Мария и Иосиф
Петропавел осторожно шёл по пустому и гулкому коридору института. Последний раз он был здесь на вручении дипломов лет пятнадцать назад. Декан ещё тогда сказал, что его мать стала бы отличным специалистом, если бы не… если бы не неожиданная беременность, узнав о которой Мария сбежала в Преображенское, где и осталась до своей внезапной смерти, полностью посвятив себя «сыну и Богу». Петропавел всё ещё помнил, как мама отвела его первый раз в школу, а через месяц её не стало. Бабушка говорила, что мать исстрадалась по «беспутному» и он её в гроб вогнал. Эти мысли всколыхнули воспоминания о клятве, данной у могилы матери, и возродили из небытия уже почти забытое желание мстить – мстить тому неизвестному человеку, который сломал ей жизнь, от которого она сбежала в глухое село. Петропавел неожиданно осознал, что забыл не только о мести, но и о своих любимых. Он не появлялся на сельском кладбище уже пару лет, с тех пор как похоронил бабушку рядом с матерью и, с трудом оправившись от отчаянья утраты, забылся в школьной библиотечной рутине. И как тогда, в детстве, на могиле матери, мир снова стал монохромным – разделился на чёрное и белое, на истину и ложь, на благую весть и месть. И снова распался он внутри на Петра и Павла – две ипостаси своей разбитой души.
«Предаст же брат брата на смерть, и отец – сына; и восстанут дети на родителей, и умертвят их», – Павел был как всегда резок и неумолим.
«Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас», – смиренный Пётр всё ещё не изменил себе.
И зачем только он согласился помогать разбирать институтские архивы? Какое ему дело до того, что их переводят в другое здание, а этот памятник архитектуры навсегда превратится в торговый центр? Только вчерашнее приподнятое по случаю дня рождения и любимого праздника настроение могло быть слабым оправданием столь опрометчивым обещаниям.
– А, Петруша, а вот и ты! – ласково обратился к нему старенький архивариус. – Спасибо, дружочек, что пришёл на зов старого архивного волка.
– Не стоит благодарности, – процедил Петропавел. – Вы же знаете, что я интересуюсь историей нашего края, тем более родного института.
– Ну что ж, – опечалился такой формальности архивариус, – тогда давай начнём. Я тут всё приготовил.
Петропавел занял подготовленное рабочее место и углубился в папки и подшивки. Вдруг поперёк очередной рукописи на стол опустился рулон старых, пожелтевших ватманов.
– Смотри, что я на шкапу нашёл, – улыбался архивариус. – Стенгазеты. Сорок лет пылились.
– Хорошо, я их тоже посмотрю. – Петропавел нервно отодвинул находку в сторону. Но странное тревожное предчувствие уже охватило его.
Минут через сорок, когда архивариус наконец-то вышел, он с хрустом развернул плотную трубку листов и прижал по краям увесистыми папками. Взгляд зацепился за фотографию в самом центре верхней газеты, сердце сдавило и показалось, что воздух вдруг стал тяжёлым и густым. С фото на него смотрела мама – юная и прекрасная (такой он её и помнил), а рядом с ней (сердце ухнуло о рёбра) стоял сам Петропавел. Он мотнул головой, наваждение прошло, но мужчина на фото был поразительно похож на отражение, которое Петропавел рассматривал с утра в зеркале в собственной ванной. На ум сразу пришли столько раз повторённые бабушкой слова: «Глаза-то у тебя Машины, а лицом-то весь в отца, чтоб его черти в аду пытали, если найдуть». Петропавел аккуратно отклеил фотографию, спрятал её в карман и стал нетерпеливо вчитываться в содержание стенгазеты. Обычная статья про достижения советских студентов «на картошке». Подпись под фотографией гласила: «Студентка третьего курса Мария Водолазкина и преподаватель истории И. Д. Святский». Петропавел быстро свернул газеты, резко поднялся из-за стола и обратился к только что вернувшемуся архивариусу:
– Где данные по преподавателям сорокалетней давности?
– Что это ты так переполошился, Петруша? – искренне удивился тот.
– Нужно кое-что проверить. Срочно.
Архивариус не стал противиться столь решительному требованию и принёс папку с личными делами преподавателей за 70–80-е годы. Петропавел отыскал нужную фамилию – Святский Иосиф Давидович. «Святой предатель!» – пронеслось у него в голове. Петропавел переписал адрес, вернул папку и продолжил педантично разбирать стопки никому не нужных бумаг.
Ровно в шесть часов он покинул архив, сухо попрощавшись со стариком архивариусом и бросив уже в дверях, что, скорее всего, в ближайшие дни не сможет ему помочь.
Петропавел медленно шёл по знакомым улицам. Возможно, этим же маршрутом когда-то ходила и его мать к этому греховоднику.
«Воздаст противникам Своим – яростью, врагам Своим – местью», – тихо подначивал Павел.
Найдя нужный дом, Петропавел некоторое время стоял у подъезда, напряжённо вглядываясь в загорающиеся в вечерних сумерках окна. За одним из них, возможно, сидит его престарелый отец – предатель и убийца. Мать и бабушка всегда учили, что старость нужно уважать и прощать стариков за грехи молодости, ибо никто не свят и всяк ответит перед Господом в Судный день. Простить, уйти и навсегда забыть о нём казалось таким простым и искренним решением. Но Павел вскипел от одной только мысли о прощении и потребовал немедленного отмщения. Только месть может упокоить копания в себе и даровать надежду на успокоение. Только кровь закланной жертвы может залить костёр ненависти и алчного отмщения. Тогда можно будет наконец с лёгким сердцем припасть к кресту на могиле матери с единственным «свершилось» на устах.
На улице было неожиданно прохладно для середины лета, и по-осеннему резкий ветер из подворотни загнал Петропавла внутрь. В подъезде было ещё довольно светло, и под звонком нужной квартиры он с удивлением прочитал чернильную надпись, как в старых коммуналках: «Святская Руфь Моисеевна». Вся семейка у него святая. Очевидно, за долгие годы в квартире так и не сменились хозяева. Петропавел нервно вздохнул и нажал кнопку звонка. Раздался резкий, дребезжащий звук, и Петропавла передёрнуло. За дверью послышались шаркающие старческие шаги. «Дурак! – подумал Петропавел. – Почему я не вернулся домой?..»
В замочной скважине обшарпанной двери залязгал ключ. Дверь приоткрылась, в щель выглянула старушка, такая низенькая, что была Петропавлу чуть ли не по пояс. Женщина подслеповато прищурилась, ахнула и попятилась в квартиру. Петропавел распахнул дверь, шагнул внутрь и побыстрее захлопнул её за спиной. Отступать было нельзя.
Старушка вдруг вся просияла, глаза засветились какой-то неземной любовью, она раскрыла объятья и крепко обняла Петропавла.
– Это сын мой, пропадал и нашёлся! – прошептала она и ещё крепче сжала руки.
Петропавел стоял в растерянности. Больше всего ему хотелось вырваться из не по-старушечьи крепких объятий. Того, кого он искал, не было здесь, нельзя было тратить время на эту чужую и странную особу.
– Ну что же это я тебя на пороге держу, Ёсенька! – захлопотала старушка. – Вот, бери тапочки, сохранила твои любимые, разувайся, проходи. Ну же, Ёсенька!
Петропавел покорно надел стоптанные, но чистенькие тапочки, которые оказались точно впору, и проследовал за старушкой на кухню.
– Ах, Ёсенька, Ёсенька, что же ты не предупредил? Уж я бы тебя встретила, уж я бы расстаралась. Сейчас, у меня борщик остался, – продолжала хлопотать бабушка. – Что же ты молчишь, Ёсенька? – вдруг встрепенулась она.
Внимательно посмотрев на гостя, она задумчиво ответила сама себе.
– Да ты же не Ёсенька! Ты посмотри, какой ты стал – Иосиф Давидович! – заключила она с гордостью.
– Да я и сам не знал, что смогу зайти, – решил поддержать разговор Петропавел, чтобы не вызывать лишних подозрений у словоохотливой старушки.
«Значит, это моя вторая бабушка», – его ещё раз передёрнуло.
– Ну конечно, ты не знал, Ёсенька, конечно, – продолжала ворковать та. – Где ж тебе, богобоязненному, знать, куда тебя зашлют в следующий раз-то. Ты из Преображенского теперь куда путь держишь? К патриарху? Да, Ёся? Ах, хорошо было бы тебе в столицу перебраться, ты же вон у меня какой – видный, и вовсе ты не старый, даже и не поменялся ни капли за эти долгие лета, только глаза какие-то другие. Мудрее, что ли… – задумалась старушка, замерев с половником над кастрюлей. – А ты почему так странно одет? – вдруг спросила она. – Ты же, поди, схимник уже.
– Я по делам здесь, не хотел привлекать внимание одеждой, – соврал Петропавел.
Видимо, его лицо перекосило от злости, потому что старушка вдруг испуганно посмотрела на него:
– Что это ты так разволновался, Ёсенька? Аль я спросила чего не то? Ты ешь, ешь. Чего это я к тебе с расспросами-то лезу…
Старушка ещё около часа развлекала Петропавла рассказами о своей одинокой жизни, кормила его борщом и остатками «сладенького». Петропавел невольно заслушался и даже, кажется, забыл, где он и зачем пришёл, – так уютно ему было только дома с бабушкой в Преображенском. Ему захотелось остаться и во всём признаться этой милой пожилой женщине – по сути, своей собственной бабушке – и попросить прощения за злой умысел в сердце. Бабушка всегда поймёт и простит. Ведь и его бабушка была всё понимающей и всё прощающей, той, которая заменила ему мать. Мысль о матери отрезвила и вызвала новый приступ ненависти. Он быстро встал из-за стола, сухо попрощался и вышел, даже не обняв растерянную старушку, которая так и застыла с недомытой тарелкой у раковины.
Решение принято уже давно, а план был очевиден: завтра же первым автобусом Петропавел поедет в село, найдёт этого мерзавца и клятвопреступника и отомстит за мать, за веру, за Бога. Пока судорожно собирал вещи в дорогу, Павел монотонно бубнил: «И восстанут дети на родителей, и умертвят их».
Утро было пасмурным и до боли унылым. Даже зелёные деревья за окном казались уставшими и потемневшими. Не хотелось ни есть, ни пить, ни уходить куда-то из дома. Проснувшись по будильнику и наскоро умывшись, Петропавел с отвращением подумал о завтраке и, подхватив рюкзак, нервно загремел ключами в замке. Пётр попытался остановить его на пороге: «Предоставьте месть Мне, Я воздам. Придёт время, поскользнутся ноги врага». Петропавел застыл и задумался. Библия учит прощать и тех, кто этого не заслуживает. «Христос прощал и нам завещал», – всегда повторяла мама. Но не достоин прощения тот, кто предал Бога, любовь и своё дитя. Несть прощения преступившему клятву Господу и во имя Его да свершится высшая справедливость!
На вокзале было тихо и почти безлюдно, никого не тянуло ехать из города в такое тоскливое утро. Только какая-то серая баба уже сидела в дверях с нелепыми букетами из пёстрых садовых цветов. Через полчаса Петропавел уже трясся в стареньком душном ПАЗике, бережно пристроив на коленях мамины любимые георгины.
Дорога была на удивление долгой и безрадостной – за два года Петропавел успел позабыть, как всё-таки село далеко от города. Наконец показалась знакомая с детства обшарпанная остановка, от которой, петляя, уходила в сторону леса полузаросшая грунтовка. На горизонте над лесом расползалась сизая низкая туча. Торопливо пройдя пару километров по дороге, Петропавел свернул на знакомую тропинку вдоль леса, которая вывела его к небольшой церкви и старому сельскому кладбищу.
Пётр тихо и торжественно произнёс: «Наиболее же достойна удивления и славной памяти мать».
Из церкви послышалось: «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих. Слава Отцу и Сыну…»
– И Святому Духу, – машинально проговорил Петропавел слова панихиды, которые слышал последний раз года два назад. А до этого – в семь лет у гроба матери. А между ними – много-много раз, каждые похороны односельчан, пока ждал с лопатой у свежих могил на подхвате у деда Ёси.
На кладбище было тихо, Петропавел медленно шёл мимо знакомых надгробий. Больше некуда было торопиться – он был дома. Здесь его мама, бабушка, здесь же провёл и он свои детские годы, помогая отцу-предателю. Что-то странное показалось ему впереди. Он, без сомнения, знал, что там, где он видел свежую яму, рядом находилась могила его матери.
Подойдя ближе, он с удивлением отметил, что могила была тщательно прибрана любящей рукой, а возле цвели георгины. А рядом, на краю новой ямы, устало облокотившись на лопату, стоял схимник деда Ёся. Он был всё так же сух телом и жёлт лицом и походил скорее на икону, чем на живого человека. Он прямо и неподвижно смотрел на
Петропавла. Только какая-то необъяснимая перемена произошла в нём. В глазах, прежде живых и весёлых, поселилась такая необъяснимая грусть, что Петропавел невольно поёжился. Так всегда смотрели на него с иконы святые Пётр и Павел – смиренно и понимающе.
– Что это ты, Петропавел, припозднился, я уж всю работу справил! – Он сделал пару шагов назад и развёл руки. – Давненько ты ко мне не заглядывал, забыл старика…
– Ибо я сын твой, был потерян и нашёлся, – резко оборвал его Петропавел и злобно добавил: – Я всё знаю, отец.
– Раз знаешь всё, – изменился в лице монах, – так скажи, зачем приехал? Простить али как? Ты зла-то не держи, дураком я был – дураком и остался. Не неси грех в сердце. Прости меня, за ради Христа.
Весь вид старика выражал покорность и смирение.
– Христос прощал и нам завещал. Ты – мой сын, моя кровь и плоть. Я рад, что ты вернулся.
– Рад?! – вскипел Петропавел. Боль и ярость адской смесью клокотали в нём. – Я ненавижу тебя!
Ёся всё ещё улыбался. Его рубище слегка раздувал ветер, и казалось, что он парил над землёй, а редкие капли, уже успевшие попасть Петропавлу за шиворот, и не думали касаться этого грешного старика. Ветер вдруг налетел, попытавшись ледяным порывом отбросить сына прочь от могилы, совсем как на похоронах матери. Ёся так и стоял, недвижимо ожидая своей участи.
Георгины рассыпались на притоптанную траву. Рюкзак был сброшен с плеча.
– И восстанут дети на родителей, и умертвят их.
Сминая ботинками яркие цветочные головы, Петропавел ринулся на старика и, выдернув из земли лопату, замахнулся. Ещё шаг вперед – нога скользнула по влажной земле, черенок выскользнул из рук, пытавшихся уравновесить тело. В отчаянной попытке удержаться на краю могилы он потянулся к старику, ища опоры, но лишь ухватил золотой медальон на его шее и, рванув его, упал в яму, потеряв сознание.
– Ишь ты, мы ещё и покойника не принесли, а тут уже занято, – беззлобно засмеялся кто-то над головой Петропавла. – Эй, Петро, тутысь откуда? Чего разлёгси?
Петропавел открыл глаза. В затылке предательски ныло, перед глазами расплывались серо-коричневые пятна, которые должны были быть людьми.
– Давай руку, – всё тот же голос упорно звал его обратно в реальность.
Петропавел протянул руку на голос, его ухватили и помогли выбраться. Зрение постепенно прояснилось. Вокруг стояли сельчане со скорбными лицами. Петропавла шатало, он задел что-то коленом и чуть не свалился обратно в могилу.
– Эк тебя мотает, сынок, смотри гроб не переверни. – Кто-то заботливо поддержал его под локоть.
Но Петропавлу было уже всё равно – он с ужасом глядел на покойника. В гробу лежал тот, кого он приехал убить.
– Да, Петро, помер наш Ёся. Уж что был за человек! Свят как есть. Сам свою смертушку чуял, сам себе третьего дня могилу копал с утра. А к вечеру лёг в гроб, да в нём и помре.
Слова чёрным комом упали в душу: «третьего дня». Третьего дня, 12 июля, в его день рождения, в тот самый день, когда он встретил архивариуса и согласился помочь в архиве. Таких совпадений не бывает!
– Ну что ты застыл, Петро? – его наконец-то удалось отвести от гроба в сторону. Сельчане стали подходить проститься.
Петропавел всё ещё судорожно сжимал что-то в руке. Он с удивлением посмотрел на медальон, испачканный в земле, слово тот все три дня провалялся на дне ямы. Под грязью едва виднелась какая-то надпись. Петропавел нервно потёр медальон о штаны и, с трудом разбирая старую гравировку, прочёл: «Кто есть Сын, не знает никто, кроме Отца».
«И кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына», – напомнил ему Пётр о чём-то давно забытом. Тоскливым предчувствием отозвались эти слова в сердце.
Петропавел задумался, стоит ли открывать этот медальон, какие тайны может хранить там старый монах – мощи, тайную молитву? Да и какую правду так стремится он узнать о том, кого ненавидит с самого рождения? Никакая правда не сможет искупить вину этого старика перед сыном, матерью и Богом.
С трудом открыв неживыми пальцами медальон, он чуть не выронил его из рук: два маленьких выцветших старых фото – мама и он сам лет семи. Медальон стал невероятно тяжёлым и таким горячим, что нестерпимо жёг ему ладонь. Неужели самое святое, самое важное, что было в жизни монаха, – это преступившая все обеты любовь к женщине и сыну?! Столько лет нёс отец как крест свою любовь, которая стала для него и райским наслаждением, и вечным проклятием! Разве не о такой любви говорил Христос и до креста, и на кресте, и после…
Первый раз за столько лет не было в душе его раскола – наконец он принял истину, что «Бог есть любовь»; что любовь эта выше законов и даже выше смерти. Из глаз против воли хлынули слёзы, несущие боль из сжавшегося сердца. Петропавла затрясло от рыданий, и он закрыл исказившееся лицо испачканными в могильной земле ладонями. Холод медальона пронзил его лоб и судорогой сцепил мысли.
Гроб, в котором теперь упокоилась частица его души, уже опустили в яму, и длинная цепочка прихожан молча и суетливо бросала влажные комья, стучавшие о крышку, возвещая необратимость смерти. Петропавел, повинуясь невольному порыву, надел медальон на шею и замкнул процессию. У края ямы сиротливо лежала старая отцова лопата, и он, легко подхватив её, привычными с детства движениями стал закапывать уже еле видневшийся гроб.
Вскоре работа была кончена.
На могиле остались только он и батюшка. Петропавел бережно достал из внутреннего кармана старую фотографию и поставил её возле креста.
– Батюшка, позволь мне остаться здесь смотрителем кладбища, – обратился к священнику Петропавел. – Здесь мать моя и бабушка. А теперь и отец. Все мои любимые здесь, и я при них буду. Грешен я и перед Небесным Отцом, и перед земным. Дозволь мне искупить гнев мой и гордыню, продолжая нести смиренно крест отца моего.
– Ты всё-таки узнал правду. Сможешь ли ты принять её и без злобы нести в сердце? – тихо сказал тот и, внимательно посмотрев в глаза Петропавла, кивнул. – «Носите бремена друг друга, и исполните закон Христов».
Июль – сентябрь 2020
