Но слово было дано…

Часть 1

Проверка «паровозом»

Дождь не прекращался ни на минуту. Он шёл вторую неделю, и жители столицы уже смирились с ним и относились к нему с той долей обычного безразличия, с каким все мы относимся к тому, что неизбежно должно произойти. Порою уже не верилось, что когда-нибудь с небосвода вновь улыбнётся солнце исчезнут и эта слякоть, и этот холод, и этот дождь. Он был такой густой и мелкий, что походил скорее на туман. Из вагона мне было видно, как ветер гнал его в свете фонарей вдоль перрона огромными волнами и пассажирский состав, стоящий на соседнем пути, тонул в облаках водяной пыли. Какой унылый вид! Я задёрнул занавеску.

До отправления поезда оставалось двадцать минут. Я ехал в Саратов по делам фирмы. Багаж мой состоял из пакета с продуктами и небольшой спортивной сумки. В ней вместе с вещами и тетрадью, в которую я заносил свои дорожные впечатления и рассказы попутчиков в надежде, что они пригодятся мне в дальнейшем на писательском поприще, лежала фляжка с коньяком: был конец сентября, ночи стояли холодные, да и мало ли какая оказия может случиться в дороге.

Я был в купе один. Переговоры в Саратове предстояли сложные, и я в который раз пытался просчитать заранее все возможные варианты. Размышления мои прервал толчок, и я понял, что мы едем. Дверь в купе с шумом открылась, и вошёл мужчина лет шестидесяти, крепкого телосложения. Капюшон его плаща был откинут назад. Высокий лоб и открытый доброжелательный взгляд придавали его лицу мягкость и благородство. Лицо и усы его были мокрыми от дождя, но в глазах светились радость и молодой задор. Прямая спина и уверенность, с которой он держался, выдавали в нём бывшего военного.

– Ну и погода! Это же просто сказка! – с восхищением произнёс он, поздоровавшись и поставив на пол чемодан.

Я не разделял его восторга и отвечал, что хуже погоды невозможно себе представить.

– Ну что вы, – улыбнулся он, – после такого дождя обязательно пойдут опята! Вы не любите собирать грибы? А я, знаете, обожаю эту тихую охоту.

Он протянул мне руку:

– Будем знакомы, Алексей Иванович.

Я назвал себя. Пришла проводница с постельным бельём. Мы заказали чаю.

– Как вы смотрите на то, чтобы заморить червячка? – спросил мой попутчик и, не дожидаясь ответа, стал выкладывать на столик свои съестные припасы. – Вы знаете, порою сам себе удивляюсь, – продолжал он, – стоит мне оказаться в поезде – я тут же усаживаюсь есть, причём ел я перед этим или нет, не имеет никакого значения. Особенно обожаю копчёную колбасу.

Он назвал один из сортов и стал аппетитно рассказывать о её достоинствах. Я так заслушался, что опомнился лишь тогда, когда содержимое моего пакета оказалось на столике.

– А в купе у нас довольно прохладно, – пожелав мне приятного аппетита, заметил он.

Чтобы согреться, я предложил ему коньяку. Едва мы закусили, он настоял, чтобы я убрал фляжку.

– Вы уж меня извините, я выпил, чтобы согреться, а пить просто так, да ещё в дороге – это баловство, – улыбнулся он. Что-то по-детски чистое и беззащитное промелькнуло в его улыбке.

Мой попутчик ехал в Саратов повидать друга. Мы разговорились.

– Вы бывший военный, – сказал я, – и закончили службу полковником.

– Подполковником, – без тени самодовольства, что я принял его за полковника, отвечал он.

– А ваш друг?

Он достал фотографию и протянул мне.

– Угадайте.

Это был мужчина примерно одного возраста с н. им. Гражданский костюм, сидевший на нём безукоризненно, едва ли мог сбить меня с толку. Умное лицо, внимательный взгляд, твёрдо сжатые губы, волевой подбородок – всё решительно указывало на то, что в прошлом этот человек командовал людьми и имел над ними большую власть.

– Трудно сказать, – произнёс я, возвращая фото. – Но что он был старшим офицером, нет никакого сомнения.

– Вы не ошибаетесь?

– Я за это ручаюсь.

Я действительно был в этом абсолютно уверен.

– Он был старшиной роты и уволился в запас в звании старшего прапорщика, – пряча фотографию, сказал мой попутчик. – К слову сказать, некоторое время он был и моим старшиной.

– Старшина в армии – фигура заметная, – сказал я, вспомнив старшину из сериала «Солдаты», и невольно улыбнулся.

– Это был настоящий старшина, – пропустив мимо ушей моё замечание, продолжал он, – и многие, кто знал его по службе, в том числе и старшие офицеры, почитали за честь быть его другом. Вы служили в армии? Вот то-то и оно! – Он с сожалением посмотрел на меня. – Современная молодёжь, насмотревшись дешёвых сериалов, считает службу в армии в чём-то схожей с лёгкой прогулкой по жизни с забавными приключениями. А служба в армии –это тяжёлая работа, требующая от человека полной самоотдачи, и клоунады в ней никто не потерпит. Создатели сериалов об армии по части выдумки большие мастера. Это хорошо. Но что за охота так безбожно врать? Жизнь казармы намного проще, прозаичнее, суровее. Если бы в армии были такие старшины, как в сериалах, то, поверьте, подчинённым было бы не до смеха, и я сомневаюсь, что после службы кто-нибудь из них с гордостью вспомнил бы такого старшину.

Что я мог ему на это возразить? Он говорил правду. Мне не раз доводилось бывать в компаниях бывших военных и, едва разговор заходил об армии, все, словно сговорившись, первым делом вспоминали старшину роты; каждый, горячась и перебивая собеседника, старался доказать, что его старшина был строже и жёстче других.

Вошла проводница, держа в обеих руках по полдюжины стаканов в железных подстаканниках. Мой попутчик поспешил освободить место на столике.

– Ну, кудрявый, – подмигнула она ему, – что смотришь? Принимай стаканы.

Это было хамство. Надо отдать ему должное: ни один мускул не дрогнул на лице его; лишь проступившая на щеках и скулах бледность выдала всё, что творилось в его душе в это время. Он принял стаканы, молча поставил их на столик и сказал подчёркнуто ровным голосом:

– Когда я вас увидел, у меня сложилось впечатление, что вы умный, воспитанный человек, но, возможно, я ошибся.

Она явно не ожидала такого ответа. Краска бросилась ей в лицо.

– Ну вот, уже и пошутить нельзя, – фыркнула она и поспешила уйти.

Я с трудом сдержал свои эмоции. Она даже не нашла нужным извиниться, и я нелестно отозвался о проводницах.

– Проводницы тут ни при чём, – возразил он, – и не надо стричь их всех под одну гребёнку. Как это ни горько признавать (но ведь от правды никуда не денешься), у нас у всех это общая беда: мы сначала говорим и делаем, а потом уже думаем.

– Возможно, но извиниться ей никто не мешал.

– Что вам на это сказать, – вздохнул он, – наверное, вы правы. В жизни, если не хотите, чтобы она стала невыносимой, к таким моментам надо относиться проще. Между прочим, именно благодаря, если так можно выразиться, подобному случаю я и познакомился с моим другом.

Во мне проснулось любопытство.

– Как же это случилось? – спросил я в надежде, что он не сможет удержаться от воспоминаний.

Мой попутчик извлёк стакан с чаем из подстаканника и осторожно зажал его в ладонях, грея руки.

– Познакомились мы без малого сорок лет назад, – начал рассказывать он. – Я в то время был сержантом срочной службы. В воскресный день вместе с солдатами и сержантами нашей части я ехал в город на трамвае. Светило солнце, пели птицы, цвела сирень, и на душе у меня было светло и радостно. Народу было немного, и я сел на свободное место напротив дверей. Впервые за полгода оказавшись в увольнении, опьянев от весны и новизны впечатлений, я жадно смотрел в окно, забыв обо всём на свете, и не заметил, как рядом со мной оказался забулдыга.

– Что, начальничек, отдыхаем? – наклонился он ко мне, обдавая меня винным перегаром. – Будь моя воля, я бы перевешал вас всех до одного. Вы у меня вот где сидели все два года, – он коснулся рукою шеи и стал перечислять все обиды, что нанесли ему сержанты, когда он служил срочную службу.

– И что ты к парню пристал, – не выдержал сидевший за мною старик. – Вон сколько мест освободилось, сядь лучше, отдохни.

– Ты, дед, в наши дела не лезь, – огрызнулся тот, – у нас с ним особый разговор. А отдохнуть я успею: мне до моей остановки ещё ехать и ехать.

Тут он начал давать мне такие определения, среди которых «кровосос» было самым безобидным. А я слушаю его и улыбаюсь. Я ещё с детства твёрдо держался правила: ты меня хоть горшком назови, только в печь не сажай. Он видит, что я на его слова ноль внимания, ещё больше злится, но в драку не лезет.

– А если бы полез? – не удержался я.

– Если бы полез, мало бы ему не показалось. Родился и вырос я в казачьей семье, на хуторе. Может, слышали: хутор Весёлый Ростовской области? Нет? Ну да это и не важно. Так вот. Жить на хуторе – всё равно что жить на вулкане: народ кругом горячий, отчаянный и смелый до безрассудства. Драки на хуторе такое же обыденное дело, как зимою насморк, и если постоять за себя не умеешь, то лучше собирай вещи и езжай куда подальше. Помню, дня не проходило, чтобы ты кому-нибудь не навешал или не навешали тебе. Дом наш был недалеко от Ширака. Так прозвали единственную пивную на хуторе местные шутники. Заглядывали туда частенько и местные ребята. Наберут пива и потягивают его на улице возле входа. Идёшь мимо – кто-нибудь из них обязательно к тебе прицепится.

– Как же так? – не удержался я. – Пивная в казачьем хуторе – и вдруг Ширак.

– Название, согласен, неожиданное, но очень точное, – улыбнулся он и на короткое время замолчал. –
Казаки народ наблюдательный и заметили, что в пивную, как правило, все идут с шиком, а оттуда некоторые возвращаются, извините за выражение, раком. В пивной от желающих облегчить голову после вчерашнего уже с утра было не протолкнуться. А пиво без водки, как говорится, деньги на ветер. А после водки некоторых непременно тянет на подвиги. Я всё это рассказываю к тому, что драться я умел и драки не боялся. Я и сейчас за себя могу постоять, а в то время и подавно. Смотрю я на забулдыгу и улыбаюсь, а он от злости, что его слова меня не задевают, чуть из штанов не выпрыгивает. Трамвай перед очередной остановкой стал притормаживать. В это время от группы солдат, стоявших на задней площадке, отделился старший сержант и направился к нам. Я знал, что он из первой роты, в части все сержанты знают друг друга в лицо. Подошёл он к нам, положил свою руку скандалисту на плечо и говорит: «Мужчина, вы так заговорились, что можете проехать свою остановку; вам сейчас выходить». Сказал и слегка, как показалось мне, сжал его плечо. От этого пожатия боевой задор скандалиста как ветром сдуло. Видно было, что такое продолжение стало для него полной неожиданностью.

– Да-да, – делая шаг назад, чтобы освободиться от руки, державшей его, с готовностью произнёс он, – я выхожу. – И едва двери открылись, он по ступенькам вниз – и уже стоит на земле.

– Эй! Куда же ты? – окликнул его старик, предлагавший ему отдохнуть. – Вот чудак человек, тебе же ещё ехать и ехать. Подымайся обратно.

– Нет уж, спасибо, – отозвался тот и рукою показывает на моего сослуживца, – он мне чуть плечо не сломал; я лучше пешком пойду, чем ехать вместе с этим медведем.

В это время двери закрылись, и мы поехали дальше.

– Ну что, давай знакомиться, – улыбнулся мой «спаситель», – Вершинин Павел, – и протягивает мне свою руку.

Глянул я на неё: обыкновенная аккуратная рука, только пальцы тонкие и длинные, как у пианиста, и протянул свою…. Это была не рука, а стальные клещи, и я невольно вспомнил слова моего обидчика.

– И с того дня вы стали неразлучными друзьями, – сказал я, теряя интерес к его рассказу.

– Ошибаетесь, – пропустив мимо ушей моё замечание, продолжал он, – это произошло значительно позже. У меня служба заканчивалась через полтора года, а ему оставалось служить чуть больше месяца.

Во мне снова проснулось любопытство.

– Значит, он уже тогда решил стать старшиной?

– Ну что вы. Он об этом даже не думал, хотя однажды сказал мне, что служба в армии ему нравится. Командование части не раз предлагало ему продолжить службу в качестве прапорщика, но он всякий раз отказывался. Год назад у него умерла мать, которую, со слов Павла, отец его очень любил, и после её смерти старик сильно сдал. Не мог же он оставить отца одного, без поддержки и помощи: Павел был единственным ребёнком в семье. К тому же после возвращения домой он планировал продолжить учёбу в институте. И вот незадолго до своего убытия из части он получает письмо от отца с известием, что тот женился. Можете представить, что творилось у него в душе. Через две недели он уехал в школу прапорщиков.

– Как же в жизни всё интересно складывается, – заметил я, – не сообщи ему отец о своей женитьбе, и он бы со спокойной душою уехал домой.

– Мало того, – подхватил мой попутчик, – армия бы лишилась одного из лучших своих старшин, ну а я бы сейчас не рассказывал вам о своём друге. Вернулся он через полгода, и его назначили старшиной нашей, пятой роты. За четыре месяца, что у нас не было старшины, своеволие старослужащих стало до того несносным, что все и голову опустили. Если вы хоть однажды шли по бескрайней выжженной зноем раскалённой степи под немилосердным июльским солнцем, когда каждый ваш шаг отдаётся у вас в голове и, чтобы поднять руку и вытереть пот с лица, у вас уже нет сил, вы поймёте, какие чувства владели тогда нами. Весть, что прибыл новый старшина, мгновенно облетела часть, и в наших душах появилась надежда, что его назначат к нам и вся эта вакханалия закончится. Пока ротный находился в казарме, был порядок, но стоило ему уйти из подразделения – наступало безвластие.

Как сейчас помню: ротного в тот день вызвал к себе начальник штаба. Было это двадцать шестого ноября. По случаю моего дня рождения я был освобождён от занятий и находился в казарме. Я решил написать домой, взял бумагу и подсел к окну. В казарме было холодно и неуютно. Несколько раз принимался я за письмо, но мысли мои никак не хотели выстраиваться в нужном направлении. В самом деле, не писать же домой, что батареи у нас в казарме чуть теплее парного молока? В очередной раз скомкав начатое письмо, я стал смотреть в окно. На улице было холодно и грязно. Погода нас явно баловала: старослужащие говорили, что в прошлом году в это время уже лежал снег. Небо затянуло тучами, ветра не было. Природа словно замерла в ожидании приближающихся настоящих холодов. Вдруг вижу: от штаба идёт наш командир, а рядом с ним Павел. Он был в форме прапорщика, но я его узнал сразу. Если не считать формы, внешне он почти не изменился, только во взгляде появилась твёрдость человека, наделённого действительной властью карать и миловать. Не успели они с командиром зайти в канцелярию, как ротного вновь вызвали в штаб. В тот день дневальным по роте был старослужащий рядовой Козорез. Он был из второго взвода, парень нагловатый и хитрый. У меня с ним были свои счёты.

В один из парко-хозяйственных дней, в субботу, в роте как всегда проходила генеральная уборка. Я был дежурным по роте. Козорез в канцелярии протирал от пыли светильник и разбил плафон. «Косарев, скажи ротному, что он сам сорвался с потолка», – сказал он мне. Но я не стал его выгораживать. Вечером, после ужина, он вызвал меня на улицу «поговорить». За казармой нас уже ждали двое его дружков. Знаете, среди людей всегда есть такая порода двуногих: как шакалы, они всегда боятся остаться один на один с противником. Втроём на одного? Ну, это мы уже проходили. Чтобы не было следов драки, они старались в лицо меня не бить: за избиение командира, а я был командиром отделения, спрос был особый. Хотя, конечно, и сволочи, а молодцы: два дня я не мог вдохнуть полной грудью. Но и я перед ними в долгу не остался. В драке меня ничто не сдерживало, и я разукрасил их лица, как пасхальные яйца. После этого случая старослужащие не то чтобы стали меня уважать, но связываться со мной опасались. Едва за ротным закрылась входная дверь, в казарме наступила казачья вольница. Смотрю: Козорез прямо в сапогах уже полулежит на кровати, положив себе под голову подушку. Неожиданно в спальном расположении появился Павел – и прямо к нему.

– Встаньте, товарищ солдат, и представьтесь.

– Ещё чего, – нагло отвечает тот. – А впрочем, представиться я могу: я дембель. А ты кто?

– А я старшина.

– Тоже неплохо, – хохотнул Козорез. – Ну что, старшина, – приподнялся он на постели, – давай знакомиться – Коля.

И протягивает Павлу руку.

«Будет сейчас потеха», – подумал я. И точно. Сжал Павел ему руку и говорит:

– А я ваш новый старшина прапорщик Вершинин Павел Петрович, но вам я разрешаю обращаться ко мне просто «товарищ прапорщик». Вам понятно, товарищ солдат?

– Понятно, – отвечает Козорез, а сам уже стоит перед ним на коленях.

– Не слышу, – говорит Павел, а сам продолжает сжимать ему руку.

– Так точно, товарищ прапорщик! – заорал Козорез.

Не успел Павел его отпустить, как тот вскочил на ноги и, словно ужаленный, кинулся в умывальник, тряся рукою от боли. Я подошёл к Павлу и поздоровался с ним так, как и положено здороваться со старшиной.

– Беда с этими дембелями, – подмигнул он мне, догадавшись, что я всё видел.

В это время из штаба вернулся ротный, Павел ушёл в канцелярию.

Через некоторое время они пошли в кладовую. Пошли – это громко сказано. Двери канцелярии и кладовой находились одна напротив другой. Внешне они походили друг на друга как близнецы, с одной лишь разницей: дверь кладовой открывалась наружу, а канцелярии – вовнутрь.

Подошло время обеда. Дежурный по роте построил личный состав в казарме и доложил командиру. Все уже знали, что прибыл новый старшина, и с нетерпением ждали, когда его представят роте. Всем хотелось его видеть, и причиной тому были события, произошедшие, когда ротный, оставив Павла в кладовой, ушёл в канцелярию. Служил у нас в первом взводе рядовой Бычков. Крепкого телосложения, он был сильным, как годовалый бычок. В роте его все так и звали – Бычок. Козорез и Бычков были приятелями, оба числились у ротного в штрафниках. С Козорезом было всё понятно: он только на гауптвахте отсидел суток тридцать, а вот за что ротный грозился уволить Бычкова не раньше тридцать первого декабря, я не знаю. Честно сказать, я и не интересовался этим. Едва Бычков появился в казарме, они с Козорезом отошли в сторону и остановились в проходе, недалеко от расположения моего взвода. Я был за колонной, и видеть меня они не могли.

– Слушай, Макс, – оглядываясь по сторонам, сказал Козорез, – к нам прибыл новый старшина, я его узнал: это бывший старший сержант из первой роты. Не успел прийти в казарму, а уже строит из себя начальника. Нас, дембелей, вообще за людей не считает. Надо бы поставить его на место – он сейчас в кладовой. Может, сходишь потолкуешь с ним?

– Это мы мигом, – согласился Бычков.

– Не верь ему, Бычок, – покинув своё укрытие, сказал я, – врёт он всё.

– Это я в-вру? – от негодования Козорез вдруг стал заикаться. – Да он, к-козёл, чуть мне руку не сломал, до сих пор костяшки болят.

– Не надо было при старшине лежать в сапогах на кровати и строить из себя великого и всемогущего. Да и не ломал он тебе руку: так, просто пожал сильнее, чем обычно. Никто тебе не виноват: сам первый полез с ним знакомиться.

Бычков смотрит то на Козореза, то на меня, и по его глазам я вижу, что он мучается и не знает, кому из нас верить. Мне стало жаль его: я знал, что он считает Козореза своим другом. Дружба, кроме всего прочего, предполагает честность между друзьями, даже в мелочах, а тут было простое желание загрести жар чужими руками. Согласитесь, ну какой это друг!

– Если не веришь мне, – сказал я Бычкову, – спроси у дежурного по роте: он тоже видел, как всё было на самом деле. Да, и не советовал бы я тебе ходить в кладовую. К чему играть с огнём? Как бы тебе это боком не вышло.

– Ой-ё-ё-ёй, – сделав пальцы веером, покрутил руками Козорез, – только не надо пугать ежа голой задницей! Пойдём, Макс, в бытовую комнату, а то этот балабол не даст нам поговорить.

– Ладно-ладно, – сказал я им вслед, – ещё надо будет посмотреть, кто окажется в роли задницы.

Я не знаю, как удалось Козорезу убедить Макса, но через некоторое время тот отправился в кладовую. За время, что у нас отсутствовал старшина, старослужащие привыкли заходить в неё, словно к себе домой. Макс потянул ручку на себя и вошёл в помещение. Я уже говорил, что он был сильный, как годовалый бычок. Прошло, наверное, минут пять, а он всё ещё не выходил. Я стал беспокоиться – на Павла, конечно. И не зря. Вдруг дверь кладовой с грохотом распахнулась, и Макс, пролетев коридор и головой открыв дверь в канцелярию, растянулся на полу. Ротный ещё не успел сообразить, что произошло, как над Максом уже склонился Павел.

– Ну что же вы, товарищ солдат! Порожка у дверей не заметили, – пояснил он ротному. – Эх, молодёжь, молодёжь, и что это у вас за привычка шагать, не глядя себе под ноги. Давайте я помогу вам встать.

Но тот, придя в себя, сам вскочил на ноги, глядя на старшину ничего не понимающими глазами. Да и было от чего. Ведь не кого-то, а его, Бычкова, такого большого и сильного, минуту назад, словно щенка, выкинули из кладовой.

– Так и заикой можно стать. Ты так больше меня не пугай, лётчик-перелётчик, – подойдя, пошутил ротный. – Ты что хотел, Бычков? – уже серьёзно спросил он, закрывая дверь.

Что ответил ему Макс, я не знаю. Соврал, поди, что-нибудь. Через некоторое время он вышел из канцелярии, прикрывая рукою на лбу шишку величиною с грецкий орех. Новость, что Козорез стоял на коленях перед старшиною, а особенно известие, что Бычок, войдя в кладовую, чтобы с ним разобраться, головой в полёте открыл две двери, прозвучали для роты, как раскаты грома перед освежающей грозой.

Стоя вместе с ротным перед строем, Павел прошёлся взглядом по лицам солдат первой шеренги, а потом по носкам их сапог, и произошло то, что после никто не смог объяснить: строй выровнялся. Командир представил старшину роте; дошла очередь до вопросов.

– А почему вы выбрали нашу роту, а не четвёртую, там ведь тоже нет старшины? – спросил кто-то из солдат.

– Я думаю, это и так понятно, – отвечал Павел. – Кто же не хочет служить в одной из лучших рот части?

Все недовольно зашумели. Это была неправда. Не раз на общем построении командир части в сердцах говорил, что хуже роты, чем наша, у него не было за всю его службу.

– Я не ошибся, – перекрывая шум, сказал спокойно Павел. – Да, сейчас назвать её одной из лучших нельзя, но, поверьте мне, через полгода её будут ставить другим в пример.

При этих словах ротный тяжело вздохнул и похлопал Павла по плечу:

– Веди роту на обед, старшина. Я буду в канцелярии.

Он посмотрел на Павла, и я увидел, как в его глазах мелькнули сомнение и затаённая надежда.

Павел остался один. Он был чуть старше нас, но держался с такой уверенностью, словно за его плечами было лет двадцать старшинской службы. Когда я стал офицером и оказался, как и он, впервые один на один с ротой, я в полной мере осознал, как нелегко ему было сохранять душевное равновесие и спокойствие в то время, когда больше сотни солдат фиксировали каждое его движение и оценивали каждое сказанное им слово. Как дети сразу чувствуют, говорите вы правду или нет, утверждая, что любите их, так и подчинённые мгновенно ощущают, что вы за командир, сразу устанавливая по отношению к вам границу, через которую переступать нельзя. Случается, правда, что и первые, и вторые ошибаются. Мы интуитивно чувствовали, что перед нами стоит настоящий старшина, но верх взяло сомнение, и при следовании в столовую рота устроила ему проверку «паровозом».

– Паровозом? – удивился я.

– Да, вы когда-нибудь в детстве играли в паровоз?

– А… – догадался я. – Чух-чух-чух…

– Совершенно верно, только в нашем случае этот ритм задавался топотом ног. От нашей казармы шла асфальтовая дорожка, выходившая на прямую, как стрела, длинную дорогу, ведущую в солдатскую столовую, глядевшую на неё всеми своими окнами, молча отмечая про себя всё, что творилось на ней днём и ночью.

Всё произошло как-то само собою. Стоило одному из старослужащих сделать пару шагов «паровозом» – рота мгновенно его поддержала. Вместе со всеми топал и я. Это смахивало на предательство, но я ничего не мог с собой поделать. Какое-то нездоровое любопытство пробудилось в душе моей: мне захотелось посмотреть, как поведёт себя в этой ситуации Павел – по большому счёту для него это была проверка на соответствие занимаемой должности. Его предшественник подобную проверку не выдержал. Он растерялся, рота стала неуправляемой. Через неделю старшина сам попросил командира части перевести его на должность начальника склада. Жизнь явно играла с нами в поддавки, и нам казалось, что так будет всегда. По сравнению с нами, мальчишками, старшина был взрослым мужчиной, и поэтому мы, со свойственной нашему возрасту категоричностью, сочли его тряпкой и все как один его осудили. Откуда нам было знать, что всем нам, и не раз, жизнь устроит проверку наподобие той, что устроили ему мы, и что многие из нас её тоже не выдержат и будут придумывать тысячи причин, лишь бы оправдать своё малодушие.

Мы «ехали на паровозе», прибавляя и прибавляя ход.

– Укатали и этого, – слышал я сзади чей-то сдавленный злорадный шёпот.

Старшина шёл впереди моего взвода, и мне было хорошо видно, как он относится к происходящему. Он был совершенно спокоен – словно то, что происходило, его совершенно не касалось. Мне показалось, что в какой-то момент ему даже стало интересно, надолго ли нас хватит. Наконец он прибавил шаг и, поравнявшись с первым взводом, остановив роту, повернул её к себе. Медленно пошёл он вдоль строя, пристально глядя каждому стоящему в глаза. Встретившись с ним глазами, некоторые отводили их в сторону, большинство же делали вид, что рассматривают носки своих сапог. Когда он посмотрел в глаза мне, я проявил характер и выдержал его взгляд. Я видел, что он понимает: своим «паровозом» рота бросила ему вызов. И он этот вызов принял. Если бы он дал волю эмоциям – на его авторитете можно было смело поставить крест. Но он был абсолютно спокоен.

– Хорошо проехали, – сказал старшина. – На первый раз прощаю, – пропустив мимо ушей чей-то смешок, добавил он. – Второго раза не будет. Если «паровоз» повторится, о походном шаге придётся забыть навсегда. Будете передвигаться только строевым шагом или бегом. Развели мне здесь гадюшник! Я этому змеиному клубку не только зубы вырву, но и голову отверну без всякого сожаления. Я старшина, а не работник ТЕР-Р-РА-РИУМА!

Что-то звериное и страшное, напоминающее рычание тигра, было в том, как произнёс он последнее слово.

– А что же вы? – вырвалось у меня.

Мой попутчик внимательно посмотрел на меня.

– Вам приходилось бывать в зоопарке? – неожиданно спросил он. – А видеть тигра? Я сомневаюсь, – продолжал он, – что после того, как вы услышали, как он рычит, у вас возникло желание войти к нему в клетку и потаскать его за уши.

Мы рассмеялись.

– Тот день запомнился нам надолго, – продолжал он. – Раз за разом делали мы попытки прибыть в столовую на обед. Как только при подходе к столовой мы переходили на строевой шаг, а он, из-за отсутствия тренировок, мягко говоря, был у нас неважный, Павел бегом возвращал нас на исходную позицию. Конечно, мы были недовольны. Кому понравятся такие пробежки? Вернув нас в очередной раз к казарме, он перестроил роту в три шеренги.

– Я не могу передать вам словами, какое это отвратительное зрелище – ваш подход к столовой, – сказал Павел. – Вы должны хотя бы двадцать метров пройти строевым шагом так, чтобы все, кто видел, как идёте вы, не смогли сдержать своих слёз. Но чтобы плакали они не от жалости, видя, какие вы все жалкие и немощные, а от зависти, что у них не получается пройти так же чётко и красиво.

Рота оживилась. Его слова пришлись всем по душе.

– Я убеждён, что пройти строевым шагом так, как идёт пятая рота, самая лучшая рота в части, не дано никому! Рота! – скомандовал он. – Напра-во! Заправиться! Попрошу быть внимательнее к моим командам.

Мы видели: старшина действительно верит, что нам по плечу любая задача, и его уверенность невольно передалась нам.

– Смирно! – подал он команду метров за двадцать до столовой. И все мы как один невольно почувствовали в душе гордость за себя и свою роту –таким твёрдым и уверенным был наш строевой шаг. И когда мы подходили к столовой, из окон, не скрывая удивления, смотрели на нас десятки глаз. Да и было чему удивляться: чётким строевым шагом, слаженно и красиво шла рота, считавшаяся худшей в части.

– Стой! – резко скомандовал Павел, когда мы подошли к крыльцу. – Замерли! – ещё громче и резче подал он команду, увидев, что один из солдат решил поправить ремень. – Не шевелись! – и, выждав три-четыре секунды, дал команду «вольно».

Стоя на крыльце и слушая рапорт старшины о прибытии роты на обед, дежурный по части смотрел то на него, то на нас и улыбался.

– Чудеса, да и только, – дослушав Павла до конца, сказал он, ещё больше расплываясь в улыбке. – Заводи роту, старшина.

С этого дня у нас началась новая жизнь.

Попутчик мой вздохнул, словно вновь пережил давно минувшие события. За мокрым окном вагона замелькали расплывчатые огни фонарей. Поезд подходил к какой-то станции.

– Не желаете размяться? – спросил мой сосед, когда состав остановился.

Я отказался. В купе у нас заметно потеплело; мне не хотелось идти в тамбур на холод и дышать чадом от печки.

Он ушёл. В коридоре слышались голоса и шаги пассажиров. Я молил бога, чтобы к нам никого не подселили. Когда за дверью вновь воцарилась тишина, я вздохнул с облегчением. Я не хотел, чтобы нам мешали: рассказ попутчика меня захватил, и я надеялся услышать его продолжение. Остановка была короткой, и через пять минут поезд тронулся. Мой попутчик всё не возвращался.

– Как погода? – спросил я, когда он открыл дверь. – Дождь кончился?

– И не думает, – потирая ладонями руки, чтобы быстрее согреться, отвечал он.

«Это хорошо, что он был легко одет, – подумал я. – Тот, кто продрог, о сне не думает».

– Удивительный народ эти женщины, – продолжал он, улыбаясь и вновь усаживаясь напротив меня, – я имею в виду проводницу. Ведь вот и извинилась передо мной, а всё же повернула дело так, что это я спровоцировал её на грубость. Ну да ладно, я её давно простил. Честно сказать, я даже стал её уважать.

– Помилуйте, за что же её уважать?

– Да вот хотя бы за то, что у нас в купе стало тепло.

– И мы не будем мёрзнуть, как вы в своё время в казарме, – наводя его на нужную тему, сказал я, чувствуя, что в его рассказе самое интересное ещё впереди.

– Я и сейчас с содроганием вспоминаю те дни, особенно ночи, – ответил он и замолчал. Тень печали легла на его лицо. Мы сидели в тишине, слушая приглушённый перестук колёс. Я уже потерял надежду услышать продолжение его истории, как вдруг он улыбнулся и в глазах появился прежний блеск.

– Как ни странно прозвучат мои слова, – заговорил он, – но самым скверным в те ночи был не холод, а острое чувство одиночества и ощущение твоей ненужности в этом мире, словно тебя, маленького и беззащитного, намеренно оставили глухой промозглой ночью на перроне вокзала в чужом городе. Холод лишь усиливал это ощущение. Стыдно признаться, но это было так.

Я уже говорил, что с приходом Павла у нас началась новая жизнь. На третий день утром (рота только-только убыла на занятия), смотрю – я был дежурным по роте, – от котельной идёт Павел, а с ним два слесаря. Один нёс на плече смотанный резиновый шланг, второй – два коротких лома и ключи.

– Что скажешь, Иваныч? – спросил Павел старшего по возрасту, когда слесаря осмотрели батареи.

– Дело знакомое, – отвечал он, погладив смоляные усы. – Промоем на входе две батареи – и в казарме будет настоящий Ташкент.

Павел нахмурился:

– Мы договаривались, что вы промоете четыре.

– Нет, старшина, четыре сегодня никак не получится, – возразил Иваныч, – они же у тебя все по двенадцать секций, плюс окалина. Ты представляешь, какой у них вес? Промоем две сегодня и две завтра с утра.

– Нет, – жёстко сказал Павел, – у меня нет времени ждать: к вечеру обещают минус десять. Четыре, и сегодня, до возвращения роты на обед. Ваше дело – снимать батареи и ставить их на место, остальное я беру на себя. Надо постараться, мужики, – уже дружелюбнее сказал он, – за мной дело не станет: всё, что я вам обещал, всё будет, даже сверх того. Дежурный! – позвал он меня. – Бери двух дневальных, будем носить батареи.

Слесарь, обещавший устроить в нашей казарме Ташкент, развёл руками:

– Вот так всегда: планируешь одно, а выходит другое. Ну что, пацаны, – подмигнул он нам, – набросились на работу.

Перекрыли отопление. В умывальнике подключили шланг и вывели его на улицу. Разложили тряпки под батареи, на случай, если не вся вода уйдёт из системы. Принесли два пустых ведра. Молодой слесарь сбегал в котельную и принёс ещё один короткий лом. Первую батарею, часто отдыхая, несли вшестером: она действительно оказалась тяжёлой, как чугунный мост. Промывали батареи за казармой, ставя на широкую доску, заранее приготовленную Павлом. Первая батарея была забита окалиной так, что вода, пройдя через неё, вытекала струйкой чуть толще спички. Когда выносили вторую, подул северный ветер. Погода стала меняться на глазах: пока промывали батарею, лужа за казармой покрылась тонкой корочкой льда, повалил густой снег.

– Так вы успели промыть батареи? – не удержался я.

– Успели. Только слесари спустили воздух из батарей – и они стали такими горячими, что до них невозможно было дотронуться рукой, взводы стали возвращаться с полевых занятий. Какими-то неведомыми путями все уже знали, что в роте промывали батареи. Обстучав у входа сапоги и отряхнув с шинелей снег, все первым делом бежали к батареям, стуча по деревянному полу подошвами замёрзших сапог. Что тут началось – не передать словами. Все словно с ума сошли: кричали, свистели, хлопали друг друга по плечу… Всех переполняла радость, что теперь в казарме будет тепло. Довольны были и слесаря: когда они, в благостном настроении, вышли из кладовой, карманы их заметно оттопыривались. Что там был не лимонад, я думаю, объяснять не надо.

– Вот это старшина! – слышалось со всех сторон.

– Просто не старшина, а отец родной, – зло сказал один из дембелей, как и все старослужащие недовольный, что с приходом старшины вольница закончилась, – вы его ещё Батей назовите.

– А что, мужики, неплохая идея, – заметил один из солдат, – он это звание заслужил.

– Если так и дальше пойдёт, – отозвался другой, – обязательно назовём, не пройдёт и года.

Я тогда пропустил мимо ушей его слова, а ведь знаете, он как в воду глядел.

– Как же это случилось? – спросил я.

– Весна, надо сказать, в том году не торопилась с приходом, – начал рассказывать мой попутчик. – Была уже середина марта, а сугробы и не думали таять и мороз порою давил так, что уши сворачивались в трубочку. Недаром в народе говорят: бывает такой марток – наденешь трое порток. Внутри нашу казарму уже невозможно было узнать. Стало чисто, уютно; на тумбочках белоснежные салфетки, горшки с цветами. Под руководством старшины в казарме оборудовали спортивный уголок; появилась перекладина, гантели и гири. Внешний вид солдат заметно изменился, и меняться он стал сразу, как только Павел пришёл в роту.

Вечером того же дня на разводе нового караула и суточного наряда с офицером, заступающим дежурным по части, произошёл конфуз. И причиной тому был суточный наряд нашей роты, возглавляемый сержантом Головиным. А дело было так. Офицер, заступавший дежурным по части, дважды пройдя вдоль строя, остановился напротив Головина, и, повернувшись к своему помощнику, стал ему выговаривать, что тот не доложил ему об отсутствии на разводе суточного наряда пятой роты. У помощника от удивления округлились глаза: «Да вот же он, товарищ капитан, стоит за вами». Дежурный обернулся, и теперь пришла очередь удивляться ему. Как все офицеры в части, он безошибочно угадывал солдат нашей роты по неопрятному внешнему виду и теперь с удивлением рассматривал солдат, стоящих перед ним. Все были аккуратно пострижены, бляхи у ремней и сапоги начищены до блеска. Но больше всего на дежурного произвели впечатление шинели: мало того, что они были отглажены, – у них не было бахромы.

– Товарищ капитан, вы, наверное, забыли, что к ним назначили старшиной Вершинина, бывшего старшего сержанта первой роты. Помните, когда он приводил роту в столовую, у него в строю не было ни одного солдата с грязными сапогами. Ну, вы его ещё всегда ставили другим сержантам в пример, – видя озадаченный вид дежурного, напомнил помощник.

– Хорошо, очень хорошо, – рассеянно произнёс капитан и пошёл инструктировать новый караул.

Уже через месяц нашу роту стали выделять среди других – сначала по порядку в казарме и внешнему виду солдат, потом по строевому шагу. По сравнению с другими старшинами у Павла было два преимущества. В то время он был не женат и понятия не имел, что значит ежедневно уходить на службу, когда твоя семья ещё спит, а возвращаться домой, когда она уже спит. Во-вторых, он жил в пяти минутах ходьбы от части, снимая в частном доме комнату с отдельным входом, и мог позволить себе задерживаться на службе столько, сколько считал необходимым. Проведя вечернюю поверку и отбой, он взял себе за правило ещё целый час находиться в подразделении, контролируя, как суточный наряд наводит порядок в роте. Нельзя сказать, что это было хорошо для старослужащих: раньше ротный после отбоя сразу уходил домой, и в казарме самыми главными становились они. Дежурный по роте расставлял у окон дневальных, чтобы вовремя заметить проверяющих, а старослужащие, завесив в бытовой комнате окно и подняв с постели молодого солдата (мой взвод они не трогали: к тому времени я был уже замком взвода и пригрозил им, что разбираться им придётся со мною), устраивали ему «разбор полётов». Но тут было другое дело. Старослужащие, устав ждать, когда старшина уйдет домой, засыпали. Но иногда некоторые из них этот час вылёживали, и «разбор полётов» продолжался. Но не зря говорят: сколько верёвочке ни виться, а конец будет. Однажды ночью Павел неожиданно вернулся в казарму. Дежурным по роте в то время был заместитель командира взвода сержант Миронов.

К слову сказать, сержантом он был никаким: молодой парень, ростом под два метра, косая сажень в плечах, а на старослужащего, что был такого роста, что носом упирался ему в пупок, боялся даже голос повысить. Как-то, оставшись с ним с глазу на глаз, я не выдержал и сказал ему в сердцах: «Слушай, Мирон, меня просто с души воротит, когда я вижу, как ты перед старослужащими бисер мечешь. Честное слово. Ты себя ну хоть чуть-чуть уважай. Ты же всё-таки зам комвзвода!» А он в ответ только молчит и улыбается, как дитя глупое.

Едва Павел ушёл из роты, Миронов расставил дневальных у окон, а сам сел на посту дневального на табурет, дожидаться, когда старослужащие Плетнёв и Гусев разберутся с молодым солдатом из его взвода. Разбирались они с ним в бытовой комнате, принеся для пущей важности из канцелярии стул командира роты.

Когда входная дверь бесшумно открылась и в казарму вошёл старшина, весь в снегу, белый, словно привидение, Миронов от неожиданности чуть не упал с табурета. Он вскочил и уже намеревался шагнуть вперёд, чтобы отрапортовать старшине, но, увидев плотно прижатый к его губам указательный палец, застыл на месте, а после того как старшина показал ему увесистый кулак, и вовсе растерялся, благополучно забыв все слова из доклада.

– Только пикни, убью, – тихо сказал старшина, и дежурный не понял: шутит он или говорит всерьёз.

Как он сумел пройти незамеченным мимо дежуривших у окон дневальных, навсегда осталось для всех загадкой. Из бытовой комнаты слышались чьи-то голоса. Старшина приоткрыл дверь. Гусев, сидевший на стуле командира роты, словно римский император на троне, следил, как отжимается от пола молодой солдат, а Плетнёв курил у окна.

– Как идёт процесс? – спросил Павел, входя в бытовую комнату.

Услышав голос старшины, Гусев как ошпаренный вскочил со стула.

– Какой процесс? – спрятав за спину сигарету и пытаясь её потушить, спросил Плетнёв.

– Воспитательный, – Павел помог молодому солдату подняться с пола. – Иди спать, сынок, – подтолкнул он его к выходу и, закрыв за ним дверь, стал надвигаться на Гусева, пока тот не оказался рядом со своим другом.

– Вы всё неправильно поняли, – залепетал Гусев. – Никто никого не воспитывал. Просто в роте говорят, что Сергеев может отжаться от пола пятьдесят раз. Вот мы и решили проверить, правда ли это.

– Надо же, какое совпадение, – старшина улыбнулся, но от этой улыбки у старослужащих мороз пошёл по спине, – вот и я слышу, как в роте говорят, что вы – орлы! И тоже можете отжаться от пола пятьдесят раз.

– Кто это говорит? – растерялся Гусев.

– Да все. А правда это или нет, мы сейчас проверим… – Он сделал шаг в сторону. – Упор лёжа принять! Отжаться пятьдесят раз…. Да, – продолжал Павел, когда старослужащих после двадцатого раза покинули силы, – теперь я вижу, что вы действительно орлы! Только не те, что в небе кружатся, а те, что навоз клюют. Будем считать, что проверку молодому солдату вы устроили по недомыслию. Поэтому на первый раз я вас прощаю. Второго раза не будет, – сказал он и дал им команду подняться. – Если я ещё раз застану вас за подобной проверкой, окажетесь в столовой на «посудомойке». Вы меня поняли?

– Так точно, – не решаясь посмотреть старшине в глаза, отвечали «орлы».

– Через минуту я вижу вас лежащими в постели. Время пошло…

– И как же это всё понимать? – спросил он дежурного, стоящего перед ним с опущенной головой. – Что же ты молчишь? Скажи мне что-нибудь, как командир командиру.

– Виноват, – ещё ниже опустил голову Миронов.

– Да это и козе понятно. Ладно, оставим этот разговор до утра. Ответь мне, только честно: сам сможешь обеспечить в роте должный порядок?

– Смогу.

– Эх, Серёга, Серёга, – обратился Павел к Миронову по имени, – замкомвзвода – и вдруг такие проколы…

От этих слов уши дежурного стали малинового цвета.

– Хорошо, неси службу дальше, но помни: если из этого случая ты не сделаешь правильных выводов, ходить тебе рядовым.

На следующий день, после утреннего осмотра, Вершинин собрал в канцелярии весь сержантский состав.

– Миронов, – закончив рассказывать о ночной проверке, сказал старшина, плотнее закрывая дверь канцелярии, – если в твоё дежурство я ещё раз увижу нечто подобное, то, честное слово… – он сделал небольшую паузу, – зажму твою голову между колен, сниму с тебя штаны и ремнём распишусь на твоей голой заднице.

Все засмеялись, представив Миронова, который был на голову выше старшины, в такой интересной позе. Не смеялся лишь дежурный по роте, внимательно рассматривая носки своих сапог.

– Так дело не пойдёт, – продолжал Павел, – мы с вами командиры, а не американские наблюдатели, которые всё видят и ни во что не вмешиваются. Если я ещё раз выявлю подобные нарушения, то приложу все силы, чтобы сержант, в чьё дежурство будут происходить эти безобразия, был разжалован в рядовые. То, что происходило сегодня ночью в казарме, называется издевательством над молодыми солдатами, а ведь вы вместе с ними с боевым оружием несёте службу в карауле. Как старшина и ваш старший товарищ хочу всех предупредить: не шутите с огнём. Последствия могут быть печальные. Прошу вас повысить требовательность в первую очередь к себе. Суточный наряд Миронова службу нёс плохо, не обеспечив ночью должного порядка в роте. Поэтому завтра, в субботу, его наряд в полном составе заступит снова. До построения на завтрак ещё раз проверить порядок во взводах. Всему личному составу почистить сапоги. Все свободны.

Ночью он вновь проверил несение службы суточным нарядом. Его возвращения ждали, и замечаний к наряду не было. Домой он уже не пошёл, а остался ночевать в роте. Весь следующий день он находился в подразделении, даже не ходил, как делал это обычно, на обед и на ужин домой. На инструктаже нового суточного наряда старшина уточнил у Миронова, кто будет отвечать за туалет с умывальником.

– Рядовой Петров, он и в прошлый раз отвечал за них.

– Нет, – возразил Павел, – принимать в туалете и умывальнике порядок и отвечать за него будет рядовой Потапов.

– А почему я? – спросил недовольно Потапов.

Среди дневальных он прослужил на полгода больше остальных и поэтому считал, что он своё уже «отпахал».

– Почему ты? – посмотрел на него Павел. – Да потому, что я тебе больше доверяю, – и по выражению его лица невозможно было понять, говорит ли он правду. – Но хочу тебя сразу предупредить. Если я узнаю, что в уборке туалета и умывальника тебе, так сказать, в качестве шефской помощи, помогал кто-то из дневальных или молодых солдат, – при этих словах старшина многозначительно посмотрел на Миронова, – туалет с умывальником станут твоим вторым родным домом. Ты меня понял?

Через час после отбоя Павел собрался уходить домой.

– Заработался я что-то нынче, – пошутил он, прощаясь с дежурным. – Завтра я выходной. Надо же хоть раз выспаться. Передай увольняемым, что я буду в роте сразу после завтрака.

Парадную форму солдатам, убывающим в городское увольнение, Павел выдавал и принимал лично сам. Приняв имущество роты, он в первый же день отобрал у каптёрщика ключи от кладовой, чем сильно расстроил и озадачил старослужащих. За своим парадным обмундированием многие из них не следили, и оно имело жалкий вид. Старослужащие надеялись, что, договорившись с каптёрщиком, обменяются им с молодыми солдатами. Те немногие, кто произвёл этот обмен заранее, радовались своей дальновидности. Но радовались они недолго: вскоре старшина обнаружил подмену и вернул вещи старым владельцам.

– Надеюсь, что к вашему наряду больше вопросов не будет, – стоя в дверях, обратился Павел к Миронову. – Командуй, дежурный.

Не успела за старшиной закрыться дверь, к дежурному подошёл Потапов. Они были земляками, призывались из одного города и даже жили на одной улице.

– Выручай, Серёга, – вытирая со лба пот, сказал он, – дай мне на часок Петрова. Совсем запарил меня старшина: раз пять заходил смотреть, как я работаю.

– Ты молодец, Вася, хорошо придумал, – отвечал Миронов. – Я тебе дам Петрова, а старшина в это время вернётся назад. В прошлый раз он грозился меня выпороть. Ты, наверное, хочешь, чтобы он сдержал своё обещание.

– Да не вернётся он, – стал горячо убеждать земляка Потапов, – ты сам посуди: он уже двое суток торчит в роте и, наверно, уже не чает, когда доберётся домой. Ты заметил, что он еле ноги волочит?

– Ага, – ухмыльнулся Миронов, – расскажи это кому-нибудь другому. Я лично сам видел, как он после ужина так «нянчил» двухпудовую гирю, словно она была игрушечной.

Как ни упирался дежурный, Потапов сумел его уговорить. Минут через десять Миронов вышел на улицу покурить. Бетонный козырёк над входом отбрасывал на землю густую тень. Миронов остановился под козырьком и уже достал сигарету, но так и застыл на месте: по плацу, направляясь к роте, шёл старшина. Дежурный не вошёл, а влетел в туалет. Лицо его было белее снега.

– Атас, Вася! – заорал он. – Батя идёт!

Когда Павел ушёл, Потапов подступил к дежурному.

– Слушай, Серёга, а почему ты старшину Батей назвал? – спросил он, с любопытством глядя на земляка.

Дежурный в недоумении пожал плечами:

– Чёрт его знает. Само как-то вырвалось.

Удивительно, но с того вечера эта кличка так прилипла к старшине, что все солдаты и сержанты в р.

оте стали за глаза звать его Батей.

– Вы так подробно обо всём рассказываете, словно сами присутствовали везде лично, – не удержался я.

– А вы не удивляйтесь, – ничуть не смутившись, парировал мой попутчик. – Говорят, что шила в мешке не утаишь, а в казарме невозможно чихнуть, чтобы об этом во всех подробностях не знала вся рота.

– А те два старослужащих, что издевались над молодым солдатом, угомонились или нет?

– Вы знаете, через неделю, в одну из ночных проверок, старшина вновь застал их за «воспитанием» молодого солдата. Солдат был из взвода сержанта Колосова, заступившего в тот день дежурным по роте. Утром на построении Павел вывел «воспитателей» из строя.

– Товарищи солдаты, все помнят басню Крылова про повара и кота Ваську? – неожиданно спросил он. – Для тех, кто её забыл, я напомню. Кот Васька стянул на кухне жареного цыплёнка и ест его на глазах у повара. Повару это не нравится, но вместо того, чтобы кота проучить, он взывает к его совести и грозит ему пальцем. А Васька слушает, да ест. У нас в роте тоже завелись коты. Это даже не коты, а совершенно обнаглевшие котяры, которые думают, что им, как коту Ваське, всё сойдёт с рук. Вот они, – он указал рукой на Плетнёва и Гусева, – стоят перед вами.

Все засмеялись.

– Эти котяры очень любят по ночам воспитывать молодых солдат, и за этим занятием я их однажды уже поймал. Тогда я их простил, предупредив, что если они не оставят это грязное дело, то окажутся на «посудомойке». Но, видимо, моё предупреждение они пропустили мимо ушей, и этой ночью я их опять застал за старым занятием. Конечно, все мы вправе поступать в жизни так, как считаем необходимым, главное при этом не потерять уважения к самому себе. Рота, равняйсь! Смирно! За систематическое нарушение распорядка дня рядовым Плетнёву и Гусеву объявляю по три наряда вне очереди. Отрабатывать будете через сутки, начиная с сегодняшнего дня, – обратился он к ним. – Вы, как старослужащие, должны быть для молодых солдат старшими товарищами, всегда готовыми в трудную минуту прийти им на помощь, чтобы и на «гражданке» они не раз вспомнили вас добрым словом. А теперь представьте, какими словами вспомнят они вас… Почему я наказал их за нарушение распорядка дня? – обратился Павел к роте, поставив старослужащих в строй. – Будем считать, им повезло, что с их стороны не было рукоприкладства, иначе пришлось бы передать дело в военную прокуратуру. Не забывайте, что вас ждут дома.

Слова старшины произвели на роту сильное впечатление, и не один из тех, кто стоял в строю, почесал у себя в затылке. Вечером того же дня те, кто очень любил воспитывать молодых солдат, отправились на «посудомойку».

– Лёша, оставь за себя Харитонова, а сам прогуляешься со мной на продовольственный склад; в воскресенье вечером баня, а у меня в кладовой ни одного куска мыла, – сказал мне Павел, когда рота вернулась с обеда. – Заодно и поговорим.

Склады располагались за территорией части, на значительном удалении от неё. Пока шли, Павел, зная, что я собираюсь поступать в военное училище связи, расспрашивал меня, почему я выбрал именно это училище. А я ещё с детства мечтал стать офицером связи, как мой отец. Я мог бы сразу после школы поступить в военное училище, но пошёл в армию. Для меня авторитет отца был непререкаем, а он считал, что настоящему офицеру, чтобы лучше понимать солдата, не мешало бы для начала побывать в его шкуре. Надо вам сказать, что отец мой закончил войну в Берлине. У отца было два ордена Красной Звезды, две медали «За отвагу» и медаль «За взятие Берлина». Я и сейчас горжусь тем, что из всех воевавших хуторских казаков лишь мой отец да его друг, дядя Михей, участвовали в штурме Берлина. В детстве я любил слушать рассказы отца о войне. Особенно мне нравилась история о том, как в первый год войны, поздней осенью, они с дядей Михеем, выходя из окружения, заметив разъездной немецкий патруль, вынуждены были спрятаться под нависшим над рекою берегом и простоять по горло в ледяной воде до тех пор, пока он не уехал.

«И вот что, сынок, интересно, – как бы подытоживая свой рассказ, всякий раз говорил отец, – сколько времени мы простояли в этой ледяной воде, я не знаю. Может, час, а может быть, и более. Но то, что после этого «купания» ни у кого из нас не было даже насморка, – это я помню очень хорошо. Я думаю, это жажда жизни пересилила в нас все болезни и все простуды».

Ещё мне нравился рассказ отца, как они с дядей Михеем участвовали в штурме Берлина. Там на одной из улиц и ранило его друга. Используя как прикрытие идущий впереди танк, наши бойцы тянули связь к передней линии наших наступающих частей. «Мы были почти у цели, – рассказывал отец, – когда я увидел на верхнем этаже полуразрушенного дома фашиста с гранатой в руке. Он был ранен в голову и едва держался на ногах; кровь заливала ему левый глаз, и он мог видеть только правым. Никогда не забуду его взгляд. Это был взгляд хладнокровного убийцы, это был взгляд волка, приготовившегося нанести смертельный удар своей жертве. Я, не целясь, выстрелил в него. Падая, он всё же успел бросить нам под ноги гранату. Двоих солдат убило на месте. Меня только оглушило. Видно, Бог меня хранил: за всю войну я не получил даже царапины. Дядю Михея тяжело ранило. Маленький осколок, не больше булавочной головки, пробив ему грудь, остановился в двух миллиметрах от сердца. Делать операцию врачи побоялись, к тому же рана у него зажила на удивление быстро. Так он и живёт с этим осколком в груди».

Эту историю я вспомнил в зоопарке, у клетки с волками, наблюдая, как они, не останавливаясь, монотонно бегали за решёткой, всецело поглощённые своим бегом. Вдруг на какую-то долю секунды один из них остановился, и я встретился с ним глазами. Жгучим смертельным холодом повеяло на меня от его взгляда, и сердце моё невольно сжалось.

– Как там твой «берлинский подарок»? – спрашивал отец, когда фронтовой друг заходил его проведать.

– Затаился, собака, но может и укусить, – откликался на шутку дядя Михей.

Кроме боевых орденов и медалей у отца была ещё грамота, висевшая в нашем доме на самом видном месте. Такими грамотами награждали всех участников штурма Берлина. Хотя прошло немало лет, я и сейчас помню её до мельчайших подробностей. В начале основного текста крупными буквами была выведена надпись: УЧАСТНИКУ ВЗЯТИЯ БЕРЛИНА, а под ней в скобках стояла дата: апрель – май 1945 года. Далее простыми фиолетовыми чернилами в две строки было написано: гвардии старшему лейтенанту Косареву Ивану Алексеевичу 27-й гвардейской мотострелковой бригады. После чего шёл основной печатный текст: «Вы до конца выполнили свой долг перед Родиной в Отечественной войне, прославив русское оружие на полях великих сражений с немецкими оккупантами, навеки прославив Сталинскую гвардию. Военный Совет 1-й Гвардейской танковой армии отмечает Ваше героическое участие в исторических боях по овладению столицей немецкого империализма – Берлином и поздравляет Вас с победой». Грамоту подписал командующий 1-й ГТА гвардии генерал-полковник танковых войск М. Катуков и член Военного Совета 1-й ГТА гвардии генерал-лейтенант танковых войск Н. Попель.

За разговорами мы не заметили, как пришли.

– Ставлю сто к одному, что мой бывший старшина сейчас на продовольственном складе, – сказал Павел. – Я не помню такого дня, чтобы после обеда он не зашёл на склад к Воронову: он его единственный земляк в части. Оба из-под Чернигова, одногодки, оба из одной деревни.

Территория складов находилась за колючей проволокой, и, хотя ворота оставались открытыми, между складами по дороге ходил часовой в валенках и тулупе, который доходил ему до пят. Подъезды к складам были расчищены от снега. У продовольственного склада его убрали с особой тщательностью, и можно было с уверенностью сказать, что начальник, заведовавший этим складом, слыл человеком щепетильным и основательным.

Каждый раз, оказавшись на продовольственном складе, я испытывал неподдельный восторг. Боже мой, какие здесь стояли запахи! Запах сырого мяса смешивался с запахом крупы и сахара; к ним, на правах сильнейших, примешивался густой аромат лаврового листа и чёрного перца; и всё же, несмотря на это, явственно чувствовался запах, который я любил с детства, – запах сухофруктов, первую скрипку в котором играли груши и чернослив. Внутри склад был довольно просторен. В глубине его на значительном расстоянии от входа стояли поддоны, на которых были аккуратно уложены мешки с крупой и сахаром. С левой стороны от двери в больших морозильных камерах висели огромные туши мяса; недалеко от камер находилась большая деревянная колода для рубки мяса, на которой лежал значительных размеров топор, а чуть в стороне от колоды стояли бочки с селёдкой. Некрашеные деревянные полы всегда сияли чистотой. Летом на складе было прохладно, а зимой холодно: согласно всем инструкциям и требованиям, продовольственный склад, впрочем, как и все остальные, не отапливался. В двух метрах от дверей располагался прилавок. Он очень походил на прилавок, какой был во всех магазинах, пока в них не ввели самообслуживание, но чуть ниже и значительно шире. Это было очень удобно для дежурных по столовой, получавших продукты в больших количествах. За прилавком стояли тяжёлые, внушительного вида весы.

– А вот, кстати, и твой крестник, лёгок на помине, – сказал старшине первой роты начальник склада старший прапорщик Воронов, увидев нас в дверях. «Видимо, в детстве из-за своей фамилии ему тоже пришлось несладко», – глядя на его рыжие усы и брови, подумал я, вспомнив рыжего мальчишку по фамилии Воронов, которого все ребята на хуторе дразнили «рыжей вороной».

Павел выразительно посмотрел на меня, дескать: «Что я тебе говорил?»

– Каким ветром тебя сюда занесло, Паша? – увидев Вершинина, удивился бывший его старшина старший прапорщик Сиротин.

И по тому, как потеплел его взгляд, было заметно, что, хотя не прошло и часа после того, как они, приведя роты на обед, разговаривали в столовой, он и сейчас был рад видеть своего бывшего сержанта.

– А мы только сейчас говорили о тебе. Правильно делаешь, что не даёшь молодых солдат в обиду. Ну, здравствуй ещё раз…

Старший прапорщик Сиротин считался одним из лучших старшин части. Он любил пошутить и за словом в карман не лез.

– Вот что значит у человека кровь молодая, – улыбнулся Павел, здороваясь с Вороновым, – на складе такой холод, как на Северном полюсе, а у Богдана Семёновича рука горячая, словно только сейчас из тёплой варежки.

– Побойся Бога, Паша! – не удержался Сиротин. – Ну откуда у этой старой колоды молодая кровь? Нет, я не спорю, может быть, она у него и есть, но стакан, не больше, – и, сделав шаг в сторону, чтобы тот не смог его достать, добавил: – А остальное – одна марганцовка.

– Не надо ля-ля, – нисколько не обидевшись, отвечал его земляк, – у кого в жилах течёт марганцовка, не выдержит на этом проклятом складе и пяти минут. Ну что, Паша, навёл порядок в роте? – спросил он, очень довольный, что не поддался Сиротину.

– Богдан, ну что ты за человек! – опять влез в разговор старшина. – Когда же ты, наконец, отвыкнешь даже в армии мерить всё своим деревенским аршином? Как можно за такой короткий срок навести порядок в роте? Это тебе не вола приучить к ярму. Придёт время – и у него будет лучший порядок в части. Провалиться мне на этом месте, если через пару лет он не станет таким старшиной, что и меня за пояс заткнёт. Меня другой вопрос беспокоит. То он за свои деньги промывает батареи, то горшки с цветами для роты покупает, – Сиротин сурово посмотрел на своего бывшего воспитанника. – Ты, Паша, эти дела брось.

– А я знаешь что решил? – тронул Павла за локоть Воронов, словно и не слышал, о чём говорит Сиротин, – доработаю до лета и уйду старшиной роты. За двадцать лет надоел мне этот склад так, что не передать словами. Как ты думаешь, получится из меня старшина?

– Конечно, Богдан Семёнович: не боги горшки обжигают. К тому же вы человек хозяйственный…

– Ой, мне плохо! Я сейчас упаду! Люди добрые, держите меня, – рассмеялся Сиротин. – Паша, ты действительно веришь, что он променяет свой склад на казарму? – обратился он к Вершинину. – Да скорее во всём Чернигове передохнут все собаки. Да что там собаки, Паша! Если этого рыжего, – показал он на Воронова, – обвязать стальным тросом и танком тянуть его со склада, то скорее лопнет стальной трос, чем он сдвинется с места!

– Петро! – глянув в дальний угол склада, позвал кого-то Воронов. Я последовал за ним глазами и увидел старослужащего из первой роты, которого раньше не заметил. Он выворачивал изнанкой пустые мешки и складывал их стопками.

– Что?

– Петро, хватай большой черпак, что лежит у стены, и гони со склада этого старого чёрта, – смеясь вместе со всеми, сказал начальник склада, – а то я за себя не ручаюсь.

Но тот неожиданно для всех бросил своё занятие и подошёл с Сиротину.

– Товарищ старший прапорщик, пожалуйста, не ставьте меня больше в наряд. У меня уже сил нет: я, если не считать сегодняшнего дня, подряд, через сутки, восемь нарядов отстоял. Я уже давно всё понял.

Сиротин нахмурился.

– Ну, уж прости его, Вася, – вступился за солдата Воронов. – Говорит же тебе человек, что уже давно всё понял.

– Богдан, ты уж позволь мне самому решать, что с ним делать. Не верю я ему. Нарушать воинскую дисциплину у него силы есть, а вот в наряды ходить – нет! – сказал Сиротин и замолчал.

А у самого на скулах желваки так и вздулись. «Ну и характер, – с восхищением подумал я, – пожалуй, будет круче, чем у нашего старшины».

– Я вам правду говорю, товарищ старший прапорщик, – снова стал просить солдат. – У меня от сапог ноги опухли и болят так, что я ходить не могу.

– Только не надо мне на жалость давить, а то я сейчас заплачу, – старшина в упор посмотрел на солдата. – Ходить он не может. Ноги у него болят. Не можешь ходить на ногах, ходи на руках.

– Ну и злой ты на язык, Вася, – с укоризной сказал начальник склада.

– А как ты прикажешь с ним разговаривать? – обернулся к нему Сиротин, а сам от негодования еле сдерживается. – Это он сейчас бедный и несчастный птенчик, а на самом деле такой стервятник, каких ещё поискать надо. Мало того, что такие, как он, считают, что они своё уже отслужили и устав писан не для них, так они уже пробуют через забор части перелетать. Вот и приходится самым задиристым и шустрым из них крылья укорачивать. А вовремя не укоротишь – беды не оберёшься.

В воскресенье перед ужином Павел повёл нас в баню. Рота уже заканчивала мыться, когда вошли Плетнёв и Гусев. Вид их представлял собою жалкое зрелище. Оба грязные, злые, с распухшими от горячей воды руками. Под глазом у Плетнёва красовался тёмно-фиолетовый синяк.

– Упал? – глазами показав на «фонарь», спросил старшина.

– Так точно, – Плетнёв машинально дотронулся рукой до опухшего глаза.

– Ладно, идите мойтесь, – махнул рукою старшина, – у вас мало времени. После ужина я жду вас у себя в кладовой.

– Коля, кто это тебя так? – спросил Плетнёва один из старослужащих, когда мы вернулись в роту.

– Да вот этот козёл, – показал он в сторону Гусева.

– Сам ты козёл! – огрызнулся тот. – Ты базар свой фильтруй, не то получишь ещё. По твоей милости вляпались мы в это дерьмо. Главное, у него ещё хватает наглости говорить мне: «При чём здесь я?» – передразнил он Плетнёва. – А кто разбудил меня ночью?

– Да вы оба хороши, – сказал спрашивавший Плетнёва солдат, – вас же Батя предупреждал, что второго раза не будет.

– Дуракам закон не писан, – засмеялся старослужащий из другого взвода.

– Ага! Ещё один умник нашёлся! – повернулся к нему Гусев, для которого смех этот был что острый нож в сердце. Оно и понятно: обидно, когда над тобою смеётся солдат одного с тобой года призыва. – Чья бы корова мычала, – чуть не скрипел он зубами от злости. – По тебе, между прочим, тоже «посудомойка» плачет.

Через неделю, на очередном построении роты, Павел вывел из строя «воспитателей».

– Ну что, Гусев, – обратился он к нему, – воспитательский зуд у тебя прошёл или ещё раз повторить курс лечения?

– Я всё понял, товарищ прапорщик, – отвечал тот, и по тому, как он это сказал, было заметно, что гонор его заметно поубавился.

– А ты? – Старшина перевёл взгляд на Плетнёва.

– Не надо мне ничего повторять, – глядя в пол, отвечал напарник Гусева, – что я, рыжий?

Последние его слова утонули в общем хохоте. Вместе со всеми смеялся и старшина: Плетнёв действительно был рыжим.

Можно сказать, нам повезло со старшиной. Он старался дать возможность допустившему нарушение солдату исправиться, ограничившись на первый раз только словесным внушением, но иногда сразу «снимал голову» провинившемуся. Всё зависело от обстоятельств. Он учил нас отвечать за свои слова и поступки, делал всё, чтобы мы, вчерашние мальчишки, как можно быстрее превратились в мужчин. Мужчин, на которых в трудную минуту могла бы положиться Родина. Он лепил наши характеры, всячески укрепляя в нас веру в свои силы, и это помогло нам превзойти самих себя: уже весною по итогам проверки наша рота заняла первое место в части.

Для солдата лишь первый год службы тянется невыносимо долго, иной раз думаешь: «Когда же он кончится?» Но стоит перевалить на второй – и время полетело со скоростью курьерского поезда. Я и оглянуться не успел, как приспела пора ехать в военное училище. Обнялись мы с Павлом на прощание, кто знает, приведётся ли ещё свидеться, но обещали друг другу не теряться и писать, хотя бы изредка. Я и предположить не мог, что судьба сведёт меня с ним снова и мы ещё будем вместе тянуть общую лямку.

– Через сколько же лет вы встретились? – спросил я.

– Через семь. Видно, на небесах так было расписано, чтобы мы вновь встретились. Могу об заклад побиться, что не отгадаете где… в Германии!

Предательство Горбачёва, ликвидация самой крупной, самой мощной группировки в армии, вывод войск и техники и размещение их на родине попросту в открытом поле – всё это будет потом, а тогда… – Он неожиданно посмотрел на часы. – О, заговорились мы, уже второй час ночи. Давайте спать.

Рассказ попутчика меня захватил, и я готов был слушать его до утра, но, увы… Долго лежал я с открытыми глазами, глядя в темноту. Моему соседу по купе тоже не спалось: он ворочался с боку на бок и тяжело вздыхал. Мало-помалу усталость взяла верх, и я заснул. Под самое утро мне приснилось, что я служу старшиной роты и наша часть в честь какого-то праздника выстроилась на плацу. Из строя вызывают отличившихся офицеров и прапорщиков, и сам министр обороны награждает их орденами и медалями. И вдруг я слышу, как для вручения награды из строя вызывают меня, но почему-то по имени. Стоящий за мною старшина радостно трясёт меня за плечо, я открываю глаза и вижу… моего попутчика, стоящего в проходе с полотенцем в руках.

– Вставайте, Андрей, – говорит он, – а то не успеете умыться: через час Саратов.

Чем ближе мы подъезжали к городу, тем стремительней менялась погода. Дождь кончился, небо прояснилось, и выглянувшее солнце залило всё вокруг сияющим радостным светом.

– Жаль, что я не услышу продолжения, – сказал я, когда мы закончили укладывать вещи. – Вы замечательно рассказываете. Почему бы вам обо всём этом не написать? Вышла бы хорошая книга.

– Нет уж, увольте. Чтобы писать хорошие книги, нужны как минимум талант и безграничная вера в свой успех, у меня же ни того, ни другого. Да и годы мои не те, чтобы бегать по редакциям. Давать другим советы легко; вот вы бы взяли на себя такой труд?

– Я бы рискнул, – сказал я, не ожидая, что за этими словами может последовать, – но без продолжения у меня вряд ли что получится.

Мой попутчик внимательно посмотрел на меня и, достав из чемодана две небольшие тетрадки, протянул мне.

– Вот вам продолжение. Это мои записи о событиях, что происходили со мною до того, как в Германию приехал Павел, и мой дневник, что я вёл, когда мы служили вместе. Собираясь в Саратов, я взял их, чтобы показать своему другу.

Сердце моё застучало так, что я испугался, что оно выскочит из груди. Не веря своему счастью, я схватил тетради и, опасаясь, что он может передумать, быстро спрятал их в сумку.

– Когда и как я смогу вернуть ваши записи?

– Я вам их дарю. С этой минуты они ваша собственность. Вы говорите, что из всего этого может выйти хорошая книга, дай бог, чтобы у вас это получилось.

Поезд остановился на первом пути. Двигаясь по проходу к выходу, я увидел в окно Вершинина, подходившего к нашему вагону. Чтобы как-то не помешать встрече старых друзей, я на минуту задержался в тамбуре. Я видел, как они обнялись, и Вершинин, подхватив чемодан моего попутчика, повёл его в город.

Они удалились уже довольно далеко, когда Косарев вдруг оглянулся.

– Удачи! – крикнул он и помахал мне рукою.

Часть 2

Предисловие

Я был расстроен. Приступая к записям, я ожидал встретить в них такой же захватывающий рассказ, какой я слышал в поезде, но это было простое изложение фактов. Но самое главное: за всем этим не виден был автор. Он словно растворился в этом ворохе слов.

Эти записи дали мне возможность ещё раз убедиться, что рассказывать о чём-то произошедшем с тобою собеседнику и излагать то же самое на бумаге – это совершенно разные вещи.

Самым естественным с моей стороны было бы отложить тетради в сторону и забыть о них навсегда. Я так и собирался сделать, но одна фраза, попавшаяся мне на глаза в воспоминаниях, заставила меня передумать. И эта фраза: «Но слово было дано…»

Рассказ, услышанный мной в поезде, произвёл на меня сильное впечатление. Он был ещё совсем свеж в моей памяти. А что, если, подумал я, попробовать всё произошедшее с Косаревым и его другом в Германии изложить языком моего попутчика? Что из этого вышло, судить вам.

Заманившая в ловушку

Германия. Удивительная страна. За два года, что я служу в Западной группе войск, я часто общаюсь с немцами и могу с уверенностью сказать, что это культурный, отзывчивый и красивый народ. Правда, в отличие от немцев, немки не произвели на меня должного впечатления. Не раз проезжая через немецкие деревни и видя на улицах молоденьких девушек, я невольно вспоминал свою Родину. Боже мой, сколько же у нас красивых девчат! Здесь же редко встретишь смазливое личико. Однако и среди немок иногда встречаются настоящие красавицы. На одной из них я едва не женился.

В военном городке дома офицерского состава находятся недалеко друг от друга, и лишь двухэтажное здание офицерского общежития, где проживают холостяки артиллерийской бригады, стоит особняком на краю леса. Подойти к общежитию незаметно не представляется возможным: всех направляющихся к нему видно ещё издалека. Возможно, по этой причине наше командование редко появляется в нём.

Накануне выходного дня мы собирались у кого-нибудь из офицеров в комнате отдохнуть после службы и попить пива. Ближе к вечеру к нам присоединялся капитан Левчук, служивший в танковом полку, стоявшем рядом с нашей бригадой. Он приходился земляком Пустовалову, моему соседу по комнате и, хотя был женат, не отказывал себе в удовольствии посидеть в компании холостяков. Устроившись где-нибудь в углу и потягивая пиво, молча наблюдал он за нашей беседой, изредка улыбаясь, когда кто-нибудь из нас, доказывая свою правоту, начинал горячиться. Неудивительно, что за разговорами мы забывали о нём, вспоминая о его присутствии лишь тогда, когда для разрешения спора требовался судья.

В один из его приходов зашла речь о женитьбе. Всех интересовал вопрос, в каком возрасте лучше всего жениться и что делать, если твоя избранница другой национальности. Некоторые, в том числе и я, считали, что это не имеет никакого значения, большинство же, ссылаясь на якобы существующие по этому поводу теории, настаивало, что жениться лучше всего после тридцати и что муж с женой, чтобы хорошо понимать друг друга, непременно должны быть одной нации.

– Все эти ваши теории – полнейшая ерунда, – неожиданно произнёс Левчук, – и ни одна из них выеденного яйца не стоит.

Взоры всех обратились на капитана.

– Взять хотя бы для примера меня, – продолжал он. – Женился я на четвёртом курсе училища, я украинец, жена у меня татарка, и понимаем мы друг друга с полуслова.

– Ну а тогда, чтобы не ошибиться, как выбирать себе жену? – спросил кто-то.

– Выбирать? – удивился он. – Жену не выбирают, её Бог даёт. Слушай своё сердце. Когда ты встретишь свою половинку, оно тебе об этом непременно скажет. А чтобы её встретить, не надо сиднем сидеть дома, не то так и будешь всю жизнь холостяком. Вы посмотрите, сколько вокруг вас красивых девчат, успевай только знакомиться.

Компания оживилась, кто-то из присутствующих вспомнил по этому поводу старый анекдот. Лишь на моего соседа по комнате слова Левчука произвели обратное действие: лицо его осунулось, и в глазах появилась невыразимая тоска.

– Рассуждать легко, – сказал он, – а как с ней познакомишься, когда она в твою сторону даже смотреть не хочет?

– Ну ты даёшь, Кузьма, – удивился я, – да это же проще пареной репы: сказал ей пару комплиментов, уточнил, что она делает вечером, – и дело в шляпе. Не знаю, как у кого, а для меня нет такой девчонки, с которой бы я не смог познакомиться.

Сидевшие за столом одобрительно зашумели и с деланым видом стали предлагать Пустовалову свою помощь. Он послал всех к чёрту. В это время Левчук сделал мне знак, чтобы я вышел из комнаты.

– Слушай, Косарев, – сказал капитан, прикрывая за мною дверь, – ты действительно можешь познакомиться с любой? Тут понимаешь, какая случилась беда, – продолжал он, после того как я утвердительно кивнул головой, – две недели назад к Петре, что держит гаштет, из города приехала дочка.

– Какая же это беда? – сказал я, делая вид, что не понимаю, к чему он клонит.

Последнее время среди офицеров и прапорщиков бригады только и было разговора о приезде Ребекки, дочки Петры. Говорили, что она очень красива, и я знал, что некоторые молодые офицеры дорого бы дали за знакомство с нею.

– Беды в этом нет, – согласился он, – беда, что Кузьма, наслышанный о её красоте, усомнился в этом, а когда вчера увидел её, влюбился, как мальчишка. На его несчастье, на днях кто-то из офицеров ей нахамил, и теперь о русских она не хочет даже слышать. Косарев, будь другом: познакомь их.

– И как же мне их знакомить, – удивился я, – вести его за руку в гаштет?

– Ты, главное, сам с ней познакомься, а потом как-нибудь зайдёте к ней вместе с Кузьмой, ну и познакомишь их.

– Ну нет, так такие дела не делаются. Если Кузьме нужно, чтобы я познакомил его с дочкой Петры, пусть меня сам об этом и попросит.

Левчук сделал жест рукой, дескать, всё понял, и, приоткрыв дверь, позвал Пустовалова.

Ещё в глаза не видя дочку хозяйки гаштета и не зная, чем может обернуться для меня эта затея, я обещал Кузьме познакомить его с Ребеккой. Дело оставалось за малым – познакомиться с ней самому. Мы вернулись в комнату, разговор вновь пошёл о женитьбе. За спорами мы не заметили, как выпивка кончилась. Немецкие магазины закрывались рано, и за пивом надо было идти в гаштет. Чтобы никому не было обидно, капитан предложил тянуть жребий. Не скрою, история с Пустоваловым разожгла моё любопытство, и мне захотелось увидеть немку, вскружившую ему голову. Когда жребий пал на меня, я чуть не подпрыгнул от радости, но постарался изобразить на своём лице досаду.

– Слушай, Коля, – обратился я к офицеру, с которым был в приятельских отношениях, – ты же знаешь: я никогда не хожу по гаштетам, сходи вместо меня. Магарыч за мной.

– О-о! – зашумели все сидевшие за столом. – Так он ещё не видел Ребекку! Коля, никуда не ходи: он должен её увидеть.

В Дёрнице было два гаштета: Петры и Марты. Это были двухэтажные коттеджи, первые этажи которых занимали зал и буфет. После работы всё мужское население деревни приходило сюда выпить шкалик водки и посидеть за кружкой пива. У Марты всегда было полно народа: большинство немцев отдавало предпочтение её гаштету. Здесь им никто не мешал, и они могли спокойно посидеть и побеседовать. Заведение Марты находилось в центре деревни, и по вечерам к нему с проверкой частенько подъезжала дежурная машина с альтенграбовским гарнизонным патрулём. И горе было офицерам и прапорщикам, оказавшимся в это время в гаштете. Попадались, как правило, прибывшие по замене новички, пропустившие мимо ушей предостережение товарищей. Все остальные ходили к Петре. Она довольно сносно говорила по-русски и даже под честное слово давала иным в долг, до получки. Петра никогда не могла похвастать полным залом, зато у неё была в два раза больше выручка, что давали ей русские посетители, успевшие до прихода к ней изрядно принять на грудь и поэтому охотно сорившие деньгами. Некоторые из них вели себя довольно развязно и шумно, но Петра смотрела на эти вольности сквозь пальцы. И лишь когда кто-нибудь из русских начинал бузить или приставать к дочери, помогавшей ей в зале, Петра звонила Марте, и через некоторое время нарушителя покоя забирал патруль.

Для отвода глаз я ещё немного посетовал на судьбу, переоделся и вышел на улицу.

Стояла ночь. Звенели цикады. В лесу, что тёмной стеной возвышался над дорогой, то и дело слышались какие-то шорохи, но я не обращал на них внимания. И лишь звук хрустнувшей неожиданно в глубине леса ветки отдавался в моих ушах ружейным выстрелом. Редкие звёздочки светились в ночном немецком небе. Луна одиноко томилась в вышине, освещая дорогу. Рваные облака, бежавшие над землёю так низко, что казалось, они вот-вот заденут макушки деревьев, имели вид угрюмый и мрачный. Они бежали так быстро, что за ними трудно было уследить, и это вызывало в душе раздражение и досаду. Как же прекрасно наше ночное небо! А какие у нас облака! Дух захватывает, когда видишь, как высоко-высоко величаво и плавно над бескрайними русскими просторами плывут они, словно белые лебеди по усыпанному звёздами ночному небу. Луна безраздельно царствует в вышине, и эти причудливые облака, и этот необъятный простор и всё-всё что ни есть в это время на земле и в небе, – всё залито её завораживающим сказочным светом, таким же таинственным и загадочным, как и сама русская душа.

Пройдя вдоль леса до асфальта, я пошёл под горку.

Я свободно говорил по-немецки, но никто из сослуживцев об этом даже не догадывался. Сам я об этом никому не рассказывал и в анкетах никогда не указывал. Зачем привлекать к себе внимание? «Наша немка», как уважительно называли мы свою учительницу немецкого языка, родилась в Баварии и всю свою любовь к родному языку старалась передать нам, своим ученикам. «Молодец, Косарев, – не раз говорила она в классе, – у тебя настоящее баварское произношение». У немцев Восточной Германии жёсткое произношение. Правы те, кто утверждают, что баварцу режет слух, когда рядом разговаривают берлинцы. Я очень удивился, услышав в магазине в Дёрнице мягкую баварскую речь. Две продавщицы, очень похожие друг на друга, как впоследствии оказалось – близняшки, уже не молодые, но ещё и не старые, разговаривали между собой. Кроме меня, в магазине был ещё один покупатель. Он обращался к одной из сестёр по имени, и я уже знал, что её зовут Амалия. Оставшись один, я попросил Амалию дать мне две бутылки пива и двести грамм сыра.

– Софи, Софи, скорее иди сюда! – позвала она сестру, ушедшую в подсобку. – Это чудо, это какое-то чудо, – говорила она, с восхищением глядя на меня, и когда сестра появилась в дверях, попросила повторить, что я сказал.

Я повторил свою просьбу.

– О мой бог, – сказала Софи, и на её глазах показались слёзы. – Вы не можете себе представить, какое это для нас счастье – услышать здесь, в деревенской глуши, родное произношение.

Оказалось, что раньше сёстры жили в Баварии. Они оканчивали школу, когда в авиакатастрофе погибли их родители, и тётка забрала близняшек к себе в деревню. С той поры они так и живут здесь, в Дёрнице. Всякий раз, как я захожу к ним, они не могут со мной наговориться.

Но не всё во взаимоотношениях с немцами было так гладко и хорошо. Однажды, двигаясь в колонне техники через немецкую деревню, заметил я в окне дома сгорбленную фигуру тощего старого немца, смотрящего нам вслед. Видимо, это был один из бывших фашистов, счастливо избежавший виселицы после войны. Я оглянулся, глаза наши встретились, и сердце моё невольно сжалось. От его глаз веяло смертельным холодом, его взгляд был холоден как лёд, но я знал, что в душе у него раскалённой лавой клокочет лютая ненависть к нам, русским, и тело его высушила злоба от осознания своего бессилия что-либо изменить. Так смотрит на всех волк, запертый в клетке.

Заведение Петры находилось в самом начале деревни, прямо у дороги. У входа и в окнах горел свет. Справа и слева от дорожки, ведущей к невысокому крыльцу, росли густые кусты сирени, надёжно скрывая тех, кто оказывался за ними. Едва я приблизился к дорожке, нежный запах цветущей сирени захватил и взволновал мне душу, наполнив её воспоминаниями о милой моему сердце родине.

Завсегдатаев в зале находилось немного, и было так накурено, что сидевшие за дальними столиками едва были видны. Сделав иногда между затяжками пару глотков из бокала, они продолжали обсуждать прошедший день, не обращая на посетителей никакого внимания. Проходя мимо зала к буфету, я заметил между столиков стройную девушку лет двадцати, обслуживающую сидящих в зале. Густые роскошные волосы, словно солнечный водопад ниспадавшие с её плеч, доходили ей до лопаток. Большие выразительные глаза с длинными ресницами, красивый аккуратный нос с трепетными ноздрями и полные чувственные губы делали её неотразимой. Я догадался, что это и есть Ребекка. Назвать её красавицей значит не сказать ничего: она была прекрасна, и я заметил, что, когда она возвращалась к буфету, некоторые пожилые немцы задумчиво смотрели ей вслед.

Девушка даже не взглянула в мою сторону. «Что за мальчишество, – с грустью подумал я, – давать невыполнимые обещания. Недаром говорят: язык мой – враг мой». Видимо, всё, что творилось в душе моей, было написано у меня на лице, потому что Петра, наливая в бокалы пиво и поглядывая в мою сторону, наклонившись к дочке, что-то тихо говорила ей и улыбалась. Забрав поднос с пивом, Ребекка повернулась, и я заметил, что щеки её тронул румянец…. Она посмотрела на меня, и ресницы её слегка дрогнули. «Значит, ещё не всё потеряно!» – толкнулась в моём сердце радость.

Вдруг за моей спиной раздался чей-то хриплый прокуренный голос:

– Хороша сучка!

Я обернулся. Сзади меня стоял капитан. Он был в гражданке, но я его сразу узнал. Я несколько раз видел его в Альтенграбове. Он запомнился мне тем, что всё время держал в руках фуражку, и лишь когда капитану требовалось отдать честь старшему по званию, фуражка оказывалась у него на голове.

Он был пьян.

– Ведите себя прилично, не позорьте себя, – с твёрдостью глядя ему в глаза, сказал я.

Он, видимо, узнал меня тоже.

– Нет, вы только на него посмотрите, – повёл он в мою сторону рукою, – он ещё будет учить меня, где и как себя вести! Мальчишка! Не забывай, что перед тобою стоит капитан!

– Можно быть и капитаном и всё же быть дураком, – ответил я.

– Что ты сказал? – попытался он поймать меня за руку. – А ну пойдём выйдем, я тебе сейчас объясню, как надо вести себя со старшими по званию. Ну что, идёшь? – спросил он, остановившись у выхода. – Или боишься?

– Мне бояться нечего, – отвечал я, – пьяный трезвому не ровня.

– Меньше болтай, – сказал он и в дверях толкнул меня в спину.

Как только между нами началась перепалка, сидевшие за столиками немцы замолчали, и в наступившей тишине стало слышно, как размеренно тикают часы, висевшие в зале. Из коротких реплик я понял, что все они до одного поддерживают меня.

Мы вышли из гаштета.

– Петя! Иди сюда! – крикнул капитан стоявшему в начале дорожки своему товарищу. – Тут одному щеглу требуется объяснить, как надо себя вести.

У Пети, как мне показалось, уже не осталось сил, чтобы ответить. Он молча кивнул и нетвёрдой походкой пошёл к крыльцу.

– Спускайся вниз, – сказал капитан и подтолкнул меня.

Ему хотелось как можно быстрее со мной разобраться, и, едва я шагнул вниз, он замахнулся, чтобы ударить сзади. Фонарь, висевший над дверью, светил нам в спину, и, увидев на земле тень от поднятой руки, я интуитивно сделал шаг в сторону. Капитан не удержался на ногах и плашмя упал с крыльца на землю. Подбежавший товарищ перевернул его на спину. Лицо и руки были в крови.

– Ах ты гад! – процедил сквозь зубы его дружок и бросился на меня.

Мне не хотелось его бить: он еле держался на ногах, к тому же при виде лежащего и стонущего на земле капитана злость в душе моей угасла. Уходя от удара, я почувствовал, как щеки моей коснулось что-то острое. В его руке была отвёртка. Это было уже слишком, и я шагнул к нему…

От удара он упал и пополз на четвереньках, матерясь и харкая кровью.

– Офицер, офицер! – раздался сзади меня девичий голос.

Я обернулся: на пороге стояла Ребекка.

– Скорее идите сюда, – делала она мне знаки рукою, – к нам едет патруль!

Вот это сюрприз! Оказывается, она хорошо говорит по-русски.

Меня не надо было уговаривать: отчётливо слышался шум мотора, и сквозь листву пробивался свет от фар шедшей в гору военной машины.

Немцы наблюдали за нами в окно и были в курсе всего, что произошло на улице. Едва я с Ребеккой вошёл, все обступили меня и одобрительно зашумели: «Гут, гут». Она провела меня мимо буфета по коридору и, усадив в одной из подсобок, ушла. Мне хотелось знать, что происходит в зале, и я приоткрыл дверь.

– Не надо никуда жаловаться, – громко говорил кто-то, должно быть начальник патруля, – уверяю вас, больше вы их у себя никогда не увидите. Ещё раз прошу принять наши искренние извинения…

Петра выразила мне свою признательность и, чтобы не привлекать внимание посетителей, велела Ребекке вывести меня на дорогу через двор.

Пройдя мимо каких-то построек, мы вышли в боковую калитку и, обогнув дом, оказались около кустов сирени, с другой стороны.

– Приходи ко мне завтра вечером, в девять. Я буду ждать тебя здесь, на этом месте, – наклонившись ко мне, шепнула она, и мою щеку обжёг поцелуй.

Испытал ли я в это время восторг? Ликование – да. Но это ликовало моё самолюбие.

Противоречивые мысли, сменяя друг друга, теснились в голове моей, и мне порою казалось, что я сплю. Я почти не смотрел на дорогу и чуть не упал, споткнувшись о камень. Как наивен человек, будучи уверен, что всё, о чём он мечтает, сбудется в точности так, как хотелось бы ему! Как легко судьба играет нами! Посмотрим, что будет дальше.

Меня заждались, и когда я вошёл в комнату, засыпали вопросами. Всем хотелось знать, не познакомился ли я с Ребеккой.

– Отстаньте от человека, – неожиданно сказал один из офицеров. – О каком знакомстве вы говорите? Вы только посмотрите, как она его оцарапала.

Все засмеялись его шутке, и о моём походе в гаштет больше никто не вспоминал. Лишь иногда, замечая на себе испытующий взгляд Пустовалова, я чувствовал, что он о чём-то догадывается.

Когда мы остались вдвоём, он стал сетовать, что уже стар, – ему шёл двадцать седьмой год, – и поэтому у него нет никаких шансов на знакомство. Я как мог его успокаивал и обещал, что за неделю обязательно познакомлюсь с Ребеккой, а потом познакомлю его с ней, если к этому времени он не передумает.

Если не передумает он! Я раздумал знакомить их, едва увидел её. Надо признаться, что все мы в душе ужасные эгоисты. Правильно сказал когда-то мудрец: никогда никому ничего не обещай. Но слово было дано…

Через неделю, призвав на помощь всю свою фантазию, я придумал правдоподобную историю своего знакомства с Ребеккой и рассказал её Пустовалову. Он очень обрадовался, но, подумав, сказал:

– Давай на пару недель отложим вопрос о моём знакомстве, а ты за это время сможешь ещё больше с ней подружиться, узнать, что она любит, какие книжки читает: если мы останемся вдвоём, я даже не знаю, о чём говорить с ней.

Святая простота! Он действительно верит, что ночью, в темноте, наедине с молодой красавицей, которая сама пригласила тебя на свидание, можно думать о книжках. Я не стал его разубеждать. Зачем?

Каждый вечер он ждал моего возвращения от Ребекки, и, едва я входил, прямо с порога начинались бесконечные расспросы: где мы были, что делали, что сказал я, что ответила она. В жизни я не врал столько. «Все мы вправе поступать так, как считаем необходимым, главное при этом не потерять уважения к самому себе», – вспомнил я слова Вершинина, и лицо моё начало гореть от стыда.

Любил ли я её? Без сомнения. Но эта любовь походила скорее на горячку: я был как в огне и чувствовал, что слабею с каждым днём. Мир словно перестал для меня существовать, и все мои мысли были только о ней. Она отвечала мне взаимностью, и от этого страсть моя разгоралась ещё сильнее.

Всякий раз, вернувшись от Ребекки и войдя в общежитие, я решал для себя, что сегодня же всё расскажу Пустовалову, но в последний момент откладывал этот рассказ на потом. Я видел: он влюблён в неё так же, как и я, и живёт лишь одной надеждой на будущее знакомство. Я не знал, как мне поступить. Посоветоваться, но с кем? Положение моё становилось невыносимым.

В один из вечеров, во время очередных расспросов, я всё же решился и сказал ему, что Ребекка не хочет ни с кем знакомиться и кроме меня не желает никого знать. Он сгорбился и опустил руки.

– Это судьба, – сказал он упавшим голосом. – В отпуске мне нагадала цыганка, что я влюблюсь в немку, но на взаимность у меня нет никаких шансов. Я ей не поверил, но она даже назвала её имя, которое в переводе означает: заманившая в ловушку. Ты можешь мне не отвечать, но я вижу: ты влюблён в неё так же, как и я, и хочу пожелать вам счастья…

Не знаю, как после всего случившегося мы бы смотрели в глаза друг другу, но на следующий день он уехал в дивизию на повышение.

В один из вечеров, когда мы с Ребеккой сидели на втором этаже, к нам наверх поднялась Петра и вызвала её в коридор. Она вышла из комнаты, даже не прикрыв за собою дверь. Они, как мне кажется, были абсолютно уверены, что я их не понимаю, и совершенно не беспокоились, что я их услышу.

– Я не хочу, чтобы ты повторяла мои ошибки, – сказала Петра. – Или ты сейчас же расскажешь ему всё сама, или это сделаю я.

– Мама, когда придёт время, он всё узнает, – отвечала Ребекка.

– Доченька, вы же любите друг друга, умоляю тебя, послушай свою мать. Я хорошо знаю русских: если ему об этом расскажет кто-то другой, больше ты его у себя не увидишь.

Она замолчала. Затаив дыхание, ждал я, что ей ответит Ребекка.

– Ну хорошо, – согласилась она, – я расскажу ему всё сама через два дня.

– Только не говори мне после, что я тебя не предупреждала, – с грустью сказала Петра и стала спускаться по лестнице.

Вернувшись в комнату, Ребекка ничем себя не выдала. Она была весела и ласкова, словно это не она, а кто-то другой только что закончил неприятный разговор. Сославшись, что мать просила её помочь с уборкой в зале, она проводила меня и, поцеловав на прощание, сказала:

– Я люблю тебя. Завтра я буду занята, приходи ко мне в воскресенье.

На следующий день я был в Дёрнице и зашёл в магазин к сёстрам.

Покупателей в магазине не было, и мы разговорились. Как-то сам собою зашёл разговор о женитьбе, и они, раскрасневшись от смущения, стали наперебой рассказывать мне, как познакомились со своими мужьями.

– Пусть бог пошлёт вам красивую, хорошую невесту, как Ребекка, – сказала Софи.

– Как ты можешь желать такую невесту молодому человеку? – с упрёком посмотрела на неё Амалия. – Говорят, она путается с каким-то русским офицером. А у неё есть жених, которого, между прочим, когда он уезжал на учёбу в Англию, она обещала ждать. Он должен был приехать сегодня, но у него вышла заминка, и теперь раньше, чем через неделю, он не приедет.

Эта новость выбила меня из колеи. «Вот пришла очередь и твоей проверки, – думал я о себе, вспомнив, как мы устроили проверку «паровозом» старшине. – И проверят тебя не вчерашние мальчишки, а сама жизнь и твёрдость твоего характера, и верность своим убеждениям». Всю ночь я не мог сомкнуть глаз и на следующий день чувствовал себя совершенно разбитым. С трудом дождался я вечера.

Была ночь, когда я вышел из общежития. Ребекка ждала меня у калитки. Луна светила ей в лицо.

– Я всё знаю, – сказал я и заметил, как она побледнела.

– Может, это и к лучшему, – сказала она. – Что касается меня, то мне не в чем себя упрекнуть. Да, до тебя я встречалась с Францем, который мне очень нравился. Он собирается на мне жениться, но я его никогда не любила и не люблю. Я люблю тебя. Он будет здесь через неделю, и я прошу тебя пока ко мне не ходить. Как только он приедет, я найду повод, чтобы с ним поссориться, и мы снова будем с тобой встречаться. Хорошо?

– Нет, – сказал я. – Почему мы должны всё время прятаться и всем лгать, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не подумал, что мы любим друг друга? Ты не представляешь, что о нас говорят в деревне. Давай вместе встретим Франца, и пусть он от нас узнает всю правду.

– Но я обещала его ждать, – отвечала она. – Я не хочу, чтобы он думал, что я его предала.

Напрасно я убеждал её в своей правоте, она стояла на своём.

– Может, ты меня разлюбила и нам лучше расстаться? – спросил я и не услышал своего голоса.

Глаза её наполнились слезами, ещё мгновенье – и она бросилась бы мне на шею, но в это время в окне, выходившем во двор, неожиданно вспыхнул яркий свет, она вздрогнула и опустила глаза.

– Или соглашайся со мной, или прощай, – произнесла она, и я натолкнулся на взгляд, привыкший повелевать.

Моим глубоким убеждением было, что любовь – это умение уступать, что любимого о чём-то можно только просить, а если влюблённые ставят друг другу условия – это уже не любовь, а рабство. «Можно согласиться с ней и остаться, – думал я, – но как после этого я буду себя уважать?»

Я повернулся и пошёл прочь

С трудом сдерживал я рыдания, слёзы душили меня, и я шёл не разбирая дороги. Видимо, у меня случился нервный шок, потому что, едва я вошёл к себе в комнату и бросился на кровать, силы меня покинули и я уснул как убитый.

Жизнь потеряла для меня всякий смысл, и в душе образовалась какая-то пустота. Равнодушно смотрел я на всё, что происходило вокруг, и даже известие, что Ребекка выходит замуж, оставило меня безучастным.

Всё же молодость взяла своё, и однажды, выйдя утром из общежития, я впервые улыбнулся солнцу и голубому небу.

Окажись со мною рядом мой друг, возможно, я бы не наделал тогда столько глупостей. Но друг мой был в то время от меня далеко. Если бы ты только знал, как не хватает мне тебя, Павел Петрович…

Дневник Косарева

Противостояние

17 ноября

Третий день в нашей самоходной артиллерийской бригаде стоит непривычная тишина. Развод на занятия проводится без оркестра, на плацу во время вечерней прогулки не слышно песен: по приказу командира бригады вечернюю поверку и отбой в батареях перенесли на час раньше. Да и что толку во всех этих мероприятиях, когда больше половины личного состава бригады во главе с командиром полковником Михальчуком находится на выезде.

Несколько дней назад на альтенграбовском полигоне проводились штабные учения с боевой стрельбой. За ходом учений с командного пункта наблюдали командир бригады и офицеры штаба. Углублённый в землю и накрытый сверху брезентом и маскировочной сетью, командный пункт был почти не виден со стороны. Он находился на одной из господствующих высот, откуда в оптические приборы хорошо просматривался «котёл», куда велась стрельба. Для поднятия боевой выучки личного состава в последний день учений стрельбы проводились ночью.

К вечеру я решил проверить пункты связи в подразделениях и отправился на боевые порядки дивизионов. Солнце уже садилось за дальним лесом, когда я подъезжал к расположению первого дивизиона. Ужин в батареях закончился, и старшина второй батареи, старший прапорщик Хромченко, ходил около заднего борта крытой машины и поторапливал солдат, грузивших пустые термоса. Хромченко на хорошем счету у командования и очень гордится тем, что на партийных собраниях бригады неизменно входит в состав президиума. Из всех старшин части он держится особняком. Однажды я слышал, как он учил в курилке молодого офицера своего дивизиона: «Ну какой толк в том, что ты пропадаешь на службе днём и ночью? Пока ты не усвоишь армейскую мудрость: вспотел – покажись начальнику, – ходить тебе старлеем до седых волос». За пристрастие Хромченко к показухе я его терпеть не могу. Он это чувствует и отвечает мне тем же. Мой командир батареи его тоже не любит и, когда видит из окна, как тот своей вихляющей походкой идёт мимо, всякий раз не может удержаться, чтобы не сказать ему вслед: «Проститутка».

– Что ты там копаешься! – выговаривал старшина солдату, принимающему термосы. – Того и гляди дождь пойдёт, а нам ещё ехать десять километров.

Я невольно улыбнулся, заметив, как он щурится, глядя на заходящее солнце.

Уже стемнело, когда я вернулся назад. У подножия высоты тарахтел генератор, и на командном пункте горел свет. Стрельбу не начинали: ждали возвращения командира бригады с проверяющим офицером из штаба дивизии. Как бы я ни относился к Хромченко, он оказался прав. Не прошло и часа – поднялся ветер, небо затянуло тучами и в воздухе запахло дождём. Неожиданно между командным пунктом и третьим дивизионом пропала связь. Медлить было нельзя, и я вместе со связистом отправился искать обрыв провода. Как я и предполагал, провод был повреждён в низине, где он пересекал каменистый участок дороги. Едва мы нашли повреждение, пошёл проливной дождь. Пока солдат соединял провода, я, накрыв его плащ-палаткой, светил ему фонариком. Неожиданно из-за бугра вынырнула машина и ослепила нас светом. Это был «уазик» командира бригады. Машина остановилась, и с противоположной стороны от водителя распахнулась дверца.

– В чём дело, Косарев? – сквозь шум дождя и работающего двигателя услышал я голос командира бригады.

– Всё в порядке, товарищ полковник, – прикрываясь рукою от света фар, отвечал я.

Дверца захлопнулась, и «уазик» растворился в темноте.

Первый дивизион отстрелялся хорошо. Когда пришла очередь стрелять второму дивизиону, заряжающий четвёртой батареи в спешке переложил в ствол гаубицы порох. Погода ли была причиной этому или отсутствие у солдата должной выучки, я не знаю. Снаряд, улетев за «котёл», упал на поле недалеко от немецкой деревни. Из жителей деревни никто не пострадал, но от взрыва в близлежащих домах вылетели стёкла и на крышах некоторых из них осколками побило черепицу. Немцы согласились не предавать огласке это происшествие, но обязали последствия взрыва устранить и причинённые убытки компенсировать.

На следующий день в стороне от деревни около леса вырос военный палаточный городок…

Трудно сказать, как бы этот взрыв аукнулся для командира бригады, окажись на месте Михальчука кто-то другой. В части все знают, что комбриг и командир дивизии генерал-майор Нестеренко друзья. Они подружились, когда ещё были младшими офицерами и служили в одном гарнизоне. Потом вместе поступили в Академию Генерального штаба, где бывший тогда ещё капитаном Михальчук поразил однокурсников и преподавателей своим изумительным знанием баллистики. Весть о незаурядном офицере моментально стала достоянием всей академии. Уже тогда офицеры старших курсов, с чьей лёгкой руки Михальчук получил прозвище Профессор, не раз обращались к нему за помощью при расчётах по стрельбе. По логике вещей это он должен был быть командиром дивизии, но в жизни всё складывается так, как складывается.

Из батареи управления командир бригады взял на выезд только троих связистов моего взвода. По его приказу обеспечением связи на выезде занимается лично сам начальник связи бригады. Надо сказать, что ни с начальниками служб, ни со своими замами комбриг не церемонится.

Ближе к обеду командир батареи поручил мне проверить, как убрана территория за казармой. Вообще-то это дело старшины, но две недели назад вместе со старшиной третьей батареи он уехал в Союз. Говорят, что связисты в армии знают всё: вчера вечером из Потсдама звонил начальник отдела кадров дивизии и просил прислать автобус за старшиной.

Я проверял территорию, когда мимо меня проехал автобус, вернувшийся из дивизии. Что за наваждение: мне показалось, что в автобусе сидел Вершинин.

Водитель подрулил к штабу, и из автобуса вышел… мой бывший старшина.

– Павел Петрович! – не помня себя от радости, закричал я и бросился бегом к штабу. – Павел Петрович!

Он был обрадован не меньше меня. Мы обнялись.

– Что же ты ни разу не написал, что собираешься ехать в Германию? – с укором сказал я. – Я бы…

– После будете разбираться, – перебил меня дежурный по части, встречавший автобус, – товарища старшего прапорщика ждёт начальник штаба.

Лучшего старшину для батареи управления невозможно было себе представить, и я был уверен, что его назначат к нам. Так бы оно и случилось, не окажись в это время в кабинете начальника штаба начальника политотдела. Для создания партийной организации в третьей батарее не хватало одного коммуниста. А Павел был коммунистом.

Я был расстроен. И даже не столько тем, что мои ожидания не оправдались: его командиром стал Голохвастов.

Командир третьей батареи старший лейтенант Голохвастов среди офицеров считается неплохим артиллеристом, но командир он никой. Он высокого роста и довольно хорошо сложен. Нежно-матовый цвет лица, тонкие чёрные брови в сочетании с большими выразительными глазами и длинными, загнутыми к верху ресницами делают его больше похожим на девушку. Когда за упущения по службе его распекает старший начальник, он краснеет и опускает голову. Он никогда не смотрит собеседнику в глаза – явный признак скрытности или слабости характера.

В первом дивизионе у меня много друзей, но ближе всех по духу старшина первой батареи старший прапорщик Цветков. Три месяца назад он прибыл в нашу бригаду, и его поселили в мою комнату вместо убывшего на повышение Пустовалова. Мы с ним сразу подружились.

Первым дивизионом командует майор Самохвалов. Он высокий, крупный, с длинными ногами, большой головой и маленькими голубыми тусклыми глазами. Отдавая приказы подчинённым, он размахивает руками и говорит так громко, словно командует на плацу. Я долго не мог понять, кого он мне напоминает, пока, перечитывая Чехова, не наткнулся на описание щенка в рассказе «Белолобый». Теперь, когда я его вижу, в памяти моей невольно всплывает это описание: «Это был… щенок, чёрный, с большой головой и на высоких ногах, крупной породы…. Судя по манерам, это был невежа, простой дворняжка».

Первый дивизион занимает первый и второй этажи трехэтажного здания. Первая батарея полностью занимает первый этаж, второй делят между собой вторая и третья батареи. Два старшины в одной казарме – что две хозяйки на одной кухне…

Цветков вызвался показать Павлу расположение части и военного городка. Отпросившись у командира дивизиона, он первым делом повёл Павла устраиваться в общежитие. Семья у Павла приедет через два месяца, и пока в его квартире делают ремонт, он будет жить в общежитии. Павла поселили по соседству с нашей комнатой. Цветков уже дважды звонил мне, чтобы я не опаздывал на новоселье.

– Интересно, – войдя в комнату и увидев на столе нарезанное тонкими кусочками солёное сало, которое я предпочитаю всем другим закускам, не смог удержаться я, – это где же вы достали сало?

– Все вопросы к нему, – засмеялся Павел, указывая на Цветкова. – Он даже настоящей бочковой квашеной капусты достал.

– А что, – улыбнулся Цветков, – хороша закуска – квашена капустка: и подать не стыдно, и съедят – не жалко.

У Цветкова бесподобная детская улыбка. Его улыбку можно сравнить с солнышком, что в ненастную погоду неожиданно выглянуло из-за туч и осветило всё вокруг радостным ласковым светом. Кажется, что обладателю такой улыбки трудно постоять за себя. Но это только кажется. Первым, кто убедился в этом, был замполит первого дивизиона майор Баринов.

Баринов маленького роста, худой, сутулый. Он умён, начитан, но злопамятен и постоянно язвит. Не потому ли у него желтушный цвет лица? За годы службы, если не считать юбилейных медалей и медалей за десять и пятнадцать лет безупречной службы, прозванных в офицерской среде «песочными», он не заслужил ни одной правительственной награды. Когда Баринов видит их у молодых офицеров и прапорщиков, мне кажется, он плохо спит ночью.

На второй день после прибытия в бригаду Цветков в парадной форме стоял у поста дневального, ожидая, когда закончится совещание у командира дивизиона. Он должен был представляться командиру по случаю назначения на должность старшины батареи. Совещание закончилось. Первым из кабинета вышел замполит дивизиона. Цветков отдал майору честь. Увидев на груди старшины медаль «За отличие в воинской службе» II степени, Баринов подошёл к нему и дотронулся до неё рукою.

– Надо же, – сказал он с неприязнью, – служим, можно сказать, без году неделя, а уже имеем «орден Сутулова».

– Ну что вы, товарищ майор, – улыбнулся Цветков своей детской улыбкой, – это же медаль «За отличие в воинской службе». Жаль, что я ни разу не видел ордена, о котором вы говорите: очень бы хотелось посмотреть, кто на нём изображён.

При этих словах дневальный, глядя на сутулую фигуру майора, не смог сдержать улыбки. Заметив это, Баринов позеленел от злобы, развернулся и молча ушёл к себе в кабинет, но с того дня постоянно придирается к старшине.

Этот случай я вспомнил невольно, увидев на парадном мундире Павла, что висел на спинке стула, две медали «За отличие в воинской службе»: I и II степени…

18 ноября

Перед обедом я зашёл в третью батарею.

– Старший прапорщик Вершинин принимает имущество в сушилке, – доложил мне дежурный.

Едва я открыл дверь, меня обдало жаром и в нос ударил тяжёлый запах плесени. Вдоль стен справа и слева на металлических штырях, которые служат для просушки сапог, были развешаны влажные лагерные палатки. Павел на полу помогал двум солдатам счищать мокрыми тряпками плесень с очередной палатки.

– Ты посмотри, что делается, – сказал он, поднимаясь и вытирая со лба пот. – Ещё пару дней – и они точно бы сгнили. Иван Иваныч, – окликнул он заглянувшего в сушилку старшину второй батареи, – неужели ты после штабных учений не мог подсказать моему командиру, чтобы он просушил палатки?

– А что я? – надул свои толстые щёки Хромченко. – У меня и без ваших палаток забот полон рот…

– Ну вот, возьми его за рубль двадцать, – сказал Павел с досадой, когда тот исчез за дверью.

21 ноября

Поздно ночью вернулся личный состав, находившийся на выезде, и сегодня утром развод на занятия начался с разбора неудачной стрельбы. Заложив руки за спину и прохаживаясь перед стоящими в одной шеренге командирами дивизионов и их заместителями, комбриг молчал, словно собираясь с силами. Наконец он остановился около командира второго дивизиона майора Вербицкого.

– Доложите мне, товарищ майор, какие вами приняты меры, чтобы подобное не повторилось?

Офицеры стояли на середине плаца, но личному составу бригады хорошо было слышно всё, что говорилось на нём в это время.

Командир проштрафившегося дивизиона и сам был не рад случившемуся. За прошедшие после происшествия дни он похудел и осунулся. Вытянувшись по стойке смирно, стоял он перед командиром бригады и, должно быть от волнения, нервно перебирал пальцами левой руки.

– Товарищ полковник, мною проведено совещание с офицерами дивизиона по вопросу усиления контроля над личным составом во время проведения учебных и боевых стрельб. За упущения в работе командиру четвёртой батареи объявлен выговор.

Михальчук побледнел, шагнул к Вербицкому и устремил на него испепеляющий взгляд.

– У вас что, майор, совсем крыша поехала или у вас в голове бетон вместо мозгов?!

Его слова вызвали лёгкое движение в рядах стоящих на плацу солдат, а младшие офицеры невольно переглянулись. Командир дивизиона молчал. «Что же он молчит, – глядя на его опущенную голову, с д, осадой подумал я, – почему позволяет оскорблять и кричать на себя?» Тягостное чувство овладело мною. Где-то в глубине души я понимал, что после всего случившегося у командира бригады случился нервный срыв, однако ощущение было такое, словно тебе ни за что ни про что при всех дали пощёчину.

– Какое совещание? Какой выговор?! – продолжал распекать офицера Михальчук. – Работать надо с личным составом! Поучитесь в батарее управления, как это надо делать. Немедленно запланировать и провести в дивизионе занятия с «заряжающими» с последующей сдачей зачётов. Это касается всех командиров дивизионов… У вас будут объявления? – несколько поостыв, обратился он к своим заместителям.

– Прошу напомнить коммунистам, что сегодня в девятнадцать часов в клубе части партийное собрание бригады, – обратился к замполитам дивизионов начальник политотдела.

К назначенному времени коммунисты стали собираться у клуба. Щиты его, некогда радовавшие всех своей новизной, от времени и непогоды давно потемнели и облупились, и теперь клуб больше походил на семейный барак старой постройки. Он смотрелся довольно мрачно, и даже лучи заходящего солнца не оживляли его угрюмого вида. Кресла в нём были старые, часто ломались, и начальнику клуба стоило немалых трудов содержать их в порядке.

Было девятнадцать часов, но коммунисты толпились в курилке и заходить в клуб не торопились. Ждали начальника политотдела майора Краснощёкова, который в это время в штабе части разговаривал по телефону с начальником политотдела дивизии. Наконец все расселись в зале. Началось выдвижение кандидатур в президиум собрания. Вместе с тремя начальниками служб, командиром бригады и двумя его заместителями в президиум собрания кто-то предложил мою кандидатуру. Мне показалось это странным, но я не подал вида. Впереди меня сидел старшина второй батареи. Не услышав среди кандидатов в президиум своей фамилии, старшина от неожиданности замер на месте. Он впервые остался не у дел и теперь растерянно смотрел по сторонам, ища сочувствия и поддержки. Вдруг он оглянулся, скользнул по мне взглядом, и в его глазах мелькнула неприкрытая неприязнь и зависть. Разве можно такие мелочи принимать так близко к сердцу? Мне стало жаль его. К столу президиума я выходил одним из последних: я собирался выступать и надеялся сесть с краю. Но не тут-то было.

– Проходи вперёд, Косарев, – пропуская меня, сказал Михальчук, увидев, что ему придётся сидеть рядом с начальником тыла бригады полковником Твердохлебовым, которого он явно недолюбливает.

В бригаде зовут Твердохлебова черепом, так как у него большая голова, широкие скулы и глубоко запавшие глазницы. Он бреет голову, и от этого она ещё больше похожа на череп. Он единственный из замов, кто, как и командир бригады, имеет звание полковника. Твердохлебов хороший офицер, но у него есть одна слабость. Находясь вместе с другими замами во время прохождения бригады торжественным маршем на трибуне, он всё время норовит стать рядом с командиром бригады. А так как он на две головы выше комбрига, то рядом они смотрятся как Тарапунька и Штепсель, что всякий раз вызывает у всех улыбку. Заметив это, Михальчук к концу развода всякий раз отсылает Твердохлебова в одно из подразделений, стоящее на левом фланге бригады, с поручением проверить у личного состава форму одежды или стрижку, поднимается на трибуну и даёт команду: «К торжественному маршу!..»

Начальник политотдела выступал с докладом: «Задачи, стоящие перед коммунистами бригады на новый учебный год в свете проходящей в стране перестройки». Михальчук то и дело перебивал докладчика, мешал ему говорить, видимо считая, что без его уточнений и комментариев коммунисты бригады не поймут задач, стоящих перед ними.

– Кто желает выступить? – спросил председатель собрания, когда перешли к пункту: «разное».

Устроенный сегодня Михальчуком разнос командиру второго дивизиона обсуждался в бригаде весь день. Многие коммунисты высказывались по этому поводу довольно резко: с недавнего времени распекать подобным образом на плацу офицеров у Михальчука вошло в привычку. Я был почти уверен, что кто-нибудь из них наберётся смелости и выступит на собрании, но в зале стояла мёртвая тишина и большинство присутствующих сидели, опустив голову. Я уже взялся за спинку стула, намереваясь встать, как вдруг увидел, что руку поднял Павел. После развода мы ненадолго остановились у казармы, и между нами произошёл следующий разговор.

– Круто! – сказал Павел.

– А что ты хочешь – командир бригады…

– Я бы не смолчал.

– Я бы тоже.

– И давно у вас такое?

Я неопределённо махнул рукой.

– Кто это? – наклонившись ко мне, спросил Михальчук, когда Павел поднялся с места.

– Старший прапорщик Вершинин, старшина третьей батареи.

Михальчук повернулся к начальнику политотдела майору Краснощёкову.

– Олег Иванович, в чём дело?

Сидевший с краю Краснощёков от неожиданности интуитивно втянул голову в плечи.

– Я, когда уезжал из бригады, давал команду в первую очередь укомплектовать старшиной батарею управления. Нет, – в негодовании развёл руками Михальчук, – ну что хотят, то и делают! Я только сейчас узнаю, что прибыл новый старшина. Ну ничего, после собрания я разберусь с этим вопросом.

– Подскажите свою фамилию, – обратился председатель к Павлу, проходившему мимо стола президиума. – Товарищи, слово предоставляется коммунисту Вершинину.

Павел прошёл за трибуну, и взгляды всех присутствующих, в том числе и сидевших в президиуме, устремились на него. Большинство коммунистов видело его впервые, тем сильнее был интерес к тому, что он собирался сказать. Едва он произнёс, что собирается поднять на собрании вопрос о поведении коммуниста Михальчука, сдавленный вздох одобрения прошёлся по рядам. Все сидевшие в зале внутренне подобрались, и у некоторых на лицах появилась такая же решимость, какая обычно бывает на лице у штангиста, вышедшего на помост для последней попытки, понимающего, что, если и сейчас вес не будет взят, в его жизни всё останется по-старому.

– Я не собирался выступать, – продолжал Павел, – но, видя, как бесцеремонно ведёт себя коммунист Михальчук даже здесь на партийном собрании, не смог удержаться. Так обычно ведут себя господа со своими слугами, не считая их за людей. В то же время коммунисту Михальчуку надо отдать должное: он великолепный артиллерист и грамотный, умелый руководитель. Об этом свидетельствуют два ордена на его груди. Это требовательный командир, умеющий жёстко спросить за допущенные ошибки. В этом я его целиком поддерживаю. Но беда в том, что спрос спросу рознь…

Павел говорил взвешенно, подбирая слова так, чтобы они не задевали самолюбия Михальчука, но они звучали в зале как гром среди ясного неба.

– Что предлагаете? – спросили из зала, когда Павел закончил говорить.

– Предлагаю за допущенную грубость и высокомерие, проявленное по отношению к подчинённым, коммунисту Михальчуку объявить выговор.

В зале одобрительно загудели.

Начальник политотдела кинулся наперевес.

– Товарищи коммунисты, я не стану отрицать, что коммунисту Михальчуку надо указать на его промахи и спросить за допущенную грубость, но начинать с выговора, я считаю, было бы неправильно. Вы все знаете, сколько сил и внимания уделяет Алексей Петрович повышению боевой готовности бригады, как болеет душой за положение дел в части. Перед тем как нам принять решение по коммунисту Михальчуку, предлагаю сначала послушать, что он сам думает по поводу высказанной в его адрес критики.

Михальчук поднялся, вытер платком лоб и посмотрел в зал. По его лицу было видно, что он ошеломлён случившимся и что причиной этому была не критика, высказанная в его адрес, и даже не предложение Вершинина объявить ему выговор, а то обстоятельство, что это предложение нашло поддержку почти у всех коммунистов бригады…

Собрание кончилось. Все потянулись к выходу. Ужин в бригаде уже прошёл, и в свете фонарей были видны одинокие фигуры солдат, покидавших столовую, стоявшую рядом с клубом. В курилке Самохвалов что-то объяснял Баринову.

– Вершинин, – окликнул он Павла, когда мы проходили мимо. – Ну кто тебя за язык тянул говорить всё это? Ну поставили на вид Михальчуку – тебе легче стало? То ты в прикомандированных взводах, словно в своей батарее, порядок наводишь, то теперь это выступление… Честное слово, я тебя не пойму: тебе что, больше всех надо?

– Действительно, и что тебе на месте не сиделось? – поддержал его Баринов. – Как говорится, не буди лихо…. Такого командир бригады тебе не простит. Я думаю, жди его в гости к себе в батарею уже завтра, с подъёма. Ну и заварил ты кашу…

Но большинство коммунистов придерживались иного мнения. Возвращавшиеся с собрания офицеры и прапорщики то и дело с чувством пожимали Павлу руку и с восхищением отзывались о его выступлении.

Рядом с офицерской столовой нас поджидал мой командир батареи капитан Клочков. Из моих рассказов он знал о Павле всё и загорелся перевести его в нашу батарею.

– Ну и прошёлся ты по Михальчуку, как каток по муравью, – сказал он, пожимая Павлу руку. – Теперь у него надолго пропадёт охота устраивать подобные разносы, – и, немного помолчав, добавил: – Ко мне старшиной пойдёшь?

– Я бы с удовольствием, – посмотрев на меня, сказал Павел, – да кто же меня отпустит?

– А это уже не твоя забота, – улыбнулся Клочков.

25 ноября

Вчера с офицерами и прапорщиками бригады прошли занятия по точному выполнению распорядка дня в подразделении. Занятия проводились на базе первой батареи. Форма одежды была объявлена полевая. Перед началом занятий, шагая по коридору вдоль строя, начальник штаба проверял форму одежды и уточнял фамилии отсутствующих. Офицеры и прапорщики негромко переговаривались между собою, и начальник штаба то и дело обращался к стоящим в строю: «Попрошу потише, товарищи». Я стоял во второй шеренге рядом с замполитом ремонтной роты. Как и все привыкшие больше говорить, чем делать, он был не прочь поспать после обеда, о чём красноречиво свидетельствовали следы от подушки на его правой щеке. Он зевнул, прикрывая рот рукою, и сказал стоявшему впереди капитану:

– Ты можешь себе представить, Олег, что после партийного собрания Михальчук ни разу не был в первом дивизионе?

– Да ладно, – повернулся к нему капитан. – Чтобы Михальчук да спустил всё это на тормозах…. Я слышал, что он чуть ли не каждый день ставит первый дивизион на уши.

– В том-то всё и дело, что это не так, – оживился замполит роты. – Другие дивизионы проверяет каждый божий день утром и вечером, а в первом не был ни разу. Я перед построением разговаривал с майором Бариновым…

– Ну, тогда сегодня он оторвётся по полной, – ответил ротный и подмигнул своему заму.

Занятия начались ровно в 15 часов. Начальник штаба доложил командиру бригады о готовности личного состава к занятиям и об отсутствующем по неуважительной причине офицере третьего дивизиона старшем лейтенанте Мухине.

– В чём дело? – спросил Михальчук у командира дивизиона майора Завьялова.

Майор ещё только собирался открыть рот для ответа – вошёл старший лейтенант Мухин. Взоры всех обратились на опоздавшего. «Ну и наглец, – подумал я, разглядывая его коричневые туфли и брюки навыпуск, – ловко он подставил своего командира». Помявшись у дверей, Мухин спросил у командира бригады разрешения стать в строй.

– Товарищ старший лейтенант, доложите мне, почему вы опоздали на занятия? – спросил офицера командир бригады.

– Проспал, – отвечал Мухин.

– А почему прибыли на занятия с нарушением формы одежды? – стараясь изо всех сил держать себя в руках, спросил Михальчук.

– Не успел переодеться, – сказал Мухин и почесал у себя в затылке.

Комбриг побагровел.

– Александр Петрович, – обернулся Михальчук к начальнику штаба, – вы слышали? Он не успел переодеться!

Того, что произошло дальше, никто не ожидал.

– Нет! Это выше моих сил! – вскричал он вдруг и быстро пошёл вдоль строя. – Где этот старший прапорщик?! Где Вершинин?..

– Я здесь, – сказал Павел, подняв руку, чтобы Михальчук не терял время на поиски.

– Вы слышали, что он мне ответил?! – В глазах Михальчука сверкало бешенство. – Как прикажете теперь с ним разговаривать? Кто он после всего этого?

– Непорядочный человек, – глядя в гневные глаза командира бригады, отвечал Павел.

– Да он, – Михальчук с негодованием показал рукою в сторону Мухина, – просто наглец! Он, видите ли, проспал! И это после того, как я отпустил на обед всех офицеров и прапорщиков, кроме старшин, на два часа раньше! Скажи мне при всех, старшина, – командир бригады перешёл вдруг с Павлом на «ты», – скажи, чтобы слышал и этот бессовестный человек, сколько времени ты потратил на обед и на подготовку к занятиям?

– Сорок минут, товарищ полковник.

– Вот видишь! – обрадовался Михальчук. – Вот видишь, тебе на подготовку хватило сорока минут, а этому наглецу, – командир бригады ещё раз гневно посмотрел на Мухина, – не хватило четырёх часов! Как ты считаешь, старшина, какие меры мне надо принять к этому, как ты говоришь, непорядочному человеку?

– Никаких.

– Никаких? Я тебя правильно понял? – Ответ старшины его явно озадачил.

– Так точно. Меры к нему примут в дивизионе.

Михальчук ещё некоторое время смотрел на Павла, потом развернулся и пошёл на середину строя.

– В 17 часов командирам дивизионов и их заместителям прибыть ко мне в штаб на совещание. Александр Петрович, – обратился он к начальнику штаба, – проводите занятия.

И, уже не глядя на Мухина, пошёл к выходу.

После первого часа занятий объявили перерыв. Был великолепный день, и, выйдя из казармы, я зажмурился от яркого солнечного света. Павел находился в курилке и разговаривал с моим командиром батареи. Словно какой-то бес толкал меня в бок и тянул за язык. Я принял театральную позу и, стараясь придать своему голосу трагические нотки, воскликнул:

– Нет! Это выше моих сил!.. Где этот старший прапорщик?! Где Вершинин?..

В курилке никто не засмеялся. Некоторые офицеры и прапорщики, чтобы скрыть улыбку, отвернулись, другие сохраняли на своих лицах невозмутимое спокойствие. Павел смотрел на меня, улыбался и глазами показывал мне за спину. Я оглянулся, – в дверях казармы стоял начальник штаба. От неожиданности я сделал шаг назад, оступился и упал. Оглушительный хохот сопровождал моё падение. Начальник штаба дождался, когда я поднимусь, и погрозил мне пальцем:

– Будешь хулиганить – накажу.

26 ноября

С Павлом мы почти не видимся: он дни и ночи пропадает в батарее. Сегодня утром он поздравил меня по телефону с днём рождения и просил в течение дня зайти к нему на пару слов. После обеда у меня выдалось свободное время, и я поднялся на второй этаж. Рядом с комнатой для хранения оружия сержант строил третьею батарею на чистку оружия. Я спросил старшину. Он отвечал мне, что десять минут назад старшина вместе с рядовым Смирновым убыл на вещевой склад. Мне показалось это странным; Павел не тот старшина, чтобы оставить личный состав в такой ответственный момент. Чисткой оружия в подразделениях руководят старшины, и лишь когда они заняты по службе, – ротный или командир батареи. Но командир третьей батареи, это я знал точно, отсутствовал. Сегодня утром все командиры батарей и рот убыли в Потсдам на однодневные сборы. «Что за чертовщина?» – подумал я и отправился за разъяснениями к Цветкову. И вот что я выяснил.

Перед обедом в третью батарею передали солдата из Потсдама. В дивизии уже взяли за правило всех злостных нарушителей воинской дисциплины отсылать на перевоспитание в нашу бригаду. Был конец ноября, погода стояла по-летнему тёплой и шинель у солдата в виде скатки была прикреплена к вещмешку. Павел стал принимать имущество. Дошла очередь до шинели. Когда солдат надел её, старшина ахнул: она едва доходила владельцу до колен. Пришлось доложить командиру дивизиона.

– Это, старшина, ерунда, – успокоил его Самохвалов. – Завтра с утра отведешь Смирнова на склад и подберешь ему шинель из числа б/у.

Однако незадолго до построения на чистку оружия, позвонив с поста дневального в вещевую службу, командир дивизиона послал за Павлом. Цветков в это время находился в комнате для хранения оружия, и все дальнейшие события развивались у него на глазах.

– В общем, так, – замахал руками Самохвалов, – завтра утром начальник склада уезжает на два дня в дивизию на сверку. Поэтому, старшина, прямо сейчас вместе с Смирновым отправляетесь на склад; Семибратов уже там.

– Товарищ майор, а как же чистка оружия?

– А что чистка оружия? Её проведёт лейтенант Зайцев, тем более что сегодня за неё отвечает он. У меня нет причины не доверять офицеру.

– Офицеру? – переспросил Павел. – Да он ещё мальчишка, товарищ майор. Какой это офицер, когда подчинённые и за глаза, и в глаза зовут его Вованом. Никуда я не пойду. Вернётся начальник склада из дивизии, тогда и заменю Грязнову шинель.

– А если завтра в бригаде объявят строевой смотр? – перешёл на крик Самохвалов. – Я не собираюсь стоять и моргать глазами перед командиром бригады! Немедленно отправляйтесь на склад!

– Товарищ майор, я одного не могу понять: что это за спешка такая? – удивился Павел. – Пройдёт чистка оружия, и я заменю Смирнову шинель. Что, Семибратов не может подождать на складе какого-то часа? Ничего с ним за это время не случится.

Если бы этот разговор проходил в кабинете командира дивизиона, он, возможно, и согласился бы с доводами старшины, но за их беседой наблюдал суточный наряд, и Самохвалов решил показать солдатам, кто в дивизионе главный.

– Товарищ старший прапорщик! – приложил он руку к козырьку. – Приказываю вам вместе с рядовым Смирновым немедленно убыть на вещевой склад для замены шинели!.. Выполняйте приказание!..

Павел вышел и, выходя, в сердцах так хлопнул дверью, что со стены посыпалась штукатурка.

Командир дивизиона посмотрел на дневальных и упёр руки в боки.

– Видали? – головой показал он в сторону двери. – Офицер, видите ли, ему не нравится! Никуда он не пойдёт! Куда ты денешься с подводной лодки… – Он повернулся на каблуках и, довольный собою, ушёл в кабинет.

Мы с Цветковым сошлись во мнении, что решение его было неверным.

Я вернулся к себе в батарею и через некоторое время отправился в штаб бригады. В нём находилась комната дежурных связистов, и её окна, выходившие на дорогу, позволяли моим подчинённым замечать всех начальников раньше, чем те появлялись на пороге штаба. В комнате было душно, и я открыл окно. Внимание моё привлекли два солдата, бежавшие от санчасти с носилками. Печать недавно пережитого ужаса лежала на их лицах. От недоброго предчувствия у меня захолонуло в груди.

– Что случилось? – крикнул я им через решётки окна.

– Солдата ранили! – в один голос ответили они на бегу.

Я остолбенел.

– Где?

– В третьей батарее!

Я позвонил на склад. Трубку никто не брал, и я немедленно послал туда одного из своих связистов; надо было срочно предупредить Вершинина о случившемся: в той неразберихе, что, вероятнее всего, сейчас творится в третьей батарее, о нём едва ли вспомнят. Пока я ждал возвращения солдата, в сторону санчасти на носилках пронесли раненого. Голова его безжизненно болталась на подушке. Как я узнал позже, он умер, не приходя в сознание, раньше, чем его донесли до санчасти. Через некоторое время на санитарной машине его увезли в Белиц.

Мой связист всё не возвращался; я уже потерял минутам счёт, когда он наконец показался на дороге. Оказалось, по пути он встретил посыльного третьей батареи, и пока они бежали на склад, тот успел рассказать ему, что произошло у них во время чистки оружия.

В тот день службу нёс суточный наряд от второй батареи. Чтобы не тратить время на выдачу и приём оружия, дежурный предложил старшине провести чистку автоматов прямо в комнате для хранения оружия. Хромченко эта идея понравилась, и он отправился в канцелярию к лейтенанту Зайцеву. Через пять минут третья батарея уже сидела в комнате для хранения оружия.

Дав сержантскому составу необходимые распоряжения, Зайцев отправился в канцелярию дописывать конспект по боевой подготовке. Чистка подходила к концу, и солдаты стали представлять оружие для осмотра сержантскому составу. Рядовой Комаров автомат вычистил плохо, и сержант Самохин распорядился его перечистить. Комаров надулся. Небольшого роста, тщедушного вида, он отслужил полтора года и считал, что командир отделения к нему просто придирается. Он отошёл в сторону и достал из кармана брелок, сделанный из боевого патрона. В патроне, в верхней части пули было просверлено маленькое отверстие для цепочки. Комаров этим брелком очень дорожил: это был подарок его земляка, две недели назад убывшего домой. Чтобы его не отобрал старшина, Комаров перед построением на утренний осмотр всякий раз отдавал брелок своему дружку из второй батареи.

– Сейчас я его пугану, будет знать, как придираться, – сказал Комаров солдату, который уже сдал оружие. Он отвёл затвор у автомата, но все его попытки вставить патрон оканчивались неудачей.

– Эх ты, горе-стрелок! – заметив это, рассмеялся Самохин. – Кто же так вставляет патрон! Дай сюда. – И отобрал автомат и брелок у солдата. – Учись, пока я жив.

Он легко вставил патрон, отпустил затвор и, как это всегда делается после чистки оружия, перед тем как поставить автомат на предохранитель, машинально нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел, и Комаров, дёрнув головой, стал валиться на бок. От неожиданности сержант выронил автомат. Все, кто был в это время в комнате для хранения оружия, окаменели, но уже через мгновение, бросив оружие, расшвыривая табуретки, спотыкаясь и падая, кинулись вон.

О случившемся доложили по команде. Самохина под охраной отвели в караульное помещение. Через полчаса из дивизии сообщили, что к нам из Группы на вертолёте вылетели военные дознаватели и караул. Я решил поддержать Павла и отправился в третью батарею. Личный состав на этаже отсутствовал. Комната для хранения оружия была закрыта и опечатана, и ничто не указывало на то, что совсем недавно в ней произошла страшная трагедия.

Вершинин был в кладовой. Едва я вошёл, в дверях появился Цветков.

– Хорошо, что ты здесь, – увидев меня, сказал он, – пойдёмте, я вам кое-что покажу.

Мы спустились на первый этаж. Он подвёл нас к висевшему на стене расписанию занятий первого дивизиона по боевой подготовке на неделю и ткнул пальцем туда, где было указано время проведения чистки оружия в третьей батарее.

– Читайте.

– Всё правильно, – сказал я, – «15:00 – 16:00 – Чистка оружия в третьей батарее».

– Читайте дальше: кто ответственный за чистку оружия.

Мы своим глазам не поверили: в графе «ответственный за мероприятие» вместо лейтенанта Зайцева был вписан старший прапорщик Вершинин. Было видно, что человек, вносивший в графу изменения, очень спешил и, работая резинкой, до того протёр в этом месте бумагу, что она стала тоньше папиросной.

– Интересно было бы узнать, кто это сделал? – сказал я. – За такие дела можно и в пятак дать.

– Кто снимал расписание? – спросил Цветков у солдата, стоявшего на посту.

– Майор Баринов. Он ходил с ним к командиру дивизиона, а потом повесил его обратно.

– Ну и ловкие ребята, – произнёс молчавший до этого Павел. – Командир дивизиона на месте? – спросил он у дневального.

– Никак нет, перед вашим приходом он вместе с майором Бариновым ушёл в штаб.

– Комиссия идёт! – крикнул дневальный, выставленный Цветковым у окна наблюдать за дорогой.

Павел поднялся к себе на этаж; я отправился в штаб.

Уже стемнело, когда, забрав с собою арестованного сержанта Самохина, комиссия улетела. Тяжёлые мысли, одна мрачнее другой, не давали мне покоя, и, чтобы развеяться, я сначала проверил порядок во взводе, а потом отправился в штаб к своим связистам. Увидев меня, рядовой Семёнов тяжело вздохнул.

– Не тяни резину! – толкнул его в бок сослуживец.

Но тот только отмахнулся.

– В чём дело? – спросил я.

– Товарищ лейтенант, вашего друга собираются откомандировать в Союз, – доложил солдат, толкавший товарища.

Из рассказа подчинённых я узнал следующее. После ужина начальник политотдела дал команду связистам проверить у него телефон. Семёнов уже заканчивал проверку, когда в кабинет вошёл командир бригады.

– Что сказал Зиновьев, Алексей Петрович? – спросил начальник политотдела. Полковник Зиновьев был председателем комиссии, что прилетала разбираться с причинами ЧП.

– Оставил принятие окончательного решения за командованием бригады. – Комбриг прошёл и тяжело опустился на один из стульев, что стояли вдоль стены. – Самохвалов защищает старшину, дескать, тот служит в дивизионе всего лишь вторую неделю и поэтому ещё не успел войти в курс дела, но я думаю, Олег Иванович, Вершинина надо убирать из бригады. Бросил личный состав в самый ответственный момент. Кто даст гарантию, что подобное не повторится? Ты что думаешь по этому поводу?

– Я полностью с тобой согласен, Алексей Петрович.

– Значит, завтра я дам команду подготовить документы для откомандирования его в Союз. Меня удивляет настырность командира батареи управления: опять заходил ко мне с просьбой перевести Вершинина к нему старшиной. Не могу понять, чего он в нём нашёл?

– Я думаю, мы не будем рисковать, Алексей Петрович…

Сегодня Цветков остался в батарее. Павел тоже. По приказу командира бригады все старшины до утра находятся в своих подразделениях.

 

Третий час ночи… Не спится… а надо бы. Завтра, а вернее уже сегодня, мне нужна ясная голова: я получил разрешение начальника политотдела зайти к нему по личному вопросу. Драка будет нешуточная! Я не отдам своего друга на растерзание!

Самохвалов утверждает, что Вершинин ещё не успел войти в курс дела. Какая наглость! Ему не надо входить в курс дела – он им живёт!

Очернив Вершинина, командование дивизиона уверовало, что оно смогло обезопасить себя и выгородить Зайцева, у которого, я знал, папа служит в штабе Западной группы войск. Но шила в мешке не утаишь, и правда всё равно вылезет наружу. Интересно, как отнесётся начальник политотдела ко всему, что я ему скажу. О том, что за чистку оружия в третьей батарее отвечал Зайцев, знаем не только мы с Цветковым; в первом дивизионе об этом знают все без исключения. Как может офицер, отдавший приказание, после отказаться от своих слов?

Они не оставили мне выбора. Завтра я поставлю все точки над «i» или уеду с Павлом.

Сегодня ровно месяц, как Павел старшина батареи управления.

Три дня назад на разводе на занятия командир бригады вывел нашу батарею на середину плаца и, указав на солдат нашей батареи, сказал, что так должны выглядеть все солдаты в бригаде. То ли ещё будет…

Командиру первого дивизиона присвоили очередное воинское звание. Он очень горд тем, что среди командиров дивизионов он единственный, кто имеет звание подполковника и, по словам Цветкова, при каждом удобном случае заходит в комнату бытового обслуживания, чтобы в зеркале полюбоваться на себя. Сегодня он всех удивил, не подав руки Зайцеву, пришедшему в дивизион прощаться. Зайцева переводят в другую бригаду.

В первых числах января приедет семья Вершинина. Вчера мы осматривали его квартиру после ремонта.

Из окна казармы мне видно, как у штаба сгружают ёлки для подразделений: бригада готовится к в стрече Нового года. Сейчас на Родине зима, детвора играет в снежки, катается с горы на санках, а у нас идёт дождь. Одно хорошо: почва в Германии песчаная и даже после ливня нет грязи.

После обеда ушёл готовиться к службе. Придя в общежитие, разделся и лёг в кровать. Надо поспать – вечером мне заступать начальником караула. Почему-то вспомнилось всё, что пришлось пережить за этот месяц мне и Павлу, и спать расхотелось. Решил продолжить свой дневник.

Когда то, что должно случиться, уже случилось, легко рассуждать о том, как бы надо было поступить в том или ином случае, а тогда…. Но начну всё по порядку.

Утром встал я совершенно разбитый и отправился на службу. После развода на занятия всех командиров батарей и командиров взводов собрали в клубе части. Беседу проводил начальник штаба. Разговор шёл о произошедшем в третьей батарее ЧП и о выводах комиссии. Подняв лейтенанта Зайцева и пожурив его, начальник штаба сказал:

– Только вашей молодостью и неопытностью могу я объяснить тот факт, что во время чистки оружия вы всё передоверили старшине батареи.

«Неужели он не наберётся мужества и не расскажет, как всё было на самом деле?» – думал я. Но Зайцев смотрел в пол и молчал.

– Пусть это, товарищ лейтенант, послужит для вас и для всех присутствующих в зале серьёзным уроком, – добавил начальник штаба.

Беседа закончилась. С тяжёлым сердцем выходил я из клуба. В курилке среди офицеров стоял Зайцев.

– Все эти прапорщики никчёмный народ, – произнёс он, когда я проходил мимо. Я остановился. Он стоял ко мне спиной, но даже со спины было видно, с каким презрением и высокомерием были сказаны эти слова. Он затянулся, выпустил изо рта дым и сплюнул на землю. – Чёрт меня дёрнул довериться старшине.

Он не раз видел меня в дивизионе и знал, что мы с Вершининым друзья. Я кашлянул. Зайцев оглянулся, увидел меня, смутился и покраснел.

– Ты трус и негодяй, и не достоин звания офицера! – шагнув к нему, сказал я и дал ему пощёчину.

Он растерялся, но уже через мгновенье схватил меня за грудки. Нас растащили в стороны. Я заверил, что больше его не трону, меня отпустили, и я не спеша пошёл в сторону штаба.

– Если ты думаешь, что это сойдёт тебе с рук, то ошибаешься! Ты ещё об этом пожалеешь! – пытаясь вырваться из рук державших его офицеров, кричал мне вслед Зайцев. – Сегодня-завтра я сообщу о случившемся кому надо в штаб Западной группы войск, и тебя уже через неделю здесь не будет!

Его слова меня развеселили. Они напомнили мне детство и одного из моих сверстников. Всякий раз, когда я поколачивал его за очередную подлость, он грозил мне своим отцом, который, впрочем, ни разу не вмешался в наши дела, считая, что казак должен уметь сам постоять за себя. Что, если ему ответить той же монетой? Мне ужасно захотелось увидеть его лицо в эту минуту. Я обернулся и сказал подчёркнуто сухо:

– Не надо меня пугать своим папой. Запомни, Зайцев, если позвоню я кому надо в Москву в Генеральный штаб, то вы с ним уже через два дня будете за Уралом.

Мои слова произвели на него должное впечатление, и всю его спесь как ветром сдуло.

Я был в батарее, когда меня срочно вызвал начальник штаба. «Ну вот, – подумал я о Зайцеве, – уже успел поплакаться в жилетку начальнику штаба». Но ошибся. Оказалось, что кто-то из офицеров, слышавших наш разговор с Зайцевым, уже доложил начальнику штаба, что в Москве в Генеральном штабе у меня служит какой-то родственник, и когда я вошёл в кабинет, попытался эту тайну из меня выудить. Наконец он сказал:

– Ну хорошо, не хочешь говорить – не говори. Можешь идти. Но вообще-то о таких вещах надо предупреждать.

Я пожал плечами и вышел.

Как переживают у нас иные начальники, когда за спиною подчинённого вдруг оказывается занимающий ещё более высокую должность родственник, который при случае может щёлкнуть их по носу!

Начальник политотдела уже ждал меня. Он усадил меня на стул и сел рядом.

– Я слушаю вас, товарищ Косарев.

Он ни разу меня не перебил, и лишь когда я выразил уверенность, что именно Баринов после ЧП внёс изменения в расписание занятий, возразил:

– Ну, это сомнительно. Я знаю майора Баринова как умного и порядочного человека.

От возмущения у меня перехватило дыхание:

– Значит, по-вашему, всё, что я вам рассказал, я придумал? Выходит, я вру? Я обратился к вам как коммунист к коммунисту, как если бы обратился за помощью к самой партии… а вы… Я думал, партия… Тогда, что же… – сказал я в страшном волнении, поднимаясь со стула, и полез во внутренний боковой карман, где у меня лежал партбилет.

– А вот этого не надо, – догадавшись, что я собираюсь сделать, придержал мою руку Краснощёков. – А впрочем, – добавил он через некоторое время, – насильно в партии никого не держат…

Дав мне воды и дождавшись, когда я успокоюсь, он усадил меня за стол, положил передо мною ручку и лист бумаги и сказал:

– Напишите на моё имя заявление с просьбой рассмотреть поведение коммуниста Баринова во время чрезвычайного происшествия в первом дивизионе на партийной комиссии дивизии, описав всё, что вам по этому поводу известно.

Отправляясь к начальнику политотдела, я сомневался, станет ли он меня слушать, ведь я собирался говорить о подлости, совершённой не просто майором Бариновым, а замполитом дивизиона. «Нет, – думал я, – напрасно ты идёшь к нему: оба они из одной обоймы, а, как известно, ворон ворону глаз не выклюет, да и где ты видел правду в этом мире?» Покидал его кабинет я с двойственным чувством. Мне было радостно, что моё обращение возымело действие, и в то же время ужасно стыдно за своё неверие в порядочность начальника политотдела, неверие, которое я неоправданно автоматически переносил на всё человечество. От стыда уши и щёки мои горели так, что дежурный по части, увидев меня, воскликнул:

– Косарев, тебя что, в бане парили?

Вершинину тоже пришлось несладко. После построения он сразу пошёл к командиру дивизиона.

– Товарищ майор, я хочу услышать лично от вас, каким образом я стал ответственным за чистку оружия. Это вы внесли в расписание изменения? – войдя в кабинет и глядя майору прямо в глаза, спросил Павел.

Под его взглядом командир дивизиона съёжился и как будто стал ниже ростом. Он встал из-за стола и подошёл к Вершинину.

– Как ты мог такое подумать, старшина?! Мне, конечно, было жаль Зайцева, но дело не в нём, вернее не только в нём, – заискивающе глядя в глаза, продолжал он. – Утром начальник отдела кадров сообщил мне, что на днях в штабе Группы должны рассматривать моё представление на присвоение мне очередного воинского звания, и вдруг, как гром среди ясного неба, это ЧП. У меня волосы встали дыбом: два года назад у меня была точно такая же ситуация, и тогда моё представление отозвали, я тогда больше месяца провалялся в госпитале с давлением. Такого бы ещё раз, старшина, честное слово, я бы не пережил. А тут, как назло, вносит Баринов ко мне в кабинет расписание и начинает меня убеждать вписать вместо Зайцева твою фамилию. «Ты, – говорит, – сам посуди: он только принял должность, и самое большое, что ему грозит, это выговор. Ну так мы этот выговор через пару месяцев снимем. А вот Зайцева наверняка отправят в Союз. Соглашайся, и мы сразу убьём двух зайцев: и твоё представление не отзовут, и этого глупого лейтенанта спасём». Но я, старшина, от такого предложения наотрез отказался. Тогда он взял и сам вписал в расписание твою фамилию. А переделывать всё заново, ты уж меня извини, не хватило ни времени, ни духу.

Что можно было на это ответить? Павел повернулся и молча вышел.

– Замполит дивизиона на месте? – остановившись у дверей его кабинета, спросил он дневального и, получив утвердительный ответ, решительно взялся за ручку.

Какой разговор состоялся между ними и как он проходил, не знает никто. Однако же известно, что после того, как старшина вышел, было слышно, как в кабинете настойчиво звонил телефон, но трубку никто не брал, словно в кабинете никого не было. Дневальному показалось это странным, и он вызвал дежурного по батарее. Когда телефон зазвонил в очередной раз, дежурный постучал в дверь и, заглянув в кабинет, лишился дара речи, увидев замполита дивизиона, сидящего на шкафу. Зачем он залез на платяной шкаф? Загадка! И, главное, как он на нём оказался? Стол стоял на значительном удалении от шкафа, а стульев, стоявших вдоль стен, никто не трогал. Всякий раз, когда я пытаюсь выведать у Вершинина, не его ли рук это дело, – он лишь молчит и загадочно улыбается.

Две недели назад партийная комиссия дивизии рассмотрела персональное дело коммуниста Баринова. За попытку сокрытия фактов произошедшего в третьей батарее ЧП коммунисты дивизии объявили ему выговор.

– Красивая формулировка, – сказал я.

– Красивая, – согласился Павел. – Но тут важно другое. Подлость, как бы её ни называли, всё равно останется подлостью.

Я закончил писать и задумался. Два чувства одновременно завладели моим сердцем. Первым была радость, что всё же, несмотря на утверждения скептиков, что настоящей дружбы нет, я имел случай убедиться, что она существует, да ещё какая. В то же время невыносимая печаль тисками сжала мне сердце: у меня не было друга, на которого бы я мог положиться…

Об авторе:

Владимир Ильич Шабаев родился в 1950 году в Ростовской области. Окончил исторический факультет Саратовского государственного университета им. Н. Г. Чернышевского, двадцать семь лет отдал службе в армии. Публиковался в журнале «На боевом посту», «Волга – ХХI век», альманахе «Саратов литературный», в издании «Роман-журнал XXI век», в коллективном сборнике «На страже Родины стоим». Автор поэтических сборников «Казачья кровь», «В тени дубрав» и книги прозы «Но слово было дано…». Лауреат литературной премии имени Н. Е. Палькина. Член Союза писателей России. Живёт в Саратове.

 

 

Опубликовано в журнале «Российский колокол» № 7-8 2020.
Размещено на сайте 05.01.2021 в 12:58.