Сумерки
Моей бабушке Зине,
живьём с малолетним сыном
закопанной в землю карателями
во время Великой Отечественной войны
Зина, сегодня сумерки что кисель.
Снова сентябрь увяз в придорожной жиже.
Струи дождливо тянутся в канитель,
прошлое прилетает, садится ближе.
Значит, сегодня что-нибудь сотворю –
жжётся во рту, стремится наружу слово.
Помнишь, ты тоже верила сентябрю,
свято включая веру в свою основу.
Помнишь, учила сына: «Не обмани!
Станешь большим и сильным, таким как папа».
«Хайль!» – за окном вопили больные дни,
к новой оси времён поднимая лапы.
Младшие братья бегали посмотреть,
Свёкор стонал на печке, как ветер в роще.
Зина, они все выжили в эту смерть,
после войти в другую им было проще.
Жили – что не жили: плакали по ночам,
в снах собирали в кучу родные кости.
Что ты такое крикнула палачам
в их безмятежный час абсолютной злости?
Гордо шептала сыну: «Не устрашись,
папа придёт – за нас отомстит, мой милый».
Что ты такое знала про эту жизнь,
если спокойно встала на край могилы?
Тихо сжимала сына в подземной мгле…
Пан полицай остатки допил из фляги.
Вспомни его повязку на рукаве.
Нынче у нас на улицах те же флаги.
Память пронзает доверху из-под пят.
Это свобода – право взойти на плаху.
Если отринешь – мёртвые возопят,
примешь – и сразу станешь сильнее страха.
Зина, сегодня сумерки…
Память Витебска
В этом столетии город мой не горел,
Ангел его не плакал в тумане адовом.
Рвы и овраги грудой славянских тел
ради идеи никто ещё не выкладывал.
Гордых истерзанных пленных топить в Двине
долго уже никому не приходит в голову.
Многие годы город в своей стране
Честно трудился, мечтая о «счастье поровну».
Радовал жителей, строил, растил сады,
память о прошлом свято хранили дети и
знали, что из опилок и лебеды
хлеб не поможет выжить в любом столетии.
Смотрит на звёзды, терпит подкожный страх
Клуб металлистов , кровь вспоминая талую.
Плотник у ратуши не воздвигает плах,
Массовой казнью гестапо себя не балует.
Юных рабынь кнутом не стегает райх,
новых сынов войне не приносят матери.
Но иногда сквозь снег прорастает прах
некогда недобитого мной карателя.
На территории Витебска и в его окрестностях во время Великой Отечественной войны находились три концлагеря, в которых нацистами и их добровольными помощниками было замучено около 130 тысяч человек.
Клуб металлистов – центр еврейского гетто в Витебске. С июля по декабрь 1941 года в нём уничтожено 20 тысяч человек.
До войны в Витебске проживало 180 000 человек, в 1942 году – 33 500, на момент освобождения в 1944 – 118 человек.
Город был почти полностью разрушен.
О сварщике Солоухове
О сварщике Солоухове писали в газетах города,
что он для рабочей братии едва ли не полубог.
Якшается, знамо, с духами, вплетает им искры в бороды
за некие там симпатии породистых недотрог.
И, веришь, любили-холили его, постоянно пьяного,
возились с наленьким, стелили ему постель.
Гармонь раздирал до крови он, а после почти что планово
чинил утюги, и чайники, и горы дверных петель.
Гудело депо трамвайное, когда Леонид Кириллович,
ручной управляя молнией, в металл пеленал огонь.
Вагоны делились тайнами, друзья собирались с силами,
и, видя стаканы полные, дрожала в углу гармонь.
Гулял молодой да утренний, в куртяшке отцовской кожаной,
с красивыми недотрогами сжигал себя до зари.
А спать не хотелось – муторно, врывалась война непрошено,
делила его на органы, крошила на сухари.
Он снова сидел в смородине, а там, на дороге, в матушку
с братами и шустрой Тонькою стрелял полицай в упор.
Батяня был занят Родиной, а Тонька хотела платьишко –
смешная такая, звонкая… Уснёшь – и звенит с тех пор.
О сварщике Солоухове шептались не больно весело.
А кто его видел спящего? Недаром же полубог.
До хрипа он спорил с духами, до боли любил профессию
и, знаешь, всю жизнь выращивал смородину вдоль дорог.
Воробышек
Не был я в этом городе, кто бы меня позвал?
Мне не вручал на холоде звёздочки генерал.
И самогон из горлышка, верите, я не пил.
Прыгал тогда воробышком, не напрягая сил.
Клювом царапал зёрнышки – бурые угольки.
Чёрными были пёрышки, красными – ручейки.
Падали с неба отруби – липкий солёный снег.
Мёртвыми были голуби, ломаным – человек.
Раны не кровоточили, а источали боль.
Страх накануне ночи и… ночь, переправа, бой.
В небе стонали ангелы, нимбы летели в ад
Если бы память набело – слёзы бы или мат.
Слёзы метели выпили… «Маленький, расскажи:
плаха, верёвка, дыба ли? Что она, наша жизнь? –
бросил мне хлеба корочку. – Хочешь, не отвечай…»
Молча достал махорочку, сел, раскурил печаль.
Вкусная корка, твёрдая… Думал всё время так:
голуби – только мёртвые, пепел и полумрак,
зёрнышки – только жжёные, красные ручейки.
Люди, себя лишённые, – холмики у реки!
Нет же, я не был… не был я… Знаю, что это сон.
В памяти корка хлебная… Курит и смотрит он…
Глаз голубые стёклышки с горюшком без любви…
Бьются в окно воробышки, глупые воробьи…
Война
Триптих
Чёрные птицы бродят по звёздным швам,
ищут остатки всеми забытых свастик.
Ты прилетела. Здравствуй, мой милый вамп.
В небе полно любви, не хватает страсти.
Молча снимаешь крылья в к
оторый раз,
пахнешь солёной степью, полынным соком.
Что же ты в эту небыль-то забралась?
Бог, он какой? Обычный. Да Бог с ним, с Богом.
Я отошёл от прошлой своей войны,
ты прилетаешь реже ко мне и реже,
мы, говоришь, любить с тобой не вольны,
плачешь, как будто бритвой по сердцу режешь.
Мне надоела злая твоя родня,
я возродился, снова – большой и сильный.
Утро уносит прочь тебя от меня,
может, и мне такие же сделать крылья?
Толку томиться в комнате у окна,
каждый безумный день заполняя ветром.
Там, за холмом, другая моя война
крылья за просто так предлагает смертным.
***
Эта судьба за красной твоей чертой.
Значит, за Родину всё-таки стоит драться?
Жизнь может быть убойной и холостой,
всякую примем запросто без квитанций.
Брось на весы, шагай к своему врагу.
Пуля, осколок? Штык по душе? Граната?
Крылья примерить хочешь – я помогу,
если по силам быть на земле крылатым.
Если способен выпить чужую боль,
вывернуть душу, стать навсегда забытым.
Видишь, колючий сумрак оплёл забор,
сыплется в землю горе назло молитвам.
Там, за колючкой, каждый уже крылат,
их я среди живых и не числю вовсе.
Страшно тебе? Иди и умри, солдат.
Бойся отсрочить смерть, умереть не бойся.
Бойся бесовской шубы с её плеча.
Стоит примерить – поздно трубить тревогу.
Впрочем, лояльность к жертвам и палачам –
то, что обычно люди прощают Богу.
***
Ночь торговала жизнями на развес,
брать не хотели: что в них – сплошные беды.
Вышел из тьмы на площадь голодный бес
в старых, как наша память, дырявых кедах.
– Ух ты! Какие запахи – боль и страх!
Эти приправы к жизням полезней прочих!
Лузгались, будто семечки на зубах,
тысячи неприкаянных одиночеств.
После, наевшись досыта, до икот,
пил с лопуха росу, смаковал по капле.
Вдруг неземной печалью свело живот,
петь потянуло, выть и реветь по-бабьи.
Стыли дождинки в мареве ледяном,
где-то внутри пылала чужая благость.
Он бы назвал всё это кошмарным сном
если бы, чёрт возьми, не сумел заплакать.
Настя
Газета «Красная звезда», страница восемь:
на двадцать танков – пистолет и десять ружей.
Сегодня Настя снова чёрта ждёт на ужин.
Бюстгальтер с летнего плеча сползает в осень.
Знобит, коробится внутри, дождит слезливо,
нашла от прошлого ключи, взглянув под коврик.
Жених – безусый лейтенант, не подполковник.
Сменить коньяк с «Алиготе» на спирт и пиво,
гулять от взгляда до любви, и душу – в клочья,
сегодня тело – шоколад, кипеть в экстазе.
Пускай заблудший старый лес поёт Настасье
и чёрный город, приобняв, целует сочно.
Пускай державные кресты гудят молитвой,
горячей кровью над свечой густеет пламя.
Судьба поджала куцый хвост, объевшись днями.
Так что наивно распыляться, друг мой ситный.
В беде всесильны, как всегда, одни лишь черти.
В беде глухие небеса помочь не смогут.
Всё, что просила, расцвело полночным смогом,
не достучаться до небес ей бабьим сердцем.
Там, наверху, жируют, пьют, гуляют, спят ли?
Для них одиннадцать ребят – пустая строчка…
Нет больше в тексте запятых, поставим точку.
Всё, что зовётся пустотой, живёт навряд ли.
Почто, скажи ты мне, живых людей – под танки?
Любых богов мой подполковник стоил дюжин!
Сегодня Настя снова чёрта ждёт на ужин,
а к ней опять, в который раз, приходит ангел.
Пыльные стены
Пыльные стены комнат вокруг щелей.
Люди сошли под землю, с ума и в мат.
Крутит баранку жизни военкомат.
Хлеб возложи на рюмку – возьмёшь целей.
Спиртом сердечным ангелов не криви,
В нём – твой земной могильник, источник бед.
Брат на горе (полковник и крововед)
чертит тебе отличия на крови.
Слово стекает правдами, слово-желчь.
Пахнет былой семейностью из-под щей.
Пуля – набор косметики от прыщей,
к свадьбе поможет выдавить и прижечь.
Пуля – ярлык на царство и виза в ад,
вырвет из веры верность за полчаса.
Брат разделяет землю на свет и за-,
он в поцелуях создан, в любви зачат.
Верен горе и небу, в молитвах – чёрт,
может быть ветром, снегом, началом дней.
Нет никого под солнцем тебе родней.
Ты это знаешь точно, как то, что мёртв…
Капитан
По слухам, он сразу родился военным,
из пены морской появился на суше,
сражал наповал королев и простушек
могучей фигурой, натурой степенной.
Посмотрит, бывало, и вышибет душу…
Визжали девицы, прошитые взглядом,
теряли рассудок, текли виноградом.
Хотя он совсем не стремился на сушу.
Стихия сидела в его подреберье,
ломала, крушила года о форштевень.
Шептались: «Нептуну он брат или деверь?
Красиво беду оставляет за дверью».
Роптали пираты обеих Америк:
«Отважная сволочь, везучий, зараза!»
Но старость пришла – высочайшим указом
начальником штаба списала на берег.
Расставила стулья в раю кабинетном,
углы затянула седой паутиной.
Посыпались будни овсянкой рутинной.
Скрывая глаза золочёным лорнетом,
он как-то крепился. Дожив до заката,
ночами разбрасывал пьяную пену…
Однажды его пригласили в геенну
и приняли в штат капитаном фрегата.
Мусик, женщина и лимонад
– Не говори мне о политике, –
отвечал ему полковник. –
Наше дело – продавать рыбок.
Габриэль Гарсиа Маркес.
Сто лет одиночества
Женщина варит Мусику лимонад,
давит лимоны, ножиком тычет в мякоть.
Скоро война, под утречко в аккурат,
будет опять людей целовать да плакать.
Где удальцы рубаки, крутая смесь
прошлых святых побед – боевые хлопцы?
Мусик был славным воином – вышел весь,
жирной деньгой размазан на десять порций.
Съеден семейным бытом почти до дна.
Выскоблен до кишок от былого круга.
Женщина знает: в этом её вина,
впрочем, недавно думала, что заслуга.
Женщина режет цедру, качает мёд,
прячет внутри молитву, молчит упёрто.
Кто эту грань для каждого проведёт:
где ты живой, а где – бесконечно мёртвый?
Мусик растит лимоны, разводит пчёл,
знает: пыльца вкуснее батальной пыли.
В прошлой войне он главного не учёл:
если ты сдался, значит, тебя убили.
Женщина ставит свежие двести грамм –
Мусик с утра отвесит «спасибо» с горкой.
Душу его не вылечить докторам:
словно гнилая мякоть, она прогоркла.
Бабы толпятся с вилами у ворот:
«Строй, командир, мы ждём! Воевать пора бы».
Строит и шепчет в сторону: «Не помрёт!
Он же – мужик, а нынче воюют бабы».
Продолжение
Хищная рыба, щучья стальная дочь,
съела твою эскадру почти задаром.
В бездну хотела флагмана уволочь –
зубы сломала, вместе ушли с радаров.
Спи, командир, теперь остаётся спать…
Как бы вчерашним днём ни саднила рана,
выплакав слёзы, вряд ли поверит мать
в лютую смерть любимого адмирала.
Чай на её столе превратится в лёд,
день обратится в камень, а камень – в гравий.
Вырастет сын и новый построит флот,
чтобы вернуть героя своей державе.
Каждый живой умрёт на своей войне.
Будет волна слюной исходить над телом…
Чтобы ты вдруг нашёлся в грядущем дне,
нужно, чтоб кто-то вспомнил тебя: «А где он?»
Вскрикнет жена седая, как лунный свет:
«Вот же его погоны, мундштук, фуражка…»
Тихо добавит: «Жаркий оставил след,
словно утюг на белой ночной рубашке».
Вспенится море, море шепнёт: «Пора».
К славе отца поднимется сын по сходням.
Ты возродишься кратким своим «вчера»
В чистом, как свежий ветер, его «сегодня».
Гнилые яблоки
Сказать, для чего нужны нам гнилые яблоки?
Зачем мы едим их, едим и едим килограммами?
Солдаты мои на войне были лучшими самыми,
вонзали врагу в животы золотые сабельки,
крушили его и «жрали его за полдником»,
дневали в его домах, наслаждались жёнами.
Он плакал и злился, и звал нас умалишёнными,
подкладывал мины под зад самому полковнику.
Но я выживал, сердился и всех наказывал,
а после ходили бабы рыдать над трупами.
По-моему, местные были смертельно глупыми –
на глупую смерть иногда нарывались массово.
Солдаты мои спасли их от культа личности,
за них управляли, решали, творили, думали,
давали им деньги, пускай небольшими суммами,
но чтобы хватало хотя бы на хлеб с яичницей.
Сиди на цепи, казалось, работай истово –
и будет тебе к шинельке дыра для ордена.
Но эти придумали странного бога – Родину,
который, по их представлению, знает истину.
Солдаты мои клеймили как будто стадо их,
ломали им кости, сжигали в печах да вешали.
Они возродились однажды лесными лешими
И гнали нас, слушай, до самой границы адовой.
На яблонях здешних плоды поспевают вроде бы,
но вдруг опадают и молча гниют под листьями,
Мы рвём их зубами, ища в сердцевине истину, –
зачем, чёрт возьми, для чего умирать за Родину?
Я
Жди себя себе в довески,
жди, открыв на выдох двери,
снам поверь до суеверий,
письма шли и эсэмэски.
Печь топи календарями,
плов готовь из жирных истин.
Ты отобран, собран, издан
в Торе, в Библии, в Коране.
Ты один на полвселенной,
на мильоны лунных судеб.
Жди себя. Я скоро будет,
будет солью внутривенной.
По смертям – от слога к слогу,
по войне, в стальном стакане,
вдоль по Дону, по Лугани,
по обстрелам, стонам, смогам.
В суть собрав натуру лисью,
Я придёт желаний краше,
плюнет Я и спросит: «Как же
Ты вот так с моею жизнью?»
Прощание
Сотвори меня сегодня
со второй попытки кроткой,
помяни вином и водкой,
проводи до преисподней.
Если жизнь достойна цели –
ни к чему пути отхода.
Дай мне спички, дай мне воду,
прикоснись рукой к шинели.
Мужики давно готовы:
чисто выбриты, отпеты.
Тьма развеется с рассветом.
Крепнет воинство Христово.
Ордена возьми для сына,
помолись, зажги лампаду.
Я, живой, с тобою рядом
полежу чуток, остыну!
Славно мы с тобою жили:
нам любовь не стала праздной.
Ты сама в себе не вязни,
ты смотри на время шире.
Не греши, судьбу ломая,
посади в саду душицу,
если к Якову решится –
зацветёт к исходу мая.
В доме должен быть хозяин:
колоски должны быть вместе.
Будет знак тебе, невесте:
тихий стук дубовых ставен.
Ты со мною будь построже,
не пускай обратно в сердце.
Мертвецы не мают смерти,
и любви, и горя тоже.
Не гаси в избе лучину.
Отойду – закроешь ставни.
Месяц низко. Не пора мне.
«На кого ты нас покииинууул!»
***
Ты думаешь, что радость – не потеря,
что можно жить без радости и счастья,
что можно никогда не возвращаться
туда, где счастье прячется за дверью.
Прожить всю жизнь с самой собой в раздоре,
над каждой мыслью призраков развесить,
загнать любовь под бархатную плесень,
под паутину прожитых историй.
Забыть себя, и ты – не ты, ты – вечна.
Бессмертна скорбь, и ты бессмертна с нею.
Для скорби ты одна всего милее,
она хранит тебя, она трепещет.
Гони её, ведь я убит за веру,
за жизнь твою без скорби и печали,
пройди сквозь дверь туда, где мы вначале,
где нет судьбе ни должности, ни меры.
Где только я и ты, без «есть» и «будет»,
нет ни войны, ни выстрелов, ни боя,
простись со мной и стань самой собою,
живи в любви – и да помогут люди.
Оставь мне память, карточку в альбоме.
Сержант сказал: не важно, кем здесь был я.
Ты знаешь, мне вчера вручили крылья
и сердце, сверхчувствительное к боли.
Мне нужно, чтобы ты была счастливой…
В тучах
В тучах ни печали, ни ласки вам.
Без вина виной захмелев,
месяц души в небо вытаскивал –
что им прозябать на земле?
– Если тело к жизни негодное,
Дело есть на небе – свети.
Кто это ко мне огородами?
Кажется, пацан лет шести…
Люди стали льстивыми, стадными,
На сто вёрст не видно лица.
Коли не война, то и ладно бы…
(Нет, ну, несомненно, пацан).
Звёздам в землю больше не надобно.
Что земля? Разбег для броска.
Ходят в небе звёзды парадами
от соска Пути до соска.
– Небо на котельную стелено.
Всё равно тебя не отдам.
Мне твоя иконка нательная,
будто в сердце песенка, мам!
Что же ты не стонешь, не охаешь,
прожита да выжата жизнь?
Если ты уйдёшь, будет плохо мне.
Я найду отца, не спеши!
Баба Маня ляпнула давеча:
«В среду ты к нему, не позжей!»
У меня душа-то не заячья.
Сколько в той трубе этажей?
Небо нынче низкое, целое…
Бате одиноко здесь, да?
В тучах месяц бреши заделывал:
мало ли, сорвётся звезда.
Последний
Боясь разбудить конвой,
последний готовил суп.
Молитвы слетали с губ,
сгорали седой травой,
кострами пустых садов
врастали в земную медь…
И не было сил терпеть
гранёные лица вдов.
Война уползала в тень,
рычал утомлённый гром.
Под сердцем сорвался тромб,
убрав раскалённый день.
– Пора, – приказал конвой.
Последний кивнул:
– Пора.
И всё же я был вчера
такой же, как все, – живой.
Подумал, махнул рукой:
– А в жизни-то потеплей.
– Последний он по тебе –
последний за упокой.
– Ах, счастье-то, да вот мне?
Ты воздуха в грудь мне дай!..
Вдове принесли медаль –
последнее о войне.
Иван да Марья
Мыла Марья мужа в бане –
мужичок-то невелик.
Полполока – вот и Ваня,
вот и весь её мужик.
Голова и руки целы.
Правда, нет обеих ног…
Мыла Марья офицера,
кавалера орденов.
Сколько лет его искала,
сто дорог пешком прошла.
Повидала сто вокзалов,
много горя, много зла.
На руинах сердце стыло,
но вели вперёд мосты,
безымянные могилы,
деревянные кресты.
Об авторе:
Окончил Высшее Военно-морское инженерное училище имени Ф. Э. Дзержинского в 1992 году, капитан 2-го ранга запаса.
Член Союза писателей России, руководитель литературного клуба «ЛитКофейник» (Витебск, Беларусь).
Лауреат Первой частной белорусской литературной премии «Под знаком трёх» – Полоцк, октябрь, 2012 год.
Финалист Национальной литературной премии «Поэт года» (2012).
Лауреат Международной литературной премии им. Игоря Царёва (Москва, 2014, 2017, 2019).
Победитель и лауреат ряда международных литературных конкурсов и фестивалей.
Бронзовый лауреат Кубка мира по русской поэзии – 2018.
Финалист международного конкурса «Заблудившийся трамвай» им. Н. С. Гумилёва – Санкт-Петербург, 2019 год.
Произведения автора публиковались в коллективных сборниках, альманахах, журналах Беларуси, России, Украины, Израиля, Германии, Франции.
Автор сборников:
1. «Чистая сила любви. Сказки» (2014).
2. «Рождение» (2017).
3. «Кутерьма» (стихи для детей) (2019).
