на закат.
Сквозь прорехи мои дни мои утекли,
каюсь, не удержал, значит, я виноват.
Плотиной быть не сумел, лодкой быть не хотел,
что же теперь роптать на прилив и отлив?
Тот, кто передо мной выгородил предел,
знал, что он сквозь меня устремится в прорыв.
Набережная «Неисцелимых»
Льву Лосеву, с любовью
Я сидел со всеми напротив Джудекки,
и лагуна выплескивала переливчатую водичку,
бормотали флаги, и я вовеки
не забуду их сонную перекличку.
Голоса Венеции и Византии
на флагштоках, поднятых к звездной туче,
непонятно-далекие, но родные
объясняли мне «Бедекера» лучше:
«В этом городе этой ночью знай же:
ничего не значит вся жизнь и – мнима,
догадайся только о том, что наше
обращенье к тебе проплывает мимо».
* * *
Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд,
кто разрисовал твои вагоны?
Это повесть, а быть может, совесть
подошли к тебе на перегоне.
Глядя на проезжие пейзажи,
я и сам схватился бы за кисти,
на международной распродаже
не было бы вещи шелковистей.
И ее оценщик бы поставил
около Дега и Тинторетто,
даже здесь не существует правил,
мною предусмотрено все это.
Завышали б и сбивали цену;
кто-нибудь купил бы, я надеюсь.
Железнодорожную измену
совершил бы я, как европеец.
Но, вагон, не трепещи, не бойся,
не отдам на Сотби и на Кристи.
Постучи по рельсам, успокойся –
все сегодня высушены кисти.
Ты беги себе куда захочешь,
спят художники и пассажиры.
Ежели колеса ты промочишь,
то не будет транспортной поживы.
Вот и я, мой милый, засыпаю
под твои раскаты, стуки, стыки,
ничего пока не понимаю,
я пока внимаю сон великий.
* * *
Горячий круассан и кофе с оранжадом
под тентом, стянутым над Люксембургским садом,
готовы подтвердить, что смерти нет как нет,
она запуталась вовне среди планет.
За шестьдесят пора учиться жить немногим –
рублем царя Петра да стулом колченогим,
и мне не разобрать от здешнего пайка
птенца, чей выводок – холодная Москва.
Ну да, придется встать и заплатить по счету,
но все-таки пока нисколько неохота…
«Анкор! Еще, анкор!» И красного вина,
а что я не был здесь – то не моя вина.
Наклон
В восемь часов над Миланом балкон –
вот мое место.
Жизнь начинает последний наклон –
это известно.
Как хорошо постоять, покурить
мне над Миланом,
но еще надо пути проторить
к северным странам.
Скоро увижу тебя, Амстердам,
выйду на Рейн,
вот и поеду я по городам,
слаб и растерян.
Сзади Италия, сбоку Париж,
жми через Альпы!
Что бы такое ты вдруг говоришь,
как же попал ты
в эту Европу, к этой гряде?
Выпал в осадок?
Шьет седина у тебя в бороде
чертов десяток!
Долго не видел я этих витрин,
этих соборов.
Помню, меня через Альпы водил
только Суворов.
Значит, сбываются вещие сны,
значит – терпенье.
Стой и кури на пороге весны
под песнопенье
баров, автобусов, тесных долин,
шопства, вокзальства.
Глянь вон туда – и Монблан-исполин
здесь оказался.
Видно далеко, до самой Москвы,
до Петрограда.
Песенку эту продолжат мосты,
парки, ограды.
И «BMW», и уютный трамвай,
в этом Милане.
Хватит, иди собирайся, канай,
«тикет» в кармане.
Размышления о коте Тимуре
Кот Тимур – сиамская порода,
почему ты спишь?
Почему в свои четыре года
ты не ловишь мышь?
Почему хватаешь ты объедки
с моего стола?
Говоришь, что мыши стали редки, –
вот дела!
Кот Тимур – сиамская порода,
что в ночи
говорят тебе без перевода
скрипачи?
Слушаешь ты музыку кошачью,
слезы льешь,
иногда таинственно заплачешь…
Это ложь.
Кот Тимур, ты – Тамерлан средь кошек,
ты – Чингиз,
и тебе совсем не надо крошек
сверху – вниз.
Час настанет, двинитесь вы, кошки,
в свой Сиам,
если можно доверять немножко
вашим снам.
Будешь впереди на колеснице,
мон амур.
Что тебе еще, мой друг, приснится,
кот Тимур?
* * *
В тот давний день мелькал неверный свет,
отброшенный пустой волной залива,
и оба вы, которых больше нет,
на палубу глядели сиротливо.
Мы возвращались в город катерком
и никуда, по сути, не спешили,
и было нам поговорить о ком
и – чем, пока еще вы жили.
Но вы молчали, словно угадав
свою необъяснимую заминку,
и этот летний день, что кенотаф,
остался с вами навсегда в обнимку.
На набережной тлели фонари,
и вот тогда я понял безответно…
«Ну что же ты, давай, заговори!» –
я сам себя подталкивал. Но тщетно.
* * *
Где вермахт пересилил Мажино,
толпятся огороды Евролиги.
Что было, то прошло давным-давно,
и только мы – советские расстриги
глядим в окно. Антверпен и Брюссель
того гляди появятся к обеду.
Но мы не унываем, и отсель
когда-нибудь грозить мы будем шведу.
* * *
Над всей Голландией безоблачное небо,
и рыбки плавают в искусственном саду,
и бабочки ныряют в высоту,
но кайфа нету.
Велосипедное звенит, гуляет море,
оранжевый кидается футбол,
но это все-таки совсем чужой глагол –
Урания не пара Терпсихоре.
И, глядя на расплавленный кристалл
цветного льда в оттаявшем стакане,
я понимаю все это заране:
как мало жить и как я не устал.
Эсперанто
Ничего нет на свете лучше
чая «пиквик» с лимоном и бисквитом
на веранде старого отеля.
Девяти столиц мелькают лица,
приветлива важная прислуга,
вот в одном углу титулованная бродяжка
гладит ласкового пекинеса.
А в другом заезжий мистер Твистер
важным рыком выкликает боя.
И невнятно пахнут чемоданы
аллигатора приторной кожей.
Потихоньку музыка играет,
то ли Моцарта, то ли Брамса.
Вот и я сижу здесь долго-долго,
жду открытия ночного клуба.
Впрочем, что мне делать там, не знаю.
Выбираю я такое кресло,
чтобы видеть вертящиеся двери.
Может быть, судьба пошлет удачу,
и войдет тот человек, который
обещал, что он меня не бросит.
Попугай (он собственность швейцара)
закричит, он знает эсперанто:
«Наконец-то, наконец-то, наконец-то!»
Я переведу его на русский
и скажу: «Да, птица, наконец-то!»
* * *
Я полюбил НКВД
любовью поздней и взаимной,
теперь мы с ним наедине
в какой-нибудь прогулке зимней.
Я на Лубянку выхожу
и вижу темную громаду.
Здесь к неземному этажу
свободно подниматься взгляду.
Вот этот темный кабинет,
где обитают пять наркомов,
и здесь они, и как бы нет –
среди убитых миллионов.
От Кампанеллы до Христа
Утопия ждала Мессию,
чтобы допрос читать с листа
и веки запечатать Вию.
Зачем Дантон и Пугачев
и теорема Пифагора
сошлись под этот тяжкий кров?
Для вопля или разговора?
Неужто римлянин и скиф,
апостол Павел и Аттила
творили бесконечный миф,
чтоб их наганом били в рыло?
И вот одна лишь темнота,
пустой морозный крематорий,
и всем погубленным – тщета,
сгубившим душу – суд нескорый.
И потому они молчат
и бронзовеют год от года,
лишь тяжко дышат в аппарат
Ежов, Дзержинский и Ягода.
А я? Мне поместиться где?
В каком окне, в каком подвале?
Я полюбил НКВД
за вечный мрак его печали.
Под новогодний холодок
ступаю я в тени Лубянки,
как вурдалак и полубог,
зародыш, позабытый в банке.
Об авторе:
Евгений Рейн родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. Русский поэт и прозаик. В 1979 году – участник альманаха «Метрополь». Стихи Рейна распространялись в самиздате, часть их публиковалась в журнале «Синтаксис». Первая книга вышла в 1984 году («Имена мостов», с сильным цензурным вмешательством).
Лауреат Государственной премии России (1996), лауреат Пушкинской премии России, лауреат Царскосельской художественной премии (1997). В 1987 году поэт принят в Союз писателей. Лауреат премии «Поэт» (2012).
В настоящее время преподает на кафедре литературного творчества в Литературном институте имени А. М. Горького, там же руководит поэтическим семинаром.
