Ада и её мальчики

 

За спиной не лязгнули засовы, не громыхнул металл о металл. Наоборот, играла тихая, приятная даже мелодия: скрипки, флейты, пианино. Но это ничего не меняло. Меня выгнали, выблевали, выбросили на свалку, и эти кованые двери, украшенные золотыми и нежно-зелёными, мать их, листьями, они передо мной больше не откроются. Я отстала, устарела, я больше не во времени.

Обида жгла горло, мешая по достоинству оценить красоту заснеженного вокзала. Белые лапы клёнов, снег на изящных плитах дорожек. Зима, радость моя, Ада, и для тебя она уже не кончится. Надо было шагать со всеми в ногу, не отвлекаться, не отставать.

Вокзал не был похож на вокзал: ни билетной кассы, ни зала ожидания. Одинокая полоса путей, а вокруг парк с тенистыми аллейками и чугунными фонарями.

Скамейка выглядела не просто удобной, а настоящим раем для усталых ног, копчика и спины, однако жилистый старик в хаки побрезговал ею. Он восседал поодаль, перед кучей сумок, чемоданов и рюкзаков, на двух выдранных с мясом бордюрных камнях. С первого взгляда было понятно, что сделал он это специально, со зла. Я видела это в его позе, в бликах толстенных стёкол его очков, в гордо топорщащейся бородке с седыми прядями. Старик был в ярости и имел на это право. Система выставила его из жизни, наш Светлый Город, постоянно строящий не менее светлое будущее, закрыл за ним ажурные двери. Вот он и буянит в ожидании поезда, что увезёт его в тихое небытие, доживать в тепле и сыте. Доживать, но жить ли?

Пока я неуверенно приближалась, грохоча чемоданом, старик успел расшатать и вытащить ещё два бордюрных камня, с усилием уложить один на другой, выудить из камуфляжного рюкзака пузатую бутылку с мутной жидкостью и два стакана.

— Прошу вас, барышня. — Дед похлопал рукой по сделанному им седалищу.

— За «барышню» система спишет с вас две сотни баллов, — мрачно заметила я, — а может, и три.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, а после нервно заржали.

— Спохватился, когда скатился, — проворчал дед. — Нет у нас больше баллов, так что, барышня, не выпендривайтесь, а садитесь и берите стакан. Вижу — вам надо.

— Что вы себе позволяете? Я не пью, я же барышня! — пробухтела я, забирая у него стакан и опрокидывая его содержимое в рот.

Ой-ой! На такую крепость я не рассчитывала — пламя в горле и слёзы из глаз. Я кашляла, а вредный старикан ржал. А чего бы и не поржать, если и правда смешно? Откашлялась и присоединилась к нему. Он квохтал, я подхрюкивала. После села на бордюрные камни, поставила рядом чемодан на колёсиках. Протянула стакан: давай наполняй, старый. Время быть трезвой и время пить. Мы скатились на самое дно, здесь чисто и светло, но от этого дно не перестаёт быть дном.

После второго стакана голова опустела, и это ощущение мне понравилось. Я бы хотела длить и длить его, как человек в зубном кресле молит анестезию: не проходи, не проходи. Так что, пожалуйста, не надо разговоров о том, кого за что да как получилось, что такая «барышня» утратила «актуальность», безнадёжно устарела до такой степени, что ждёт теперь поезд в резервацию для тех, кто «вне времени». Так что, пожалуйста, дед, не начинай, не расспрашивай. И сам тоже лучше не говори. Но ты ведь всё равно будешь, да?

И он, конечно, начал, кто бы сомневался:

— Девятьсот восемьдесят четыре балла зараз! Не дали мне уйти красиво, сволочи! Если б успел сюрприз им подготовить, долго бы помнили, шейки в плечики втягивали! Система эта их…

Кипятись, хорохорься, старый! Что ты можешь против системы? Однако у этого деда в запасе была почти тысяча баллов! Красавец какой! Обычно к пятидесяти годам все балансируют на грани. Как ни старайся, как ни стремись остаться современным, как ни отслеживай тенденции, ты уже не успеваешь, не понимаешь и по большому счёту начинаешь выпадать из времени. Рейтинг, конечно, проседает — здесь сняли, там подрезали, вот и скатываешься до нуля, до вокзала… Мама, правда, до последнего крутилась, держалась. Дождалась, пока я окончу университет, и расслабилась. Обнулилась за полгода и ушла на вокзал даже с облегчением. Ты, мама, молодец! А дочь у тебя бестолковая. Еле до двадцати пяти дотянула. Теперь в «лучшее будущее для всех» — без меня.

Дед разглагольствовал про какой-то бульдозер в гараже, про то, как он всем показал бы, а я кивала и думала о своём. Скоро прибудет наш медленный голубой поезд, мы разойдёмся по разным вагонам и больше не встретимся: в резервациях живут поодиночке.

— Ну а вас, барышня, как угораздило? Ладно я, старый козёл, но вы-то как обнулились? Вам и делать-то ничего не надо — танцы-тра-ля-лянцы, модные одёжки. Время-то ваше!

Я молча протянула ему стакан. Сначала барышню напои, а после вопросы спрашивай.

— Всё из-за почтовых марок, — проговорила я, в очередной раз откашлявшись, — меня сгубила филателия. Сначала я…

Но что было сначала, дед так и не узнал, потому что в этот момент я начала заваливаться набок. Упасть не упала — дед мне попался шустрый, успел подхватить…

Я лежала на лавке лицом в небо, и мир кружился дикой каруселью. Я прикрыла глаза…

И ведь была нормальная, вела канал о танцмузыке! Вся комната в плакатах: «ТБС», «Восемнадцать», «Монстрики». Группы популярные, мальчики красивые. Меня ещё все спрашивали: «Как ты можешь любить и “ТБС”, и “Монстриков” одновременно?!» А я в ответ: «Сердце у меня большое! Они в него помещаются».

Все всегда знали, что мне подарить: плакат, открытку, футболку с их фото. А однажды дядька — целую серию марок с моими любимыми мальчиками: там и Тако, и Первый Ганс… Я прыгала и кричала. Вот только серия оказалась неполной — не хватало одной марки, самой лучшей, с Виком из «ТБС». Вроде ерунда, подумаешь, вот только мне тогда показалось, что совсем не ерунда, я стала искать и через неделю обнаружила её в маленькой лавочке в Юго-Западном секторе. Там и продавец седой, с усиками такими, и покупатели — все старички. Как ещё не обнулились? Мне за одно посещение сто пятьдесят баллов сняли.

Продавец, увидев меня, расцвёл: не слишком часто молодые девушки интересуются марками. Долго показывал, что у него ещё есть, сделал мне скидку, а на прощанье подарил мне целый пакет марок — из разных серий, с портретами исторических личностей. Я поблагодарила, а про себя решила: выброшу в урну по дороге.

Ничего я, конечно, тогда не выкинула. Пришла, разложила на одеяле три десятка разноцветных прямоугольничков. И вдруг оказалось, что мой Вик — не самый красивый. Он милый, он ужасно, невыносимо милый с этими его ямочками, но вот рядом, на соседней марке, бородатый архитектор какого-то лохматого века, тогда и фотографии-то нормальной не было, так что его лицо какое-то чёрно-серое. Зато он выглядит так… значительно. Как будто вокруг него сверкающий, звенящий, пылающий мир остановился, наступила тишина. И в этой тишине я смотрела, смотрела на его странное серое лицо и не могла перестать.

Поиски информации в Сети стоили мне ещё трёхсот баллов. Интерес к древнему архитектору основательно убавил мне актуальности. Но тогда меня это не насторожило. Совсем.

В любом случае информации оказалось бессовестно мало. Почти никакой. И я впервые записалась в библиотеку. Потеря тысячи баллов меня встревожила, но не остановила. Я не сомневалась, что с лёгкостью восстановлю их. В конце концов, мне только исполнилось двадцать — вокруг было моё время.

В библиотеке я нашла пару книг по моей теме, а также иллюстрированный альбом со зданиями, которые мой архитектор успел придумать. Такие же странные серые нечёткие фотографии. И это было хорошо. Очень. Так я влюбилась. Да, в древнего бородатого архитектора и в его древнюю странную жизнь. Распечатала и повесила на стену несколько фотографий придуманных им зданий. Пришлось даже снять пару плакатов «Монстриков»: сердце у меня большое, а стена маленькая.

Если бы я на этом остановилась, жизнь моя не покатилась бы мячиком с горы. Баллы я вернула без труда. Но я не смогла. Моё внимание привлекла яркая, необычная марка — на кирпично-оранжевом фоне. Странный человек в шапке, с трубкой и перевязанным ухом. Мне просто стало интересно, что плохого, если я узнаю о нём немного больше? Но жизнь этого странного, больного и гениального художника, да, художника, поразила меня в самое сердце. Там я его и поселила. Мне даже не пришлось двигать архитектора, сердце у меня большое.

И понеслось. Поэты, писатели, учёные, дипломаты и даже цари — все они стали моими мальчиками, для всех нашлось место.

Вот только они меня изменили — мне стало неинтересно общаться с подругами, ходить на модные мероприятия, я бы и канал забросила, если бы он не позволял мне поддерживать уровень очков. Потому что каждый визит в библиотеку, магазин марок, посиделки с архивистами и филателистами отнимали у меня от сотни до трёхсот баллов. Если честно, я вообще не понимаю, что эти люди делают, чтобы не обнулиться?

Вот только, когда ты что-то делаешь без души и без интереса, результаты постепенно начинают удручать. Мой канал терял популярность, а мне и невдомёк. Я просто не проверяла статистику. Думала, за него мне по-прежнему накидывают тысячу-полторы баллов в неделю, и пропустила момент, когда он сначала перестал их давать вообще, а потом потянул меня в минус. Очухалась я только тогда, когда обнаружила, что от обнуления меня отделяет лишь триста очков.

Охнула и бросилась покупать билет на самую модную в этом месяце группу. Тысячу бы сразу заработала, вот только неожиданно не прошла лицевой контроль: не оделась как надо, не накрасилась, да и вообще запустила свою внешность за эти четыре года с моими нарисованными мальчиками.

Мне сразу сняли двести пятьдесят очков, а пока я в панике бегала по улицам, несколько прохожих поставили минусы моей внешности. Так я ушла в ноль…

Похоже, я отключилась. Надолго. Потому что, когда я открыла глаза, солнце куда-то делось. Сгустился неприятный и неуютный сумрак. Заливая всё холодным, колючим светом, горел фонарь. Я зажмурилась, прикрыла глаза рукой, скривила лицо. Меня мутило. Изнутри я вся пропахла стариковым пойлом. Зато я не чувствовала ни горя, ни обиды, ни страха — такая вот анестезия.

С усилием приподняла голову, сощурилась, привыкая к свету. Около моих ног, на краешке скамейки, обхватив себя руками, сидел рыжий мальчик в клетчатой рубашке. На вид лет десять-одиннадцать, смешные оттопыренные уши. Был бы красивый даже, если бы не приплюснутый нос, такой, словно на него надавили пальцем, а он так и остался. Я бы такого носа дико стеснялась… раньше. Теперь я слишком стара для подобной ерунды, мне двадцать пять. Да и перед кем мне стыдиться? Моим мальчикам всё равно, как я выгляжу.

— Гекатик, поздоровайся с тётей! — раздаётся откуда-то сзади ехидный, чуть визгливый голос старика.

Эти уменьшительно-ласкательные. Если бы я была парнем десяти-одиннадцати лет, я бы посчитала это оскорблением. Гекатик вспыхнул:

— Я не Гекатик, я Гекатей!

Затылком чувствую, как доволен старикан. Он появляется в круге света, подходит к несчастному парню, суёт ему стакан:

— Чего тушуешься? Ты же пацан! Смотри, какая барышня! Вот, опрокинь для куражу.

Надо же, Гекатей. Смешно. Лет десять назад действительно в моду вошли греческие имена, что бы это ни значило. Как вошли, так и вышли. Но парню прилететь успело. Бедолага. Вот даже дед-злыдень оттаптывается.

Между тем Гекатик, красный, как батон клубничного хлеба, мнётся, не зная, что делать со стаканом: нюхает вонючее пойло и морщится, отодвигает, потом, решившись, подносит ко рту. Но тут я приподнимаюсь, протягиваю руку, отбираю у него стакан и решительно выплёскиваю содержимое на землю.

Парень хлопает ресницами, не зная, куда девать глаза и руки.

— Давай я буду звать тебя Гек? — спрашиваю, чтобы он перестал мельтешить. — Кстати, меня зовут Ада.

— А я Сухожила! — встревает старикан. — Так и зовите. Это фамилия. А имя своё я вам не скажу. Не люблю его.

Я игнорирую его. Этот дед Сухожила начинает меня раздражать.

— Можно звать тебя Геком? — повторяю я свой вопрос.

Он поднимает на меня взгляд, сразу же отворачивается и еле заметно кивает.

— Скажи, Гек, за что тебя обнулили?

— За хрущёвки.

Этого слова я не знаю, но признаваться в этом не спешу. Надеюсь, Гек сейчас сам расскажет.

— Это дома такие. Их строили в Советском Союзе.

— В Советском Союзе? — Мне становится интересно. У меня в коллекции не менее десяти мальчиков из этой страны. Про одного я даже не успела ничего узнать. Без волос, с бородкой, очень умный взгляд. В. И. Ленин.

— Да, в конце двадцатого века прошлой эры.

— До Светосферы?

Гек кивнул.

Я открываю рот, чтобы спросить про Ленина, но снова влезает дед:

— Ты, Гекатик, нам головы не морочь! Хрущёвки-грущёвки! Я новости до последнего не пропускал. И на память не жалуюсь. Твоё лицо я на экране видел. Это ведь ты Гекатей Соколов? Тебя застукали за установкой камер в туалетах? Вот за что тебя и обнулили! А не за какие-то «грущёвки»!

— Неправда! — выкрикивает Гек. — Не ставил я их в туалетах! Я в квартирах ставил.

— Я и говорю: в туалетах квартир, — глумится Сухожила, — в сортирах квартир.

Сажусь рядом с несчастным парнем, кладу ему руку на плечо. Наверное, я была бы отличной матерью.

Нет, не была бы. Парень скидывает мою руку, вскакивает и отбегает.

— Вы ничего не понимаете! Никто! Что мне ваши туалеты?! Я хотел узнать, почему люди имеют значение!

Недоумённо переглядываемся с Сухожилой. Наше непонимание беспредельно. Мне кажется, у Гека вздрагивают плечи. Он говорит с перерывом, словно задыхаясь:

— Просто я вижу, что люди имеют значение, а я — нет… Я неважен, а они важны. Даже если не делают ничего такого, даже если котят не спасают. Сами по себе! И я не понимаю, что у них такого есть, чего нет у меня! А я хочу знать!

— И зачем тебе знать? — проскрипел Сухожила.

— Потому что я тоже хочу иметь значение! Но не знаю, где взять! Я думал, может, люди у себя дома что-то такое делают, как-то по-особенному живут. Да, я ставил камеры в гостиных, на кухнях, в кабинетах. Но не в туалетах! Не в туалетах!

— И ты понял? — спросила я. — Понял, что делает людей важными?

— Нет, — тихо и грустно сказал Гек, — не понял. Но я и не успел ничего толком увидеть. Меня очень быстро поймали.

— Потому что надо было в туалетах ставить, — съязвил дед Сухожила, — может, там и происходит самое важное.

Я набираю воздуха в грудь, чтобы высказать отвратительному деду всё, что я о нём думаю, но он качает головой и продолжает серьёзно и грустно:

— На самом деле никто не важен. Всё одно рано или поздно выпнут в резервацию.

— Все важны! — возразила я. — Все имеют значение.

— Я знаю. Все, кроме меня, — вздыхает Гек. — А я тоже хочу быть важным.

Всё время, пока мы вели этот странный диалог, Сухожила ковырялся в рюкзаке, отвернувшись от нас. Свои реплики он кидал через спину, не оборачиваясь. Когда он закончил и повернулся к нам, в каждой руке у него было по белой эмалированной кружке.

— На, хлебни чаю, — он чуть ли не силком вложил кружку в руки Гека, — а то холодает. Зимние ночи морозные, а когда придёт поезд, никто не знает. И помни, малец: я не пою чаем неважных людей!

Мы сидели на скамейке и прихлёбывали из кружек. Я обожгла губу, но горячий чай так уместен, так вкусен, что я перестала злиться на Сухожилу. В конце концов, у него сейчас тоже нелучшие времена.

Репродукторы молчат, вряд ли поезд подадут до утра. И я не хочу, чтобы оно наступало. Пусть эта холодная ночь не кончается. Возможно, я последний раз говорю с живыми людьми. И я трясу Гека, из которого каждое слово надо выбивать: что за хрущёвки и как такой в общем-то маленький мальчик лишился всех очков.

Речь Гека бессвязна, но я настойчива. Мало-помалу у меня в голове сложилась картинка. Похоже, Гек — не просто умный мальчик, а, как говорится, маленький гений. В девять лет он экстерном сдал школьные экзамены, после чего был принят в Институт истории архитектуры. Учился он легко, но отношения с товарищами у него не задались из-за разницы в возрасте. Сам Гек не сомневался, что причина в том, что «он неважен». Как и почему эта мысль засела у него в голове — загадка. Гек каждый раз произносил эти слова словно последнюю истину. А вопрос «почему» приводил его в недоумение. «Я же чувствую!»

Первый год учёбы прошёл более-менее гладко. А на второй год Гек, на свою беду, увлёкся архитектурой позднего Советского Союза. Тема оказалась максимально несовременной, и преподаватели настоятельно рекомендовали Геку поменять её для курсовой работы. Но Гек от своего не отступил. Кончилось тем, что никто из преподавателей не хотел его курировать, небезосновательно боясь обвала очков. Так что свою работу Гек, как и подобает юному гению, выполнил полностью самостоятельно.

— На защиту собрался. Презентацию записал. Костюм погладил, бабочку надел. Иду, трясусь. Только не о том волновался. Меня прямо у подъезда взяли под руки и увезли. Нашли они все камеры и меня вычислили… Не попал я на защиту. Сидел в закутке с решёткой и гадал, как меня накажут. А потом очки как посыплются — сначала до двух тысяч скатилось, потом — сразу до пятисот. Я испугаться не успел, а оно уже на нуле… Полицейские не знали, что со мной теперь делать… Передали меня системным… Два дня продержали и на вокзал отвезли… По графикам так и не понял, почему из-за моей курсовой всё посыпалось.

— Тебя в новостях показывали, малолетнего нарушителя, студента и чудо-ребёнка. Тебя и кусок твоей курсовой — дома эти страшные, уродливые… Не дёргайся, дед Сухожила старый, у него вкуса нет, про архитектуру понимать не обязан… Наверное, новостники побежали в твой институт, а им твою презентацию включили. Думаю, пара миллионов зрителей её точно увидели. Коэффициент взаимодействия крохотный, но если его на два миллиона помножить — никаких баллов не хватит.

А дед-то ещё мозг не прожил, соображает. Скорее всего, так всё и было. Лучше бы парня раньше поймали, за пару дней до защиты. Пожил бы в исправительном, сколько бы ему дали, год? А теперь вся его едва начавшая жизнь пройдёт в резервации, в «одиночном раю».

— Что же ты, — начал дед, — посовременнее темы не выбрал, Гекатик…

— Не надо звать его Гекатиком! — вспылила я.

— А кто же он, по-твоему? Гекатик и есть. Не дорос ещё до Гекатея.

Я распахнула пошире пасть, чтобы высказать деду всё, что думаю о его обращении с детьми, но Гек отмахнулся:

— Неважно. Зовите, как хотите, не имеет значения, я не имею значения. А теперь — и тем более.

Мы с дедом мрачно промолчали. Хотелось прикрикнуть, чтобы не говорил глупостей, или, наоборот, приобнять мальчишку, но сил на это уже не было. Ведь, если подумать, после того как нас обнулили, много ли у нас осталось значения? Да с вороний хвост!

Мы сидели и хлебали чай. Сухожила предлагал мне своего пойла, но я отказалась. Хватит с меня. Молчание висело между нами. А я всё думала: возможно, сегодня я последний раз имею возможность говорить с живыми людьми. Имею, но не пользуюсь. Потому что нечего сказать, кроме: мы на дне. Мы на дне.

— В какой-то момент я остался один, — глухо сказал Сухожила, — все друзья ушли. Ещё не старые, сильные мужики. Система поставила клеймо: «Вне времени». И я тогда решил: покажу ей, всем покажу. Пусть нельзя, не получится её уничтожить, но я уйду так, что меня запомнят. Купил карьерный гусеничник, поставил дополнительный двигатель, потихоньку делал слоёную броню, чтобы меня раньше времени не подстрелили. Думал, сяду на него и въеду в Стену Желаний, а повезёт, и до Купола доползу. Всё разнесу, а там будь что будет. Ещё бы пару месяцев продержаться… Не вышло.

Разрушить стену? Я охнула. Это было настолько дико, что я с минуту не могла подобрать слова.

— Понятно, что затея бестолковая, вы бы и на километр к стене не приблизились, — начала я, стараясь говорить спокойно, — но если бы у вас получилось, если бы вы разрушили купол и повредили Светошар, все желания пяти или уже шести поколений и лучшее будущее, которое они постепенно выстраивали, — всё коту под хвост? И рука на рычаге не дрогнула бы?

— И что, барышня, как, по-вашему, выстроили они за все эти годы хоть на грамм это самое лучшее будущее? Много вы видели счастливых лиц на улицах? — медленно и зло проговорил старик. — И стоит это будущее слёз тех, кого система отбраковывает, — наших с вами, вот этого мальчика, за которого вы так переживаете? Да всё вы сами понимаете, просто врёте себе, чтобы раньше времени с катушек не слететь. Могу это понять. Но принять — не хочу!

Крыть было нечем. Не видела я нигде особого счастья.

— Тётя Ада правильно говорит, — неожиданно подал голос Гек. — Пусть мне и не нравится, что я выпал из времени, но по-другому нельзя. Я много читал про это: когда нашли Светошар и поняли, что он исполняет желания, обрадовались. А меньше чем через год почти уничтожили мир. Просто повезло, что только почти. Если бы шар не истратил энергию, всем была бы крышка. Но он разрядился и очень медленно потом заряжался. Это я в учебнике прочёл. А про то, что было дальше, там два слова. Но есть и другие книги, про то, как Светошар попал к хорошим людям, как они пытались сделать так, чтобы все были счастливы, и как у них ничего, ничего не получилось. Потому что это только кажется, что всем людям для счастья нужно примерно одно и то же. А на самом деле не так. После каждого нового желания становилось всё хуже. В конце концов чуть снова не началась война. И тогда решили, что желание должно быть общим на всех, и придумали Купол, Стену и Малые шары…

Гек рассказывал увлечённо, так, словно открывал нам глаза. Я-то всё это в школе ещё проходила, а Гек — получается, уже нет? Интересно почему?

— И всё равно ничего не получалось, потому что все снова хотели слишком разного, хоть и думали, что одного. Потому что Светошару нельзя словами загадать, надо увидеть, почувствовать и захотеть. Поэтому и надо, чтобы люди были не такими разными. Поэтому и система. Она следит, чтобы все были на одной волне. И убирает всех, кто отстал или ушёл в сторону. Люди постепенно должны стать похожими. Только так можно достигнуть Светлого Будущего!

В этом месте внезапной пламенной речи Гека старик издевательски захлопал.

— Вот ты… барашек, — сказал он и сплюнул: — Они теперь строят своё Светлое без тебя. И без нас с барышней. Ты ведь каждый год заветное загадывал, ручки к Шарику прикладывал, и всё зря: для тебя ничего уже не сбудется.

— Знаю. Но, я считаю, так правильно, — ответил Гек.

Я закрыла глаза. Мне вспомнился Новый год у бабушки, мои четыре, пять или шесть: все праздники давно слились в одно тёплое воспоминание. В углу на табуретке новогодняя яблоня. На экране приёмника концерт, танцуют девочки в белых платьях, на кухне остывает «баба с рыбой», везде тарелки и салатницы с новогодней едой, ждут, дразнят. Их пока нельзя нести за круглый стол в большой комнате — это место для Светошарика. Дедушка уже пошёл за ним в кладовку. Слышно, как он там двигает коробки, ворчит, говорит сам с собой. И вот выходит, тащит Светошарик, а он огромный и, видимо, очень тяжёлый. Дедушка с трудом опускает, едва не роняет его на стол, на белую, постеленную бабушкой скатерть, и облегчённо выдыхает.

Мама с папой врываются в последний момент, запыхавшиеся, с тающим в волосах снегом. Бабушка что-то выговаривает маме, тычет пальцем в часы. Через десять минут начнётся. Но ведь десять минут — это очень-очень много, можно всё на свете переделать.

Так что мы всё успели и сейчас все вместе стоим вокруг стола: я, бабушка с дедушкой, папа и взъерошенная мама, ладошками касаемся Светошарика. На экране красивая тётя рассказывает, что делать и чем думать. Но, кажется, слушаем её только я и бабушка — она смотрит и кивает часто-часто, хотя слова давно наизусть выучила: они каждый год одни и те же.

Сейчас наши желания через ладошки перейдут к Светошарику, а тот уже передаст их большому и мудрому Светошару.

— Теперь закройте глаза и принесите Светошару своё желание. Проговорите его шёпотом или про себя и повторяйте, пока бьют часы над Куполом. Повторяйте и представляйте: как выглядит ваше желание, какое оно, если прикоснуться к нему рукой, какой оно издаёт звук, как оно пахнет, какой у него вкус. И пусть не сразу, но оно обязательно сбудется…

Я зажмуриваюсь так, что даже немножко больно, и шепчу, шепчу, повторяю:

— Пусть у меня будет сердце, пусть у меня будет самое большое сердце.

Потому что, когда я огорчаю маму, она всё время говорит: «Ада! Сердца у тебя нет!» — и у неё ползут вниз уголки губ, и лицо становится таким усталым и грустным, что я сама начинаю реветь.

Я спрашивала у бабушки: правда ли у меня нет сердца? А бабушка сказала, что оно у меня есть, но очень маленькое, потому что я маленькая, а когда я вырасту, сердце моё станет большим.

Всё это я выложила маме, но та поджала губы и сказала, что очень многие люди выросли, а сердце у них так и осталось крохотным и сухим.

И вот я стою перед Светошариком и прошу у него сердце, самое большое в мире. Я хорошо его представила, оно красное и обжигает, потому что в нём бьётся горячая кровь.

Сделай, Светошарик, сделай, пожалуйста!

— А теперь, — говорит тётя на экране, — мы все должны представить лучшее, самое светлое и радостное будущее для всех-всех-всех. Снова закройте глаза и представьте лучшее, самое заветное…

Я глаз и не открывала, мне тепло и хорошо. В моих мечтах всё белое, летают конфетти и разноцветные звёздочки, котята с крылышками смеются и говорят со мной голосом тёти с экрана…

Утром я проснулась раньше всех, кроме бабушки. Мы тихонько одеваемся, спускаемся по скрипучим деревянным ступеням, распахиваем дверь на улицу, где всё белое-белое: и небо, и снег. В автолёте все места свободны, и я всё время смотрю в окно на заснеженные крыши и почти пустынные улицы. Первое утро нового года — все ещё спят.

Но у Стены много людей. Они радуются, смеются, поздравляют друг друга с Новым годом. Высоченная стеклянная Стена в разноцветных отпечатках ладоней. Я тащу её за собой, хочу найти свои отпечатки на стекле. Бабушка смеётся: «Как же их отыщешь? Тут их миллионы!» А я улыбаюсь, наклоняю голову и хитро на неё смотрю: «Мои ладошки должны быть красными, потому что я загадала про сердце». После мы долго стоим и машем Куполу, возвышающемуся над Стеной, и Светошару, живущему в нём…

Я открыла глаза и вернулась обратно, на вокзал, к холодной лавке и фонарю, к моим товарищам по катастрофе, к беде, что уже случилась, к беде, которую не исправить.

— Я видела сон про Новый год. Про то, как я загадывала желания. Так странно, что больше никогда не смогу…

— Через полчаса как раз настанет Новый год, — перебил Сухожила. — А вы, барышня Ада, сентиментальны. И что бы вы сейчас пожелали, если бы могли? Вернуться в город с десятью тысячами баллов?

Я закивала, просто на рефлексе, а потом задумалась:

— Я бы, конечно, хотела. Только… не так. Ведь тогда мне придётся снова подстраиваться под всех, мальчиков своих на свалку отнести, иначе через полгода я снова буду здесь сидеть…

— Я, барышня, знать не знаю, что у тебя за мальчики, и знать не хочу. Но если вы прямо сейчас не знаете, чего хотите, то лучше прямо сейчас узнайте. Потому что…

Сухожила не закончил фразу. Он подошёл к куче своих сумок и стал открывать их одну за другой.

— Потому что сейчас мы будем загадывать новогоднее желание, — закончил он, вынимая на свет… Светошарик, уменьшенную копию настоящего Светошара. Точно такой же, как в детстве, у бабушки: с деревянным основанием и кованой оплёткой, делящей его на пять секторов. Такой шар рассчитан на пять человек. На современных такого деления нет, и количество загадывающих желание неограниченно. Но, надо признать, нет в новых шарах того изящества…

— Но ведь их отбирают, когда обнуляешься, — выдохнула я, — и мой сразу опломбировали и увезли… Вломились в полшестого утра…

— А я спрятал так, что не найти.

— Светошарик нельзя спрятать, — подал голос Гек, — он постоянно связан со Светошаром, всегда известно, где он!

— А я его разобрал, перепаял и собрал заново. Теперь его никто не найдёт. Когда пришли у меня его забирать, сказал, что выбросил. Как они на меня смотрели! Но поверили. Пальцами у висков крутили: дед совсем рехнулся — и как до сих пор очки сохранял? Ушли, охрану в подъезде оставили, чтобы я не сбежал. А я шарик вытащил и в сумку на дно упрятал. Поклажу обнулившихся не осматривают, вроде как незачем, а зря, зря…

— Ну и зачем все эти сложности? — вздохнула я. — Для нас, тех, кто «вне времени», Светошарик бесполезен. У нас и чипы выключились. Если только на память его оставить.

— Барышня-красавица, — дед произнёс это так ядовито и глумливо, что мне захотелось запустить в него кружкой, — это трудно, но попробуйте иногда и подумать — может, понравится. Я ничего просто так не делаю. Три года возиться с этой дрянной сферой, собирать информацию по кусочкам, потому что нет ни схем, ни описаний. И вообще Светошарик разбирать запрещено, всё запломбировано. В любом случае, вскроешь или сломаешь — всё внутри сплавится в комок. Но я разобрался, докопался, влез! И уж точно не затем, чтобы забрать с собой в резервацию как сувенир.

— Ну и зачем? — лениво протянула я, постаравшись сделать голос максимально скучающим, уж очень он меня разозлил. — Вы, му-ужчи-ины как дети малые, вам бы только в игрушки до старости играть. Нет чтобы пользу…

— Пользу? — заорал дед. Его, кажется, проняло. — Да что ты, мелочь наглая, про пользу понимаешь?! Я собирался взломать главный Шар!

От злости он перешёл на «ты». Я мысленно покрутила пальцем у виска. Дедушка-то в маразме. Зато Гек слушал открыв рот.

— Взломать Светошар? Разве получится?

— Гарантировать не могу, но почему бы и нет? — пробурчал дед. — У Светошара мозгов нет, это не личность и не божество. Машина — чужая, сложная, невероятная, но машина. А значит, её можно сломать, запутать, испортить. Вот, например, если переделать Светошарики так, чтобы любое загаданное через них желание трансформировалось в требование самоотключения Светошара? А если этих переделанных устройств много?

— Если в программе главного Шара нет на это запрета, то могло бы и получиться.

— Есть, нет… Рано или поздно подобрали бы формулировку, испортили бы гадам систему.

— Сердца у вас нет, — сказала я, — людей вам не жалко.

Дед несколько долгих секунд смотрел на меня.

— Девочка, мне жалко людей, — сказал он даже несколько торжественно. — Вас жалко, Гекатика, да и всех, кого эта дрянная система списала со счетов и выставила вон. Я просто хотел всем вам помочь… Впрочем, неважно. Всё равно я ничего не успел, со многим не разобрался и решил, что бульдозер будет надёжнее. Но и его не смог подготовить. Зато я уверен, что сейчас мы все можем напоследок загадать желания. Свои маленькие, жалкие человеческие желания. Вы ведь не откажетесь?

Сухожила соорудил из четырёх поставленных друг на друга чемоданов подобие стола, сверху водрузил Светошарик, подержал над ним руку. Тот засветился было, но тут же погас.

— Ничего, ничего, — сказал Сухожила, — сейчас исправлю.

Он выудил из кармана жестяной пенал для отвёрток, выбрал одну, приподнял Светошарик, что-то подкрутил, снова провёл над ним рукой. Шарик оставался тёмным. Дед, ругаясь и кряхтя, тыкал в шарик отвёрткой. Я сидела, раскачивалась вперёд-назад, обхватив себя руками. Все нормальные граждане сейчас стоят вокруг своих Светошариков и загадывают желания, им тепло и радостно, их ждут столы с едой.

Что-то коснулось моей ноги. Я опустила взгляд, внизу сидел серый с белыми лапками кот. Его огромные, слишком близко посаженные глаза придавали ему обалделый, растерянный вид. Казалось, он не понимает, как сюда попал и что вообще происходит. Я осторожно почесала его между ушей. Кот мяукнул и запрыгнул мне на колени.

— Не знаю, как тебя зовут, котик, но ты сейчас будешь меня греть. А я — тебя.

Тем временем Сухожила всё-таки сумел как-то исправить прибор. Светошарик вспыхнул и больше не гас, хотя свет чуть заметно моргал.

— Эй, Гекатик, барышня, бросайте всё, — крикнул Сухожила, — восемь минут осталось. В двенадцать все ваши желания превратятся в бесполезные, никому не важные хотелки. Светошар их не примет! Эй, вы зачем кота тащите? Где вы его вообще взяли?

— Сам пришёл. И я с ним буду. Он меня греет.

— Чудна́я вы, барышня, — махнул рукой дед. — Ладно, делайте как знаете. Кот так кот. Только пусть отрабатывает! Пусть тоже желание загадывает.

Дед отошёл, порылся в своих чемоданах и принёс бутерброд с котлетой:

— Вот, киса, это тебе.

Кот принюхался и зашевелился у меня на руках.

— Но должен отработать. Ну-ка все, не вижу ваших рук. Начинаем.

Мы приложили ладони к светящейся поверхности Светошарика. Я попыталась сосредоточиться и хоть что-нибудь пожелать. А вот Гекатик, кажется, знал, что загадать. У него на лице появилось такое специальное выражение, как будто ему в лавке подарков предложили выбрать что-нибудь из бесплатных чепуховых сувениров, а он попросил самую красивую, самую дорогую игрушку, не сомневаясь, что ему откажут…

И тут Сухожила с хохотком положил бутерброд с котлетой прямо на шар. Я вытаращила глаза. Это было хуже, чем украсить новогоднее дерево грязными носками. Я бы тут же сбросила его, но кот оказался проворнее. Он вырвался из моих рук и прыгнул на импровизированный стол. Облокотился обеими лапами на шарик и схватил котлету зубами.

Больше он ничего не успел, сверху слетела, практически упала чёрная птица и в свою очередь попыталась схватить котлету. Кот добычу не выпустил и попробовал достать птицу лапой. Та увернулась и вознамерилась клюнуть кота в глаз. Промахнулась и со всей дури стукнула клювом по шару. Динь. Мне показалось, что она пробила его насквозь. Вверх ударил сноп искр. Я вскрикнула, попыталась отдёрнуть руку и не смогла. Она словно приклеилась к искрящемуся шару. Ладонь объяло белое холодное пламя. Его струйки побежали по руке, к плечу.

Кот и ворона пылали. Сквозь сноп искр я видела ужас на лице Гекатика. Он тоже не мог оторвать руку. Сухожила что-то кричал, но я не разбирала его слов за треском разрядов. Шар трясло всё сильнее. Мир поплыл, закружился, и я упала бы, если бы не была накрепко приклеена к искрящей вибрирующей сфере.

Вдруг протяжный, пронзительный гудок перекрыл все звуки. Всё залило невыносимо ярким светом. Я зажмурилась, но и сквозь прикрытые веки видела два жёлтых огня — дальние прожекторы приближающегося поезда. В последний момент я успела подумать: «Как же так? Ведь здесь нет никаких рельсов». А потом мир разлетелся на куски и всё исчезло.

Мир трясло и качало. Я не хотела открывать глаза, не хотела видеть того, что от меня осталось, после того как по мне проехал поезд. Но лежать было неудобно, и чем дальше, тем больше. В какой-то момент это стало невыносимо, и я приподняла веки. С серого бетонного потолка свисала лампочка без абажура. Она раскачивалась в такт мировой тряске.

Осторожно приподнявшись на локтях, я огляделась. Зрелище было безрадостным. Маленькая комнатушка с одним окном. На стенах из-под потрескавшейся, отшелушившейся белой краски проглядывал бетон. В углу стоял ящик на ножках. Его лицевую часть занимал блестящий экран со скруглёнными углами. Сверху торчали тонкие металлические рожки. В экране вместе с куском потолка отражалась качающаяся лампа. Ящик крепко стоял на своих ножках, видимо, был прикручен к полу.

На полу в центре комнаты зияла круглая дыра, из неё бил поток холодного воздуха. Я поёжилась. Ладно, по крайней мере, я жива и даже, как это ни удивительно, цела. И пусть впереди меня не ждало ничего хорошего, всегда лучше выжить.

Я лежала на бесформенном полосатом матрасе у стены, из которой, словно редкая шерсть, торчало множество кожаных ремешков. Рядом с матрасом стоял мой чемодан, набитый марками.

Вопросов было огромное количество. Я не понимала ничего: ни где я, ни как сюда попала. Как мне удалось спастись? Загадка загадок, но это потом, а сейчас надо было валить из этой неуютной, трясущейся комнаты, пока серый потолок не обрушился мне на голову. Только сначала…

Я встала на четвереньки и поползла, стараясь держаться подальше от дыры в полу. Свалиться в неё — раз плюнуть. Комнату продолжало трясти, стоял неимоверный грохот. Но мне приспичило добраться до рогатого ящика. Это ведь тоже в своём роде приёмник. Если его включить, то в правом нижнем углу появятся время и дата. Хоть сориентируюсь.

Я пощёлкала кнопками — никакой реакции. Обидно. Экран оказался чуть выпуклым, а отражение — тёмным и искажённым, но разглядеть себя мне удалось. Вопреки ожиданиям, я неплохо выглядела. Словно целый месяц хорошо высыпалась. В целом я себе даже понравилась. Видимо, тёмный экран делал меня более значительной, что ли. Такой, какой я никогда не была.

Вот только до этого ли мне сейчас?

Я выползла за дверь и только после этого поднялась на ноги, держась за стену. Крохотная квартирка, абсолютно не приспособленная для жизни, заброшенная и замусоренная. Словно жильцы давно съехали, вывезли все вещи и она много лет стояла пустой. На кухне ржавый кран над железной раковиной. Несколько настенных полок с отвалившейся кромкой. На полу среди мусора — пакет в яркой запечатке. На нём улыбающийся старик, неуловимо похожий на деда Сухожилу, держал в руках огромный бутерброд с котлетой. Мне стало интересно. Я подняла пакет и, прислонившись к стене, оторвала клапан. В нос ударил знакомый запах — внутри обнаружился бутерброд с котлетой. Я бросила его в раковину — Светошар знает, сколько этот пакет тут пролежал. Жрать я это не буду, лучше уйду прямо сейчас.

Хорошо бы ещё найти уборную. Хоть какую.

Действительность превзошла все мои ожидания. В обратную сторону. Открыв дверь и подняв ногу, чтобы войти внутрь, я чуть не унеслась вниз с воплями. В санузле не было пола. Крохотная ванна и унитаз за каким-то псом крепились к стенам. Бессмысленные и беспощадные удобства! Я выругалась и тут же вздрогнула. С покрытой зелёной краской стены на меня смотрел глаз. Нарисованный, но я не сразу это поняла, так мастерски он был выполнен.

— Чего уставился?! — недовольно спросила я и повернулась, чтобы уйти. Но не ушла, а долго стояла, сверля взглядом глаз. Мне вдруг показалось, что он мигнул.

Я стала осторожна, и это спасло мне жизнь. С трудом и скрежетом отворив покосившуюся дверь, прежде чем выбежать на площадку этажа, я проверила, есть ли там пол. Его не было. Ни пола, ни лестницы. Только пустая подъездная шахта до самого низа. Пока я переживала запоздалый ужас, представляла, как бы сейчас летела вниз, вытирала со лба холодный пот, в открытом пустом проёме двери напротив появился котик.

Я сразу узнала эту заразу, вместе с приблудной вороной перемкнувшую нам Светошарик. Хотя в чём их вина? Дед Сухожила мог бы и головой подумать, прежде чем котлетами разбрасываться! Бедный дед. Где-то он сейчас?

— Котик, котик! — По стенам шахты начало гулять эхо, и собственный голос внезапно показался мне чистым и красивым. — Жалко, котик, что ты не можешь ко мне. Я бы тебя обнимала, а ты меня грел. До самого конца. Потому что мне отсюда, похоже, не выбраться.

Мне показалось, что где-то вдали заиграла тихая печальная музыка. Скрипки и флейты. Флейты и скрипки. Я смахнула слезу со щеки. Настало время жалеть себя.

Котик между тем начал пятиться, и я подумала, что он уходит. Может, если подумать и поискать, я смогла бы соорудить мост. Конечно, с такой тряской вдвойне страшно по нему идти и даже ползти…

Внезапно я поняла, что уже несколько минут никакой тряски нет. Стояла такая тишина, что я слышала, как дышит котик на другой стороне. Где-то внизу раздавался ритмичный стук неизвестной природы: «Ту-дух-тух-тух, ту-дух-тух-тух…»

И тут котик прыгнул. Изящно, грациозно, величественно. Маленькие котики так не прыгают. А потом он ударил всеми четырьмя лапами мне в грудь. Больно. Я чуть не упала, но обеими руками обхватила его как родного. Потому что ни родных, ни близких, да и никого у меня, похоже, не осталось. Только этот шерстяной любитель котлет да мои мальчики в чемодане.

Вот только он не считал меня своей родной и не желал сидеть на руках. Царапался, вырывался и кусался. Так что я еле донесла его до комнаты с матрасом и выпустила. Наглый котяра начал носиться по комнате кругами. Со всей дури врезался в мой чемодан, да так, что та выкатилась на середину комнаты, едва не угодив в дыру, из которой всё время бил поток воздуха. Чемодан раскрылся, из него посыпались марки. Я подползла к дыре и потянула чемодан на себя, но так неудачно, что практически вытряхнула всю свою коллекцию. Поток поднял и закружил бумажные прямоугольнички. Мои мальчики поднимались к потолку, плавно спускались к полу, где ветер снова подхватывал их, такая вот бесконечная карусель. Я плакала, стоя на четвереньках. Пыталась схватить то одну, то другую марку, но у меня ничего не получалось. Глупый котяра полез посмотреть и чуть не улетел в дыру. Сомневаюсь, что мощности потока воздуха хватило бы, чтобы вытолкнуть его обратно. Я крепко и зло схватила его за хвост, не испытывая в этот момент ни малейших угрызений совести.

— Ты тупая скотина! — крикнула я ему в ухо, безжалостно оттащив беднягу от края.

Он сник и посмотрел на меня так жалостливо, что любое бы сердце дрогнуло. Любое, но не моё. Оно у меня огромное и сейчас до самых краёв было наполнено яростью.

— Нечего глазёнки таращить! — заорала я. — Сейчас ты у меня узнаешь!

Я прижала шерстяного гада к стене над матрасом, в метре от пола. Трясущимися от злости руками обвязывала кота кожаными ремешками, свисающими со стены, словно волосы лысеющей обезьяны. Крест-накрест, поперёк и вдоль, да ещё сверху, да ещё узлом. Кот не сопротивлялся, не боролся за жизнь с неожиданно обезумевшей мной, даже не вопил. Он просто следил за мной грустными круглыми глазами. Но устыдить меня не смог. Не сейчас.

— Это для твоего же блага, — прошипела я, прижав свой нос к мокрому холодному носу пойманного в кожаный кокон животного, — понял? Чтобы никуда не свалился мне!

Кот лизнул меня в нос. Я отдёрнулась, вытерлась рукавом да так и замерла. С потолка на меня внимательно смотрели два больших нарисованных глаза.

— А ну вон пошли отсюда! — зарычала я.

Получалось так громко, зло и внушительно, что я сама испугалась. Кот на стене задёргался и забился. Только глазам мои крики были нипочём. Они же нарисованные. Но почему тогда я их только сейчас заметила?

Часа через два я немного успокоилась. Накормила кота котлетой с бутербродом — достала из раковины на кухне. Решила: если котлета стухла, он просто не станет её есть. Кота не проведёшь. Не знаю, по нраву ли пришлась шерстяному еда или он просто боялся меня снова разозлить. Но он умял половину котлеты. Вторую, поколебавшись, доела я.

К этому времени запал у меня пропал, бешенство сошло на нет. Остались только серая, как бетонный потолок, тоска да ощущение собственного бессилия. Надо было срочно выбираться из этого безумного трясущегося дома, пока он не обрушился и не похоронил меня под одной из своих бетонных конструкций. К тому же здесь было нечего жрать: мы с котом доели единственный бутерброд. Но я ничего не могла. Молча смотрела, как кружатся по комнате марки, и даже не попыталась выглянуть в окно, узнать, где я и что происходит.

Впрочем, сделать это было непросто. Узкая щель окна протянулась почти под самым потолком, так что, для того чтобы дотянуться до него, пришлось бы на что-то взгромоздиться и при этом не угодить в дыру. С учётом непрерывных толчков и болтанки затея казалась опасной. Так что я лежала на неудобном матрасе с впивающимися в бока пружинами и не могла себя собрать.

В комнате начало темнеть, за окном сгущались сумерки. Я вздохнула и начала распутывать кота. Бедолага всё-таки не заслужил подобного обращения. К тому же, я себя знаю, завтра меня накроет стыдом.

Окончательно распутав кота, я аккуратно поставила его на матрас. Животное потопталось, разминая ноги, а после с потрясающей скоростью выскочило за дверь. Что ж, ты сделал правильный выбор, котик. От такой злой дуры, как я, надо держаться подальше. Пусть коротает свои последние дни в одиночестве.

В конце концов, устав от самобичевания, я задремала, но тут меня что-то напугало в полусне. Я подскочила и села. Темно. Толчки, грохот и скрежет прекратились, и тишина казалась абсолютной. И в этой тишине я явственно слышала приближающийся шорох: «Шурх-шурх-шурх». А когда в дверном проёме зажглись два круглых жёлтых глаза, я как никогда была близка к тому, чтобы, закрыв лицо руками, завизжать от страха. Глаза приближались.

Что-то шлёпнулось на матрас около моих ног. А потом мягкая лапа требовательно коснулась моей руки. Котик нашёл ещё один пакет с бутербродом и приволок мне.

— Мя! — сказал котик, что означало: открывай давай!

И вот тогда мне стало по-настоящему стыдно.

— Котик, прости злую дуру и… давай я буду звать тебя Пакетом.

— Мя! — заявил Пакет, и я предпочла расценить это как подтверждение согласия.

Утром мы нашли ещё три упаковки с бутербродами. Две — Пакет, одну — я, в раковине. Я могла поклясться половиной своих мальчиков, что вчера никакой упаковки там не лежало. Впрочем, себе и своей внимательности я уже не доверяла. На кухне, прямо над кухонной полкой, красовался ещё один нарисованный глаз, самый здоровенный из всех, что я видела. А на стене в уборной никакого глаза больше не было.

К вечеру тряска и подпрыгивание дома усилились до жути. Меня тошнило. Объевшегося котлетами Пакета рвало по всей квартире. Я сначала ползала и подтирала за ним, а потом махнула рукой. Решила, пара лужиц кошачьей блевотины общую ситуацию особо не ухудшит.

Наконец измученный котик на заплетающихся ногах пришёл к моему матрасу в углу:

— Мя…

Я положила его рядом с собой и тихонько погладила между ушами. Но Пакет лежать не захотел. Он поднялся, сделал несколько шагов по матрасу и встал на задние лапы, опершись о стену.

— Мя! — требовательно протянул он.

Мои брови поползли вверх — Пакет хотел, чтобы я снова примотала его к стене.

Я согласилась не сразу, примерно после двадцатого мява и трёх осторожных укусов. Аккуратно обвязала его ремешками, готова была сразу же снять неразумного Пакета, когда одумается. Но котика всё устраивало. Он висел на стене и вертел головой. Его больше не тошнило. Когда я чесала его между ушами, Пакет жмурился и мурлыкал. Ну хоть кому-то хорошо и спокойно.

Стемнело, я ворочалась, пытаясь заснуть. От скособоченного матраса болели спина, плечи и бока. Я подумала: может, с другой стороны он не такой бугристый? Что, если я переверну его?

Дневная болтанка превратилась в лёгкую вибрацию. Прошлой ночью тоже так было. Так что, если что, уходить надо ночью. Понять бы только как.

Матрас оказался тяжёлым, приподнять его мне удалось не сразу. Поставив полосатую конструкцию на бок, я сразу же убедилась, что затея моя бестолковая. Снизу я обнаружила массивный деревянный каркас. Спать на таком явно не будешь. Я выругалась и собиралась уже вернуть конструкцию в исходное состояние, но тут в узкую щель окна заглянула луна. Луч осветил пол под матрасом, и я увидела здоровенный, грубого вида нож и запылённый альбом без обложки. И то и другое казалось полезным, нож всегда пригодится, а альбом можно листать долгими пустыми днями, перед тем как мы с Пакетом сдохнем от голода: все котлеты мы съели.

Я протянула руку и схватила одну из кружившихся в воздухе марок. С бумажного квадратика на меня смотрел Энди Дюфрейн. Между бровями у него залегла глубокая складка, но взгляд оставался решительным. По некоторым источникам, этого человека никогда не существовало, он был героем то ли книги, то ли фильма. Но меня так поразили его ум, решимость и гениальный удавшийся план побега из тюрьмы, что я решила считать его реальным человеком и записала в армию своих мальчиков.

— Энди, ты бы на моём месте обязательно что-то придумал, — прошептала я, поцеловала бумажный квадратик, подбросила его в воздух. Пусть кружится.

Проснулась я рано. В окно неохотно лился серый свет. Котик дремал в своём кожаном коконе. Подтянув к себе найденный ночью альбом, я раскрыла его на середине и обнаружила там чертежи унылого многоэтажного дома. Ничего интересного, но выбирать особенно не приходилось. Я пролистала альбом с середины до конца, потом перевернула и начала смотреть с самого начала.

Через пару часов я уже могла объяснить, в чём отличие серии панельных домов 1МГ-600 от 1МГ-600Д, а дома серии 1605-АМ/9 заслужили моё отвращение своим уродством. Я листала альбом, сравнивала планировки из альбома с квартирой, в которой были заперты мы с Пакетом, — вдруг совпадёт? Смысла в этом никакого, но хоть какое-то развлечение.

Кот заворочался в ремнях. Я распутала его и опустила на пол. И тут меня осенило. Вся! Стена! В ремнях! В прочных кожаных ремнях! И каждый из них выдержит мой невеликий вес. Похоже, у нас с Пакетом появился шанс.

— У-ху! — воскликнула я, в восторге выбросив вверх руку со сжатым кулаком.

И тут же что-то шлёпнулось мне на голову. Я охнула и вскочила. На полу лежал запечатанный пакет с котлетным бутербродом. А через пять минут котик принёс мне ещё один такой же.

Этим утром дом качался, но как-то плавно и не слишком уж сильно. И я решилась — подтащила тяжеленный матрас к окну, забралась на него, предварительно прикинув, куда буду спрыгивать, если сильно тряхнёт, чтобы не нырнуть в дыру в центре комнаты. Вытянув шею, приблизила лицо к грязному стеклу и…

За окном шли дома. Десятки, может быть, сотни домов. Бодро бежали низкие пятиэтажки. Над ними, как великанские спичечные коробки, возвышались башни И-209А с восемьдесят первого разворота альбома. Серые, грязные, они шли на двух бетонных лапах, напоминающих птичьи, опасно раскачиваясь во все стороны. Поодаль деловито топал длинный десятиэтажный (я сосчитала) дом с линиями балконов, своим видом наводящих на мысли о трёхдневной грязи под ногтями. Множество тонких белых ножек несли его вперёд. Он постепенно обгонял дом, из окна которого я смотрела на мир. И да, мой дом тоже бежал. Его ног я видеть не могла, но сомневаться не приходилось. Стала понятна природа тряски, донимавшей меня в эти дни.

Жуткое зрелище. Одновременно унылое и безнадёжное. Я простояла на матрасе не менее часа, ничего не менялось. Только одни дома вырывались вперёд, другие отставали. Устав таращиться на плиты в потёках, тёмные швы и неопрятные балконы, я спустилась, абсолютно не понимая, что мне теперь делать.

Поначалу я просто всем сердцем хотела удрать из этого дёрганого дома и приходила в отчаяние оттого, что не знала как. Теперь у меня появилась возможность, вот только мне больше не хотелось наружу. Где мы сейчас? Куда бегут все эти уродливые дома? Что мы с Пакетом будем делать, когда выберемся?

Скорее всего, нас растопчут. Мы мошки, жучки-паучки для этих громадин. В таком случае лучше остаться внутри. Ведь в конечном счёте эти дома должны куда-то прибежать. Как поезд, что, как бы долго ни ехал, всё равно прибудет на вокзал. Тут, внутри, есть вода в кране, котлеты падают с потолка. Можно жить.

А если мы никогда никуда не приедем? Что, мне так и состариться здесь?

И, кстати, о состариться… Я прошла к рогатому ящику, заменявшему мне зеркало. Я уже приноровилась к тряске, даже немного обнаглела. Главное — не продолжать в том же духе. А то окончу свои странные дни, валяясь внизу с переломанной шеей.

Мне показалось, что с прошлого раза экран стал больше похож на зеркало. Отражение стало чётче и ярче. Очередная странность. И ещё. С экрана на меня смотрело моё накрашенное лицо. Я сто лет не пользовалась косметикой! Что вообще происходит?!

Впрочем, себе я скорее нравилась, какой-то я стала выразительной. Но всё же неожиданный макияж лучше смыть. Мало ли что. Если воспалятся глаза, в них даже закапать нечего — кроме своих мальчиков, я почти ничего с собой не взяла.

Над ящиком на стене красовался свеженарисованный глаз. Я погрозила ему кулаком и пошла на кухню, к раковине. Вода воняла, умываться было неприятно. А ещё мне показалось, что и смывать мне нечего.

Вернулась к ящику — так и есть. Ничего не изменилось: тени, подводка, тональник… Отличный макияж, только не макияж. Я провела рукой по щеке — похоже, я теперь всегда такая. Я покрутила головой перед экраном. Это вообще я? Никогда не была такой красивой и… важной. Впору в саму себя влюбиться.

— Ладно, смотри, что с тебя взять! — сказала я нарисованному глазу над ящиком. — Скажи, что я тебе нравлюсь. Ведь нравлюсь же?

И широко, кривляясь, улыбнулась.

Глаз вздрогнул и моргнул. Дважды.

В последующие дни я мастерила лестницу из ремней — посрезала их со стены, словно бороду ей постригла. Меня это занятие успокаивало. Я ведь как не понимала, что происходит, так и продолжала не понимать, вот только это меня больше не беспокоило. Бегущие дома — так бегущие дома. Как только я доделаю лестницу, я сама смогу сбежать из этого бредового сна. Надеюсь.

Пугающие меня нарисованные живые глаза куда-то исчезли — и спасибо. Мы с котиком продолжали находить пакеты с бутербродами в самых неожиданных местах. Так что смерть от голода нам пока не грозила. Я думаю, это Светошар так причудливо исполнил кошачье желание — тогда, на вокзале, котик больше всего на свете хотел тот бутерброд, что вредный старикан положил на Шарик. И ворона его тоже хотела. Так что в этом есть и её заслуга. Но если начать думать в этом ключе, встаёт вопрос: а чего хотела я сама и что из этого получилось? Неужели я мечтала застрять в доме, несущемся неведомо куда, вместе со своими собратьями, словно птичья стая, мигрирующая в тёплые края? И при чём здесь желание вороны?

Моя теория о желаниях, конечно, бредовая. Но изнутри непротиворечивая. Вот, например, эти уродливые дома. Почему мне кажется, что именно по таким маленький Гек защищал курсовую? Каким надо быть человеком, чтобы нравилось вот такое?.. И где-то этот странный мальчик сейчас?

Котик продолжал проситься на стену. Так его не тошнило, и, кажется, только в таком положении он чувствовал себя уютно и спокойно. Так что я оставила несколько ремней для него, не стала срезать. На лестницу материала и так хватало.

Когда я уставала, я либо лезла на окно смотреть на серые бегущие дома, либо выхватывала наугад кружащуюся в воздухе марку и часами говорила с одним из своих мальчиков.

На третий день к вечеру я закончила лестницу.

У меня было три пути наружу: через окно, через шахту подъезда, ту, где я нашла котика, и через шахту санузла. Подумав, я выбрала последний вариант: по пути я могла бы осмотреть квартиры, расположенные снизу, ведь туалеты никто не запирает на ключ. По моим прикидкам, их должно было быть от шести до восьми. Там могли найтись полезные вещи, ну и просто интересно же посмотреть. Пока дом отдыхал, у меня была пара часов без тряски, даже больше, но потом стемнеет, а я без фонаря.

Прямо под дверью из дырчатой плиты перекрытия торчала пара стальных прутов, как будто специально здесь оставленных, чтобы мне проще было закрепить лестницу. Впрочем, я бы и без них справилась.

Я уже занесла одну ногу над шахтой, но в последний момент подумала, не взять ли мне с собой нож. Мало ли с кем я там внизу встречусь. Так что я сходила к матрасу за ножом. А вернувшись и снова заглянув в шахту, обнаружила, что лестница подрагивает, словно кто-то пытается по ней подняться. Я охнула и зажала рот рукой. Попыталась втянуть лестницу обратно, но не смогла: на ней явно кто-то висел. Тут я по-настоящему пожалела, что у меня нет фонарика. Тьма, скрывавшая от меня большую часть шахты, не позволяла рассмотреть того, кто так целеустремлённо поднимался по моей лестнице.

Я медленно вдохнула и столь же медленно выдохнула. Нельзя паниковать, иначе крышка! В конце концов, у меня в руке нож.

— Кто там? — робко крикнула я и сразу заткнулась, испугавшись гулкого эха.

Отвечать мне никто не собирался. Возможно, и не мог. С чего я вообще решила, что там, внизу, человек? Кто знает, каких чудовищ могла намечтать ворона?

Зря я об этом подумала. В голове промелькнула череда созданий, одно другого ужаснее. Дрожащей рукой я поднесла нож к кожаному узлу на кончике стального прута. Чем бы ни было то, что поднимается по лестнице, когда я обрежу ремни, оно должно полететь вниз. Вот только тогда я останусь без лестницы. Так что я тряслась от макушки до пяток, неловко и неумело сжимала в кулаке неудобный нож и не могла ни на что решиться. Я уже видела, как вверх ползёт тёмное пятно. Смогу ли я понять, что оно такое, прежде чем это до меня доберётся?

К тому моменту, когда оно оказалось в двух этажах от меня, я была уже почти уверена, что это человек. Вопрос в том, какой это человек и что ему нужно.

— Эй-эй! — снова крикнула я. — Стойте! Вы кто?

Человек снизу на секунду остановился, но ничего не сказал в ответ и сразу же возобновил движение.

Моя рука дрожала у ремня, как дохлая мышь на сквозняке. Человек поднимался. Вот он добрался уже почти до верха лестницы, я зажмурилась от страха, а когда открыла глаза, передо мной в воздухе висел и моргал нарисованный глаз.

Дальше всё произошло почти одновременно. Я завопила, рубанула ножом по туго натянутым ремням. Они лопнули моментально. В тот же миг человек поднял голову, и я его наконец узнала. Нож отлетел в сторону, а я вцепилась в этого дурня обеими руками и тащила, тащила, тащила…

На пыльном бетонном полу прихожей мы лежали в обнимку, тяжело дыша, — я и маленький глупый Гек. Рядом валялся очередной пакет с бутербродом, едва не стоивший парню жизни. Гек держал его в зубах, поэтому не отвечал на мои вопросы.

— Ну ты и дурак, — только и повторяла я, — ну и дурак….

Где-то на дне шахты бесполезным мусором валялась моя бесценная лестница.

Котик висел на стене, мы с Геком сидели на матрасе и жевали надоевшие бутерброды.

— Мог бы крикнуть снизу, что это ты, были бы мы сейчас с лестницей. И ведь один шанс из ста, что ты на неё сразу наткнёшься…

— Не один, девяносто девять… — Гек осёкся.

— Не поняла, поясни! — потребовала я.

— Ну так я… Да нет, конечно, мог и не увидеть.

— На самом деле, если бы глаз этот не выскочил, ничего бы не случилось. Сначала по стенам сидели, нарисованными притворялись, а теперь летать начали. Ты внизу такие видел?

— Не, не видел, — замотал головой Гек, — ни одного, ни разу.

При этом он приподнял воротник куртки, втянул ладони в рукава, словно страшно замёрз, хотя объективно в комнате было нехолодно — поток, кружащий моих мальчиков, в последнее время заметно потеплел и обогревал моё с котиком, а теперь и с Геком жилище.

— Это хорошо, — сказала я, — похоже, опасная дрянь.

— Нет в них ничего опасного! — вспыхнул Гек. — И не дрянь.

— А ты откуда знаешь? — вцепилась я. — Если внизу их не видел. «Ни одного, ни разу».

— Один видел. Но он… он просто на стене висел и… ничего не делал, не мигал даже!

Я отчётливо видела, что он врёт. Но зачем? Отвернулась и начала кормить котика остатками котлеты, краем глаза следя за Геком. Понемногу он расслабился, опустил руки.

— Вот, посмотри, что я нашла! — Я кинула ему на колени альбом с уродливыми домами.

Гек перелистнул страницу, другую. У него вспыхнули глаза.

— Ух ты! Мечта просто! Мне бы такой, когда я работу писал!

Значит, «хрущёвки». Так Гек невольно подтвердил мою теорию: окружающая нас реальность — результат наших общих желаний, загаданных через сломанный Светошарик.

Но что же скрывал маленький Гек? И почему он так кутается в свою куртку? Что он там прячет?

Некоторое время я ломала голову, как бы выяснить это со всей деликатностью, а потом плюнула и просто-напросто рявкнула:

— А ну куртку снял!

Гек вскочил и отступал от меня, пока не забился в угол, обхватил себя руками, защищаясь. Бедный! Но мне нужно было знать, и я была готова к насилию.

— Подними руки!

Получилось неожиданно властно и даже пугающе, на месте Гека я бы обмочилась. Но он, смелый мальчик, выдержал, просто сразу же сделал, как я сказала.

Я расстегнула куртку, потянула за рукава. Гек не сопротивлялся. Странное ощущение, словно переодеваю трёхлетку. Стянула ему через голову майку и охнула — плечи, грудь и живот Гека были плотно усеяны глазами. Точно такими же, как те, что меня преследовали, только уменьшенными, от двух до четырёх сантиметров в длину. Это напоминало бы татуировки, если бы глаза не находились в постоянном движении, жмурились, дрожали, опускались и поднимались нарисованные веки и каждый смотрел на меня.

Медленно и осторожно я поднесла палец к глазу, сидящему под левой ключицей. Тык!

— Ой! Больно! — воскликнул Гек.

Глаз мигнул, сорвался со своего места и взлетел, одновременно увеличиваясь в размерах. Покачиваясь, завис над головой Гека.

— И где ты успел подхватить эту заразу? — строго спросила я.

— Это не зараза, — пробормотал Гек, съёжившись под моим сердито-испуганным взглядом, — это… Светошарик желание исполнил.

Я вздохнула, прижав ладони ко лбу. Слова Гека прекрасно подтверждали мою теорию о происходящем, вот только…

— Я думала, ты мечтал стать значимым, важным, — грустно сказала я, — а не подглядывать тайком за людьми. Эти твои глаза — они вроде тех камер, что ты устанавливал в квартирах?

— Даже лучше, — еле слышно пробормотал понурившийся Гек. — Я могу одновременно видеть в разных местах. И это несложно.

— Мне так нравилось твоё желание, — вздохнула я, — жаль, что ненастоящее.

И тогда Гек заплакал. Не как плачут подростки, а по-детски, со слезами, всхлипываниями и размазыванием соплей по лицу.

— Но я хочу… хочу быль значимым, — проговорил он сквозь слёзы, — это правда, правда! Это Светошар… Дед шарик перепаивал, вот и дошло… неправильное желание.

Моё огромное сердце дрогнуло. Мысленно ругая себя и свой язык последними словами, я обхватила Гека обеими руками и прижала его к себе. Глаза, потревоженные моими ладонями, сомкнувшимися на тонкой спине Гека, поднялись в воздух и образовали кольцо над нашими головами, нечто вроде венца. Моя щека касалась мокрой щеки Гека.

— Я тебе верю, — врала я. — Это шар не понял, не смог. А я смогу, я помогу, научу, сделаю тебя таким, каким захочешь. Сильным, значительным, самым-самым важным.

— Правда? — дрожащим голосом спросил Гек.

— Конечно, правда! — подтвердила я, отодвинувшись на расстояние вытянутых рук. — А теперь пойди умойся. Завтра трудный день — будем думать, как нам жить дальше. Так что давай ложись, половина матраса твоя!

Гек вздрогнул и покраснел. На его лице радость сменялась недоверием, а смущение пополам с растерянностью соседствовали с неожиданной и неприятной алчностью.

Это меня неожиданно взбесило. На миг я словно превратилась в клубок ярости. Схватила валявшийся на полу нож, размахнулась и рубанула точно посередине матраса. Нож прошёл сквозь ткань, металл и дерево основания словно сквозь воду. Я потянула его на себя, чувствуя, как он режет стальные пружины. Швырнула нож назад, через голову, а свободной рукой подняла половину матраса и без усилий кинула его через всю комнату, к дверному проёму.

— Вот твоя половина, — прошипела я, всё ещё задыхаясь от непонятной мне самой злости. — Забирай, неси на кухню, там будешь спать!

Растерянный Гек смотрел на меня со страхом и восхищением. Накинул куртку на плечо и поволок на кухню свою половину.

Я закрыла лицо руками: что же я делаю?..

Он ушёл, а я всё тупо смотрела на руки. Потом сходила, подняла нож, взвесила его в руке, окинула взглядом свою половинку матраса, размахнулась… Даже ткань не до конца прорубила. Повторила, и ещё, и ещё — с тем же результатом. Действительно, неспортивной двадцатипятилетней Аде не под силу разрубить ножом пружинный матрас на дубовом основании. Однако один раз у неё получилось. Как, почему? Светошар выполнил моё тайное желание? Никогда не мечтала рубить дерево и сталь и уж тем более не хотела пугать детей.

Я скрючилась на половинке мною же испорченного матраса, и голова полнилась невесёлыми мыслями. Они кружились внутри моей черепной коробки, как марки в воздушном потоке. Как нам теперь выбраться наружу, когда мы потеряли лестницу? Как бы не пришлось нам с Геком жить в трясущемся доме до конца дней. Так-то еда есть, вода есть. Тогда, конечно, надо бы детей, чтобы совсем с ума не сойти. Гек скоро возмужает — подростки быстро меняются. Сдвинем половинки матрасов… Надо только придумать какую-то оградку вокруг дыры в полу. И как помириться с Геком?

Я засыпала, и мне снилось, как вокруг дыры бегают босые детишки обоих полов, наши с Геком. Один мальчик запнулся и улетел головой в дыру. Я охнула и проснулась. Сидела, тяжело дыша, а в воздухе вокруг меня висело не менее двадцати глаз. Обалдевшая от такого внимания, я взмахнула рукой, разгоняя их. Глаза поспешно ретировались.

— Гек, чудище многоглазое, ты чего творишь?!

— Я больше не буду! — крикнул с кухни коварный подглядыватель. — Ты… вы кричали во сне, я хотел посмотреть, всё ли хорошо, а подойти… боялся.

Что ж, могу его понять. Сама себя испугалась. Вздохнула, поднялась, поплелась на кухню. Там было холодно и неуютно, по полу гуляли сквозняки. Под окном у неработающего обогревателя Гек дрожал на куске матраса.

— Прости, Гек, — сказала я, садясь перед ним на корточки. — Пойдём домой. Там тепло. И мне жаль, что я так…

— Ничего, я привык. Мама тоже так всегда делала… Не матрасы резала, а срывалась. Это всё от нервов.

— Гек, я постараюсь без нервов. Честное слово.

Мы притащили половинку матраса в комнату. На всякий случай я положила Гека с той стороны дыры, у телевизора. Потому что внутри себя знала: вспыхнула я не из-за простых и наивных эмоций парня, а потому что изнутри я на них отозвалась.

Я лежала в темноте и слушала тихое сопение Гека.

— Интересно, — вслух подумала я, — жив ли ещё наш суетной старикан?

— Дедушка Сухожила в порядке, — откликнулся Гек. — Я с ним днём переписывался.

Я свалилась с матраса:

— Как это, переписывался?

Гек повёл рукой, и передо мной в воздухе застыли два десятка глаз. Секунду они висели в беспорядке, а после пришли в движение, сложились в букву «П». Затем перестроились в «Р», а после — в «И»…

— П, Р, И, В, Е, Т! — прочитала я. — Да, я понимаю. Получается, что ты нашёл Сухожилу? Он здесь, в этом прыгающем доме?

— Не в этом. В другом. Я могу далеко их посылать, но это тяжело, голова болит. Я долго искал, но времени-то полно… Дед сначала испугался и кидался в мои глаза кирпичами, но я ему всё объяснил, и он мне стал писать на стенах ответы. Я же не слышу, только вижу. Он сейчас в другом доме, в девятиэтажной башне. Сказал, что разобрался с «этими идиотскими ходунками», то есть может этой башней управлять и вот-вот за нами приедет.

— Хвастун старый, — пробурчала я.

— У вас, барышня, очень злой язык, и вы не верите в людей, — внезапно раздалось из окна под потолком. — Сухожила слов на ветер не бросает. Так что держите конец ремня и поднимайтесь скорее. Дома долго не смогут идти нога в ногу.

На пол тяжело шлёпнулся кирпич, потянув за собой череду связанных друг с другом ремней. На раздумья времени не оставалось.

— Гек, держи Пакета… в смысле кота. Лезь первым, я — за тобой! Если застряну в этом узком окошке, поручаю его тебе.

Я и правда не исключала такого варианта. Фигура у меня не мальчишеская. Но обошлось. С той стороны тоже было окно. Два дома, наш и Сухожилы, двигались параллельно, на предельно близком расстоянии — между окнами оставалось не более пятидесяти сантиметров. Когда я высунула наружу голову и плечи, Сухожила подхватил меня и довольно грубо втянул внутрь. С той стороны меня уже ждали ликующий Гек и недоумевающий кот Пакет.

Дед Сухожила устроился гораздо лучше, чем мы с Геком. В маленькой квартирке на самом нижнем этаже, прямо под «брюхом» дома, на плите, на огне голубого цвета кипел чайник. Обои в цветочек, пол ромбиками, на столе голубые чашечки…

— Чай завариваю слабо и по нескольку раз, — предупредил Сухожила. — Заварка, в отличие от котлет, с потолка не падает. Я запасливый, но надолго её не хватит.

Я пожала плечами, сдерживая зевоту. Уже рассказала обо всём, что со мной произошло, некоторые моменты — даже дважды. Дед внимательно выслушал, но о себе говорил мало и неохотно.

— Хочешь жадничать — жадничай, я спать пойду, ночь была короткая. Скажи только, как получилось, что дома сошлись окно в окно? По мне вероятность — ноль целых, ноль десятых.

Дед поморщился:

— При чём тут вероятность, барышня? Тут не вероятность, а точный расчёт и мастерство. Пока я рулил этой башней, проблем не было, а вот когда бросил рычаги и побежал вас встречать — вот тут стало опасно, да.

— Рулил? Получается, этот дом — что-то вроде машины?

— Неправда ваша, барышня. Дома живые. Столько внутри просидели и не поняли?

Я помотала головой.

— Ладно, я понимаю, головка у вас красивая, а не чтобы думать. Так что не стану вас техническими подробностями утомлять. Будем считать, что я надел уздечку на лошадку.

Я пропустила все его шпильки. Очень уж интересные вещи открывались.

— Но если есть уздечка, значит, лошадку и остановить можно, правильно?

Дед почесал затылок:

— Правильно, барышня. Можно. Но не нужно. У них сейчас, видите ли, перебег.

— Что?

— Ну как у птиц — перелёт, а здесь — перебег. Миграция, барышня, если вы понимаете, о чём речь.

— Я получила хорошее образование, — сказала я максимально холодным тоном. — Но зачем домам мигрировать? Им холодно или еды не хватает?

— Я не знаю, милая, — улыбнулся Сухожила, — мне и неинтересно. Важно то, что скоро все эти тараканьи бега прекратятся и мы прибудем на место. А ещё важнее, что я научился этими домами-курами управлять. Так что, барышня, мы сможем вернуться домой, вернуться с шумом и грохотом. Это гораздо-гораздо лучше бульдозера! Да одного такого дома хватит, чтобы войти в город как в масло. Можно разрушить стену, протаранить купол. Они нас запомнят, гады!

— А людей не жалко? Думаешь, ни одного не передавишь?

Дед встал передо мной, упёрся обеими руками в стол.

— А пусть не лезут под ноги! — рявкнул он. — Подпорки системы! Жалели они Гека, меня, вас, деточка? Нет! И вы их не жалейте. Что вам до них?

— Сердце у меня большое. Всех в нём собрала, — сказала и сама удивилась.

Но Сухожила не впечатлился:

— Вы, барышня, ни себя, ни жизни не знаете, поэтому чепуху говорите. Большое оно у неё! Ну-ка идите за мной. Я вам покажу настоящее большое сердце!

Он вёл меня, и чем дальше, тем больше я чувствовала себя никчёмной. За то время, пока я предавалась унынию, дед проделал огромную работу: наделал из ремней прочных и аккуратных лестниц, соединил провалы между квартирами прочными мостиками из досок, как-то наладил освещение…

Мы поднялись на пять или шесть этажей. Я взмокла, а Сухожила не потерял бодрости, словно и не дед он вовсе. По сравнению с нашей первой встречей на вокзале он стал и двигаться бодрее, и выглядеть крепче. Исполнилось неосознанное желание?

— Дальше, барышня, очень аккуратно! Постарайтесь не ухнуть вниз! А то Гекатик будет плакать. Он вас за что-то полюбил.

Он распахнул перепачканную в краске железную дверь.

Здесь горели красные фонари, а грохот стоял такой, что мне захотелось зажать уши. Узкий дощатый мостик без бортов вёл вглубь помещения. Я глянула вниз, и у меня закружилась голова. Может, я и свалилась бы, если бы Сухожила не взял меня под локоть.

Пола не было до самого низа. Зато крутились колёса, громыхали стальные валы, натягивались и расслаблялись ремни, туда-сюда ездили огромные бетонные блоки, пахло машинным маслом и гарью.

— Смотрите, барышня! Вот оно! — крикнул мне в ухо дед.

Я повернулась туда, куда он указал, и охнула — сердце, огромное, примерно в три этажа, очертаниями напоминающее человеческое, но всё, состоящее из колёс, поршней и металла, пребывающего в постоянном движении. Сердце, поддерживающее жизнь в этой бетонной башне.

— Видели? Вот большое сердце! А ваше сердечко крохотное, как у курицы! В него только и помещаются люди, которых вы не знаете! Любить чужих просто. У них изо рта не пахнет, их глупостей вы не видите. А слабо́ нас с Геком в это сердечко вместить? Эх, барышня! Эх…

***

Перебег окончился через три дня. Однажды утром спящие дома проснулись и мирно разбрелись в разные стороны. Сосредоточенный, стремительный бег сменился неторопливым блужданием по казавшейся бесконечной равнине, заваленной кусками бетона, асфальта, кирпича. То здесь, то там, словно одинокие деревья, высились стальные конструкции, впечатляющие, но абсолютно бессмысленные. Впрочем, чуть позже я много раз видела, как такое «дерево» поглощает какая-нибудь «хрущёвка», вытягивая из передней торцевой части длинный стальной «хобот», оканчивающийся челюстями, напоминающими ковши карьерного экскаватора. Дома паслись.

Гекатик был нашим разведчиком. Как оказалось, он может посылать свои глаза на несколько километров от себя. Правда, чем дальше, тем больше начинали болеть его настоящие глаза и голова. В какой-то момент это становилось невыносимым, и Геку приходилось возвращать их обратно.

Гек обследовал территорию вокруг нас и не обнаружил ничего отрадного: мусор, кирпич, бетон; и лишь далеко на севере виднеется что-то похожее на озеро. Но рассмотреть получше ему не удалось, слишком далеко. Так что мы решились на вылазку.

На следующее утро, до того как проснулась наша башня II 18/9, как обозвал её Гек, мы спустились на землю. В утренних сумерках я видела вдалеке смутные очертания спящих домов. Какие же они все огромные, даже пятиэтажные «хрущёвки»!

Мы не могли быть уверены, что сможем вернуться в башню: мало ли куда она убредёт за время нашего похода, — поэтому забрали с собой всё, что могли унести. Дед Сухожила выдал нам с Геком по рюкзаку (он сумел сохранить почти всю свою поклажу), сам тоже нагрузился по полной, а мне смастерил кожаные ножны под мой тесак. Во внутреннем кармане моей куртки, прямо у сердца, лежали жалкие остатки марок, милые мальчики. Пакета я держала на кожаном поводке.

Идти оказалось тяжелее, чем я думала: ни одного ровного места, всё завалено щебнем, кирпичом и мусором. Очень скоро я запыхалась, но старалась держать темп, который задавал неутомимый дед. Гек тоже устал, но самоотверженно делал вид, что в полном порядке. Пакета почти сразу пришлось посадить в рюкзак: он бестолково носился вокруг, лез в каждую дыру и путался под ногами.

Когда дед позволил устроить привал, стало совсем светло. Мы расчистили от мусора часть торчащего из земли бетонного блока и сели. Начало припекать солнце, ветер потеплел, и мне впервые за долгое время стало хорошо и спокойно. Я откинулась назад и подставила солнцу лицо. Сквозь прикрытые веки я видела, как Гек смотрит на меня со смущением и восхищением.

Идиллия не продлилась и пятнадцати минут. Внезапно зашипел Пакет, до этого мирно дремавший в рюкзаке. Котик рвался и дёргался, пытаясь выбраться, но вместо этого запутываясь всё сильнее.

— Тихо, тихо, Пакетик! Сейчас я тебе…

Я не договорила. Увидела, как Гек с открытым ртом смотрит мне за спину, обернулась… и чуть не умерла на месте. На меня в упор смотрела кирпичного цвета крыса размером в полтора моих роста. У неё были большие круглые уши и не менее десятка карманов на брюхе, и из каждого торчала голова детёныша. Это было бы даже мило, если бы не злобный взгляд красноглазой мамаши и не пасть с клыками, способными прокусить меня насквозь.

Гек взвизгнул, дед выронил бутерброд, а я рванулась к рюкзаку — там, на дне, лежал нож. На меня, как тогда, когда я разрезала матрас, что-то нашло: выхватила нож, бросилась вперёд и со всей дури полоснула по жуткой крысиной морде. Вернее, попыталась — крыса увернулась и, в свою очередь, взмахнула лапой. Чудом, с помощью подаренной мне силы, я успела отпрыгнуть. Удар распорол куртку на груди, последние мои марки разлетелись в стороны.

И тут вперёд выпрыгнул Пакет. Сел перед чудовищем и задрал голову. По-моему, крыса растерялась. Секунду она смотрела на сидящего перед ней котика, после неуверенно занесла лапу. И тут котик грациозно подскочил и быстрым, почти неразличимым движением разодрал крысе горло. Я до сих пор не знаю, как он смог. Крыса завалилась набок, из горла фонтаном хлынула кровь. Я стояла и смотрела, не в силах осмыслить происходящее.

— Наш котейка, похоже, мечтал стать великим охотником, — подал голос дед.

В этот день мы дальше не пошли. Стало ясно, что к походу мы не подготовлены. У меня был нож, а у моих спутников — вообще никакого оружия. И на Пакета мы не могли целиком положиться, в другой раз ему могло и не повезти. Так что мы собрались и побрели назад, потребовав от Гека непрерывно патрулировать окрестности, задействовав все глаза.

Дошли без приключений. Наша башня далеко не ушла. Я залюбовалась её ногами, двумя толстенными бетонными столбищами, опирающимися на конструкции в форме птичьих лап. При ходьбе башня раскачивалась так, что я каждую минуту ожидала, что она опрокинется.

Мы сидели в стороне и ждали, когда наш дом устанет и ляжет отдохнуть, и тут Гек заявил, что в нашу сторону движется ещё одна башня. Это нас напрягло. Мы подобрались и приготовились убегать.

Но второй башне не было до нас никакого дела. Её интересовала наша II 18/9. Последняя забеспокоилась, вскочила, но не убежала. Два дома начали нарезать друг вокруг друга круги, непрерывно сближаясь, пока совсем не прижались друг к другу. Некоторое время они стояли, словно двое влюблённых, после наша башня опустилась, втянув ноги, а потом…

— Гек, не смотри! — рявкнула я, хватая его за плечо и разворачивая на сто восемьдесят градусов.

И сама отвернулась, крепко сжав руку Гека в своей.

За спиной слышались равномерные удары бетона о бетон.

— Ну вы и ханжа, барышня! — проворчал дед. — Это же зоология! Зоология, милая! Как же всё это… интересно.

Я никогда до этого не видела Гека настолько красным.

Прошло немало времени, прежде чем бетонные страсти улеглись, кавалер нашей II 18/9 шумно удалился, а усталая башня замерла, как делала всегда, когда начинала засыпать.

Этим вечером мы пили трижды разбавленный чай на кухне. Багровый Гек избегал смотреть на меня, а дед тараторил не переставая: никак не мог забыть первую в его жизни случку домов.

— Я найду! Найду место, где наша башенка вырабатывает пахучую дрянь, чтобы самцов приманивать!

— И зачем вам это? — устало спросила я.

— Не понимаете? — удивился старикан. — Так ведь… мало ли когда понадобится собрать много этих «хрущёвок» в одном месте.

Мне показалось, что дед едва не сболтнул что-то важное, но вовремя спохватился.

— Башни — не хрущёвки! — возмущённо крикнул Гек.

В последующие недели дед Сухожила развил дикую активность. Носился по этажам, излазил сердечный отсек, копошился на нижних уровнях, лазил на крышу. О результатах не распространялся, но лицо его сияло, как у человека, нашедшего клад. Мне это не нравилось — в его оговорках и недомолвках мне чудилось: «месть, месть, месть». И мне начинало казаться, что у деда может хватить ума и упёртости осуществить её.

Зато он наделал немало полезных в хозяйстве вещей, а под конец соорудил два копья из арматуры. Мы отложили поход к озеру, но не отменили его. Так что следующим утром мы двинулись в путь. Шли налегке, больше не боясь потерять нашу башню: в последнее время она мало двигалась и много лежала.

В этот раз мы шли быстрее. Крысы нам не попадались, дома поблизости не бродили. Так что до озера мы добрались ещё до заката. На чёрном асфальтовом берегу мы встали в растерянности. В жизни не видела ничего унылее, чем целое озеро жидкого цемента. По его поверхности ходили густые медленные волны, лениво накатывающиеся на чёрный берег. Меня затошнило.

Мне показалось, что откуда-то с неба льётся невыносимо грустная музыка: скрипки, орган. Я знала, что надо взять себя в руки, но слёзы уже набухли в глазах, готовые прокладывать свой путь по щекам, и тут Гек закричал, захлёбываясь от восторга:

— Смотрите, смотрите! Они пришли на водопой.

Я присмотрелась и увидела в туманной дымке силуэты домов, приникнувших к цементным водам: три или четыре хрущёвки и длинная белая девятиэтажка неизвестной мне серии. Это было и смешно, и мило, я даже чуть улыбнулась.

— Гекатик, посмотри-ка своим глазом, что на той стороне, — дед махнул рукой в сторону еле различимого дальнего края озера.

Минут десять глаз Гекатика летел до той стороны. Наконец наш юный разведчик вскочил, захлёбываясь от восторга:

— Там лес! Настоящий, живой лес, с ёлками! А ещё на той стороне вода, а не цемент, чистая!

И тут то, что давно зрело у меня внутри, в один миг вырвалось наружу.

— Здесь, — сказала я, поднимаясь, — проходит граница наших желаний. На той стороне мир, полный жизни, мир, который мы не смогли испортить. Наше место здесь, на границе. Здесь мы и останемся, мы и наши потомки. Гек, очень скоро ты возмужаешь, тогда мы поженимся. У нас будут дети, много детей, и ещё больше — внуков. От нас произойдёт новый народ. Лучший в истории народ!

— Какую картину нарисовали, барышня! — Голос Сухожилы был злым и глумливым. — Будете детей плодить, государство строить, а старику вы какую роль отвели?

— Вы долго жили, много знаете и умеете, — пафосные слова сами ложились мне на язык, — без вашей помощи мы не сможем ничего. Вы сделаете лодки и оружие, научите распахивать поля, поможете приручить дома, придумаете тысячи полезных устройств, научите всему Гека, а после — наших детей. О вас сочинят песни!

— Позвольте отказаться, — сплюнул Сухожила. — Вы строите планы на века, а я слишком стар для этого. Мне ждать некогда. Я собираюсь весною вернуться в наш Светлый город.

— Но вас не пустят, — растерялся Гек, — снова отправят в резервацию.

— Это смотря как приехать, — засмеялся дед, — можно так постучать в ворота, что камня на камне не останется.

— Нет! — Я подняла руку. — Остановитесь, Сухожила! Вы талантливы, у вас руки из чистого золота, не разменивайтесь на месть. У вас может быть последний шанс, не упустите его!

— Ада! — почему-то откуда-то снизу раздался голос Гека. — Ты… вы…

Я опустила глаза: оказывается, пока говорила, поднялась в воздух метра на два, не меньше.

— Эй, вы! — заорал дед. — Немедленно прекратите светиться, как новогоднее дерево, и спускайтесь! Тоже мне, святая нашлась. Терпеть этого не…

— Замолчите немедленно! — сказала я, и мой голос полетел над цементными волнами: — Раз вы не понимаете, будете делать то, что я скажу.

Я посмотрела вниз, на деда Сухожилу, и увидела, что он грозит мне кулаком молча, потому что не может открыть рот. Перевела взгляд на свои руки, оценила исходящее от них яркое золотое свечение, а потом в глазах потемнело, и я рухнула вниз.

Когда я очнулась, накрапывал дождь. Редкие капли падали на лицо. Я слизнула ту, что упала на верхнюю губу. Она оказалась солёной. Я открыла глаза и увидела зарёванное лицо Гека.

— Я думал, вы… умерли. Ты… умерла. Я пытался поймать, но вы всё равно ударились об асфальт. Прости меня!

— Всё хорошо, я жива. Что-то на меня нашло…

— Вы светились. Как фея в сказке, а потом… вы… ты заколдовала деда Сухожилу, и он не мог говорить. Потом, правда, смог и очень сильно ругался. Я боялся, что он захочет тебя ударить. Но он просто взял свой рюкзак и ушёл.

Я попыталась приподняться на локтях и застонала:

— Боюсь, Гек, мы его потеряли. Совсем.

Мы заночевали у озера. Спали, сменяя друг друга каждые два часа. Следили, чтобы нас никто не раздавил или не сожрал. Утром тронулись в обратный путь. Спешили. Я опасалась, что рассерженный дед не пустит нас в башню. Ему для этого нужно было просто убрать лестницу. Однако он ничего подобного не сделал. Вместо того чтобы прогнать нас, дед Сухожила ушёл сам, забрав вещи. Я надеялась, что он передумает, соскучится и вернётся, но, кажется, он крепко на меня обиделся.

Без него мы чувствовали себя одинокими и покинутыми. Перед Геком, последним оставшимся со мной мальчиком, я бодрилась, но будущее представлялось мне мрачным. Всё сказанное мной на озере казалось горячечным бредом. Моя неуверенность пугала Гека. Нужно было срочно что-нибудь предпринять, начать строить планы на будущее, как-то жить дальше, но я не могла собраться, а моя странная сила никак себя не проявляла. Спали мы вместе, в обнимку, нас это успокаивало.

Примерно через две недели, выглянув утром в окно, я увидела, как вокруг нашей башни носятся смешные кубики на ножках. С двух сторон такого кубика располагалось окно, остальные оставались глухими. Сам кубик, по моим прикидкам, имел длину около трёх метров по всем сторонам.

— Ада, Ада! Это же детишки нашей башенки! — Гек радовался, словно маленький ребёнок.

Он не отлипал от окна целый день, наблюдая, как они носятся снаружи. Я понимала, что ему очень хочется познакомиться с ними поближе. Вот только «детишки» на своих птичьих ножках достигали второго этажа и опасность представляли не меньшую, чем большие дома. Если подумать, они были гораздо опаснее за счёт своей скорости и манёвренности. Так что я сочинила целую речь, рассудительную и убедительную. Ждала только, когда Гек попросится наружу, и очень надеялась, что моего авторитета хватит, чтобы его убедить.

Но Гек хорошо представлял итог нашей беседы и уклонялся от неё всеми силами. А на следующее утро, пока я купала Пакета, он тихонько вылез в окно.

Занятая своими мыслями и несложной, но нудной работой по дому, я не обратила никакого внимания на отсутствие Гека. В конце концов, дом большой. И пребывала в совершенном спокойствии до тех пор, пока Гек не закричал с той стороны окна:

— Ада! Ада, смотри как я могу!

Я охнула и бросилась к окну. С той стороны, прямо на уровне моих глаз, на крыше «детёныша» сидел мой Гек и махал мне рукой.

— Это Цыпик! — крикнул Гек. — Я назвал его Цыпиком! Цыпик, но! Поехали!

И Цыпик помчался, в один миг скрывшись с моих глаз. Я прижала ладонь к груди, чтобы сердце не вырвалось наружу.

К тому моменту, когда возбуждённый и радостный Гек вернулся домой, я успела сойти с ума, вернуться обратно и окончательно решить, что мне не нужно в это вмешиваться. Если Гек сумел приручить своего Цыпика и при этом не покалечиться, пусть делает всё, что сочтёт нужным. В конце концов, когда он подрастёт, я собираюсь стать ему женой, а не матерью.

— Дед Сухожила мне показывал, как нашу башню заставить слушаться, а с маленькими оказалось совсем легко! — объяснял потом Гек.

Я вздохнула. Без деда было тяжко. Сто раз уже прокляла себя, свой язык и своё «величие», так нелепо нас рассорившее. Постоянно просила Гека искать Сухожилу с помощью летающих глаз. Но дед то ли слишком далеко ушёл, то ли хорошо прятался. Я очень надеялась, что он не погиб каким-нибудь нелепым образом.

Как говорится, не дождётесь! Ещё через две недели Гек, катаясь на своём Цыпике, успевшем подрасти почти на целый этаж, ехал по берегу бетонного озера и увидел несомненные признаки дедова присутствия. Врытые в землю столбы и протянутые по ним то ли толстые провода, то ли тонкие шланги. Самого деда он не увидел, а для тщательных поисков времени не оставалось. Нашу башню начинало трясти, если её детишки не возвращались до темноты. Я её хорошо понимала.

Так что Гек вернулся и, захлёбываясь от волнения, описал мне всё, что увидел. Мы посовещались, и я решила следующим же утром ехать на озеро. Ночью я не сомкнула глаз, всё думала, как вести разговор с дедом, обещавший быть весьма тяжёлым. Под конец я решила, что просто попрошу у него прощения, а там будь что будет.

Ехать на Цыпике оказалось гораздо комфортнее, чем тащиться к озеру пешком. Мой мальчик проявил себя настоящим молодцом. Щурясь на солнце, я подумала, что он станет мне отличным мужем.

Мы ехали вдоль озера, и я поразилась, как много всего успел наворотить наш дед. Кроме пресловутых столбов и шлангов нам попадались глубокие ямы, залитые цементным раствором. С какой целью была произведена вся эта работа, мы с Геком не имели ни малейшего понятия.

Дом, к которому мы наконец подъехали, был единственным в своём роде, и мне он не понравился. Он явно принадлежал к классу пятиэтажных панелек. Мы объехали его по кругу, но не обнаружили ни одного окна — слепые фасады со всех четырёх сторон. Грязные стены в потёках, чёрные швы. Но самым неприятным неожиданно для меня оказалось то, что дом не имел ног. Цоколь врос в грунт, местами был завален мусором и битым кирпичом.

— Жуткая пятиэтажка, — меня передёрнуло. — Надеюсь, дед не в ней живёт.

— Нет, — откликнулся Гек и указал рукой на точку за моим левым плечом, — он вот там.

Сзади к нам стремительно приближалось огромное здание, светлое, высокое, примерно в двадцать этажей, балконы в шахматном порядке, множество тонких ножек, двигающихся с невероятной быстротой.

— Там, на крыше, — показывал Гек, и действительно вскоре я разглядела тёмный силуэт на фоне неба.

— Не скоро же вы бросились меня искать. — Дед Сухожила неторопливо спустился по лестнице из ремней.

— Мы искали! — возмущённо крикнул Гек.

— Я сожалею о своих… — начала я.

Дед кинул на меня быстрый взгляд:

— Прошу вас в дом, барышня, здесь не лучшее место сожалеть. А там можно посидеть с комфортом.

И дед повёл нас к панельке без окон. С противоположной её стороны притаилась железная дверь. Дед взялся было за ручку, но вдруг остановился:

— Гекатик, сбегай, пожалуйста, к озеру, там на берегу увидишь ящик с бутылками. Принеси парочку! Представляете, барышня, вино нашёл. Отметим примирение. Вы ведь мириться пришли, правда?

Гек вопросительно посмотрел на меня, и я кивнула. Да, нужно поговорить наедине.

И тут снова нахлынуло. Я вытянула руку и схватила один из летающих глаз Гека, маленький, такой, что можно спрятать в кулаке.

— Ой! — воскликнул Гек.

— Так надо, — сказала я, — беги.

Дед нас не слышал. Он шарил по карманам. Наконец выудил из заднего массивный ключ. Щёлкнул замок. Почти что в полной темноте мы поднялись на второй этаж. Дед отпер дверь, мы прошли по тёмному коридору. Щёлкнул выключатель. Медленно засветилась спираль лампочки под потолком. Света едва хватало, чтобы разглядеть комнату. Три высоких кресла напротив рогатого ящика на ножках, похожего на тот, что был в моей комнате с дырой.

— Устраивайтесь, барышня. Беседа долгая предстоит, как вы считаете?

Я опустилась в кресло, уложила руки на подлокотники, хотела сделать комплимент хозяину, мол, какое удобное кресло и…

Голова раскалывалась, я чувствовала, что по лбу течёт тонкая струйка, но не могла убрать её. Руки связаны за спиной. Я продолжала сидеть в том же кресле, но не имела ни малейшего представления, сколько прошло времени.

С тихим щелчком засветился экран рогатого ящика.

— Простите за грубость, барышня, — сказал появившийся на экране дед, — но вы реально можете мне помешать. Глупый Гекатик наградил вас чудовищной силой. Вы её не понимаете и не осознаёте, но и так можете всё испортить. Поэтому вы сидите здесь, а я общаюсь с вами через телевизор. Так ваше колдовство до меня не дойдёт. Гекатик старательный, он всё ещё ищет вино, которого нет. Я думаю, он вас освободит, не сразу, конечно. Думаю, ему потребуется несколько часов. Надеюсь, он справится, этот дом умер и разрушается, так что вы можете пострадать.

Вы, барышня, назвали это местью, но это просто восстановление справедливости. Последние двадцать лет я только и думал о том, как разрушить Светошар. Вот только мечты эти были пусты. И вот теперь у меня появилась возможность.

Вы боитесь, что пострадают невинные, но почему мы должны снять с них вину? Они — часть системы и палец о палец не ударили, когда вас, меня и бедного Гекатика выгнали прочь. Можно ли считать такой уж несправедливостью, если их город будет стёрт с лица земли? Я считаю, нет. Но я не желаю их крови. Мне нужно уничтожить Светошар, пусть рассыплется вся существующая система. Да, путь в светлое будущее придётся прервать, но, если честно, стоит ли оно наших слёз, сломанных жизней всех, кого признали «вне времени»? Сто́ит ли мировая гармония слезинки ребёнка? Читали ли вы Достоевского, барышня?

— Это один из моих мальчиков, — шепчу я, — у меня была марка с ним…

Но дед всё равно меня не слышал:

— Прощайте, барышня! У вас много времени. Подумайте о добре и зле. И… жаль, что всё вот так.

Дед исчез, экран погас, я сидела в полной темноте, слушала, как всё рушится. Треск и скрежет над головой, падение чего-то тяжёлого за стеной, дрожь под ногами. Оставалось надеяться на то, что Гек найдёт способ поговорить со мной раньше, чем меня завалит.

Я не знала, что делает дед, но подозревала, что он времени не теряет, в отличие от меня.

— Ада! Ада! Где ты?!

Отчаянный голос Гека, обросший эхом, шёл откуда-то сверху, должно быть, из вентшахты.

— Ада! Я на крыше! Всё заперто, тебя нет, деда нет, дом его уехал? Мама… Ада! Скажи, что ты здесь, что ты не бросила меня!

— Я здесь, Гек! — крикнула я, но он не услышал.

Он звал и звал меня, то Адой, то мамой, а потом заплакал.

И тогда я зарычала.

— Грёбаная сила! — сказала я. — Когда не надо, ты всегда рядом, готова толкнуть меня на любую глупость. А теперь, когда мой мальчик плачет на крыше, тебя нет! Быстро, я сказала, быстро сюда!

И сила ответила. Влилась в мой голос. Он зазвучал во всех уголках дома одновременно:

— Гек, я здесь, внутри! Дед меня запер.

— Я думал… вы ушли, — проговорил Гек сквозь слёзы, — оставили меня и ушли…

— Дед ушёл, — сказала я, — он полон мести, хочет разрушить город.

— Я спасу тебя, — всхлипнул Гек, — что-нибудь придумаю, сломаю дверь!

Дом дрожал, я запоздало поняла, что сила может подложить мне очередную свинью, что, если от моего голоса потолок рухнет мне на голову?

— Гек, слушай меня. Используй глаза, найди деда Сухожилу! Это легко, он в своём большом доме с сотней ножек.

Несколько минут молчания.

— Я вижу его. Он далеко уехал. Очень быстрый… И я не понимаю, за ним несутся дома, много, может, сто, может, больше.

Вот дед! Всё-таки смог. Нашёл субстанцию, привлекающую самцов, гений.

— Гек, он ведёт их к городу. Они его разрушит, никто их не остановит.

— Он далеко, мне сложно следить за ним. Я сейчас сле́зу и сломаю дверь.

— Нет! Нет времени! Догони, останови его!

— Но я не могу тебя бросить, ты умрёшь здесь!

— Я теперь бессмертная, — соврала я в первый раз. — Я не могу умереть.

— Но…

— У меня есть сила, я легко отсюда выберусь, — соврала я снова. — Просто мне нужно время, а его нет.

— Я не могу без тебя, — снова заплакал Гек, — и я не знаю, что делать.

Я набрала воздуха в грудь, и мой голос загремел так, что его, наверное, было слышно и на другой стороне озера:

— Гек, слушай меня! Ты же хочешь, хочешь иметь значение? Спаси город, останови Сухожилу — и станешь значимым! Тебе больше не придётся подсматривать за другими. Они сами захотят подсматривать за тобой. Сделай это — и твоя мечта исполнится!

— И… тогда ты полюбишь меня? — дрожащим голосом спросил Гек.

— Да, тогда я полюблю тебя.

Это была третья, самая ужасная, ложь. Геку не требовалось ничего делать, чтобы иметь значение. И уж тем более моему любимому мальчику не нужно было зарабатывать мою любовь.

— Подари мне свой глаз, — попросила я, перед тем как он ушёл.

Дом разваливался, часть потолка рухнула мне на ногу. Что-то помешало плите полностью раздавить её, но кости точно переломало, а главное, я никак не могла её вытащить.

Руки я сумела освободить: дед связывал их наспех. Лежала, кусала губы от боли, пялилась в экран. Я не знала, как это работает, но подаренный Геком глаз транслировал туда всё, что видел. Я сумела запустить его и даже правильно угадала направление.

Время от времени я отправляла глаз к мстительному деду. Его дом-многоножка развил поистине сумасшедшую скорость, разгорячённые самцы еле поспевали за ним. У меня было полно времени, я сосчитала их всех. Двести восемьдесят четыре дома. Чудовищная сила. Они войдут в город как в масло.

Всё остальное время я смотрела на Гека. Он мчался вдогонку на своём смешном, маленьком Цыпике, и постепенно расстояние между ним и домами, преследующими деда, сокращалось. Но что сможет сделать Гек, когда догонит?

Гек не замечал моего глаза. Его губы всё время были плотно сжаты, а на лице — решительность, никогда раньше я не видела такого выражения у моего мальчика. Жарило солнце, и Гек сидел голый по пояс. На его теле не осталось ни одного глаза. Он все их разослал в разные стороны. Я не знала, что он искал, не знала, что он задумал, и ничем не могла ему помочь.

Дед мчался на север, Гек — за ним, и к пятому дню он уже почти догнал самых медленных самцов. Но, вместо того чтобы прибавить скорость, он вдруг свернул на северо-восток. Припустил стрелой.

Я не понимала, что затеял Гек. Если он решил устраниться, то зачем так спешит? Хочет поскорее уйти из поля моего зрения? Но разве я стану его упрекать? Наоборот, я очень рада, что он не станет подвергать себя опасности. От Сухожилы можно ожидать чего угодно. Да и самцы эти сумасшедшие… Нет, правильно Гек решил: не нужно в это встревать!

Я говорила это себе и плакала о тысячах, десятках, сотнях тысяч неизвестных мне жителей Солнечного. Возможно, и не все из них погибнут вскорости, но очень многие… Я лупила и лупила кулаком по полу, и боль придавала мне сил.

Между тем Цыпик мчался словно молния. Вдвое быстрее, чем дом Сухожилы. Гек сидел на крыше зажмурив глаза, и я вдруг поняла: он не сбегает, с таким лицом не бегут. У Гека есть план.

Видеть то же, что и мой мальчик, я не могла. Но я могла послать глаз, подаренный Геком, вперёд, по направлению движения. В отличие от Гека, я не чувствовала боли в глазах, хотя находилась вдали. Ведь я видела всё лишь на экране рогатого ящика.

Так что я увела глаз так далеко, что чуть не потеряла Гека из виду. И наконец увидела его цель.

Такого поразительно огромного дома я ещё не встречала. Высотой не меньше сухожиловского, а в длину… в длину он казался бесконечным. Я не удержалась и повела глаз вдоль рыжей стены с балконами, напоминающими полоски грязи. Долго. По моим прикидкам, если измерить длину этого дома-змея в моих башнях, их в него поместится штук пятьдесят, что примерно равняется двум километрам!

Дом-змей дремал, поджав под себя ноги. И это было хорошо: слишком сложно забраться в гуляющий дом, даже если он просто пасётся. Впрочем, с помощью Цыпика Геку бы и тогда удалось добраться до нижнего этажа…

Я вернулась к Геку и обнаружила, что Цыпик совсем выдохся, его шатало, он еле волочил лапы, и казалось, вот-вот упадёт. Мой мальчик это тоже прекрасно видел. Не доехав до самого длинного дома, что я видела, примерно с километр, он остановил Цыпика, торопливо слез по лесенке из ремней и, обняв напоследок металлическую ногу, со всех сил побежал к дому. Я вела глаз рядом, заглядывала Геку в лицо, и моё сердце сжималось от добрых и дурных предчувствий, хаотично сменяющих друг друга.

Наконец задыхающийся Гек припал к серой подъездной двери. Я подлетела и остановила глаз напротив его лица. И тогда Гек увидел меня.

— Ада, — я прочитала по губам, — Ада.

Он поднял руку и осторожно провёл пальцем по моему веку. Да, по-моему, в этот момент я явственно ощутила его прикосновение. А потом Гек улыбнулся и открыл подъездную дверь. Обернулся и помахал мне рукой. И, прежде чем я успела влететь внутрь, он захлопнул её прямо передо мной.

Долгое время ничего не происходило. Дом-змей не двигался. Я лежала на полу, глядя в экран. Болела нога, ныло сердце. Сверху что-то падало. Время застыло.

И тут дом-змей вздрогнул всем «телом». Медленно, неуверенно приподнялся на передних ногах. За первой парой ног — вторая, за ней — третья, и так до самого конца.

Поднявшись наконец, он двинулся наперерез деду и его самцам. Я летела рядом. Время от времени я совершала вылет в сторону дома Сухожилы и бежавших следом самцов. Да, Гек сумел солидно опередить их, но если его длинный дом продолжит вот так ползти, то опоздает.

Думаю, Гек и сам это понимал. Не знаю, как он подгонял шагающий дом, но скорость последнего начала увеличиваться. Это по-прежнему нельзя было назвать бегом — но уже быстрым шагом. У нас появился шанс успеть. Но что Гек станет делать дальше?

Деда мы упустили. Возможно, он заметил шедший наперерез дом и прибавил ходу. Но самцы не могли поспеть за ним. Дом-змей медленно, но неизбежно перекрывал им дорогу. Но чем это поможет? Ведь если в бетонных головах самцов есть хоть капля ума, они просто оббегут его и снова бросятся в погоню.

Я понеслась за убегавшим Сухожилой. Он стоял на крыше и смотрел в бинокль в сторону Солнечного. Возможно, он уже видел его стены. Мне стало ясно, что он не заметил Гекова дома. Слишком был занят созерцанием объекта своей мести. И это давало нам шанс. Если Гек сумеет задержать самцов, дед умчится так далеко, что они его потеряют.

Я вернулась к Геку. За время моего отсутствия он успел полностью перегородить дорогу стае обезумевших самцов. Я смотрела сверху. Сейчас они на миг остановятся в недоумении, а затем разбредутся двумя потоками, огибая дом-змей слева и справа. Возможно, это их чуть задержит.

Однако, увидев, как они, не сбавляя скорости, несутся прямо на Гека, я закричала. Тупые куски бетона, одурманенные запахом самки, они и не думали сворачивать. У меня был только глаз, я не могла слышать грохота, с которым они врезались в ставший стеной дом моего Гека. Они наскакивали друг на друга, многие падали и уже не вставали, а по ним лезли следующие. Летела пыль, отваливались целые плиты. Дом шатался, но продолжал стоять, какое-то время казалось, что так будет всегда, ну и что, что падают балконы? Но самцы всё прибывали, лезли вперёд. Мгновение дом Гека стоит голый, светя опорами и перекрытиями, а потом медленно заваливается набок. Кто-то кричит. Гек? Но я не могу его слышать. Нет, это я сама. Это мой голос…

Некоторое время самцы ещё пытаются нападать, пинать, долбить, но вскоре останавливаются в недоумении. Как будто очнулись и не понимают, что вообще здесь делают. Противник мёртв, вожделенная дама их механических сердец скрылась, а запах выветрился. И вот они топчутся на месте, а потом всё так же недоумённо разбредаются в разные стороны.

Я мечусь вокруг того, что ещё недавно было живым, влетаю внутрь, кружусь меж серых стен, ныряю в завалы, в каменно-бетонное крошево. Где ты, Гек?! Где ты, Гек?

Его рука торчит из-под щербатой плиты. Открытая ладонь, исполненная значения, смотрит вверх. Гека больше нет. Я чувствую это всем телом, чёрной дырой в сердце. Глаз опускается в тонкие пальцы, словно причудливый лепесток. Экран гаснет. Я одна. В темноте. И ничего не вижу.

На щёку что-то капает, я трогаю пальцем — вонючее, масляное. Ещё одна капля, ещё и ещё превращается в струйку, я отклоняюсь, насколько могу. Всё бесполезно. Слышно, как в разных углах комнаты с потолка льются струи, ручейки машинного масла. Дом умирает, течёт кровь. Я лежу в луже, вязкая тёплая жидкость прибывает непрестанно. И я ничего не могу сделать. И не хочу. Скоро я утону. Бездарная, глупая Ада, ты растеряла всех своих мальчиков и ничего не смогла. Прощай.

Неожиданно рушится стена, вываливается наружу, взметается пыль. Я жмурюсь, в мою комнату вливается свет. Уйди, уйди от меня. Не надо больше о жизни. Отворачиваюсь. Но он мяукает, мяукает у меня над ухом. Свет, не мяукай, тебе не идёт. Поднимаю голову, чтобы сказать это, и вижу прямо перед собой пушистую морду Пакета.

— Мя-а-а! — говорит Пакет.

Хватает меня за рукав и тянет, тянет. Он стал таким сильным, вот только даже ему не вытащить меня из-под плиты. Но Пакету плевать. Он продолжает тащить. Боль в ноге становится такой, что на время забивает боль в сердце. Я кричу и… понимаю, что свободна. Залитая маслом нога выскользнула, проскользнула, Пакет спас меня.

— Котик мой глупый! — шепчу я ему в мохнатое ухо. — Я что, должна жить дальше?

— Мя-а-а! — заявляет Пакет.

— Ты бессердечный…

Свет в моих глазах гаснет.

Путь назад занял у нас с Пакетом почти полгода. Первые два месяца я ковыляла на самодельных костылях. Потом нога зажила, стало полегче. Я заменила корявые костыли на столь же корявый посох и стала двигаться гораздо быстрее. Но радовалась я недолго: пришло время весенней миграции. Дома возвращались. Одной холодной ночью, прикорнувшую на обломке бетонного блока, меня чуть не раздавили. Мне не помогли ни ум, ни предусмотрительность — только удача и, думаю, мечта Гека. Мечта о прекрасной, значительной мне, королеве, которая просто не может просто так взять и умереть.

Но я-то понимала, что ещё как могу. Стать лепёшкой под бетонной птичьей ногой легче лёгкого. Поэтому следующим утром я свернула с маршрута домов. Я предпочла сделать огромный крюк, лишь бы не оказаться затоптанной. Дома на моём новом пути пробегали лишь изредка, и тогда Пакет мяуканьем предупреждал об опасности.

Время от времени нам попадались огромные ушастые крысы. Голодные и отощавшие после зимы, очень агрессивные. Нас они воспринимали как лёгкую добычу, но со мной был Пакет, да и я научилась вполне сносно владеть ножом. Так что время от времени на ужин я жарила крысиное мясо.

Когда я приближалась к нашему Светлому городу, на деревьях набухли почки. Город преобразился, стал походить на осаждённую крепость. Пространство на несколько километров было очищено от строений, деревьев, всего, что могло скрыть приближающийся шагающий дом. По периметру города установили посты с орудиями. Я сама видела, как одно из них разнесло пасшуюся хрущёвку, по дурости слишком близко приблизившуюся к городу.

Но людям входить и выходить не мешали. Меня с Пакетом пропустили без вопросов, и через полчаса я уже шла по развороченной площади с разбитым фонтаном и пила кофе, что выдал мне уличный автомат. Денег у меня не было, но, когда я прикоснулась к нему, внутри его что-то щёлкнуло, и он выдал мне стакан горячей коричневой жидкости просто так. Спасибо тебе, мой Гек.

Город относительно не пострадал. Я прошла по пути, проделанному Сухожилой, на своём домище. Здесь ничего не стали восстанавливать. То ли бросили все ресурсы на защиту города, то ли решили устроить своеобразный мемориал и просто расселили людей из покалеченных домов.

К полудню я вышла к Стене. Она не изменилась — вся в разноцветных ладошках, лишь огромная уродливая дыра в том месте, где её протаранил Сухожила.

Дальше мне пройти не удалось. Дыра оказалась огорожена и охранялась хмурыми солдатиками. Возможно, если бы я постаралась, мне бы удалось пройти к разрушенному куполу, только нужды не было. Я и так знала, что Светошар разрушен, что больше вовек не будет ни исполнения желаний, ни светлого будущего. Также не будет ни системы, ни бедолаг, оказавшихся «вне времени».

Но пусть не светлое, но хоть какое-то будущее светило городу… и мне. Я шла по улице, и мне хотелось есть. В рюкзаке лежала пара упаковок с бутербродами.

На перекрёстке стоял одинокий шатёр татуировщика. За доброе слово и широкую улыбку по словесным описаниям он набил мне две маленькие картинки под ключицей. Две марки: одна — с дедом Сухожилой, которого я вряд ли смогу забыть, а рядом, чуть ближе к сердцу, — с Геком. Два мёртвых героя, один чуть не уничтожил город, а другой его спас. Вы, мальчики, теперь навсегда в моём сердце, выросшем настолько, чтобы вместить вас обоих.

 

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 3-2024.
Размещено на сайте 11.10.2024 в 21:49.