Удивительное приключение Маши Соколовой
Маша проснулась от восторга: ей показалось, будто на дворе лето, за окном поют птицы, светит солнце и цветёт сирень. Этот нехитрый букет звуков и красок распускался в её душе ещё несколько мгновений после пробуждения, а потом увял и рассыпался в прах.
Маша открыла глаза и чихнула. Перевернулась в кровати на бок и, подперев голову рукой, стала таращиться в темноту.
За окном ещё только рассветало. Шёл дождь: капли на стекле поблёскивали и мерцали, затем скатывались вниз, продолжая свой путь к земле. Маша жила на двадцатом этаже, и летом с балкона её однокомнатной квартирки открывался прекрасный вид. Но сейчас был ноябрь.
— Как всё доста-ало, — зевнула Маша.
Ей было двадцать девять. Квартиру в окраинном Бубонове она купила два года назад, заключив левый бартерный договор со строительной фирмой — спонсором её программы на локальном ТВ. До этого она обитала на съёмной квартире в центре. Молодой человек, посещавший в те времена Машу, повёл себя по-котовьи: он как-то так и не решился перебраться за нею на новое место. Нашёлся новый — но и тот, полюбовавшись пару десятков раз утренним пейзажем с высоты двадцатого этажа, после лёгкого скандала выбрал свободу.
Маша шевелилась в постели. Она почёсывалась. Она прятала нос в подушку. Но в комнате всё светлело и светлело.
И вот она медленно выползла из-под одеяла. Совершенно голой прошлась по комнате, встала у окна, потянулась. Поглядела на мутнеющую туманную даль. Из тумана кое-где торчали мачты высоковольтной линии, а чуть подальше синел лес.
— Я — чайка, — сказала Маша, театрально раскинув руки. — А вы все — говнюки.
Машин бок отражался в зеркале трюмо. Если бы кто-то мог видеть ту же картину, скорее всего, он сдержанно похвалил бы Машину фигуру. Маша работала в кадре умело, к тому же норовила рекламировать своих спонсоров, сидя в массивном кресле: так у зрителя создавалось ощущение ни с чем не сравнимой устойчивости строительного бизнеса. И только когда шоу клонилось к финалу, Маша позволяла себе величавый стендап на фоне районов новостроек, снятых с высоты птичьего полёта. Здесь восхищённый телезритель должен был, захлопав сизыми крыльями, сняться с дивана и полететь по указанному в субтитрах адресу. По крайней мере, что-то подобное Маше удалось сочинить года четыре назад, когда она разрабатывала концепцию программы и снимала пилот для инвесторов. Инвесторы покивали и дали денег.
Маша была довольна. Она понимала, что другого случая может и не быть: особенности её фигуры, не видимые сейчас в трюмо, увы, не позволяли рассчитывать на лёгкий и быстрый путь привлечения инвестиций.
Маша оглядела себя. И ещё раз отметила: да-а-а, грудь неидеальна, брюшко чуть выпирает. Нет, не аристократка. Но привлекательна, чёрт возьми, вполне привлекательна. И притом не замужем. Куда только…
Тут запоздало запищали, замигали возле кровати электронные часы: на работу, Маша, на работу!
Маша ответила часам так:
— Да чтоб вы все сдохли.
* * *
Дер-рьмо. Ноябр-рь. Ная-брр. Маша бр-рела по лужам к стоянке. Залезши в свою красную корейскую легковушку, она завела мотор и включила магнитолу. И за пару минут согрелась и успокоилась.
Не за что биться,
нечем гордиться…
птица я, птица…5 —
пели по радио. Будто издевались.
«Так и есть, — подумала Маша, выезжая на улицу. — Незачем биться. Да и гордиться нечем».
Чтобы попасть на работу, нужно было проехать десяток километров по кольцевой, затем проползти в пробке ещё с полчаса и затем две минуты ехать по широкому проспекту до самого бизнес-центра.
Вдоль недавно проложенной кольцевой строились автозаправки и какие-то ангары. Маша посматривала на них с профессиональным интересом. Ездить быстро она всё ещё боялась. Её автомобильчик обгоняли тяжёлые грузовики, под завязку загруженные блестящим металлопрофилем; некоторые водители даже сигналили ей и махали руками. Машино утреннее омерзение от жизни начало отступать и потихоньку ушло совсем.
И тут что-то ярко-жёлтое мелькнуло на обочине.
Вокруг как раз потянулись пустыри. Пёстрое пятно в кювете могло быть только… Маша съехала с дороги, остановила машину и обернулась: оно могло быть только разбитым велосипедом с жёлтой рамой. Передняя вилка и колесо с толстой горной покрышкой торчали из глубокой канавы.
Маше стало страшно.
Она воткнула заднюю передачу и опасливо подала назад. Остановилась. Вышла. И тут же увидела в канаве то, что больше всего боялась увидеть: распростёртую фигуру в непромокаемой куртке с капюшоном — и отлетевший в сторону рюкзак с бесполезными уже светоотражателями.
Парень упал на самое дно, вниз лицом. Его ноги в кроссовках были неловко поджаты, будто он пытался вылезти из залитой водой канавы, да так и не сумел.
Мимо проносились грузовики. Они приветственно мигали фарами.
«Жив? Мёртв? — билась в Машиной голове паническая мысль. — Крови нет, дождь. Скорую? Да ну, когда ещё скорая приедет. Сейчас, сейчас…»
Мы с гордостью заявляем: Маша Соколова родом из дальнего военного городка — а этим всё сказано — не сомневалась ни минуты. Прямо на каблуках, в дорогих брюках и кожаной курточке, она больше сползла, чем спустилась по склону в канаву, подобралась поближе к неподвижному телу, стараясь сама не упасть, и откинула капюшон.
Лежащий перед ней человек оказался мальчишкой лет восемнадцати, может, двадцати. Его глаза были закрыты, лицо — спокойным и не мёртвым, нет, не мёртвым: Маша в детстве видела солдатика-первогодка, сбежавшего из части и найденного убитым при таинственных обстоятельствах. Тот был бледнее бледного, и на лице его застыло такое выражение, что даже не хотелось вспоминать. А этот парень, кажется, был жив. Да, нос холодный, но щека, кажется, тёплая. Где на шее пульс? Вроде что-то есть. Слава Богу.
Маша попробовала приподнять его голову: крови не было, густые светлые волосы пришли в полный беспорядок от воды и песка. Не зная, что делать дальше, она потрепала парня за уши, пошлёпала ладонью по щекам. И тот открыл глаза.
— Приехал, — сказал он тихо.
— Что болит? Что сломал? — строго спросила Маша. От сердца у неё отлегло. Тоже, идиот малолетний, нашёл когда кататься — в ноябре месяце.
— Кажется, ничего. Нога болит.
— Пошевели.
Парень повертел левой кроссовкой, затем — правой:
— Да я сам слетел. Просто фура ехала, меня снесло. Большая фура с прицепом.
— Как зовут?
— Паша.
— Давай-ка, Павел, мы с тобой попробуем вылезти, — скомандовала Маша.
Парень приподнялся на руках, подтянул левую ногу, затем — правую и кое-как встал на дне канавы. Вода была ему чуть не по колено. Маша протянула руку:
— Стоять можешь?
— Голова кружится, — сообщил Паша.
— Сотрясение, — сказала Маша. — Это ерунда. Но скорую сейчас вызовем. А то всякое бывает. Может, у тебя внутреннее кровоизлияние. Или желчный пузырь лопнул.
Об этих ужасах она слышала от приятеля-медика.
— Не надо в больницу, — попросил Паша. — Пожалуйста. Не вызывайте.
«На вы, — подумала Марина. — Вежливый какой… дурень».
— Почему это не надо вызывать? — спросила она с подозрением. А парень понёс какую-то ахинею:
— Нет-нет… Там паспорт отберут и вообще… там страшно. Мне нельзя в больницу. Мне в Зеленодольск надо, к знакомым.
— Да что такое с тобой? Наркоман, что ли? В розыске?
Парень помолчал, потом буркнул:
— Из военкомата уже приходили.
— Косильщик, — разочарованно произнесла Маша. — Только и всего-то.
Тут парень закашлялся и сел на землю. Кажется, он уже был сильно простужен. Маша постояла, посмотрела.
— Даже не знаю. Может, тебе машину поймать? — спросила она. — А то мне на работу надо.
Парень поднял на неё глаза: серые, почти голубые.
— Я сам, — сказал он. — Спасибо. Я сам. Я вам очень благодарен… Маша.
Маша Соколова изумлённо глядела на спасённого.
— Я вашу передачу смотрел, — пояснил он.
* * *
И никуда он не уехал. В шесть вечера стоял напротив проходной (Маша снимала офис в громадном здании бывшего проектного института). И зачем только Маша дала ему свою визитку?
Мы не знаем зачем. И даже не догадываемся, что именно подумала она, увидев ещё раз своего утреннего знакомого, на что уже и не надеялась… То есть… что это мы? Неужели не надеялась?
Так или иначе, Маша Соколова даже не улыбнулась. А просто села в свою машину и подождала, пока он сядет тоже. Включила мотор, но выезжать не спешила. Быстро темнело. По скупо освещённому проспекту неслись автомобили.
— Куда велосипед-то дел? — спросила Маша.
— У друзей оставил. У него вилка сломана, ещё много чего…
— Хороший был велик?
— Американский.
Увы, Маша не знала, о чём с ним говорить. В её детстве, в военном городке, мальчишки были совсем другие. Потом она чудом поступила в университет, а там, в университете, всё получалось как-то само собой. Повзрослев, она научилась отделять бизнес от личной жизни. Никто не сказал ей, что она не потянет сразу две роли, да и некому было сказать.
— Ты хоть ел? — спросила она.
— Ага, в торговом центре, — сказал он голодным голосом.
— Вечера в ресторане не будет, учти.
— Я бы вернулся домой. Но мне нельзя там появляться. Я попросил бы, если можно, чтобы вы помогли мне.
Маша поразилась. Она видела, впрочем, что парень совсем не из наглых: она читала Достоевского и знала, что бывают люди, которым некуда пойти… не за что биться, нечем гордиться… Таких вокруг большинство. Но ей-то самой было куда поехать. Домой, в Бубоново. Гм.
И что, тащить его с собой? Как это называется? Киднеппинг?
— Я не стану проблемой, — вдруг тихонько сказал Паша. — Я тоже помогу вам.
У Маши округлились глаза.
— Ты? Чем это ты мне поможешь?
— Ну, вы устали от всего. Работа надоела. Дома никого.
— Сейчас встанешь и выйдешь, — пригрозила Маша.
— Подождите, Маша, пожалуйста, — в его голосе слышалось странное напряжение. — Я другое хотел сказать… нет… Маша, отвернитесь, не смотрите!
Услышав такое, Маша вздрогнула, никуда, конечно, не отвернулась, а так и смотрела во все глаза прямо перед собой: там, на проспекте, резко встал автобус, да так, что все внутри попадали, раздались вопли, визг тормозов — кажется, кто-то ещё въехал в кого-то, — а из-под автобуса виднелось что-то тёмное, похожее на грязный штопаный мешок. Тут уж Маша и вправду зажмурилась.
Паша глухо сказал:
— Не надо было смотреть.
— Что это? — спросила Маша. — Это бомж?
— Просто старик. Когда-то инженером здесь работал. Выпил для смелости.
С минуту Маша не могла произнести ни слова. А сидевший рядом с ней мальчик вдруг согнулся в приступе кашля, потом поднял голову: в глазах у него стояли слёзы.
— Я чувствую, кто сейчас умрёт, — сказал он. — Не знаю как. Мне самому очень страшно.
* * *
«Подумаешь, мистика, — думала Маша, сидя в кресле у своего окна (за окном темнело звёздное небо). — Теперь куда ни плюнь, везде мистика. Шестое чувство. Попробуй проверь. Ну да, парень впечатлительный, фильмов насмотрелся, да ещё и армия светит — вот крыша и поехала».
Маша подлила себе ещё бренди. Из ванной доносился плеск.
«Горчичники поставить дураку. И в постель».
Маша окинула взором свою единственную (хотя весьма широкую) кровать. Можно было разложить кресло. Но в кресле как-то очень хорошо сиделось.
Завтра была пятница. По уму, так на работу вообще следовало забить. Эфиры у Маши были по вторникам, к следующему всё давно было подснято, смонтировано, согласовано с рекламодателем. «Так и сделаем», — подумала Маша, пригубив коньяк. В зеркале отражалась темноволосая, очень соблазнительная особа с бокалом в руке. В этом же кресле (откроем её маленький секрет) она репетировала некоторые особо выразительные телевизионные позы. Да и не только телевизионные. Ещё на старой квартире. С Олежкой.
Маша потянулась. Поджала ноги. Потом опять вытянула. Встала, прошлась.
Мальчишка в ванной перестал плескаться. Как будто прислушивался. «А вдруг, блин, он и вправду экстрасенс? — мелькнула у Маши весёлая мысль. — Тогда пусть поволнуется…»
— Ты чего там, Пашка, не утонул? — осведомилась она как ни в чём не бывало.
— Я сейчас выхожу, — очень ровно ответил Пашка.
И вышел.
Высокий. Широкоплечий. Махровый халат аккуратно перевязан на бёдрах пояском. Светлые волосы, длинные, мокрые, как тогда, под дождём. Тут у самой крыша поедет.
— Так ты говоришь, ты всё чувствуешь? — прошептала Маша. Всё-таки она слегка опьянела.
Пашка хотел что-то сказать, но промолчал. А потом уже и не надо было ничего говорить.
* * *
Ну и что? Кто первый бросит в Машу камень? Мы не станем.
Да, Машиной добродетели хватило ненадолго. Да, парнишка оказался вполне опытным. Но обратимся к статистике: в этот самый час в Машином двадцатиэтажном доме примерно то же самое (с некоторыми вариациями) происходило в десяти квартирах на различных этажах. Ханжеская мораль не выдерживает проверки статистикой: это — мыльный пузырь, что дрожит мелкой дрожью, перед тем как бесславно лопнуть. Или, точнее сказать, презерватив б/у, который так и хочется наполнить водой и сбросить с высоты двадцатого этажа — на кого бог пошлёт? На расшалившегося Пашку пришлось накричать: во-первых, он мог травмировать прохожих, во-вторых, дул холодный ветер, а Пашка был простужен. Хотя сердилась Маша больше для порядка. Она и сама с огромным удовольствием выскочила на балкон в чём была, и они стояли рядом, обнявшись и глядя в темноту, пока не замёрзли.
Ещё немного времени спустя он спросил Машу:
— Тебе стало лучше?
Вопрос был скандально нескромным. Но она кивнула.
— И ты больше не хочешь умереть?
Маша похолодела. Никогда ещё она не формулировала задачу так жёстко и окончательно. Но этот милый парень слишком глубоко забрался к ней в душу. Не с ногами, нет. С ласковой, участливой улыбкой.
Она прибавила свет и посмотрела на него в упор.
— Кто ты такой, Паша, чтобы говорить мне такие вещи?
— Я и сам не знаю, кто я, — печально ответил он. — Мне было тринадцать, когда отец умер. У него был приступ астмы. Я узнал об этом в школе.
— Прости.
— Я не просто узнал об этом. Я знал об этом раньше. Он сообщил мне.
— Ты опять меня пугаешь.
— Маша, я и сам боюсь. Никто не сказал мне, что с этим делать. И я никому не говорил. Только тебе. И знаешь почему?
— Почему?
— Когда ты нашла меня сегодня утром, я услышал кое-что, что меня поразило. — Он замолчал, повернулся и совершенно по-взрослому погладил Машу по голове. — Ты говорила: если он умрёт, я тоже умру.
— Я этого не говорила, Паша. Ты всё придумал. Я хотела вызвать скорую, и всё.
— Нет, ты говорила, что выбросишься из окна. С двадцатого этажа. Я даже видел, как ты стоишь раскинув руки. Ты говорила почему-то: птица я, птица…
Этого Маша уже не вынесла. Она заплакала навзрыд:
— Я… ничего… не говори-ила…
— Ладно… ладно… Я же и сам хорош, Маша. Полетел в кювет, как курица мокрая. Помнишь? Смешно, правда? А скажи, что это ещё за птица?
— Это песня такая… утром в машине.
— А-а-а…
— Слушай… я не могу так, Паша… Если ты умеешь читать мои мысли…
— Сам — не умею. Мне как бы приходят сообщения. Это бывает редко. А то я точно охренел бы.
— Погоди. Скажи мне, как это я могла думать о тебе такие вещи? Я же только что тебя увидела… Лежит какой-то незнакомый парень, просто надо помочь…
Тут Паша задумался, потом заговорил очень серьёзно:
— Тут может быть два ответа, Маша. Первый: ты в меня влюбилась с первого взгляда, только не обижайся… Отсюда второй ответ: ты умеешь влюбляться с первого взгляда. Это значит, что ты тоже умеешь видеть будущее. Только своё. Как я — чужое. Поэтому…
— Что поэтому?
— Поэтому ты и замуж не вышла.
Накинув халат, Маша уселась в кресло. Налила коньяка себе и ему.
— Паша, ты говоришь ужасные вещи.
— Извини, если я тебя обидел.
— Это не так называется. Ты городишь какую-то чушь. Ты учишь меня жизни. У тебя были девушки? Думаю, были.
— Были…
— И что ты им говорил? Тоже пугал до полусмерти?
— Нет… Они смешные, — сказал Паша. — А полусмерти вообще нет. Полусмерть — это жизнь. Смерть — это как взрыв. Крик о помощи по всем каналам. Это называется: calling all stations. Собаки воют, когда слышат. Кошки прячутся.
— Странно: ты просишь помощи у людей… А слышат — кошки…
— Ты не просишь помощи. Что-то другое за тебя просит помощи. Я не знаю, что это.
— И ты слышишь слова?
— Я вижу картинку. Я соврал, что смотрел твою передачу. Просто как будто я увидел тебя в телевизоре. Но это не всегда так бывает.
— А в последний раз? Когда старик бросился под автобус, что ты увидел?
— Там была тоже картинка. Море. Пальмы. Только очень давно.
— Южный берег Крыма, — проговорила Маша. — Путёвка от профсоюза.
— Ливадия, — уточнил он безжалостно. — На этикетке.
Маша повертела в руках пустой бокал, поставила на столик. Встала, поплотнее прикрыла балконную дверь.
— Паша, таким людям, как ты, очень трудно жить.
— Да. Я в час пик в метро боюсь ездить. Вообще страшно, когда много народу.
— Вот почему ты от армии бегаешь…
— Понимаешь, они там постоянно думают о смерти… своей, чужой… И в больнице то же самое. Я там с ума сойду.
— Я не хочу, чтобы ты сошёл с ума.
— Маша, не уходи, пожалуйста.
И она вернулась. Или он пришёл к ней. В сущности, это неважно.
* * *
В понедельник он зачем-то поехал с ней на работу. Посидел в её кабинете, поглядел из окна на проспект. Попил кофе, поскучал. Вызвался спуститься за сигаретами. Для этого она выдала ему старомодную банковскую карту «Мир». «Ступай с миром», — пошутила она.
Так себе слоган. Несмешной и неактуальный.
Маша стояла у окна. Она видела, как далеко внизу мальчик вышел из проходной, оглянулся, помахал ей рукой и свернул за угол, к павильонам.
И не вернулся.
Не пришёл он и вечером. Его телефон не отвечал, потом и вовсе отключился.
В прихожей она нашла его рюкзак. В нём среди консервных банок и футболок было несколько исписанных тетрадей.
«Говорят, это круто — иметь дар, — прочитала она на одной странице. — Но я ни о чём таком не просил. Меня включили по ошибке. Очень странно болтаться в Сети и не уметь ничего делать».
Маша долго не могла понять, что происходит. Не могла поверить. «Хотя пора бы уже привыкнуть», — думала она с горечью.
Заблокировала карту: деньги с неё не пропали. Пропала вера в людей.
Маша отдала некоторые распоряжения своему техническому директору и взяла недельный отпуск. Она сидела в оцепенении в своей пустой комнатке. Смотрела телевизор без звука.
На третий день, ближе к вечеру, она выпила полбутылки коньяка и вышла на балкон.
Вы уже знаете, что будет дальше?
Маша склонилась на перила и долго-долго смотрела с двадцатого этажа вниз. Она замёрзла, но коньяк не давал ей почувствовать холод. Внизу бродили редкие полупьяные прохожие, выползали со стоянки автомобили. На козырьке подъезда виднелся набросанный туда мусор.
Маша беззвучно плакала.
Она попыталась влезть с ногами на табуретку, прожившую на балконе два года, но у той подломилась ножка.
Тогда она перекинула ногу через перила и села так. Долго шептала что-то про себя. Вдруг прислушалась. Поглядела вниз.
У подъезда виднелась тёмная фигурка. Фигурка вскинула правую руку с отчаянным криком:
— Маша!
Она соскочила обратно на балкон и бросилась к выходу, чуть не опрокинув столик с недопитым бренди. Распахнула дверь на площадку.
«Как девчонка, — думала она. — Как девчонка».
Открылись двери лифта, и он вышел к ней — в идиотской красной бейсболке. Которую тут же снял, чтобы она могла гладить его склонённую голову. Стриженную под ноль. Угловатую, детскую.
— Маша, не делай этого никогда. Даже не думай. Никогда больше, — шептал он ей прямо в ухо.
— Никогда, — пообещала она, всё ещё всхлипывая. — А ты… горе ты моё… может, всё же расскажешь, куда ты пропал?
— На патруль нарвался. Прямо у метро. Отвезли на сборный пункт, даже позвонить не дали.
— Как же ты вернулся?
— Да я там чуть не сдох в первый же день. Астма открылась. Короче, всадили укол и выгнали за ворота, даже документы не стали оформлять. Хорошо ещё, там автобус ходит до города…
— Есть всё-таки Бог на свете! — воскликнула Маша, глядя куда-то в сторону незакрытой балконной двери.
— Ему не до нас, — отвечал Пашка грустно. — Но он вернётся, Маша. Обещаю.
