Край мой отчий – прикаспийская низменность или вмятина от ангела падшего…
МОЙ ДЕД
В образованье был сплошной пробел.
Крестьянин. Руки, как коряги.
Расписываться даже не умел.
Он просто крест поставил
на рейхстаге.
РАССКАЗ БАБУШКИ
– Беда одна не ходит, это верно…
В сорок втором погиб на фронте мой,
а через месяц после похоронки
из пятерых оставшихся детей
Надежда – старшая,
шестнадцать лет, невеста,
помощница –
от менингита умерла…
На кладбище ее похоронила
за три рубля тогдашними деньгами
и деревянный справила ей крест…
Могилку долго я не навещала,
едва хватало силы на живых.
Поди-ка, четверых поставь на ноги!
Когда ж пришла, креста не отыскала.
Видать, пошел кому-то на дрова,
зима тогда была у нас суровой…
Теперь, как на могилки прихожу,
ищу примерно, где её,
и плачу.
ТРЕТИЙ ПОЕЗД
«Пошарь, хозяйка, под заплатою,
да не жалей своих рублей, —
гадалка в мае сорок пятого
гадала бабушке моей, –
Ты заплети косу до пояса,
и платье новое надень.
Твой муж вернется третьим поездом.
А третий поезд – через день».
Под неказистой старой сливою,
что очень кстати расцвела,
стояли бабушка счастливая
и дети – меньше мал мала.
Они стояли, взявшись за руки,
они таращили глаза.
А слива расточала запахи,
и с неба падала слеза…
Вот здесь в семейной нашей повести
я резко открываю дверь:
«Он не вернется третьим поездом!
Не верь ей, бабушка, не верь!
Нет у гадалки этой совести».
И я кричу через года:
«Он не вернется третьим поездом!
Он не вернется никогда!»
«Ну что ты расшумелся, лапушка?
Конечно, не вернется он.
Но той гадалке ваша бабушка
шлет самый искренний поклон.
Что смотришь, как на сумасшедшую?
Поклон ей низкий от меня».
И с расстановкою, неспешно так:
«Мы были счастливы три дня».
ИЗ БАРАЧНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ
«Я двадцать лет с ним прожил через стенку…»
Е.Рейн «Алмазы навсегда»
…а жили мы в бараке деревянном,
сработанном еще рабами Рима,
ну, то есть до семнадцатого года.
По имени промышленника Круппа
он назывался крупповский барак.
Два этажа и лестница снаружи,
расшатанная. Как она скрипела!
Но все ж вела к нам, на второй этаж.
Сосед наш через стенку, Петр Савельич
был инвалид войны. В младые годы
он след оставил на Сапун-горе,
и вместе с ним стопу свою оставил.
Ему ботинки шили на заказ.
Один обычный, а другой – «с секретом».
Он начищал их черным гуталином,
до блеска драил в коридоре общем,
где каждая барачная семья
имела стол отдельный с керосинкой.
На керосинке мать обед варила,
заглядывая иногда в кастрюлю.
А дядя Петя начищал ботинки
и исподволь на мать мою глядел.
Его жена давно ушла к другому,
но иногда захаживала в гости
к другой соседке нашей, к тете Клаве.
Худая, маленькая, «божий одуванчик».
А звали ее Тасей. В паре с Клавой
она чаи гоняла в коридоре
за Клавиным столом и говорила
между глотками: «Жаден, жаден Петр».
Еще глоток: «Куркуль, единоличник».
У дяди Пети кроме спецботинок
была еще машина «инвалидка»
в сарайчике под окнами барака,
двухместная, с движком мотоциклетным.
Как заведет – хоть выноси святых!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В году примерно восемьдесят пятом,
ну да, к сорокалетию Победы
он получил отдельную квартиру
с удобствами, на первом этаже.
И вместо «таратайки — инвалидки» —
новехонький, с иголки «Запорожец»
от партии с правительством в награду
за ратный подвиг сорок лет назад.
Прибавь еще: к нему вернулась Тася.
Как говорят, беда одна не ходит,
а коль уж повезет – так повезет.
Жаль только, что недолго счастье длилось,
и вскоре умер он. Зато осталась
с квартирой Тася. А машину продала.
И вновь она ходила к тете Клаве.
Опять чаи и снова разговоры
про мужиков. К ней сватался какой-то
пенсионер районного значенья.
– «Интеллигент. Пришел ко мне с цветами.
Да он в постели ничего не может!
Жених… Вот Петя т-а-м был не культя!» …
* * *
Облака плывут над 1-й Перевозной.
То сойдутся, то обратно разойдутся.
Если вверх смотреть – не выкатятся слезы.
Баба Мотя, баба Поля, баба Дуся…
Три старушки со смешными именами,
три подружки,
вы здесь больше не живете.
Облака плывут над вашими домами,
баба Дуся, баба Поля, баба Мотя.
Здесь мальчишкой, оседлав забор тесовый,
мазал губы синевой тутовых ягод.
Здесь летало мое детство, невесомей
голубей из ученических тетрадок,
под присмотром трех старушек дальнозорких.
вовсе не богатырей из сказок русских…
Как же мне теперь без вашего дозора,
баба Мотя, баба Поля, баба Дуся?
В ПОТАЕННОМ САДУ
В потаенном саду
круглый год распускаются почки.
Вешний запах цветенья
царит в потаенном саду.
В том саду навсегда
все мы – чьи-то сыночки и дочки,
все мы – братья и сестры
по совести, и по стыду.
В потаенном саду
под мерцающей веткой березы
так легко засыпать
на шершавых ладонях отца.
В потаенном саду
так сладки наши детские слезы,
наши вечные слезы
мы там не стираем с лица.
* * *
«…и смешаем там язык их так,
чтобы один не понимал речи другого».
Бытие, 11:7
— Я узнал тебя, кореш родной,
хоть при тачке ты нынче в башлях.
Мы с тобою в бригаде одной
вавилонскую строили башню.
Помнишь, вместе месили раствор
знаменитой совковой лопатой?
Как тогда торопил нас «бугор»,
в совершенстве владеющий матом!..
Горы золота нам обещал,
отрабатывал горловые…
А потом вроде трест обнищал,
и строительство остановили.
С той поры что-то мне не везет.
Ты же знаешь, пахать я умею.
Вот и грузят на тех, кто везет,
да с зарплатой мудрят что-то, змеи.
Ты-то как? Вижу сам — с ветерком!
Иномарка. Прикид. Не зазнался?
Что воротишь лицо? Не зна-ко-ом?..
Извини, брат, видать обознался…
* * *
Этот дом с виноградником и огородом,
где родился я сорок тому назад,
мы его продали через полгода
после смерти отца…
А еще был сад.
Ну не сад, а так, несколько деревьев,
но и их обработать – надобно сил.
Сливы, вишни и персик – редкость в то время.
Первый раз у нас он плодоносил.
И последний. Под тяжестью урожая
раздвоился ствол его до самой земли,
и плоды зеленые на этой земле лежали
и уже дозреть не могли…
А в комнате, откуда беру начало,
в потолок был ввинчен стальной крючок.
На него вешали зыбку, и мама ее качала,
чтобы не приходил ночами серый волчок.
Но он приходил, и я горько плакал.
Тогда папа быстро шел в чулан за ружьем,
дедушка брал вилы, бабушка – скалку,
мама в ладоши била, и волк не лез на рожон…
Дедушка давно похоронен на Старом,
бабушка и папа на Новом лежат.
То, что от продажи дома осталось,
в 92-м Сбербанк слизал.
Мама постарела, не поет больше песен,
их теперь жена моя дочке поет.
Не забыть бы, поставить на даче
подпорки под персик,
обещает быть урожайным год.
* * *
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
На дармовых харчах и так ты растолстела.
Еще мой скудный ум на выдумку горазд,
а много ль даст тебе мое худое тело?
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Не в этих кирзачах приду сюда я снова.
Тебе привычны плач и вопиющих глас,
а что ответишь ты на матерное слово?
Отдай мне сапоги, кладбищенская грязь.
Ведь мы с тобой родня по плоти и по крови…
Не чавкай как свинья. Прощай на этот раз.
Я смертное себе еще не приготовил.
* * *
Валентине Маркеловой
Я на рынке. В кармане — зарплата.
Нет со мной ни черта, ни брата.
Оставляю за рядом ряд.
Тусклый взгляд ничему не рад.
Где теперь она – детства страна
безмятежная, не смотря на…
И подарки ее скупые.
Я бы оптом сегодня скупил их.
Да не купишь синее марево,
где, кружась, восхищала нас
птица счастья – булочка «жаворонок»,
две изюминки вместо глаз.
* * *
Мама на ночь ставит чайник кипятить:
«Вдруг к утру отключат воду, газ и свет.
А у нас и чая в доме нет.
Как же утром чаю не попить?»
Я так ясно вижу утро это:
конец воды,
конец газа,
конец света.
А нам все нипочем.
Сидим на кухне, чай пьем.
* * *
Царство Небесное – это летний парк:
колесо обозрения, карусели, лодки…
Папка меня подкидывает на руках
и сажает на плечи. Походкой легкой
он проходит ворота, огибает цветущий куст,
весело смеясь и свободно жестикулируя.
Без костылей идет.
Мама смеется, сестра смеется, я тоже смеюсь.
И никогда ему ногу не ампутируют.
А потом за усыпанным цветами кустом,
на широкой аллее, где повсюду фонарики,
мы встречаемся с папиным другом – дядей Христом,
и он мне дарит разноцветные воздушные шарики.
А потом мы катаемся на карусели за просто так,
и на колесе обозрения и на лодках, как водится.
Ведь Царство Небесное – это летний парк,
где даже мороженое раздает бесплатно тетенька Богородица.
* * *
Край мой отчий – прикаспийская низменность
или вмятина от ангела падшего.
Я к нему приговоренный пожизненно,
что едино с погребением заживо.
Хочет к небушку душа, тянет крылышки,
а до небушка-то, ох, как далеченько…
– Господь-батюшка, – кричу, – дай мне силушки.
Отпусти грехи. Ты строг, да не мелочен.
Обессиленный стою на дне ямы я,
а Господь мне говорит укоризненно:
– Потерпи еще, душа окаянная.
Ты сюда приговорен лишь пожизненно.
Об авторе:
Дмитрий Казарин родился в 1960 году в Астрахани. Окончил профтехучилище связи, Астраханский морской рыбопромышленный техникум. Работал электромонтером, слесарем-сантехником, мастером тепловых пунктов, начальником котельной, главным механиком автотранспортного предприятия. В настоящее время – ответственный секретарь Интернационального Союза писателей.
Стихи пишет с 1978 года. В 1997 году принят в Союз российских писателей, через год перешел в Союз писателей России. Является членом бюро Астраханского регионального отделения СПР.
Стихотворения публиковались в журналах «Рабочая смена», «Аврора», «Арион», «День и ночь», «Наш современник», в «Литературной России» и др.
Дмитрий Казарин – автор четырех поэтических книг, дипломант Первого всероссийского совещания молодых писателей в Ярославле (1996 г.), лауреат Всероссийской премии имени В.К. Тредиаковского (2005 г.), первый лауреат учрежденной Интернациональным Союзом писателей премии имени Н.В. Ваганова (2015 г.), лауреат ряда региональных премий, в том числе имени Клавдии Холодовой (2000 г.), имени Михаила Луконина (2002 г.).
