Война
Война
Чужая речь звучит в дыму огней,
на языке врага мы слов любви не знаем,
с небритых щёк мы копоть отираем
и ненавидеть учимся сильней.
За что?
За то, что горстка избранных народом
достойна окруженья своего.
Меж истощеньем душ и недородом
растёт фальшивой власти существо.
И хмель, замешанный на красно-бело-синем,
оправдывает смерть твоих детей.
Ну, что ж, безмолвная Россия,
молчи и… пей.
Майские праздники
Непроизвольно вырвалось: «Родина!»
Остановилась. Молчу.
Май на дворе. Мною с детства усвоено:
«майские» — вот и кричу.
— Мальчик, другое совсем поколение,
что ты так смотришь? Иди!
Тётя вдруг вспомнила дедушку Ленина
и что фашисты — враги.
Мальчик, иди и играй в Шварценеггера!
Что ты уставился так?
Тётя не пьяная, тётя не вредная.
Этот платок? Будто флаг!
Хочешь, отдам? Пригодится для Робина.
Мне он не нужен, возьми!
Тряпочный символ, представь, — это «Родина»,
можешь карать и казнить.
Пусть, как в кино, всё взлетает и рушится,
дуй свою жвачку. Сильней!
Джинсовый мальчик, торчащие уши,
Родиной будешь моей?
***
Разве ты виноват? Виноват!
Ещё как! Ты — один.
Снег не тает. Морозно. Зима.
Невысокий, седой гражданин
банку с клюквой устал предлагать
и понуро сидит.
— Виноват!
Быстрым шагом я мимо иду,
не спросив о цене.
— Винова… винова…
Звук шагов приглушил мягкий снег.
Не тревожь понапрасну слова,
детям клюквы купи,
мёрзнет зря пожилой человек.
V (май)
Я вслушиваюсь в шёпот за окном,
в берёзовую трепетную тайну.
Моей судьбы и жизни колесо
сегодня стало просто обручальным.
Всё кажется берёзовым, томит
и кружится,
и токает, и рвётся…
И римской цифрой «пять»
надрез
болит,
сок по стволу седому в землю
льётся —
сок жизни.
Пей его скорей,
вкуси ещё и празднуй,
будь причастна!
Разрушено табу, так не жалей,
и на пиру, и после —
ты прекрасна!
Играет тёплый ветер в волосах,
набухли, зеленеют почки-крошки,
берёзовое время на часах,
берёзовые
буквой «эЛь»
серёжки…
Клён
Из отчего дома
внезапно уехали мы.
Менялись квартиры
на лучше и больше, престижней.
А мне всё казалось, что Клён мой
дорос до Луны,
и я не узнаю его,
если только увижу.
Он вырос стихийно,
никто его там не садил:
под плотным,
высоким забором.
С балкона, сначала
я просто следила за ним,
по-детски, с задором.
Он выстоял, выгнулся
и напрямик,
макушкой, упорно
старался как будто
быстрее расти,
коснуться балкона.
И чудо случилось!
По осени, после дождя,
я вышла, прищурясь,
вдыхая прохладное солнце,
взглянуть, как там Клён.
Клён, волнуясь, смотрел на меня,
и мне показалось,
смеётся…
Спилили его.
Он другим загораживал свет.
Туда, где он рос,
допустили репей и крапиву.
Я отчему дому
сквозь слёзы
открыла секрет —
дневник пролистала ревниво.
До дней,
где хранился осенний привет
от юного Клёна.
Совсем не смеялся тогда он,
нет-нет!
Он плакал
влюблённо.
Плач Царевны-лягушки
Сколько дней прошло.
Сколько дней пройдёт —
на болотах таволга отцветёт.
Ничего опять не случится вдруг:
ни любовь, ни друг — не придут.
Оттого-то так заболелось мне,
занедужилось в стороне,
за простором рек,
где лесов не счесть —
знание времён настоящих есть.
Вот за них-то я и молюсь сейчас:
не покинь меня, настоящий час,
настоящий друг и любовь-печать,
что даны на жизнь —
жизнью и венчать.
Различи меня посреди разлук…
Тетива, звени — согревайся, лук,
от руки, что быль
небылью зовёт.
И лети, стрела, в темноту болот!
Покаянный крестный ход
I
Краткий сон прошёл остаток ночи,
горестный восход теснится полем,
расстояние закатано в клубочек
из суровой нити, хлеб посолен.
Там, у переносицы дороги,
как слеза, родник, не преставая,
притекая, помогает многим.
И приходит истина простая
из глубин, которых не затронуть,
но захочешь только — и обрящешь,
и, нырнув по доброй воле в омут,
прошлым ужаснёшься в настоящем.
II
Стихами начинаю жить,
а ведь ходилось не за вдохновением —
за чистотой, за редкостью мгновения
преодоленья глупости и лжи.
До крови на ногах, до исступления
молить из тьмы воспоминанья лет
и подниматься покаянным пением,
нести свой крест по стоптанной траве
среди таких же усмиренных, веруя,
что завтра будет радость новых дней,
и благодать великого смирения,
и ослабленье тяжести скорбей.
III
Приди ко мне, прощение,
приди!
Болезнью,
скорбью,
тяжким испытаньем…
Стань благодатью истины-воды,
святой, прозрачной
истины дыханьем,
молчанием, скрывающим ответ
за мироощущеньем мирозданья…
Я буду звать, хоть мне прощенья нет,
и краток век на время покаянья…
Деревенский этюд
Нерасшифрованных надежд
неодолимое влеченье,
души тревожное теченье
по неизученной воде
над незнакомым отраженьем
давным-давно забытых дней,
обжитых памятью твоей
и одиночеством вечерним.
Над временем не властны мы
и все же кратко им владеем,
но с каждым годом холоднее
жить потеплением зимы.
Подумаешь, что вот ещё
кому-то очень-очень нужен —
откроешь дверь…
а там лишь стужа,
и путь луною освещён.
Тогда решишь, что надо быть
среди людей, таких же точно,
оденешься, как будто срочно,
и важно выйдешь из избы…
Прикосновением одним,
всего лишь мимолетным вздохом
ты дашь понять о том, как плохо
считать отпущенные дни.
И долгим будет разговор
ваш накануне расставанья.
Два человека-изваянья.
Окно. Луна. Тропинка. Двор.
***
Ты первым хочешь быть? Среди кого?
На всём пространстве призрачного счастья
ты не найдёшь ни горя, ни зловластья,
а если и найдёшь, то что с того?
Не пройден путь до смертного одра,
и час ухода никому не ведом.
И лучше уходить за кем-то следом.
Ты первым хочешь быть? Тогда пора!
***
Ветер у дороги обласкает,
на прощанье пылью обнёсет.
Доченька ни в чём не упрекает,
на прощанье дарит василёк.
Сяду в переполненный автобус,
улыбаясь, слёзы облизну.
Кончился мой вдохновенный отпуск,
надо снова пополнять казну.
Василёк, оставленный в кармане,
символ боли предстоящих дней.
Бабушка её опять обманет,
скажет: «Завтра мы поедем к ней».
Вырастет моё дитя без мамы
и без папы, вырастет себе.
Василёк, засушенный в кармане,
не принадлежит уже траве.
***
Так влюбляются, милая, слышишь!
И писать начинают стихи,
и других забывают мальчишек.
Дни бездумны, хмельны и легки.
И зовёт неизвестность в дорогу,
и берёзовый сок, как вино.
Только светит печально и строго
одинокое чьё-то окно.
Поцелуи, рассветы, туманы.
Как в романах: любима, люблю…
За окном ожидание мамы
охраняет невинность твою.
***
Снова осень наступит,
наступит сентябрь оголтелый,
раззвездится в холодной ночи.
Мне моя невесомая жизнь надоела.
Что ты, сердце, молчишь?
И молчи.
Не подсказывай мне
ни судьбы, ни причала.
И дорогу одну лишь.
Одну.
Ту, которой ходилось сначала,
ту, в которой исходишь вину.
***
В сиянии листвы,
во влажном воздухе
сокрыто торжество.
И дождь к земле прилепится
и тайно
прольётся внутрь.
О жизни знаю я
не более чем лист,
но думаю, что знаю!
От греха до «в омут с головой»,
от вороха страстей
до выбора
меж чистым и нечистым —
мирская пропасть лет.
Природа торжествует над природой:
обласкан солнечным лучом и обогрет
промокший пёс, не блещущий породой.
И благодать исходит тишиной,
энергией дерев и трав клубится,
и здесь, внизу, я счастлива за птицу,
парящую
в просторе надо мной.
***
Неосудное время творит чудеса:
станет чёрная белой у мамы коса,
станет внучка качать на коленях мальца,
а сосна станет выше у крыши венца.
Соберётся семья за столом ввечеру,
дети будут мешать, продолжая игру,
будет литься беседа без края-конца,
будут смех и веселье от капли винца.
Неосудное время на всех парусах
пролетает в однажды рождённых часах,
только память ребёнком стоит у крыльца,
крепко за руку взяв дорогого отца.
***
Песочные часы сдались без боя,
бездумно и безвольно истекли.
Я дедовы глаза сейчас закрою,
не дописав ему всего строки.
Он очень ждал, но так и не увидел,
как плачу я,
и не пожал руки.
В молчании унёс свои обиды,
а я не дописала лишь строки.
Лежит листок ненужный на коленях.
Не нужный, кроме деда, никому…
Я называла деда дядя Женя
и не садилась вместе с ним к столу.
***
Провинция реальная, неспешная
декабрьским утром скрипнет и вздохнёт.
Судьбинушка здоровая, безгрешная
в шалюшке под окошком, у ворот
кидает снег.
Пылают щёки розовым,
алеют губы в белой пелене;
непуганый снегирь на сук берёзовый
слетел, оставив стаю в стороне.
Смешная жизнь, смешная и желанная!
На лапах сосен снегу — только тронь!
Из бани выйдешь — и готова ванная,
И снежный душ лови, не проворонь!
А тишина! Безудержно-хрустальная.
Сквозь шелест ветра вдруг — церковный звон.
«Любовь моя — душа провинциальная!» —
мурлычет сердце чувству в унисон.
***
Запаха живительный глоток.
— Здравствуй, позабытое жильё!
Серый облетевший потолок,
пёстрое дешёвое бельё.
Вьюн разросся —
с пола до плиты
разбросал кленовую листву;
белые «невестины» цветы
повернули личики к окну.
Не хватает вроде бы кота,
но на старом кресле виден пух;
календарь оборван.
Свысока
ходики умасливают слух.
Пианино у стены блестит,
а на нём, под лентою, портрет,
где мой друг, который был убит.
С той поры прошло немало лет.
Три иконы высоко в углу.
Я им тоже кланялась не раз,
умоляя Бога и судьбу
возвратить ушедшего для нас…
Чайник лихо свистнул и притих,
чутко скрипнув, приоткрылась дверь,
на столе, накрытом для двоих,
рюмочка под ломтиком потерь.
— Наливай и выпьем за любовь,
за любовь, которая жива.
Перед Небом ты — моя свекровь,
перед Небом я — его жена.
***
Нет, не жаль, что люблю, не жаль.
Моя грусть — не твоя печаль,
моя боль — не твоя беда,
мои слёзы — вода.
Моя память — всего лишь сон.
Пробуждаюсь: а был ли он?
Целовались ли мы тогда?
Не вода.
Помнишь, как провожал-встречал?
Очень многое означал
Тот, единственный в жизни, раз —
без прикрас.
Жар, в автобусе толкотня,
у тебя на коленях я,
и волшебных ночей туман —
не обман!
Лёгким взмахом накинет сеть
спутник-время — пора стареть
и любить тебя, как тогда!
Ты — судьбы моей невода.
***
Одуванчики отцветут,
тополиный встречая пух.
Ах, весна, ты в душе и тут.
Ах, душа, ты одно из двух:
или памяти дай остыть,
или снова любить.
Загляни в новых глаз печаль,
не кори себя за отчаянье,
пожалей и любовь встречай,
окаянных тайн таянье.
Летний дождь — молодая кровь,
земляничную приготовь.
Пусть до осени достоит вино,
боли тканое полотно
канет листьями золотистыми,
чувством светлым, неистовым,
и душистой настойкой
станет
сладкой и горькой.
***
И обрывалась памятная нить,
таинственно, но верно угасала.
Тень времени плыла в толпе вокзала.
Кто остановит? Не остановить!
Растаяло за радугой стекла
знакомое до боли очертанье.
Как позднее немое осознанье,
за каплей капля на ладонь стекла.
И облекалась в чёрную фату
пустыня сердца, мучимая жаждой.
Тень времени меня спасла однажды:
прощенье — сердцу,
прошлому — мечту.
***
Руки пахнут ладаном и воском.
Жертва Богу — сокрушённый дух.
Извилась моей свечи причёска,
отличимо от соседних двух.
Плавно, исковерканная ложью,
жизнь стекает кружевом вины,
по великой милости по Божьей
слёзы смертной памяти даны.
Предстоять и плакать, очищаясь,
избавляясь пагубных нажив.
И просить прощения, прощая.
И прощая, и прощая! — жить.
***
Вы думаете, надо? И пора?
И губы разлепить, и возвращаться,
и на чужое горе откликаться,
познав от милосердья и добра?
Вы чувствуете, как оно идёт,
нечеловечье, неземное время,
как звёздное рассеивает семя,
и красота всесильная растёт?
Вы знаете, как много у небес
на всех тепла, и света, и терпенья?
С небес на нас нисходит вдохновенье
и преломляет невесомость в вес!
***
Вод текущих разные дороги…
Только океан для них один.
Оглянись на жизнь свою
и вздрогни
и руками молча разведи.
Где бы ни был ты,
куда б ни мчался,
никогда не оборвётся нить.
Тот родник, что дал тебе начало,
будешь помнить.
Помнить и любить!
***
Пух тополей намокнет под дождём,
и станет чисто и свежо.
И горечь лип стечёт легко
к подземным водам, глубоко!
И, настежь растворив окно,
открою разом и балкон:
мой сад за тридевять земель,
на перепутье ста камней.
Двенадцать серых этажей
над лентами асфальтных змей —
склонились, спаяны в одно
неодолимое окно.
Но льёт с небес лучистый дождь,
извечный путник, жизни вождь.
Вода, вода! Издалека
приплыли тучи. И пока
пух тополей срывает дождь,
ты снова дышишь, снова ждёшь.
***
Зацепило.
Виа Долороза —
Скорбный Путь распятого Христа.
Замолкает, угасает проза,
первый шаг я делаю из ста…
К солнцу опрокинутое Небо —
Троицей единожды Один
в крестный путь по Виа Долороза
Православный шёл Христианин.
***
В отсутствии любви и смерти
я замерзаю, замерев в ночи.
А за окном, в пурпурной круговерти,
огромная звезда.
Её лучи
невидимо касаются и бьются,
царапая оконное стекло —
пустые слёзы капают на блюдце
и отдают ему своё тепло…
И всё же
одиночество — прекрасно!
Особенно, когда есть рядом ты,
моя звезда,
в отсвете тёмно-красном,
ведущая меня из темноты.
***
Ну и что!
Разве что-то изменит
ночь волнений, когда не усну?
Отрешённое лето не верит
в обнажённую страстью весну.
Лето носит зелёные шали,
замирая в полуденный зной.
В одиночку сумеем едва ли,
только вместе сумеем с тобой,
чтоб звенело, дышало, горело,
трепетало, светилось, звалось
из купели омытое тело…
Словно солнца горячая ось
прикоснулась,
у сердца осталась
откровением и тишиной.
Не усну!
Разве мне показалось
это странное лето — весной?
***
«А о любви прочтём или напишем», —
сказала я когда-то сгоряча.
И вот пишу, пишу не понаслышке:
любовь — воспламенённая свеча!
Она горит, пространство осветляя,
потрескивая, плавясь и шурша.
Горит во мне и жизнь мою меняет,
и удивленьем полнится душа.
Любовь
Научи меня, Господи, жить!
Чтоб не так, как живу сейчас,
чтоб тебе каждый миг служить,
чтоб тобой каждый день венчать…
Мимо, мимо идти людей,
и не ведать значенья их,
и Тебя узнавать везде
(пусть и лют человек, и лих),
и по Образу Твоему
строить дом, и семью, и мир…
Неужели не быть тому?
Научи, прошу, не томи!
Ты велик и неведом мне —
укажи где путь, и пойду,
станет мизерное крупней,
и неверное — на виду.
Дай почувствовать раны Твои
через многие веки вех,
и принять Твоё Слово и…
Хватит ли Одного на всех?
***
Мы не ведали дедов,
не знали отцов,
мы себе их придумали,
и не жалелось:
отсечённые корни
отцов-беглецов,
бесфамильное тело.
Наши матери
тихо сходили с ума,
забывая своё назначенье,
повторяя как заповедь:
«Что нам тюрьма да сума,
деньги делают поколенье!»
Мы не ведали правды,
но сердцем глухим
обрели сокровенное зренье:
мы стоим,
перед Всеми Святыми стоим,
за Россию стоим —
на коленях!
***
Опускаясь в тоску и печаль
за весь род до седьмого колена,
просыпаясь и счастья, и плена,
устаёшь о себе понимать.
Устаёшь от своих «совершенств»,
от любви не такой, как хотелось,
и, слоняясь по дому без дела,
очень остро почувствуешь, где
жизни шар превратился в мираж:
год и месяц, число, даже время.
Было солнце — настало затменье,
только свет золотого пера…
Строки жили на фоне листка,
чередой откровений пронзали,
но осотом по слогу печали
прорастала мятежно тоска.
Опускаясь в тоску и печаль,
просыпаясь и счастья, и плена,
за весь род до седьмого колена
«…буди мне…» отвечать!
***
Благословляю тишину,
и утро накануне света,
и кофе только что согретый,
и ложку сахара — одну.
Едва дышать, не торопясь,
следить, как истечёт минута,
и время сдвинется как будто,
но только не вперёд, а вспять.
И всплеск души запечатлеть
рука потянется к тетради,
и осторожно, Бога ради,
за окнами начнёт светлеть…
***
Не торопись,
ведь мы с тобой летим,
за нашу осень, ту, что я желала!
На крыльях облаков нам по пути
за неба золотые покрывала,
на дальний берег сути и судьбы,
за тот рубеж, где быть дано не многим…
Не торопись!
Крылатые дороги
нам в наказанье, кажется, даны!
***
Отныне что здесь ценно для меня?
Лишь то, что в осень кинуть не посмею.
Льёт мутный дождь четвёртую неделю,
тоску и одиночество кляня.
Я не хочу жестоко поступать —
любить хочу! Но если не умею?!
Льёт мрачный дождь четвёртую неделю,
стирается душевная тропа,
которой мне идти к тебе хотелось
в надежде счастье обрести с тобой.
Льёт судный дождь, бездумный и рябой,
осенний лекарь, массовик-затейник.
И в шумном мире скорости утрат
в его объятьях истина и правда.
Льёт дождь разлук, вершитель листопада,
Икар судьбы —
безудержно-крылат!
***
Захлопнуть дверь и запереть.
Скорей!
От грозных чувств,
чтоб Зверь бродил в пределах
знакомой жизни, жизни лишь моей,
не покидал знакомого придела.
Голодный Зверь!
Не хочет ничего.
Не признаёт и признаков хозяйских.
Рычит и воет, прыгает на дверь
и ни за что не хочет оставаться
один!
И я сижу при нём,
напрасно накормить его пытаюсь
тем, что не ест.
Не приспособлен он
глотать траву заветренного мая.
Ему бы крови алой сентября
и жирной глины скользкой под ногами,
чтобы катиться, голову сломя,
соскальзывать над пропастью
стихами,
отчаянно срываться камнем вниз,
на самом дне распахивая крылья
горячие
исписанных страниц,
и воспарять до солнца без усилья.
***
Ищи свои выгоды?!
Мир,
ты сходишь,
слетаешь с орбиты!
Куда ни взгляни:
неон и эфир,
плакаты заглянцевелые
чисто помыты,
журналы витринно-наглядно
диктуют тело:
беспечно, умело, нагло и смело.
Где же Вы, Владимир
(имеется в виду Маяковский).
Профессора,
наденьте «очки-велосипед»,
скажите правду:
«поколение NEXT» — бред!
Булгаковский иллюзионист
правит балом,
и ему всё мало,
и я от иллюзий устала.
Город — моя пустынь —
грустно.
Дети, бредущие в школу
с тяжёлыми рюкзаками —
скоро с флешкой в кармане,
разница-то какая?..
Что несёте вы в будущее,
милые мальчики и девочки,
мимо ларьков и киосков
в ночи,
мимо неоновых выбросов
словесной дури.
Дойдёте ли?
Успеете ли понять,
где и когда
вас обманули…
…………………………………
Звоните, храмы, по Руси,
звоните громче!
Беспроводную сеть молитв
читайте, отче!
Лепи, народная душа,
игрушку-дымку,
точи матрёшку
и пиши на ней картинку.
Плетите, бабы, кружева
к пелёнкам белым.
Рожайте, матери, детей
по десять смело!
Нам Чудотворец Николай
вовек — защита,
Великорецкая, видать,
сильна молитва.
Расти, энергия добра,
тепла и света,
от неба, леса и реки
земного лета.
Звоните, храмы, по Руси!..
***
Сдаёт, как карты, совесть,
Закладывает душу,
а я стою и трушу,
сказать не смею я:
«Эй, главный! Ты не главный,
катись своею сушей,
беги своим «раздольем»,
где вдоль и поперёк,
налево и направо
лишь знаки и команды,
придуманные теми,
кто будет поглавнее.
И каждому — своё».
***
Уйму в прошлом оставить дорог,
убегать от себя, от обмана —
только сердце болит от того,
кровоточит запретная рана.
Не вернуться туда, пережить
по-другому, иначе, не знаю…
И дорога бежит и бежит,
только рана та не заживает.
Так что сказано, видимо, зря:
мол, забудется, время излечит.
Или, может быть, не для меня?
Или, может, на будущий вечер?
Или, может, в грядущий рассвет,
за который уходит дорога,
и конца для которого нет,
и начал у которого много…
***
Всё пытаюсь справиться с собой,
тяжесть непомерную подняв, —
совестное знание грехов
дворником скитается по дням,
собирает пыль ушедших лет,
возится у перекрёстков дней,
ищет неприметный ныне след…
и дорога с каждым днём ясней,
и светлей, и чище
от дождей и солнца,
от забот, приносящих мир и тишину…
Тёплым взглядом в прошлое взгляну,
тяжесть непомерную избыв,
знаменье спасенья сотворив,
смирным сердцем заповедь приму,
обретая след: «Блажени кротцыи…»
Об авторе:
Ольга Юрлова, поэт, председатель Кировского отделения Союза писателей России, имеет три книги стихов: «Семь стихий» (1999), «День рождения» (2003), «Прихожанка» (2011).
Родилась в городе Кирове в 1964 г., замужем, имеет двух дочерей.
Закончила Пермский государственный институт культуры по специальности «Режиссёр народного театра». В дальнейшем освоила профессии: администратор концертной деятельности (работала главным администратором цирка в «лихие» 90-е); журналист, редактор кинопрограмм, режиссёр и выпускающий редактор прямого эфира на местном ТВ (с 1995 по 2009 гг.). С 2010 года по настоящее время — редактор издательского отдела ЦГБ им. А.С. Пушкина МКУ «ЦБС» г. Кирова. С 4 марта 2009 года — руководитель областного литературного объединения «Молодость».
Награждена Почётной грамотой Министерства культуры Российской Федерации. Лауреат «Илья-премии» (г. Москва). Лауреат литературных премий Кировской области: имени А.С. Грина (2010 г.) и Н.А. Заболоцкого (2011 г.).
