Сезон охоты
Фантастический рассказ
Посвящается художнику Валентину Массову
Что наша жизнь? Игра!
«Аукционный дом «Блэкус» открывает новый сезон». Гм, кого же они выберут на этот раз? – читая бумажную Times, издаваемую специально для любителей дорогого ретро, предпочитающих живую бумагу мёртвой, холодной цифре, господин Браун блаженно потягивал из белой, тончайшего фарфора, старинной чашечки свой утренний кофе без сахара. – Снова дурацкие картинки очередного фермера из ES[1], решившего, что накладывать краску на холст проще и прибыльней, чем распахивать землю. Скучно… Не осталось на грешной земле ни Рембрандтов, ни Ван Гогов. Перевелись, вымерли все… как мамонты. Лишь одна мало-мальски способная мелочёвка вроде прошлогоднего мальчишки с парой десятков вульгарных рисунков а-ля Пикассо. От этого и охота получилась быстрой и скучной».
Дочитав до конца, он бережно отложил газету в сторону и закурил. Редкие в Новой Британии и от этого очень дорогие сигары, скрученные из настоящего, не изменённого безумной наукой табачного листа, были его слабостью. Он пристрастился, по его выражению, к «табачным хот-догам», будучи ещё совсем юным, подрабатывая мальчиком на побегушках в едва сводящей концы с концами заштатной газетёнке города N. В комнате, над стулом хозяина (владельца газеты, главного редактора и бухгалтера в одном лице), висела старая фотография толстого господина в цилиндре, с зажатой во рту сигарой. Поначалу услужливый мальчик не замечал толстого господина. Жизнь проносилась, стремительно превращая в незримую серую массу обои, столы и стулья и старое фото. Со временем тени оформились, странным образом отделились от грязной стены и однажды, лёгким солнечным утром, к своему удивлению, юноша увидел ЕГО.
– Кто это? – спросил он хозяина.
– А ты не знаешь?
– Нет, сэр.
– А должен бы, если, конечно, твоя мечта влиться в когорту избранных всё ещё дышит в тебе.
– Конечно, сэр, я всем сердцем мечтаю стать таким же великим, как вы!
Наивность юноши давно забытой улыбкой коснулась тяжёлых небритых щёк шестидесятидвухлетнего владельца газеты. Что-то очень тёплое окатило «великого». Надрывно дыша перегаром, он проревел:
– Это, мой мальчик, «последний солдат империи», «вселенский политик», Уинстон, мать его, Черчилль, и жил он очень, очень давно. Во какой был мужик! – он сунул под нос мальчишки сжатый кулак с поднятым кверху большим пальцем.
– Он был, как вы, хозяином?
– О да… он был настоящим Хозяином…
Много позже господин Браун (а тогда просто Джек) узнал, кем был тот толстый господин в цилиндре, чья фотография, заботливо вставленная в дешёвую рамку, сподобилась быть единственным украшением священного места. Правда, когда он узнал историю «этого мерзавца», было уже поздно. Привычка курить сигары стала его страстью – единственной в жизни.
Время – зеркало Бога, где каждый, пройдя свой жизненный путь, снова, как в детстве, увидит себя в истине и ужаснётся: «Я ли это?» Мы не рождаемся злыми. Злыми нас делают наши желания и обстоятельства жизни. Из милого дитяти вырастает зверь, готовый на всё ради мнимого благополучия и призрачного превосходства.
Вглядываясь в своё отражение, Джек Браун больше не видел там доброго мальчика, счастливого и беззаботного; старая фотография «мать-его-черчилля» смотрела на него острым, колючим взглядом насмешника с неизменной сигарой меж полных и влажных губ. Юношеская чистота и наивность, безжалостно принесенные в жертву финансовому благополучию с пожизненным членством в клубе избранных (богатых бездельников, безответственно и безнаказанно правивших этим миром), остались в прошлом. Старый, больной, но богатый бывший главный редактор и совладелец самой влиятельной газеты в стране безнадёжно скучал, посасывая любимый «табачный хот-дог». Он ждал звонка.
Телефон ожил после полудня. Вежливый голос в трубке задал короткий вопрос – код, известный лишь нескольким избранным:
– Вы в игре?
Вместо положенного уставом обычного «да» господин Браун зачем-то спросил:
– Что-то стоящее?
После недолгого молчания голос ответил:
– Я понял ваш запрещённый правилами вопрос, господин Браун, и поскольку вы являетесь нашим почётным членом, вопреки правилам, вам, – он сделал ударение на слове «вам», – я отвечу: да, такого очень давно не было. Я бы добавил, никогда не было.
Желая усилить минутное превосходство, Джек Браун продолжил:
– Я старик, и мне простительно моё старческое любопытство (вопреки правилам). К тому же я, как вы любезно заметили, являюсь не только почётным членом клуба, но и одним из создателей Охоты и, как мне кажется, имею право на некоторую исключительность, так сказать.
Молчание в трубке продлилось немного дольше.
– Что вы хотите знать, господин Браун?
– Кто он? Откуда?
– Какой-то русский с Северных территорий.
– Наследники есть?
– Мы уточняем.
– Местные о нём знают?
– Только те, кто в игре.
– Друзья, знакомые?
– Для них он просто чокнутый художник.
– Стартовая цена приза?
– …
– Я задал вопрос.
– Миллиард… Но… это не всё.
– Что вы хотите сказать?
– Вместе с работами победитель получит… частицу Бога.
– Что за…
– Да-да, вы не ослышались. Его работы… как бы вам сказать… они не совсем работы…
– Как это «не совсем работы»? Они что, сделаны из солнечной пыли?
– Почти…
– Это шутка?
– Нет. Его работы – обычная с виду акварель, но только с виду. Она непонятным образом светится. Это не флуоресцентная краска, не подсветка, не технологии. Просто бумага и акварель. Говорят, по светоносности его работы как музыка Моцарта. Словами этого не объяснить…
– Говорят?
– Это надёжный источник.
– Странно… Если хотя бы часть из того, что вы говорите, правда, странно, что местные его пропустили.
– Они и не собирались делиться. Всё ждали…
– Великий художник – это мертвый художник[2]. Я правильно понял?
– Совершенно верно.
– Сколько ему?
– Никто не знает. Известно только, что он родился до Трёхдневной Войны.
– Так ему должно быть не меньше…
– Да, и он…
– Не собирается покидать этот мир.
– К сожалению, да.
– Дилетанты.
– Я бы не сказал. По их словам, он вроде как святой. Ничто его не берёт.
– Так уж и ничто?
– Вы имеете ввиду крайние меры?
– Вот именно. Святость Иоанна[3] не спасла его голову.
– К нему подсылали убийц…
– И что?
– Он всё ещё жив.
Охотничий азарт возвращался к нему пьяным теплом, заставляя быстрее биться холодное сердце.
– Дилетанты, – повторил Джек Браун, всё больше волнуясь.
– Так вы в игре?
– Да!
А как же иначе? Ведь это он создал её – охоту для избранных, утомлённых богатством и властью богатых ублюдков, безнадёжно скучающих на безбожном Олимпе.
После войны, начавшейся по ошибке и закончившейся уничтожением невинной страны и глобальным испугом, мир заново поделили. На новых территориях возникли новые государства, где новая власть, объединённая старым законом «мир для богатых», пыталась строить новую жизнь, вливая молодое вино в мехи ветхие[4].
Году в 2117 на одном из вошедших в привычку приёмов по случаю тридцатилетний преуспевающий журналист модной газеты, Джек Браун, мимоходом услышал резкое замечание в адрес художников:
– Вся эта богемная сволочь слишком много о себе думает. Радовались бы тому, что их поганая мазня вообще кому-то нужна.
Тема его волновала.
– Вы это обо всех или о ком-то конкретном? – спросил он раздосадованного господина в костюме из лунной парчи.
– Слышали о Голом Британце?
– О мистере Fuck?
– Да, об этом нахале, рисующем жопой.
– Ну как же, его работы…
– Дерьмо!
– …весьма популярны.
– И стоят миллионы, хотя за это убожество я и гроша ломаного не дал бы.
Мысль как предчувствие, шорох сознания, пыль ускользающего нечто, и вдруг…
– А хотите, сэр, я заберу у него работы, не заплатив ни цента?
Знания, однажды усвоенные, не исчезают бесследно. «Если вы хотите достичь цели, не старайтесь быть деликатным или умным. Пользуйтесь грубыми приёмами. Бейте по цели сразу. Вернитесь и ударьте снова. Затем ударьте ещё, сильнейшим ударом сплеча»[5]. Он это помнил.
– Что, заболтаете его до смерти?
– Это уж как придётся. Хотите пари?
Так родилась Охота. Позже идею подхватил «Блэкус» – один из крупнейших в мире послевоенных аукционных домов. Основанный 13 мая 2078 года большим почитателем искусства, полковником в отставке Маркесом Блэком, «Блэкус» стал закрытым клубом для внезапно разбогатевших на Новых Приисках бывших военных, решивших, что вкладывать в «мазню» куда безопасней и прибыльней законного убийства и грабежа.
Совместно с «Блэкус» были разработаны «Правила ведения охоты в реалиях современного мира», которым должны были следовать все без исключения «охотники за талантом».
Правила были просты: в течение года нужно было вынудить художника (жертву) отдать свои работы – любым способом. Жадность, тщеславие, зависть, уныние жертвы – всё шло в помощь охотнику. Убийство, тщательно замаскированное под самоубийство, или несчастный случай считались мерой крайней и применялись в исключительных случаях, когда упрямство гения становилось единственным препятствием на пути к победе. Платить художнику даже самую малость было строжайше запрещено.
Жертва выбиралась осознанно, по таланту. Армия наёмных дилеров, искусствоведов и перекупщиков всех мастей работала без устали, выискивая крупицы золота в огромной навозной куче послевоенного арт-рынка. Поначалу охотились за известными, кем-то уже раскрученными и в большинстве своём бездарными «клоунами по контракту», но быстро от них отказались: территория хорошо охранялась. Взялись за способных, но было скучно: слишком сговорчивые. Потом за талантливых. С талантливыми было интересней всего: те просто так не сдавались.
Первый из игроков, завладевший работами жертвы, получал звание «победителя сезона» и право продажи «трофеев» на аукционе «Блэкус». Десять охотников, заменяемых, но всегда неизменным количеством, бились за звание лучшего. Информацию о жертве каждый участник получал в день старта – за год до официального открытия торгов. Обыватель видел лишь то, что было дозволено: благополучная элита помогает бедным художникам, покупая работы достойных на известном и всеми уважаемом аукционе «Блэкус».
2119 год стал годом первой Охоты, а Джек Браун – первым победителем сезона.
Тридцать два сезона – тридцать два художника: двенадцать сами отдали работы и сменили профессию, девятнадцать были обмануты, и один, самый упёртый и, как оказалось, самый талантливый, покончил с собой. «Не выдержав мук непризнанности, художник покончил с собой», – писали газеты. «Чушь! – подумал тогда господин Браун, отдавая посмертную дань несчастному. – Настоящий талант свободен от страстей. Работа – вот его слава, его признание, его любовь. Хотите обидеть художника – лишите его возможности творить. Бросьте его в яму, сожгите холсты – вот тогда он будет несчастен».
Цифры, цифры… Сухая статистика, запись в архиве, который никто никогда не прочтёт, и… целая жизнь.
Мощное древо вырвано с корнем рукою безумца, возомнившего себя равным Творцу. Нищий художник и богатый бездельник, дающий и отнимающий ради забавы, жизнь и убийство по праву сильнейшего – качели падшего мира, где зло побеждает добро, из века в век распиная дарующего любовь Бога.
– Глупый, доверчивый Авель…
Пройдя огонь и воду, дойдя до труб медных в здравом уме, сам хозяин для юных Джеков, теперь уже господин Браун задумчиво смотрел в раскрытое окно, мусоля потухший окурок.
Звонок озадачил его. Что это? Шутка, розыгрыш, рекламный трюк? «Как музыка Моцарта…» Разве могут быть Моцарты в ИХ мире? Моцарт – глас Бога на грешной земле, милость к падшим, утешение страждущим. «Любовь, любовь, любовь – вот душа гения»[6].
Сколько ни бросай семя в мёртвую землю, плода не получишь; забытая мораль, попранная добродетель, талант как болезнь, а гений – почти преступление. Те немногие, кто помнил мир другим, беззвучно доживали свой век в тени проносящейся жизни. Он выжил лишь потому, что умел приспособиться; цена не имела значения.
Господин Браун выплюнул окурок с ненавистью и чуть слышным ругательством. Высокий порыв прошёл, оставив внутри лишь горькое послевкусие. На Моцартов они ещё не охотились. Привычным движением он поднял трубку старинного телефона.
– Готовьте загонщиков. Охота будет удачной!
Я вижу Свет издалека…
Фантастический рассказ
Поэт улыбнулся в предчувствии строк, тайной сходящих в душу из Великого Ниоткуда, чтобы родиться на белом листе чистой, возвышенной мыслью. Всякий раз, касаясь пером бумаги, он ждал, надеялся, что чудо случится: из ничего родится удивительное, иррациональное Нечто, неподвластное земным законам; словно ангел, пролетая над миром, светлой печалью коснётся земли, соединяя пространства.
Летнее утро, беспечное, по-детски наивное, каким только может быть утро летом, когда пригретая солнцем манящая жизнь каждым мгновением славит Творца, тихим шёпотом тёплого ветра постучалось в скромную келью:
– Здравствуй, Поэт.
– Здравствуй, доброе утро. Я видел: в бескрайних тягучих туманах бродит крылатый Пегас. Чуть слышным журчаньем ручьёв, брызгами счастья шепни ему в ухо: «Друг тебя ждёт». Мы вместе, как прежде, помчимся навстречу мечте в далёкое, чистое детство, где люди, как боги, добры и наивны, где небо так близко, а звёзды большие, где смерти нет, где…
– Только жизнь, – звонкой малиновкой вторило Утро.
Утро любило Поэта – пророка любви, одарявшего его своей улыбкой, когда зарёй окрашенный восток на всю вселенную провозглашает Слово. Утро жалело Поэта: вечный скиталец в мире кровавых рассветов, мир приносящий и миром гонимый ребёнок. Утро хранило Поэта золотистым туманом далёких счастливых миров, надмирным Эдемом, куда возвращаются души, пройдя сквозь земное горнило.
Поэт любил тишину; в тишине рождались заветные строки. Суетность мира роем ненужных мыслей, жёсткой перкуссией глушит небесные струны, заражая пространство серым безверием масс; оглушённый Адам, лишённый отчего дома, бродит по чёрной пустыне в поисках счастья.
Голос неба в журчанье ручьёв, дыхании ветра – там, где покой, чистота и любовь, – нужно только услышать.
Свет, застывший в каплях росы, бархат неспелых яблок, недвижная гладь отражённого неба – мир преходящий и вечный в сознании Вечного; чудо случилось. Строки метнулись – резвые кони, молнией мысль озарила пространство и время. Гордый Пегас расправил белые крылья…
Я вижу Свет издалека:
Его венчают три дороги.
Оставим скучные тревоги,
Мой друг…
* * *
– Сашка, чёрт окаянный! Опять мараешь бумагу?! – пронзающий сердце крик Розы Шайтановны из соседней железной клети беспощадной ордой врезался в тишину, круша и ломая гармонию летнего чуда. – Когда же закончится это безобразие! У всех ночь, а у него, понимаешь ли, солнце светит, птички поют! Прикрой вентиляцию, ирод! Твой свет мешает нам спать!
– Розочка, тише, – зашептал на жену Семён Семёнович. – Свет не худшее в нашей жизни. Мы не видели солнца с Великой Трёхдневной войны. Всё зима да зима…
– Ну и что, что зима. Зато как у всех!
Семён Семёнович Борщиков тихо вздохнул, не смея перечить супруге.
«Нам ещё повезло, – думал он, лёжа на жёстких казённых нарах подземного убежища. – Десять тысяч счастливчиков, укрытых от сгоревшего в ядерном апокалипсисе мира бетонными плитами, лишённые света, на скудном пайке – небольшая плата за жизнь… Господи, кого я обманываю? Навозные черви и то счастливее нас».
Семён Семёнович тихо заплакал.
Где-то глубоко внутри, там, где душа бьётся о ватные стены глухого сознанья, Семён Семёнович отчаянно завидовал Поэту, чья вера рождала новое утро снова и снова. Как давно это было: синее небо, высокое солнце, чистый прозрачный воздух, пьяный от летних трав…
– Мы всё потеряли…
Втайне от всех он тоже писал стихи: об утраченном мире, о жизни, лишённой смысла, несбывшихся надеждах, непознанной любви. Мысль, что и он немного поэт, согревала робкое сердце отставного полковника.
Свет из вентиляции погас. В воцарившейся тьме Семён Семёнович Борщиков тихо придвинулся к потному телу супруги и робко спросил:
– Может, нам пригласить его в гости? Всё-таки двадцать лет как соседи…
– Вот ещё взял – звать сумасшедшего в гости, – Роза Шайтановна громко зевнула. – Завтра пожалуюсь Управбункеру. Пусть поставит вопрос о выселении его наверх, в «любимые дали», подальше от нормальных людей. Хватит с нас его света!
– Он же погибнет…
– Тебе-то что, спи.
Семён Семёнович Борщиков послушно закрыл глаза. Привычная тьма сошла в его сердце. Он тихо уснул, не смея перечить супруге.
* * *
Творчество есть тайна Рождающего, область за гранью, где поверженный разум покорно безмолвствует; мир вне времени, где прямая и круг – суть Единого. Путь к совершенству – «небошественный восход, начало которого – отречение от земного, а конец – Бог любви»[7].
Человек – сопричастник предвечной гармонии; рождённый свободным, что выбирает он? Тьму. Сожжённый Эдем, где властвует время, где боль как спасение падшей душе. Раб похоти, предавший душу, бичующий и мучимый огнём желаний. Лжегосподин на миг, приговорённый к смерти. Что создал он? Мир проклятый, пустыню смрада; преступник и палач в одном лице, он сам приговорил себя к пожизненному сроку, отринув Свет.
Плач ангелов доносится с небес. Плач по потерянному сыну, заблудшему во тьме, в беспамятстве: кто он, откуда. Песчинка в чёрном океане страха, безумец, позабывший дом, откуда вышел он во тьму порока.
Кто скажет падшему, что тьма не мир, в котором он, слепец по жизни, существует? Что сделать, чтобы музыка небес вошла гармонией глухому в душу? Как быть, когда весь мир шагает в ногу к бездне?
Небо рождает Поэта – пророка любви, отдавая невинного в руки безумцев, чтобы глаголом жёг он остывшие души, наполняя ветхий сосуд надеждой и верой. Чтобы пламенем сердца освещал он дорогу идущему, жертвой своей вывел из мрачного ада.
Почему же, как дикие звери, кусаете руку дающего? Почему кричите, ослеплённые злом: «Ату его! Распни!»
Вы тоже поэты? Почему же так мерзок ваш крик?
[1] ES (ExStations) – «Бывшие Штаты».
[2] «Великий художник – это мертвый художник» – закон Тиссена.
[3] Святость Иоанна… – Иоанна Крестителя.
[4] «…И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие» – Евангелие от Луки, гл. 5.
[5] Слова У. Черчилля.
[6] Слова В. А. Моцарта.
[7] «…небошественный восход, начало которого – отречение от земного, а конец – Бог любви» – преподобный Иоанн Лествичник, «Лествица».
От автора:
«Член Творческого союза художников России, член Клуба мастеров современной прозы «Литера-К», кандидат в члены Интернационального Союза писателей.
Я родилась в 1970 году в городе Пенза. Мои родители – художники. Моя прабабушка Зина была «толстовкой» и долгое время переписывалась с дочерью Л. Н. Толстого, Татьяной.
В 1988 году с отличием окончила Пензенское художественное училище им. Савицкого.
С 1995 по 2003 год познавала жизнь в Мелихове, в музее А. П. Чехова.
Я зрелый человек со своим сложившимся мировоззрением и понятием жизни. Я освободилась от ненужных иллюзий и чужих мнений. Я знаю, чего хочу, и ещё лучше – чего не хочу. Я перестала гнаться за миражами, потому что знаю свой путь. Я всё ещё могу и хочу думать. Моё будущее находится в руках Божьих, поэтому я спокойна…»
