Наука
Старый деревянный паркет скрипит под ногами, пройти бесшумно никак не получается. Дряхлые дощечки-предатели портят всю секретную операцию.
— Настя! — шикает бабушка гневно. — Дед работает, не шастай. Посиди в комнате, займись делом.
Но на улице июнь и каникулы. Гулять не выпустят до обеда, а балкон, залитый солнцем, — в гостиной, где у дедушки рабочий кабинет. Там в распахнутые окна заглядывают сосны. Белочки с веток протягивают лапки за угощением. Дятел стучит по терпеливому стволу, словно доктор молотком по коленке. Лечит, так в энциклопедии написано.
Пришлось подчиниться и отправиться в ссылку в спальню. Дело нашлось очень скоро. В шкафу обнаружилась пачка журналов «Юный натуралист». Довольно внушительная. Дедушка для папы собирал, когда тот в школе ещё учился. «Твоё наследство», — хвасталась бабушка, будто было чем. Скукотища. Только картинки красивые. Настя нашла в ящике комода маникюрные ножницы и принялась увлечённо вырезать из каждого номера зверей и птиц. Зайцы, лисы, еноты и лошади посыпались на пол и разбежались по мебели. Воробьёв и синичек прицепила на шторы булавками. Вот теперь и в стариковской комнате поселилась жизнь. Так-то лучше. Сложила аккуратно журналы в стопочку, заметая следы преступления.
Дедушка был профессором, заведовал какой-то ракетно-космической кафедрой в институте. Всё время что-то чертил и считал. Читал газеты, слушал Чайковского на пластинках и твердил, что главная задача ребёнка — хорошо учиться. Внучка была с ним категорически не согласна.
Настя любила мультик «Чёрный плащ», приключения, закапывать картошку в угли, а потом обжигаться и есть, перемазав рот сажей. По утрам перед школой она жевала бутерброд с маргарином «Рама» и слушала по радио сериал «Человек-молния». А ещё копила деньги на приставку. Уже у всех её друзей была «Денди», а ей всё не покупали. С концом второго учебного года нетерпение увеличилось вместе с количеством идей по зарабатыванию денег. Не до Чайковского тут.
К папе приезжал друг из Москвы и подарил девочке целых два доллара. Настоящих! Дядя Саша сказал, что одна бумажка — это как наших русских шесть тысяч. Но ведь только ей сказал. Другие-то ребята откуда об этом узнают? Уже через час она обменяла их у одноклассников по девять тысяч рублей за каждый. Купила в продуктовом ларьке жвачку «Турбо» и продала на детской площадке в два раза дороже. Потом сбегала за журналами «Юный натуралист» и все распродала проходившим мимо магазина детям.
Беда оказалась в том, что это был единственный продуктовый в их микрорайоне, затерянном среди леса на окраине города. Все жители друг друга знали. Кроме того, Настя напрочь забыла про вырезанные картинки. Недовольные покупатели принесли товар обратно и нажаловались родителям.
— Тоже мне интеллигенция. На этикете нас учили, что некрасиво замечать чужие ошибки, не помнишь? — выговаривала она Антону из десятого дома.
Мама, как и ожидалось, была в ярости. Прибыль отобрали, телевизора лишили. Дед молча игнорировал. Зато папин ремень с тяжёлой офицерской бляшкой зашёл в гости. Теперь она не девочка, а царевна-лебедь, правда, звезда не во лбу горит, а на попе.
На следующее утро мама ушла на работу, а дочь опять отправила к бабушке с дедушкой в соседний подъезд. Виктор Георгиевич с порога жестом пригласил в гостиную. Уселась на диван, ожидая взбучки:
— Деда, прости.
— Я не за этим тебя позвал, Анастасия.
Достал калькулятор с кучей странных кнопок и символов:
— Держи, это тебе подарок. В старших классах очень пригодится на алгебре и геометрии, а пока поможет простые примеры решать. Учись.
— Спасибо.
Глаза заслезились от обиды, но сказать что-либо дедушке всегда было страшно. В очередной раз показалось, что он её вообще не любит. Вроде профессор, а элементарных вещей не понимает. Человеку в девять лет нужна приставка, а не математика!
***
Двадцать лет — много или мало? Насте, сидящей у постели деда, казалось, что это целая бездна времени. Столько всего можно успеть. И мужа встретить, и детей нарожать, и профессию сто раз поменять, заняться наконец-то тем, что действительно нравится. Для Виктора Георгиевича же эти два десятилетия пролетели как секунды на циферблате. Он закашлялся:
— Вот и всё.
— Не надо, деда, погоди, ты ведь обещал мою докторскую посмотреть. А я ещё даже тему не выбрала.
— Ты бы лучше жениха выбирала. Так и не дождался я твоей свадьбы.
— А куда торопиться? Мне только двадцать девять, вся жизнь впереди.
— Настя, не бери с меня пример. Неправильно я жил. Наукой грезил, не замечая людей рядом. Выйди замуж за хорошего человека, а диссертация подождёт.
— Тебе нужно поспать. Давай потом это обсудим.
Женщина встала и тихонько вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь. Почему он опять считает, что лучше знает, что ей нужно? Она и так в аспирантуру пошла, только чтобы его порадовать. А хотела свой зоомагазин открыть ещё на третьем курсе. Но боялась. Разочаруются, разлюбят. Без диплома о высшем образовании ты не человек.
— Пять минуточек — и будет готово, садись. — На кухне бабушка варила суп.
— Ба, как ты можешь готовить, заниматься повседневными делами? Он ведь умирает за стенкой!
— А что я, по-твоему, должна делать? Рыдать у его изголовья целыми днями? Так ты плохо знаешь своего деда, он ведь тут же меня выгонит. Гордый наш Виктор Георгиевич. Не терпит жалости. А ты так и не поняла, что любовь можно выражать по-разному. Дать ему сохранить мужское достоинство на четвёртой стадии рака — это про любовь, а сырость разводить направо и налево — это про театр, дорогая моя. Так что иди умойся и доставай тарелки.
Настя пошла в ванную, но всё равно злилась на бабушку. Как в детстве. Ну почему они не могут быть обычными людьми, проявлять слабость, искренне плакать или смеяться? Почему всё время нужно держать лицо? А что, если он и вправду возьмёт и умрёт сегодня по-настоящему? Если там, под землёй или на небе, — ничего? А она так и не сказала главного. Вернулась в спальню:
— Дед, ты прости меня за те журналы. Помнишь? И за всё прости. Неправильная тебе внучка досталась. Не хочу я докторскую писать. Ни сейчас, ни потом.
— Вот ты, Настасья, вроде кандидат наук, а элементарных вещей не понимаешь. Простил я тебя тогда сразу. И калькулятор подарил, чтобы ты свои доходы с расходами считала, раз уж так торговлей увлеклась. А сейчас тебе извиняться не за что. Занимайся по жизни тем, к чему душа лежит. Я тебя любил и буду любить, что бы ты ни выбрала.
— Ты никогда не говорил, что любишь меня. Даже когда я маленькая была.
— Да потому что любовь — в поступках, а не в словах. Запомни это и иди уже есть. Бабушке нужно кого-то кормить, чтобы выдержать всё это.
Вставая со стула, Настя заметила, как что-то упало со шторы, будто пёрышко. Подошла к окну, подняла с пола клочок бумаги с едва различимым выцветшим изображением синички и улыбнулась. Впервые за последний год. Обернулась к кровати, но дедушка уже закрыл глаза. Видимо, наконец-то уснул.
Значок
Чёрный бархат под сухой ладонью. Фоновые крики ворон вместо саундтрека. Стенание измученных веток под белой подошвой. Каждая прогулка с собакой — как телепортация в артхаусный кинофильм. Трещины на стёклах. Пустые бутылки в траве. Доберман так и норовит поглотить случайно замеченный труп голубя. Дёргаю за строгач. Воспитание превыше всего. Мы же интеллигенция. Заблудившаяся в недрах рабочего района.
Узкие тропинки петляют среди декораций, не картонных, наоборот, реалистичных и крепких настолько, что страшно. Страшно потому, что их не сломать. Кажется, что все эти грустно-бестолковые дома вечно будут давить квадратным запахом глупости. Год за годом. Всех впускать, никого не выпускать.
Слева — буйство сирени. Переплетаются ветви, прислоняясь друг к другу белыми и розовыми пухлыми щеками. Справа парнишка с окровавленной мордой, но очень гордый собой вальяжной походкой, закуривая на ходу, движется в сторону ларька.
А вот и интернат. Каждый его кирпич болит. Каждое окно плачет. Дети «на кортах». «И Ленин такой молодой», будто живой, но немой. Наблюдающий много лет, как у его основания выпивают и совокупляются тут же, в кустах. Это мой «пятый». По-своему легендарный. Забытый богом микрорайон, отросток города, в котором размножаются, как тараканы, страх и ненависть, в котором прорастают сквозь засыпанную окурками землю любовь и дружба. Кого-то он ломает с хрустом, как вафлю, и вот два покойника в кустах за гаражами. Передоз. А кого-то старательно, хоть и грубо, обтачивает, как кусок мрамора, до полноценной и выдающейся личности, которая раздражает неуместной красотой, оставаясь с создателем.
Подходим к лесополосе. Деревья потеют смолой или плачут от того, что им рассказывают люди. Какой русский не любит обниматься с берёзкой? Она ведь всё понимает. И ель тоже выслушает, не откажет, не отвернётся. Уколоть только может, но ласково, по-матерински, за дело.
Вон в том доме, что виднеется сквозь листву, жил Данил. Жил и служил. Родине. Данила убили под Бахмутом. Его сосед Артём, по кличке Хохол, долго потешался на каждой пьянке над глупой, как ему казалось, смертью. Артёма в леске за интернатом потом избили в семь утра по дороге на автобусную остановку. Бездыханное тело нашёл мопс дяди Вити из второго подъезда.
На шестом этаже, справа, больше не горит свет. Мать Данила, Елену Георгиевну, никто так и не видел после похорон. Брожу рядом каждый вечер. Не хватает смелости подняться, постучать. «В списках не значился» Васильева до сих пор, наверное, лежит там, где-то на столе, или стоит на полке под слоем пыли. Я подарила ему в десятом классе на Двадцать третье февраля. А он мне — книжку стихов Друниной на Восьмое марта. «Если б я была не дочь России, опустила руки бы давно…»
Строчки впечатались намертво. Все строчки, прочитанные нами за школьные годы, плывут перед глазами, качаются на волнах памяти. «Записывайте на подкорку!» — кричала учительница литературы. Записала. Не сотрёшь.
«Здравствуй, мама, возвратились мы не все, босиком бы пробежаться по росе…» — пели мы ежегодно на Девятое мая. Маршировали рядом по бульвару Юбилейному. Маленький, в очках, он каждое утро бегал кругами по школьному стадиону. «Готов к труду и обороне». Первое место к выпускному. Значок на груди. Поверил в себя. «Получу орден Мужества, женюсь на тебе, Соловьёва!» Смеялась. Все смеялись.
Крест на красной ленте мама отдала мне. На кладбище.
— Я согласна, Даня.
Собака рванула с места, три буквы «ГТО» на лацкане кожаной куртки сверкнули в луче заходящего солнца.
Горьковские снегири
Она огляделась. Люди в вагоне метро расселись чётко по схеме. Как шашки на игровой доске. Между фигурами — кожаные пробелы, заклеенные красными крестами из скотча. Социальная дистанция. Телефонные трели. Пустые разговоры на нищенском языке. Дефицит словарного запаса. Справа — горделивая улыбочка, слева — страдальческая складка на лбу. Руки на поручнях заслуживают отдельного внимания. Чем моложе женщина, тем яростнее её маникюр. Длина ногтей прямо пропорциональна узости взгляда из-под широких, тщательно причёсанных бровей. Мужские крепкие пальцы обхватывают холодные перила с показной уверенностью. Так принято. Как и широко расставленные коленки в сидячем положении. Демонстрация тестостерона.
«Станция “Московская”. Переход к поездам Сормовско-Мещерской линии, выход к железнодорожному вокзалу», — донеслась из динамиков привычная всем фраза.
Аня вздрогнула, моргнула, прогнав оцепенение, подтянула почти до самого носа воротник водолазки, поёжившись от холода. Через открытые рты поезда в вагон вливался свежий поток пассажиров. Среди них — пожилая женщина с маленькой девочкой, похожей на медвежонка в своей коричневой искусственной шубе. Работая локтями, студенты резво позанимали оставшиеся места, игнорируя предписания Роспотребнадзора и старого доброго этикета. На эту парочку никто и внимания как будто не обратил. Морщинистая кисть робко зацепилась за железную опору. Взгляд виноватый, потерянный. Брошенная российская старость, неудобная, как сапоги не по размеру, с неловкими ужимками, болезненными гримасами, струящейся из глаз обречённостью. В левой руке — детская ладошка. Бросив взгляд на ребёнка, Аня уже не смогла его отвести. Она сразу вспомнила этот душистый запах ребёнка. Смесь молока и нежности.
Девушка встала, уступив место, остальные пассажиры смотрели теперь уже снизу вверх с плохо скрываемым раздражением.
Белёсые ресницы внучки, уютно устроившейся у бабушки на коленях, то и дело вздрагивали, когда она украдкой смотрела на женщину, стоявшую перед ней. Вдруг девочка, протянув руку, дёрнула её за рукав куртки, привлекая внимание.
— Тётя, хочешь конфету? — Улыбнулась, играя ямочками на щеках.
— Хочу, — неожиданно для самой себя ответила Аня, взяв протянутую «Белочку». — Спасибо, я такие очень любила, когда была маленькая. Как тебя зовут?
— Катя. — Взгляд с хитринкой, шапка набекрень.
— Извините. — Старушка смутилась и тут же начала шептать ребёнку наставления, завязывая потуже шарф.
— За доброту не извиняются. У вас прекрасная девочка. — Аня вздохнула и стала продвигаться к раздвижным дверям, в очередной раз пытаясь заглушить воспоминания.
В фильмах и книгах постоянно говорят: «Смерть постучала в двери». Но тот, кто это придумал, явно никогда не видел смерти. Она не стучит, а молча заходит без спроса, ничего не объясняя. Её невозможно выгнать. Даже врачам не удалось. Прошло уже два года, как Сони не стало, но Аня до сих пор каждое утро гладит пелёнки. Кирилл спустя три дня после похорон уехал в командировку, из которой так и не вернулся.
«Станция “Горьковская”. Поезд дальше не идёт. Уважаемые пассажиры, при выходе из вагона не забывайте свои вещи».
Большая часть людей ринулась к эскалаторам, расталкивая друг друга: многолетняя привычка, выработанная до автоматизма. Какой-то мужчина задел плечом, зло оглянулся и пошёл дальше, бормоча под нос проклятия.
— Ну что вы, не стоит так себя корить, — иронично бросила вдогонку девушка.
Морозная пыль, брызнувшая в лицо на выходе из подземки, вернула в реальность. Толпа двинулась через дорогу, набирая скорость. Седой памятник писателю, покрытый инеем, укоризненно смотрел на прохожих. Нахмуренные брови Алексея Максимовича будто призывали к ответу. За всё, чего ты не сделал, не смог, испугался. Как строгий отец, отчитывающий за малодушие. Немое утро наступало на город, обнимая площадь меланхолией.
У Главпочтамта сидела на деревянном ящике измученная женщина, кутаясь в изрядно поношенную шаль. Перед ней на импровизированном прилавке лежали пуховые варежки и носки с удивительно изящными рисунками. Люди безразлично пробегали мимо, даже не взглянув. Аня остановилась. В верхнем ряду пестрели ярко-красными шариками снегирей симпатичные детские рукавицы.
— Здравствуйте, сколько стоят?
— Триста рублей, милая, очень тёплые, натуральный пух, сама вязала! — Продавщица оживилась, лихорадочно смахивая снежинки с товара. — Птички эти счастье приносят в дом, Божьи твари. Знаешь, откуда у них такой окрас?
— Никогда об этом не задумывалась, расскажите. — Стало и вправду интересно.
— Есть легенда, что, когда Христа распяли, маленькое пернатое создание попыталось своим клювиком гвозди из Его ладоней вытащить, избавить от страданий, ничего не вышло, но капелька крови Спасителя, попавшая на грудку, сделала перья алыми, с тех пор снегири — это символ великодушия, стойкости, жизненной силы и взаимовыручки. Поговаривают, что даже кошки их не едят.
— Верю, — улыбнулась девушка, протягивая тысячную купюру. — Я возьму, и ещё носочки, вот эти, с зайцами, сдачи не надо.
— Дай Бог здоровья тебе, моя хорошая, и деткам твоим, пусть носят с удовольствием!
— Спасибо, — Аня положила покупки в сумку и пошла на работу, решив не огорчать женщину подробностями своего одиночества, тем более что та усердно крестила её вслед. Она вообще привыкла никого не огорчать. Молчишь — и жить вроде терпимо.
До обеда всё шло своим чередом. Редкие посетители уныло бродили среди стеллажей, лениво перелистывая книжные новинки. В полдень Аня отправилась на перерыв. Купив кофе в бумажном стаканчике и пирожок с вишней, пошла на ежедневную беседу с Горьким. Миновав пешеходный переход, приглядела ближайшую лавочку и уже хотела сесть, подстелив пакет на хрустящий снег, покрывший деревянные дощечки, но неожиданно заметила напротив знакомую коричневую шубу.
Девочка сидела рядом с бабушкой, которая, казалось, крепко спала, завалившись набок. Внучка монотонно гладила её по голове, едва слышно шевеля пухлыми губами. Щёки раскраснелись от стужи, вязаный шарф покрылся инеем от влажного горячего дыхания.
Аня решила подойти:
— Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная?
— Холодно, тётя. Не знаю, как в сказке хорошая девочка терпела. Мне бабушка читала. Я теперь умру?
— Конечно, нет! Я же не Морозко, а добрая волшебница. Вот варежки тебе наколдовала для начала. Давай наденем и разбудим твою бабушку.
Девушка растёрла ладонями одеревеневшие маленькие кисти и натянула на них купленные утром рукавицы.
— Женщина, извините, — аккуратно потрепала старушку по плечу.
Вместо ответа — тишина. Крепкий запах беды ударил в ноздри, перебив всю радость от встречи с маленькой попутчицей.
— Присядь пока здесь, вот пирожок скушай, — с трудом проговорила, переместила девочку на лавочку и, отодвинув цветастый шерстяной платок, попыталась нащупать пульс на морщинистой шее спящей. Его не было.
Оглянулась. Мужчина быстрым шагом шёл к остановке, разговаривая по телефону. Аня было бросилась к нему, но он лишь отмахнулся. Студенты целовались у ног памятника, не обращая ни на кого внимания. На их помощь рассчитывать не стоило.
Аня лихорадочно попыталась вспомнить, как звонить в скорую с мобильного, и набрала сто двенадцать.
— Я сейчас вернусь, обещаю. — Отошла на несколько метров, чтобы девочка не слышала разговора, и назвала диспетчеру адрес. — Женщина, около семидесяти лет, без сознания, пульса нет. Не знаю, я просто мимо проходила. Поняла, жду.
Вернулась, снова обняла ребёнка, уткнувшись носом в мохнатый воротник. Второй раз она этого не допустит. Глаза наполнились солёной водой, готовой мгновенно выплеснуться наружу. Сейчас никак нельзя. Вдох, выдох.
— Я позвонила доктору, он скоро приедет и поможет нам. А где твои родители, Катюша?
Девочка махнула наверх:
— Там.
— Если бабушка тоже на небо уйдёт, пойдёшь ко мне жить?
— А может, она меня с собой возьмёт? Я к маме хочу. — Веки покраснели от близких слёз, а брови упрямо изогнулись.
— Это только Бог решает, кого забирать к Себе, не мы.
— Баба Тоня тоже так говорит. — Вздохнула по-взрослому, опустив взгляд в землю. — А ты мою конфету уже съела?
Аня улыбнулась, доставая из кармана подарок:
— Давай пополам?
У обочины в это время затормозила машина скорой помощи, рядом парковались полицейские. Проблесковые маячки автомобилей мигали синими и красными вспышками в сером воздухе, а на детских варежках, как живые, алели снегири.
Что хотел сказать автор
«Дожить до пятницы» — был девиз в нашей среднеобразовательной школе. Причём задача стояла именно выжить физически. Помешать тебе это сделать пытались все, от одноклассников до учителей.
«Да чтобы вас всех трамвай переехал!» — звучало вместо «доброго утра» от классного руководителя Ирины Ивановны. Её короткие красные волосы, трясущиеся от гнева щёки в капиллярах, мужские руки с крупными фиолетовыми венами, которые, казалось, вот-вот лопнут, снились нам по ночам. Жаловаться было бесполезно. На все обращения от родителей директор отвечал одно: «Учителей не хватает! Заменить некем».
На перемене тоже не расслабишься: испытания на каждом шагу. Можно было быть внезапно облитым водой посреди коридора, а в туалете ещё и в нос получить за то, что сигарет не оказалось. Курили прямо в кабинках, смело посылая вон техничек. Завучи редко вмешивались.
Но школу мы всё равно любили. Каждый по своим причинам. Кто-то — за пухлые булочки в столовой, кто-то — за бесплатный мел, который можно было воровать в любом количестве совершенно безнаказанно, а кто-то — за возможность хотя бы на сорок пять минут вырваться из реальности на уроке литературы, истории или географии. Каждое занятие — откровение. Раскрашивать контурные карты — праздник. Писать сочинение по Гоголю — упоительно до мурашек, бегущих по внутренним органам. Слушать про Наполеона и Кутузова — восторг.
Марина Ильинична, учитель русского языка и литературы, с первой же встречи внушила всем твёрдый, как засохший хлеб, страх. Но в то же время от неё не веяло опасностью, нет, от этой женщины исходила утончённая сила и ледяная страсть. Мне всегда казалось, что она похожа на накрахмаленную белоснежную салфетку в стопке разноцветных тряпок. Прямая спина, безупречная укладка, очки в тонкой оправе, бледная, с голубоватым оттенком кожа на сухих руках. Голос, при всей изящности образа, был удивительно громкий, грудной, поражающий своей мощью. Идеально выведенные на зелёной доске буквы «Первое ноября. Классная работа». Она ничего не делала медленно. Писала каллиграфически, но со скоростью гепарда, догоняющего газель.
Упругий ветер бьётся в окна, пробиваясь сквозь трещины в деревянных рамах. Зовёт кружиться вместе с ним и последними осенними листьями, уже почерневшими и скрюченными, будто подагрой. Ноябрь наступил внезапно, как прохожий в собачьи фекалии. Самый тяжёлый месяц учебного года, отравленный приступом грязной меланхолии. Пушкинская осень — позади, Салтыков-Щедрин и его город Глупов — на парте.
«Пальцем в небо, Григорьев!» — громоподобно пронеслось в триста первом кабинете. Любимое выражение Марины Ильиничны при любой попытке угадать «что же нам хотел сказать автор».
Как-то так вышло, что я угадывала. Точнее, знала наверняка, чувствовала. Она молча и торопливо ставила красной ручкой аккуратную цифру пять. Такую же чистую и ровную, как и сама учительница. Словно боясь не успеть, взахлёб рассказывала нам, быстро шагая по кабинету из одного конца в другой, о русских женщинах Некрасова, о чёрном человеке Есенина, о капитанской дочке Пушкина. Марина Ильинична открыла для меня целый мир. Иногда оказывалось, что я неосознанно даже задерживала дыхание, чтобы не мешать, не сбить её с ритма, от¬стукиваемого словами и каблуками.
После уроков литературы я начала впервые задумываться о смыслах, размышлять и задавать вопросы, формировать собственное мнение. Она показала, что настоящая красота в России не легкомысленная, а многострадальная. Слой за слоем слетали с меня стереотипные нарос¬ты. Хотелось быть, а не казаться. Появилась необходимость научиться слышать то, что скрыто, и говорить так, чтобы внимали, понимали, впитывали, осознавали.
Эта женщина была символом трудолюбия. Мы уважали её за поразительную стойкость, несгибаемость, способность мгновенно и всегда успешно отражать любые атаки. Никто не знал, есть ли у неё семья, муж, дети; казалось, что она живёт в этом кабинете, бесконечно проверяя наши тетради.
Уволилась она так же внезапно, как и находила шпаргалки. Просто однажды в её кабинете появился совсем другой человек. В душе стало чисто и голо, как-то по-сиротски забилось сердце. Причин школьникам никто не объяснял. Я поначалу злилась. Казалось, что меня бросили, предали, забрали самое дорогое. Со временем поняла, насколько это эгоистично. Марина Ильинична учила нас не только литературе — она учила быть сильными. Показывала, как унизительна слабость, как отвратительно малодушие. Благодаря ей во мне постепенно сформировался стальной стержень, холодный, твёрдый, ставший внутренней опорой на всю оставшуюся жизнь. Благодаря ей я никогда больше не расставалась с книгами. В моей голове нарисовалась чёткая нравственная шкала, такая, что не сотрёшь. Заповеди не библейские, а педагогические, которые ни разу не побледнели, не выцвели со временем, не растворились от яда недругов.
Спустя шестнадцать лет я случайно узнала от бывших одноклассников, что она тогда заболела. Рак. Эта новость ударила больно, как тяпкой по голове. Ругала себя, что не догадалась.
«Где похоронили?» — «Бог с тобой, жива она ещё, вылечилась».
Я не смогла сдержать облегчённый хохот. Ай да Марина Ильинична! «Врагу не сдаётся наш гордый “Варяг”», — всё время повторяла она в особо сложных случаях. Выплыла, победила в неравном бою, не потонула, справилась и здесь.
Снег, словно тростниковый сахар, коричневый и рассыпчатый, был залит лужами, как чаем. Он звонко чавкал под сапогами, пытаясь задержать прохожих. Облизывал их ботинки, оставляя слюнявые разводы. Я шла по улице Горького к дому любимой учительницы, неся в сумке свои книги. Книги, которые написала сама. Я не знала, что скажу при встрече, но чувствовала, что никогда себе не прощу, если не позвоню в её дверь.
Вот и дом из красного кирпича. Лифт, пропитанный чужими испарениями всех оттенков. Девятый этаж. Пронзительная трель звонка. Как в школе много лет назад.
«Я знала, что рано или поздно ты явишься, Макарова».
